Текст книги "Воспоминания. Том 1"

Автор книги: Владимир Джунковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 62 страниц)

Баронесса Старк сейчас же меня пригласила к себе на чашку чая, так что пришлось нарушить свой уединенный образ жизни. У баронессы Старк я застал бельгийского сенатора графа Мерод с женой и герцога Мекленбургского – брата великой княгини Марии Павловны (старшей). Граф и графиня Мерод оказались очень интересными людьми, они очень много путешествовали, были очень образованны и изысканно любезны, я с ними очень сблизился и с удовольствием потом бывал у них. Жили они постоянно в Брюсселе, откуда и приехали в Наухгейм прямо на своих двух автомобилях.

Герцог Мекленбургский, с которым я встречался в Петербурге и которому был представлен во дворце великой княгини Марии Павловны, выразил большую радость при встрече со мной, а когда мы все вместе вышли от баронессы Старк, то пошел проводить меня до дому, был удивительно прост, говорил, что страшно скучает и надеется со мной часто видеться. Последние его слова меня очень смутили, так как это совсем не входило в мои планы, я хотел отдыхать и лечиться и вообще жить скромно, а герцог Мекленбургский любил проводить вечера в ресторанах, ужинать, слушать музыку. Мне удалось отклонить от себя эту честь, сославшись на лечение, которое мне необходимо было серьезно проделать и которое требовало, чтобы после 9 часов вечера я никуда не выходил.

Через несколько дней после этого я получил от графа и графини Мерод приглашение на обед, который они делали в честь герцога Мекленбургского. Обед был поистине царский, они жили тогда в лучшей гостинице, где занимали чудное роскошное помещение. Обеденный стол на 12 приборов утопал в цветах, сервировка была дивная, вина все были привезены из Брюсселя из погреба графа Мерода. Хозяева были милы, радушны и умели объединить гостей, так что все себя чувствовали хорошо и уютно.

Из Наухгейма я ездил во Франкфурт, где в то время была очень интересная выставка аэропланов. В то время воздухоплавание только-только начинало развиваться, и в Германии появились первые дирижабли – воздушные корабли. Два имени были на устах всех в Германии: Парсеваль и Цеппелин. Выставка была очень интересна, главное внимание всех, конечно, сосредотачивалось на дирижаблях этих двух великих имен.

Воздушный корабль Парсеваля представлял собой большой продолговатый шар, напоминавший большую сигару, с подвешенной лодочкой, на которой были установлены пропеллеры. Они и двигали лодочку, которую шар поддерживал в воздухе. У Цеппелина же пропеллеры были приделаны к шару, который также имел вид сигары, но несколько неправильной формы, а две лодочки для пассажиров были к нему привешены снизу.

Погода была очень хорошая. Шар Парсеваля на моих глазах вывели из огромного сарая-гаража; он весь блестел золотистым шелком. Раздался свисток – как на железной дороге – пошел в ход мотор; раздался второй свисток – заходили висевшие с обеих сторон лодочки пропеллеры, завертелись, и шар вместе с лодочкой стал быстро подниматься, направляясь к Висбадену. Это было так быстро, так необычно, так красиво, так легко, что можно было ахнуть от удивления. Меня охватило настроение чего-то важного, какого-то громадного события в поступательном движении человечества, которое ни понять, ни оценить не умеешь и не можешь, но что наполняло меня всего и от чего я долго не мог отрешиться. Теперь мы уже привыкли и почти равнодушно смотрим на летающие в далекой выси аэропланы, но тогда, когда это было так ново, так непривычно, то этот шар, который поднимался как птица и летел куда хотел, производил в душе волнующее чувство какого-то восторга.

Другой воздушный корабль, Цеппелина, превосходил по своим качествам Парсеваля, он был гораздо сильнее, мог поднимать больше, но зато был менее подвижен. К сожалению, мне так и не удалось его увидать. Когда я был на выставке, то он только накануне улетел оттуда в Фридрихсгафен. Это меня очень огорчило, так как вторично приехать во Франкфурт мне уже нельзя было.

