Текст книги "Воспоминания. Том 1"

Автор книги: Владимир Джунковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 62 страниц)

Фабрики после 17 октября почти все работали, и потому на них было спокойно.

В городе Москве к этому времени заседали два съезда: Всероссийский крестьянский40 и представителей городов и земств41; оба они своими речами и резолюциями подливали масло в огонь и вместо успокоения вносили свою лепту, далеко не маленькую, в дело революции и надвигавшегося восстания.

Всероссийский крестьянский (больше по названию) съезд, допущенный попустительством генерал-губернатора П. П. Дурново, заседал в земледельческом училище с 6 по 11 ноября. Делегаты от крестьянских организаций, к которым присоединились и такие элементы, для которых Крестьянский съезд служил боевым революционным оружием, официально говорили, что они съехались с целью рассказать то, что творится в разных уголках России, и обсудить, что надо предпринять, чтобы "осуществить обещанную манифестом 17 октября свободу".

Собралось около 300 человек. На втором заседании присутствовал писатель H. H. Златовратский, выбранный почетным председателем. Съезд с первого же дня принял крайнее течение, последствием чего явились резолюции чисто революционные. […]

Съезд земских и городских деятелей вмещал в себя тогда всю земскую и городскую оппозицию. Он уже собирался в июле месяце сего года, причем уже тогда съезд этот взял на себя функции чуть ли не Учредительного собрания и вынес резолюции не только крайнего, но и революционного характера, вылившиеся в агитационном воззвании "К русскому народу". […]

Этот раз съезд собрался в доме графа Орлова-Давыдова и заседал с 6 по 13 ноября. Председателем съезда был Н. И. Петрункевич, товарищами председателя – А. А. Савельев, Ф. А. Головин и H. H. Щепкин, секретарями – Н. И. Астров, Т. И. Полнер и В. А. Розенберг. Съезд был многолюдный. Видное место занимали земские и городские деятели, стоявшие во главе оппозиции: князь Долгоруков, князь Голицын, князья Трубецкие, Д. Н. Шипов, Ф. А. Головин, Милюков, граф Гейден, С. А. Муромцев, Стаховичи, Р. И. Родичев, Н. И. Петрункевич, В. Д. Кузьмин-Караваев, князь Г. Е. Львов и др.

В течение целой недели земские и городские деятели говорили речи более или менее одного оттенка, то сгущая краски, то ослабевая, все сводилось к тому, что манифест 17 октября не дал того, чего хотело общество, что манифест не удовлетворил, так как он хотя и явился бесспорным признанием конституции, но это слово произнесено не было, царь остался самодержцем, а следовательно, в любой момент может отнять все свободы, дарованные манифестом. Это и вызывало и недоверие, и боязнь, что вдруг все отнимут, отсюда вывод – надо скорее все закреплять, все требовать. Вот Съезд земских и городских деятелей с лихорадочной поспешностью и выступил на путь предъявления правительству целого ряда требований политического, чтобы не сказать революционного, характера, что видно из резолюции съезда, как то: предоставление первому собранию народных представителей "учредительных функций", отмены исключительных положений вообще и специально в Польше – военного, автономии Польши, введения местных языков (польского, литовского, латышского, украинского и т. д.) в школах, равноправия евреев и т. п. Позже представители купечества, не желая отстать от городской и земской оппозиции, тоже требовали ограниченного самодержавия, среди них С. Т. Морозов дошел до того, что дал крупную сумму революционерам, а когда окончательно попал к ним в лапы, то кончил самоубийством 42. Одним словом, все общественные группы, а некоторые и сословные, находились в состоянии революционного психоза.

15 ноября началась забастовка почт, телеграфов и телефона и продолжалась до 29 числа, когда забастовка прекратилась после того, как были арестованы главари – инженер-электротехник Двужильный, потомственная дворянка А. С. Ракк, почтово-телеграфный чиновник С. М. Гоголев, инженер С. К. Мелодиев, А. А. Роде, Червинский, Л. В. Залуцкий, В. Р. Дьячков и др.

16 ноября в Севастополе произошел бунт матросов под руководством бывшего лейтенанта флота Шмидта, который был быстро подавлен военной силой. По этому поводу в собрание Московской городской думы 19 ноября поступило заявление от гласных с предложением "представить правительству, что в целях предотвращения междоусобной борьбы виновникам севастопольских событий должно быть оказано милосердие в виде освобождения от смертной казни". Это заявление вызвало острые прения. Гласные А. С. Шмаков, В. С. Баршев, В. С. Новицкий, И. А. Лебедев, П. Н. Сальников и П. М, Калашников протестовали против него, говоря, что не дело думы вмешиваться в дела, ее не касающиеся, дело милосердия к преступникам – дело Государя. Гласные В. В. Пржевальский, Н. Н. Щепкин, Н. А. Столповский, Л. Г. Урусов говорили в пользу заявления, а В. В. Пржевальский внес еще предложение о ходатайстве отмены вообще смертной казни, к каковому предложению присоединилось еще 19 гласных.

29 ноября, после весьма страстных прений, обошедшихся не без взаимных оскорблений, дума отклонила одним голосом предложение гласных об отмене смертной казни вообще, предложение же А. И. Гучкова с ходатайством о возможном смягчении участи взбунтовавшихся матросов принято было 43 голосами против 32-х. Затем были отклонены предложения: о выражении благодарности войскам, усмирившим мятеж, а также и об ассигновании 10.000 руб. их семьям. Больным же и раненым воинским чинам постановлено было ассигновать потребную сумму, снесясь по сему поводу с севастопольским городским головой. В этом же заседании оглашено было об утверждении высочайшей властью нового городского головы Н. И. Гучкова, избранного в заседании 17 ноября.

11 ноября состоялся высочайший указ Правительствующему Сенату о назначении меня исправляющим должность губернатора. Так как я фактически исполнял обязанности, сопряженные с этим званием, уже три месяца, то назначение это не вызвало изменения в моей деятельности, я только переехал в губернаторский дом, как только семья Кристи оттуда выехала. Это было в конце месяца. Вице-губернатором был назначен А. С. Федоров, бывший чиновник особых поручений при покойном великом князе Сергее Александровиче. Назначение это мне было не особенно приятно, так как я считал А. С. Федорова человеком, не привыкшим к работе и ленивым, а между тем губернское правление в то время находилось в хаотическом состоянии, требовавшем очень усиленной работы, и на помощь Федорова я надеяться не мог. Только когда мне удалось пригласить на должность старшего советника П. Д. Шереметевского, бывшего непременного члена Вологодского губернского присутствия, а на должность советника – П. В. Истомина, этих образцовых, добросовестнейших и знавших отлично дело работников, дела в губернском правлении сразу приняли другой оборот.

Мне пришлось согласиться на назначение Федорова, так как это было желание А. Г. Булыгина, который из дружбы к семье жены Федорова – Шереметевым, просил за него П. Н. Дурново. А я тоже был очень близок к этой семье, особенно почитал честнейшего, благороднейшего старика Бориса Сергеевича Шереметева, а кроме того, пойти и против желания А. Г. Булыгина я не мог из уважения к нему.

Федоров таким и оказался, каким я себе его представлял, и потому у меня всегда было такое чувство, как будто вице-губернатора у меня не было. Во время московского восстания я не мог его никуда командировать, так как он сейчас же заболевал. Впрочем, я убежден, что это последнее происходило не по его вине, а по вине его супруги, а главное, его тещи, Ольги Николаевны Шереметевой, которые обе его боготворили и оберегали больше, чем было нужно. Они же отчасти были и причиной того, что он мало работал, так как удерживали его от работы, находя, что я его эксплуатирую, и боясь, чтобы он не переутомился.

20 ноября уехал в Петербург московский генерал-губернатор П. П. Дурново, и хотя об его уходе держались упорные слухи и в высших сферах знали об его отрицательной деятельности, но он этим слухам не верил и, уезжая, говорил мне, что вернется через несколько дней, как только ему удастся достигнуть расширения своих прав. Оказалось, что, приехав в Петербург, он на другой день поехал представиться Государю. Его величество с ним очень милостиво разговаривал, расспрашивая о Москве, а когда он от Государя вернулся домой, то нашел записку об увольнении его от должности, подписанную два дня назад.