Гуляя по выставке, я, между прочим, зашел в какой-то балаган, где согласно афише показывали панораму воздушных полетов. Тут со мной произошел комичный инцидент. Взяв один из дешевых билетов, я вошел в балаган и направился к своему месту. В это время какой-то субъект, не то распорядитель, не то сам хозяин, подошел ко мне и, очень любезно раскланявшись, стал просить меня занять первое место. Я отказывался, показывая ему свой билет, но он не унимался и сказал: "Das schadet nicht, Sie sind ja von der Presse" ("Это ничего не значит, ведь вы корреспондент"). Когда же я его разочаровал, сказав: "Nein, ich bin ein Kauffmann" ("Нет, я купец"), то он сразу переменил тон и сказал: "SchЖn! Dann werden Sie auch gut von hier sehen" ("Отлично, тогда вы хорошо будете видеть и отсюда") – и указал мне на взятое мной место. Меня это очень позабавило, и я сел на свое место.

В Наухгейме я пробыл до 15 августа, так как получил известие о предполагаемом 26 августа высочайшем проезде через Москву и Московскую губернию по пути в Крым. Я решил поэтому прервать свой отпуск и вернуться в Москву. Перед отъездом из-за границы я заехал еще к принцессе Виктории Баттенбергской, старшей сестре великой княгини Елизаветы Федоровны. Она жила в то время в своем небольшом имении недалеко от Дармштадта и приглашала меня заехать к ней, когда я буду в Наухгейме. Мне хотелось воспользоваться ее приглашением, так как я ее глубоко почитал, это была выдающаяся по уму и уравновешенности женщина.

Прелестное небольшое имение принцессы Баттенбергской, вернее, дача с небольшим количеством земли, расположено было среди соснового леса в нескольких верстах от маленького полустанка по дороге в Дармштадт. Скромный по размерам и убранству дом напоминал усадьбу мелкого помещика. Принцесса жила со своими детьми совершенно просто, никакого двора при ней не было, она сама занималась хозяйством, входя во все детали, была радушной, гостеприимной и симпатичной хозяйкой. Как умная женщина и любящая мать, она отлично воспитывала своих детей, обожала своего достойного мужа, это была образцовая семья. Под гостеприимным кровом принцессы я пробыл три дня, которые были для меня после лечения настоящим отдыхом среди чудного соснового леса, в уютной, радушной, семейной и скромной обстановке. Принца не было, он был на морских маневрах в Англии, где он числился адмиралом флота. Эти три дня прошли для меня очень быстро и незаметно, и я с большим сожалением покинул гостеприимный дом принцессы, чтоб вернуться в Москву.

По дороге я остановился в Берлине, чтоб посмотреть прилет Цеппелина на его воздушном корабле из Фридрихсгафена, назначенный как раз на другой день моего приезда в Берлин. Когда я ехал в вагоне, то слышал только одни разговоры. Один немец, очень солидный, почти со слезами на глазах говорил, что день, когда он увидел летающего Цеппелина, был лучшим днем его жизни, что он видел это чудо и может умереть спокойно. Другой с гордостью рассказывал, как Цеппелин устоял во время урагана.

В Берлине мне удалось с большим трудом найти себе комнату, все было переполнено, со всех углов Германии съехалась масса народа, чтоб принять участие в национальном празднике, каковым немцы считали прилет Цеппелина из Фридрихсгафена в Берлин. Когда я вышел на улицу в назначенный для прилета день, то вся Фридрихштрассе была настолько запружена народом, что с трудом можно было двигаться. По всем улицам по направлению к Темпельгофскому полю, где Цеппелин должен был спуститься, текли десятки, сотни тысяч народа, все стремились к полю. Но порядок был изумительный – на перекрестках улиц толпа, как один человек, по мановению руки полицейского останавливалась, чтоб пропустить экипажи и автобусы, а затем, по такому же мановению, стройно двигалась дальше. На Темпельгофском поле устроены были трибуны. Я занял свое место. Но увы, не суждено мне было увидеть Цеппелина. Между тем трибуны все были переполнены народом, который занимал и огороженное пространство на поле. Невдалеке была устроена императорская ложа, в которой Kaiser {Кайзер (нем.)} со всеми герцогами и принцами и блестящей свитой ожидал появления Цеппелина, чтоб приветствовать великого старца – победителя воздуха.