Так Москва его больше и не видела, а 25 ноября состоялось высочайшее повеление о назначении генерал-адъютанта Ф. В. Дубасова московским генерал-губернатором. В то время Дубасов находился в Курской или Черниговской губернии, куда был командирован с особыми полномочиями для прекращения аграрных беспорядков. Как рассказывали, Дубасов действовал там очень энергично и держал себя отлично, не вызывая никаких нареканий. Я лично совсем не знал Ф. В. Дубасова, только видел его несколько раз, но никогда с ним даже не разговаривал. Будучи вызван из Курской губернии, он проезжал через Москву, приказ об его назначении уже был, и я поехал его встретить на Курский вокзал. Первое впечатление от свидания с ним было очень хорошее. Он пожелал между поездами проехаться по Москве и пригласил меня с собой. По дороге он меня расспрашивал о положении дел, выказывая мне полное доверие. С Николаевского вокзала, куда я его проводил, он уехал в Петербург, чтобы приехать окончательно 3 декабря.

Накануне приезда генерал-губернатора были беспорядки во 2-м гренадерском Ростовском полку, к счастью скоро ликвидированные.

3 декабря на вокзале собрались все начальствующие лица, генерал-адъютант Дубасов прямо с вокзала проехал со мной к Иверской, затем в Чудов монастырь поклониться праху великого князя Сергея Александровича и в Николаевский дворец представиться великой княгине Елизавете Федоровне, оттуда в генерал-губернаторский дом, где принял чинов генерал-губернаторского управления.

5 декабря состоялся общий прием всех должностных лиц и общественных учреждений г. Москвы в генерал-губернаторском доме. Когда все собрались, вышел генерал-губернатор Ф. В. Дубасов и, сделав общий поклон, обратился к присутствовавшим со следующей речью:

"С высочайшего Государя императора соизволения я назначен московским генерал-губернатором, и этим почетным назначением мне оказана честь, которою я не могу не гордиться. Москва – первопрестольная столица России – всегда была хранительницей самых лучших и самых дорогих заветов русской жизни. Она всегда стояла на страже самых коренных устоев государства, общественного строя России, и потому вполне естественно, что назначение на пост московского генерал-губернатора увенчивало карьеру самых выдающихся слуг Престола и Отечества. Уже потому одному я не мог иметь притязаний на такое почетное назначение, и не имел я этих притязаний еще и потому, что вся служебная деятельность моя протекала в совершенно иной области. Вот почему, если б мое назначение состоялось при обыкновенных нормальных обстоятельствах, я почел бы своим долгом отклонить эту высокую честь. Но это назначение произошло при обстоятельствах совершенно исключительных и можно сказать "чрезвычайных", чрезвычайных, к сожалению, в прискорбном смысле.

С некоторого времени Москва изменила свой образ. Я не говорю, что она "изменилась", но что она изменила свой образ. В той самой Москве, в которой всегда билось сердце России, билось глубокой и горячей любовью к Родине, свили теперь гнезда элементы самой преступной и самой разрушающей пропаганды. Эта же Москва сделалась сборищем, рассадником мятежников, дерзко поднявшихся на разрушение коренных основ существующего порядка; и в этой же Москве совершилось злодейское убийство, глубоко возмутившее собой не только всех честных людей Москвы, но и всей России. При таких обстоятельствах назначение на пост московского генерал-губернатора приобрело совсем иное значение, и вот почему я без всяких колебаний принял его, как принимают боевой пост. Но есть еще и другие причины, почему я не задумываясь пошел на этот боевой пост.

Я уже говорил, что Москва изменила свой образ, но я убежден, что Москва не изменилась и что в глубине своего сердца она осталась такою же, какою она всегда была. Я нисколько не сомневаюсь, что все, что произошло и посейчас происходит в стенах Москвы, глубоко возмущает и оскорбляет чувства чести и справедливости лучших людей Москвы и что эти лучшие люди пойдут вместе и заодно со мной в деле, возложенном на меня доверием Государя императора.

Совершенно уверенный в этом, я призываю вас оказать мне твердую и дружную поддержку в этом святом деле, причем ни на минуту не сомневаюсь, что мой призыв не заглохнет в этих стенах. Я должен сказать при этом, что, по моему глубокому убеждению, победа над крамолой должна быть достигнута не столько штыками и залпами, сколько нравственным воздействием и твердостью лучших общественных сил России, которых я приглашаю объединиться и сплотиться для дружной борьбы с крамолой.

Но поведение этой крамолы и тон, которым она позволяет себе говорить с законным правительством, предъявляя ему свои дерзкие требования, и обращения к нему с поднятыми кулаками переходят всякие пределы, и я, разумеется, ни на одну минуту не могу допустить этого. Во всех таких случаях я не остановлюсь ни перед какими самыми крайними и самыми суровыми мерами и буду непреклонно применять их так, как мне повелевает долг.

Призывая вас еще раз к содействию в выполнении возложенной на меня задачи, и я со своей стороны готов всячески облегчить ваш труд, как бы он ни был мал или велик. Для этого я предлагаю вам обращаться ко мне без всякого стеснения и во всякое время, так как при настоящих обстоятельствах я себя считаю на службе день и ночь".

Речь эта произвела огромное впечатление на всех присутствовавших, все почувствовали, что наконец в Москве водворилась твердая власть, что есть к кому обратиться, все были взволнованы. Впечатление произвели также и величественная фигура генерал-адъютанта Дубасова и тот твердый искренний тон, с которым он говорил.

После своей речи генерал-губернатор обошел всех присутствовавших и, простившись со всеми, удалился. Много было разговоров. Большая часть уходила успокоенная, довольная, что наконец есть власть, другая же была сконфужена и, может быть, и недовольна, чувствуя себя не по себе после некоторых слов Дубасова, которые они не могли не принять по своему адресу.

После этого приема губернский предводитель дворянства князь Трубецкой и все уездные предводители посетили меня в губернаторском доме по случаю моего назначения губернатором.

Надо отдать справедливость, назначение Ф. В. Дубасова нельзя не признать удачным для такого времени, которое мы все тогда переживали. Это был человек с железной волей, это был честный, благородный солдат, он не был администратором, дела он не знал, но у него был здравый смысл и он умел различать честное от нечестного. В душе он был добрым человеком и гуманным, но вспыльчивость его не знала границ, он в эти минуты забывал все и бывал очень неприятен, так как переходил должные границы. Часто эта вспыльчивость бывала от недовольства самим собой, когда ему что-нибудь докладывали, и он не мог схватить сути дела. Тогда он начинал сердиться, и тут ему противоречить нельзя было, так как он выходил из себя. Такими поступками он наводил панику на подчиненных, которые робели, а робости он также не переносил. Благодаря этому случались недоразумения, и он обрушивался иногда совсем несправедливо на кого-нибудь из своих подчиненных. Но это всегда бывало поправимо, так как ему стоило только потом спокойно и прямо доложить, что он не прав, и логически ему это доказать, он сейчас же менял тон и призывал того, на кого он напрасно накричал, и просил у него извинения, сознаваясь в своей неправоте.

Ко мне лично Дубасов все время относился с исключительным доверием и во время вооруженного восстания, когда ему времени не было заниматься текущими делами по генерал-губернаторскому управлению, передал все эти дела мне на разрешение, дав мне полномочие подписывать бумаги за него, что было даже не совсем законно, но оправдывалось обстоятельствами.

Во время вооруженного восстания он ни минуты не терялся, сохраняя полное присутствие духа. Его упрекали в излишней жестокости при подавлении восстания, но положение было такое трудное, что вряд ли подобное обвинение можно считать справедливым, а кроме того, ведь надо принять в соображение, что исполнителями его распоряжений были люди, люди разные, понимавшие его тоже по-разному, и, конечно, ошибки, излишества не могли не быть. Одно известно, и это факт, что как только восстание было подавлено, он сейчас же написал Государю, прося судить всех виновных обыкновенным судом, и настоял на этом исключительно благодаря своей твердости, так как управлявший тогда Министерством внутренних дел П. Н. Дурново высказывался за военный суд. Таким образом, подавив восстание, Дубасов считал, что достоинство власти требует не мстить, а разобрать виновность каждого наиболее доступным беспристрастным образом на основании общих законов; благодаря этому ни одного смертного приговора вынесено не было.

Ниже я буду еще говорить о том, какое участие генерал-адъютант Дубасов принял в оказании помощи семьям жертв восстания.