Но вот наступило время, когда Цеппелин должен был бы уже появиться, немецкая публика, привыкшая к аккуратности, стала выказывать беспокойство, нервничать. В конце концов получено было известие, что Цеппелин, вследствие сильного встречного ветра, должен был остановиться в Нюренберге и может прилететь в Берлин только на следующий день. Как мне рассказывали потом, император Вильгельм, узнав о задержке Цеппелина близ Нюренберга, командировал в Биттерфельд к Цеппелину кронпринца, чтоб переговорить с ним и решить, когда он может прибыть в Берлин. Вечером был получен ответ от кронпринца, что Цеппелин ждет приказания императора. Император решил, что в 12 с половиной часов дня он будет его ждать на Темпельгоферфельде. Цеппелин ответил, что в 12 с половиной часов, согласно приказания Кайзера, он будет в Берлине. И ровно в 12 с половиной часов Цеппелин был в Берлине.

Мне так и не удалось увидеть это торжество. Я должен был спешить в Москву, билет уже был взят, и я выехал накануне прилета Цеппелина, оставив свой билет на трибуны А. А. Корнилову, который должен был приехать в Берлин на другой день утром. По его рассказам, впечатление от полета Цеппелина было удивительное, картина, которую он наблюдал на Темпельгоферфельде, была не поддающаяся описанию, восторг миллионной толпы превзошел всякие ожидания.

В Москве по моем приезде я сразу окунулся в служебные дела, так как до высочайшего проезда оставалось всего четыре дня, в течение коих предстояло еще много поработать по принятию мер охраны в районе Московской губернии во время высочайшего проезда, который и состоялся 26 августа.

Покончив со всеми необходимыми распоряжениями, я выехал в Клин для встречи императорского поезда и сопровождения его в пределах губернии. Великая княгиня Елизавета Федоровна выехала также в Клин и сопровождала их величества до станции Чернь Московско-Курской ж. д.

Между Клином и Москвой я удостоился представиться Государю и подать всеподданнейший рапорт о состоянии Московской губернии. Во всеподданнейшем рапорте всегда докладывалось о том, что в губернии все обстоит благополучно (если же случалось какое-нибудь происшествие, то, конечно, докладывалось о нем); к рапорту следовали два приложения: краткий статистический обзор губернии и 10-верстная карта, подклеенная на шелку и сложенная по размеру писчего листа бумаги. Все это вкладывалось в конверт из плотной бумаги листового формата, который и подавался Государю незаклеенным.

В Москву императорский поезд прибыл в час дня и остановился у императорского павильона соединительной ветки. На платформе выстроен был почетный караул, находились начальствующие лица, митрополит Владимир, городская дума, представители всех сословий и 17 волостных старшин во главе с земскими начальниками Московского уезда и непременным членом. Приняв рапорты и обойдя караул, Государь подошел под благословение к митрополиту и затем, обойдя присутствовавших военных, направился к депутациям.

Первыми были дворяне, поднесшие хлеб-соль на деревянном резном блюде с надписью: "Самодержцу Всероссийскому – московское дворянство". […] Государь очень долго говорил с Рихтером, расспрашивая о положении в деревне. Обойдя депутации от купеческого, биржевого, мещанского и ремесленного обществ, Государь подошел к депутации от крестьян в лице 17 волостных старшин с земскими начальниками и непременным членом H. H. Полянским во главе. Волостной старшина Троицкой волости Михеев поднес хлеб-соль, […] Поговорив с крестьянами, Государь предложил нам подойти к вагону, в окне которого стоял наследник-цесаревич, окруженный августейшими своими сестрами, и Государыня императрица. Вскоре после этого поезд отошел, унося с собой царскую семью в Ливадию.

По случаю столь радостного для волостных старшин дня я пригласил их, земских начальников и непременных членов к себе на обед, который я устроил в садике губернаторского дома.

После проезда Государя императора я выехал из Москвы, чтоб использовать свой отпуск и отдохнуть. Я направился в Курскую губернию к моим друзьям Евреиновым, где уютно и хорошо провел недели две, окруженный радушным гостеприимством заботливой хозяйки, после чего остальную часть отпуска провел в Крыму в имении Княжевич "Кучук-Узень" близ Алушты. Отдохнувший, бодрый, я вернулся в Москву в конце сентября.

В мое отсутствие 31 августа скончался верейский уездный предводитель дворянства А. К. Шлиппе. Мне об этом написали в деревню, и я очень сожалел, что не мог присутствовать на похоронах и отдать последний долг этому достойнейшему предводителю и благороднейшему человеку.

23 сентября, тоже в мое отсутствие, состоялась чрезвычайная сессия Московского губернского земского собрания для выбора представителя от земства в Государственный Совет. Выбран был граф Ф. А. Уваров 37 голосами против 25.