6 декабря, день тезоименитства Государя императора, был отпразднован в Москве как всегда, несмотря на тревожное настроение. В Успенском соборе было торжественное богослужение, на котором присутствовали все должностные лица и представители общественных учреждений во главе с генерал-адъютантом Дубасовым, по инициативе которого по окончании службы в Успенском соборе на Красной площади при огромном стечении народа было устроено всенародное моление за царя и Родину, причем порядок был образцовый. Никому и в голову не приходило, что на другой день Москва будет объята восстанием. В театрах везде шли праздничные спектакли, пели гимн, и только в императорском Большом театре вместо традиционной в этот день оперы "Жизнь за царя" была поставлена опера "Евгений Онегин".

На следующий день, т. е. 7 декабря, начались волнения. Советом рабочих депутатов была объявлена с 12 часов дня общая политическая забастовка, долженствовавшая перейти во всеобщую, так как предполагалось, что днем позже к ней должны примкнуть Петербург и затем вся Россия. Но день прошел, петербургские газеты продолжали выходить, междугородный телефон работал, функционировала и Николаевская ж. д., даже рабочие Путиловского, этого передового завода, продолжали еще работу, об остальных и говорить нечего. Этот индифферентизм Петербурга еще больше озлобил московских забастовщиков и придал им дерзости и энергии для дальнейшей борьбы в надежде, что они одни смогут достигнуть желаемых результатов. Они и не остановились поэтому перед решением начать вооруженное восстание. При этом Совет рекомендовал до начала восстания избегать столкновения с полицией и войсками. Первыми забастовали типографии, потом крупные заводы и фабрики – Прохоровская мануфактура и большая часть фабрик Пресненского района, затем Замоскворечье, Кожевники, Сыромятники, Лефортовский и Сокольнический районы. Забастовали железные дороги Московского узла, кроме Николаевской. Кое-где собирались митинги забастовавших рабочих. Торговые заведения были в некотором колебании, но понемногу и они стали закрываться.

Союз инженеров решил присоединиться и забастовать, все технические конторы закрылись. В банках было волнение. Работа не прекращалась, но забастовка была как бы предрешена. На забастовку откликнулись и учебные заведения, куда являлись делегаты от Союза учащихся и требовали прекращения занятий.

Забастовала Центральная электрическая станция, следствием чего деятельность учреждений, получавших энергию из этой станции, само собой, прекратилась около 3 часов дня. К вечеру прекратилось движение конок. Только водопровод и газовый завод распоряжением главарей забастовки продолжали работать, последний – ввиду того, что при морозах от чрезмерного накопления газа могли лопнуть газовые трубы и причинить большие непоправимые бедствия помимо воли забастовщиков.

Начатая забастовка очень скоро утратила мирный характер, и в этот же день произошли первые столкновения забастовщиков с войсками и полицией. Демонстранты, ходившие с красными флагами и требовавшие закрытия магазинов, разгонялись войсками и полицией. Вечером вышел первый номер "Известий Совета рабочих депутатов", отпечатанный в типографии Сытина, где забастовщиками была арестована вся администрация и задержана до окончания печатания этого номера и вывоза отпечатанных номеров из типографии. В этом номере "Известий" было объявлено, что Московский совет рабочих депутатов в союзе с Социал-демократической партией постановил объявить всеобщую забастовку с тем, чтобы перевести ее в вооруженное восстание. Далее указывались условия, при которых забастовка должна быть проведена. Вечером ни в одном театре, как казенном, так и частном, спектаклей уже не было.

В этот же день в большом думском зале под председательством отставного генерал-майора Аверьянова состоялся митинг забастовавших служащих центрального управления городской управы. На этом митинге было решено организовать для правильного течения забастовки забастовочный комитет и признать, что во всех отделениях управы должны оставаться дежурные, дабы забастовка не отражалась пагубно на делах города; но уже 9 числа Исполнительный совет43 снял с занятий всех без исключения служащих. Примеру городского управления последовала и Московская губернская земская управа, хотя неофициально она все же понемногу работала.

В этот день генерал-адъютант Дубасов созвал военное совещание для выработки мер при совместных действиях войск и полиции. Совещание это происходило у командующего войсками генерала Малахова, куда прибыл и Дубасов со мной, и градоначальник. Последствием этого совещания явилось первое объявление генерал-губернатора, в котором он объявляет Москву и Московскую губернию в положении чрезвычайной охраны. Одновременно с сим начались аресты. Арестован был весь состав рабочих депутатов, но его тотчас заменил другой состав. Были арестованы также члены Бюро Железнодорожного союза 44: Красов, Переверзев и Богданов.

Между тем на улицах царило большое оживление, всюду, казалось, было спокойно, магазины то закрывались, то опять открывались, в зависимости от появления демонстрантов, требовавших их закрытия. У многих магазинов с зеркальными стеклами шла спешная работа – устраивали деревянные щиты для предохранения их.

В этот день демонстранты уже начали кое-где прибегать к насилиям и пускать в ход оружие. В некоторых частях города были попытки устроить манифестации, полиция и драгуны рассеивали манифестантов. Были случаи самосудов с той и другой стороны. Число бастующих достигло 100 000. Одна биржа устояла и не примкнула к забастовке.

События начали разыгрываться в ночь на 9 декабря после грандиозного митинга в "Аквариуме", где собралось более 10 000 человек и где настроение было очень возбужденное; речи лились потоками, возбуждая и без того наэлектризованную толпу. На этом митинге, между прочим, было постановление арестовать генерал-губернатора Ф. В. Дубасова. Пока шли дебаты, войска – казаки, драгуны и пехота – обложили "Аквариум", заседание было прервано, все бросились к выходу, но тут каждый был подвергнут обыску – отбиралось оружие; арестовано было не более 100 человек, часть которых по удостоверении личности была отпущена. Полиция упустила при этом из виду, что не особенно высокий забор позади отделял "Аквариум" от переулка. Благодаря этому главарям и большинству "боевых дружин" удалось выбраться из сада через этот забор на свободные от войск улицы. Часть укрылась в Комиссаровском училище. Наутро в саду "Аквариум" было найдено несколько сот револьверов, кинжалов и ножей, брошенных участниками митинга. Конечно, не обошлось без толков об убитых и раненых. Но это была неправда. Это столкновение обошлось без всяких жертв.

В ночь на 9-е в Москве, если можно так выразиться, разыгрался первый бой с засевшими в реальном училище Фидлера в Лобковском переулке революционерами. В эту же ночь два молодых человека, оставшиеся неизвестными, на лихаче проезжая мимо охранного отделения в Гнездниковском переулке, бросили туда две бомбы, произошел страшный взрыв. Последнее время в училище Фидлера происходили ежедневные многочисленные митинги, а в этот день должна была собраться боевая дружина, которая на рассвете должна была захватить Николаевский вокзал, взяв в свои руки сообщение с Петербургом, другая же боевая дружина должна была завладеть городской думой и Государственным банком, объявив временное правительство.

Утром 9 числа я, больше из любопытства, так как за порядок в городе, находившемся в ведении градоначальника, не отвечал, поехал посмотреть на результаты обстрела дома Фидлера, а также и последствия взрыва в охранном отделении. Было половина восьмого утра, когда я верхом выехал из губернаторского дома и направился по бульварам в Лобковский переулок. Погода была чудная, легкий мороз, солнце ярко светило, на улицах казалось спокойно, нельзя было предполагать, что через несколько часов начнется восстание. Приехав в Лобковский переулок, я увидел огромные зияющие дыры от снарядов на фасаде дома Фидлера, на улице и во Дворе полнейший хаос, внутри все переломано, исковеркано. В это время дом был оцеплен, судебные власти производили осмотр, никого не пропускали.

От свидетелей я узнал, что еще в 10 часов вечера вся местность, облегающая реальное училище Фидлера, была оцеплена драгунами Сумского полка, частью Самогитского, городовыми и жандармами. В 12 часов ночи прибыло два орудия конной батареи под прикрытием сумских драгун. Командовал всем отрядом ротмистр Сумского полка Рахманинов. В это время в доме Фидлера находилось несколько сот человек. Когда прибыли войска, то к ним вышел сам директор училища Фидлер. Ему и было предъявлено требование, чтобы участники митинга сдали оружие. Революционеры не согласились, тогда им дан был час времени на размышление, после чего в случае нового отказа, по троекратном сигнале войска откроют огонь.