Выборам этим предшествовала большая агитация и довольно продолжительное частное совещание, так как определенного кандидата с обеспеченным числом голосов не было. Собственно, большинство собрания, состоявшего из правых и октябристов, склонялось на выборы Рихтера или графа Уварова, но отдельные голоса все же дробились. Было известно, что все кадеты положат налево. Своего кандидата у левых не было, так как их ставленник князь В. М. Голицын отказался, и для них было все равно, кого бы ни выбрали, им нужно было только, чтоб кандидат прошел не подавляющим большинством голосов. Рихтер отказался, остался граф Уваров, которого и выбрали.

На второй день собрания были бурные прения по поводу правительственного законопроекта о мерах помощи населению в случае неурожая. Особое совещание председателей управ и земских гласных отнеслось к правительственному законопроекту отрицательно, не разделяя точки зрения, что обеспечение продовольствием сельского населения при неурожаях и других бедствиях должно составлять прежде всего обязанность самого населения и должно исполняться путем накопления натуральных запасов или капиталов. Совещание председателей управ, губернская земская управа, а в собрании и целый ряд гласных отстаивали ту точку зрения, что в указанных случаях обеспечение продовольственной потребности должно лежать на государстве. Граф Уваров и Кисель-Загорянский восставали против "развращения" населения казенным пайком и настаивали на самовзаимной помощи. После долгих споров большинство все же высказалось против законопроекта, присоединившись к мнению особого совещания.

27 сентября, в день моего возвращения в Москву, состоялось открытие памятника первопечатнику Ивану Федорову в Москве, в сквере близ Третьяковского проезда, у Китайской стены. Все рабочие печатного дела, находившиеся в Москве, явились отдать долг памяти первопечатнику. Налево от памятника стояла масса депутаций, в сквере – вся администрация, профессора, Археологическое общество, разные другие ученые общества и т. д. Епископ Анастасий произнес прекрасное слово о значении Ивана Федорова для просвещения и церкви. "Он был не только сыном, но служителем церкви, – говорил Анастасий, – и широко насаждал очаги просвещения на родной земле".

Едва окончился молебен, как по поданному сигналу пелена спала и при единодушном "ура" открылся памятник Ивану Федорову. Памятник исполнен был по проекту скульптора С. М. Волнухина. Фигура бронзовая, весом 130 пудов, в одной руке Иван Федоров держит и рассматривает сделанный им же оттиск, а другой рукой придерживает поставленную на скамье печатную доску, возле которой лежат ручные инструменты для пользования типографской краской. Доска – развернутый лист перевода печатной русской книги – "Апостола". На одной половине листа изображен святой апостол Матфей, а на другой – текст из "Деяний"17. На лицевой стороне памятника надпись: "Николы Чудотворца Гостынского диакон Иван Федоров". Над надписью бронзовый герб первопечатника с датой "1563 года, 19 апреля". Памятник был очень талантливо исполнен, но, к сожалению, место для него в узком небольшом сквере, по-моему, выбрано неудачно.

По открытии памятника депутациями была возложена масса венков. В связи с открытием памятника состоялся целый ряд собраний, посвященных памяти Ивана Федорова. Главное торжество состоялось в Историческом музее, где Императорское археологическое общество достойным образом отметило светлую память московского диакона, первопечатника Ивана Федорова.

30 сентября проездом с востока прибыл принц Генрих Баварский. Это был еще молодой человек, племянник баварского короля, очень симпатичный, воспитанный и скромный. В России он был первый раз и ко всему проявлял большой интерес. За обедом, который я дал в его честь, он на всех произвел очень хорошее впечатление. После обеда, разговорившись с ним, я понял, что ему бы очень хотелось посмотреть что-нибудь необычное, помимо достопримечательностей. Подумав, я ему предложил, не желает ли он посетить одну из московских тюрем, а именно Бутырскую, чтоб ознакомиться, как у нас содержатся каторжане. Он страшно обрадовался, и я с ним условился, что на другой день я заеду за ним, и мы отправимся вместе, причем я решил не предупреждать об этом ни тюремного инспектора, ни начальника тюрьмы. Мы и приехали с ним в тюрьму, совершенно для тюремного начальства неожиданно, в сопровождении его адъютанта и чиновника особых моих поручений.