За 5 минут до назначенного срока из окон раздались выстрелы, пехота ответила залпом; брошенными из окон бомбами один офицер был убит, другой тяжело ранен. Тогда по дому Фидлера было выпущено из орудий 4 боевых снаряда. Перепуганные участники митинга, видя, что с ними не шутят, стали убегать из помещения через соседние дворы, куда они спускались по веревочным лестницам. Квартиранты соседнего дома задержали трех из них и передали полиции. Другие выбросили белый платок в знак сдачи. Но как только войска вошли в здание, они были встречены одиночными выстрелами. Тогда из орудий выпущено было еще несколько снарядов. Осажденные сдались. Это было около 3 часов утра. Оказалось убитыми 5 и ранеными 15 революционеров, среди них и директор Фидлер. Когда войска и следственные власти вошли в здание, то наткнулись на баррикады, в комнатах найдены были револьверы, ножи, бомбы; в отдельной комнате оказался лазарет с ранеными, которым уже была оказана первая помощь их же санитарным отрядом. Все арестованные, около 120 человек, были отправлены в Бутырскую тюрьму, где я их видел: это была все больше зеленая молодежь.

Из училища Фидлера я проехал в Гнездниковский переулок, где застал картину полного разрушения, причиненного взрывом. Разрушена была целая часть фасада охранного отделения, причем был убит находившийся внутри здания околоточный надзиратель и тяжело ранен сторож. Начальником охранного отделения был в то время ротмистр Петерсон – очень нераспорядительный и не соответствовавший занимаемой им должности офицер. Осмотрев разрушенное охранное отделение, я поехал домой.

Выехав на Страстную площадь, я увидел посреди Тверской улицы разношерстную толпу, некоторые были в высоких папахах (впоследствии оказалось, что это были группы революционеров, собиравшиеся начать вооруженное восстание). Подъехав к этой толпе, я попросил их дать мне дорогу, на что они, как бы неохотно, посторонились, и я шагом доехал до своего дома. Это было около 10-ти утра. Как только кончился у меня доклад правителя канцелярии и я стал разбирать бумаги, раздался звук орудийного выстрела так близко, что все стекла у меня задребезжали, затем грянул следующий. Посмотрев в окно, выходившее на Тверскую, я увидал толпу, бегущую в панике со стороны Страстной площади; когда же эта толпа пробежала, то на панели напротив остались лежать два трупа – очевидно, шальные пули настигли их. Когда я поднялся наверх, где у меня было окно, из которого видна была Страстная площадь, то моим глазам представилась необычайная картина: на всех углах видны были группы людей в папахах, которые прячась, по одному выбегали за угол и куда-то стреляли. На площади стояли орудия, пехота, стрелявшие в разные стороны.

В это время раздался телефонный звонок, я узнал голос Ф. В. Дубасова, который меня пригласил сейчас же к нему приехать. Я ответил, что сейчас буду, и приказал как можно скорее подать сани. В это время ко мне вошел околоточный надзиратель, чтобы предупредить меня, что я отрезан от дома генерал-губернатора, так как все переулки вокруг моего дома заняты боевыми дружинами. Очевидно, и Дубасову это было доложено, так как в эту минуту раздался звонок телефона – Дубасов предупреждал меня, что он высылает для сопровождения меня полуэскадрон драгун. Действительно, через несколько минут мой дом был окружен этим полуэскадроном. Когда я уже садился в сани, директор гимназии, находившейся на Страстной площади, по телефону обратился ко мне с просьбой помочь, говоря, что у них было родительское совещание и что все родители в полной панике, не зная, как пробраться домой. Я ответил, что сейчас приеду, и приказал прямо ехать в гимназию, куда я и подъехал, окруженный драгунами. Расставив драгун цепью, я предложил всем родителям выйти на улицу под охраной драгун и идти скорее на Страстной бульвар, а оттуда по домам.

Когда я приехал к генерал-губернатору (революционеры, увидав внушительную силу, куда-то попрятались, так что даже не стреляли), то застал у него начальника штаба округа барона Рауш фон Траубенберга, градоначальника барона Медема и управляющего канцелярией А. А. Воронина. Решено было созвать совещание из представителей всех ведомств, общественных и сословных учреждений, чтобы осведомить всех о принятых и принимаемых мерах. Начальник штаба и градоначальник уехали, а я еще остался, чтобы помочь составить список членов совещания. Все это время по телефону поступали донесения от градоначальника, начальников войсковых частей, занимавших разные районы города; донесения эти были все тревожного характера.