Принц и его адъютант были в статском, почему тюремное начальство и не подозревало, кто это. Мы обошли почти всю тюрьму, обратив главное внимание на каторжное отделение вообще и на бессрочно-каторжных в частности. Я давал объяснения принцу на немецком языке, его интересовали все малейшие детали. Большое впечатление произвело на него, как каторжане стройно и бодро отвечали на мое приветствие. Я провел его в мастерские, где он дольше всего задержался в художественной мастерской, где большей частью работали политические каторжане, и среди коих в то время был профессор Минор из Варшавы, впоследствии, во времена Керенского он был городским головой. Ему принц сказал несколько слов на английском языке. Я сознавал, что посещением бессрочных каторжан я поступаю несколько рискованно, но такими смелыми приемами и посещениями я всегда считал, что возбуждаю в каторжанах доверие. Думаю, что в этом предположении я не ошибался. Принц очень остался доволен и не знал, как выразить всю свою признательность. Уезжая из тюрьмы, я открыл его инкогнито и представил ему все тюремное начальство уже как принцу.

Вскоре после этого я получил от министра юстиции письмо, в коем он выражал удовольствие, что при посещении тюрьмы принцем Баварским все обошлось благополучно, заметив все же, что такие рискованные предприятия с иностранцами не могут быть признаны желательными.

Днем 1 октября в Москве состоялось торжественное открытие памятника доктору Ф. П. Гаазу, вся жизнь и деятельность которого были посвящены облегчению участи страждущих, больных, нуждавшихся и заключенных в тюрьмах. Будучи в сороковых годах прошлого столетия директором Московского попечительного о тюрьмах комитета, доктор Гааз много способствовал улучшению в тюрьмах положения арестантов, и главным образом пересыльных, помогая также и семьям заключенных. Он основал в Москве Гаазскую больницу, названную впоследствии больницей императора Александра III. Все свои заработки от частной практики, все свое жалованье, все это он тратил на помощь ближнему и арестантам, сам отказывая себе во всем, и когда он умер – его, за отсутствием средств, хоронила полиция. Это был замечательный человек, редкой гуманности. Москва почтила его добрую незабвенную память открытием памятника, сооруженного в сквере той самой больницы, которая им была основана и где больные при его жизни окружаемы были его теплой лаской и заботой.

Торжество началось панихидой на Введенских горах, на могиле доктора Гааза, а затем состоялось и открытие памятника, в сквере больницы. Инициатором торжества и душой его был главный врач Александровской (Гаазской) больницы С. В. Пучков, благодаря энергии и заботам коего удалось соорудить достойный памяти Гааза памятник.

Ровно в 2 часа перед закрытым пеленой памятником преосвященным Анастасием отслужен был молебен, за которым пели два хора – арестантский и детский, последний ввиду особой любви Гааза также и к детям. При трогательном пении арестантами "Вечной памяти" пелена была сдернута, и взорам присутствовавших представился на пьедестале бюст "святого доктора", как называли Гааза все те, кто пользовался его добротой и заботой.

На памятнике выделялась надпись: "Ф. П. Гааз. 1780–1853. Спешите делать добро" – девиз, который он свято исполнял всю свою жизнь. На торжестве, кроме чинов администрации и представителей города, присутствовали лица судебного мира, врачи и многочисленные депутации от благотворительных учреждений, больниц, а также и арестантов московских тюрем и Рукавишниковского исправительного приюта. По открытии памятника депутациями возложено было до пятидесяти венков, среди них выделялся крест из белых цветов от великой княгини Елизаветы Федоровны и венок от старинной дворянской семьи с надписью "От семьи Самариных". Депутация от арестантов, присутствовавших на открытии памятника, с моего разрешения возложила также венок с соответствующей надписью.

После окончания этого торжества перешли в здание больницы, где под моим председательством состоялось торжественное собрание, посвященное памяти Гааза. Открыв заседание, я сказал несколько слов, посвященных незабвенной славной памяти доктора Ф. П. Гааза – этого яркого луча любви и добра. Много речей было произнесено, много прочитано было рефератов, посвященных памяти знаменитого филантропа, и, что было особенно отрадно, ни одной тенденциозной, перемешанной политикой речи не было. Торжество, соответствовавшее по своей скромности и искренности характеру Гааза, прошло трогательно и единодушно.

2 октября состоялось чрезвычайное губернское дворянское собрание. Когда все дворяне были в сборе, то, согласно обычаю, старейшие из дворян член Государственного Совета В. К. Шлиппе и депутат Коломенского уезда старик Тиханов прибыли ко мне доложить, что дворяне собрались, и я поехал в собрание, чтоб его открыть. Эта честь выпала на мою долю первый раз, так как это было первое дворянское собрание после ухода Гершельмана и незамещения должности генерал-губернатора.

На этом собрании был подвергнут резкой критике правительственный законопроект о предположенной реформе уездного управления, в которой роль уездного предводителя дворянства была значительно умалена. Ф. Д. Самарин находил, что лишение предводителей некоторых функций может подорвать их престиж и доверие к ним со стороны населения, которое в этом акте усмотрит умаление их значения и лишение предводителей доверия верховной власти. Большинство присоединилось к мнению Самарина, и собрание вынесло постановление: представить на благоусмотрение высшего правительства высказанные соображения.

4 октября я ездил в Клинский уезд в Подсолнечное по приглашению княгини М. А. Львовой на открытие рукодельной мастерской, устроенной ею для обучения рукоделию местных крестьянок. Торжество было совсем скромное, носило чисто семейный характер, приглашенных было всего несколько человек, но зато много было крестьян изо всех окрестных сел и деревень.

На другой день был день тезоименитства наследника цесаревича – к этому дню я приурочил открытие и освящение нового, только что отстроенного народного дома. Открытие это весьма волновало – это был первый дом, выстроенный Попечительством о народной трезвости; до того времени все народные дома находились в нанятых помещениях. Открытие было назначено мной в 5 часов дня, так как все утро у меня было распределено по часам. К 9 часам утра я проехал на автомобиле в Останкино, где отряд конной стражи праздновал свой храмовый праздник. Выслушав молебен, произведя смотр отряду конной стражи, поздравив их с праздником, я вернулся в Москву, проехав прямо в Успенский собор на торжественное молебствие, а в 12 с половиной часов был уже в Манеже на параде московской городской полиции по случаю ее храмового праздника, откуда к 2 часам прибыл в село Всехсвятское на открытие и освящение вновь устроенной гимназии для совместного обучения детей обоего пола. В гимназии под моим председательством состоялся акт, перед началом которого я вручил директору гимназии большой портрет наследника цесаревича в память того, что открытие гимназии состоялось как раз в день его тезоименитства.

В селе Всехсвятском давно ощущалась большая потребность в такой гимназии, так как местному населению приходилось посылать детей учиться в город, что сопряжено было с большими неудобствами и тратами. Я всегда старался оказывать всякое содействие к устройству в губернии гимназий такого типа. Сначала Министерство народного просвещения не особенно сочувствовало устройству гимназий для совместного обучения мальчиков и девочек, но затем, ввиду представленных мною веских данных, разрешение было дано. В том же году такая же гимназия открыта была и близ станции Малаховка по Московско-Казанской ж. д., где население поселка, значительно разросшегося за последние 20 лет, по отношению к образованию своих детей было поставлено почти в безвыходное положение и вынуждено было или посылать их ежедневно в Москву за 30–40 верст, что сопряжено было с значительными издержками и переутомлением детей, или же, за неимением средств, оставлять детей совсем без образования. Такое ненормальное положение заставило родителей и сочувствующих делу образования местных интеллигентных лиц сплотиться в Общество для распространения в данной местности среднего образования. Я, конечно, весьма сочувственно отнесся к этому начинанию и утвердил устав Общества, разрешив и собрания для выборов и установления программы деятельности Общества, а затем обратился и в Министерство народного просвещения с ходатайством о разрешении открыть гимназию, что и увенчалось успехом. Вскоре после этого были оборудованы 2 приготовительных и 1-й и 2-й основные классы гимназии. Просвещенным деятелем и инициатором всего этого дела был всеми уважаемый местный земский врач М. Леоненко, который все свое свободное время посвящал гимназии.

В 5 часов дня 5 же октября состоялось открытие законченного постройкой и оборудованием нового народного дома в Грузинах. Поставленное в безвыходное положение спорностью того владения, где помещался первый, самый крупный из народных домов – Грузинский народный дом, и невозможностью ни приобрести это владение, ни принудить кого-либо из спорящих за обладание этим владением привести арендуемые помещения в безопасный для жилья вид, Попечительство о народной трезвости решило: приобрести в собственность где-либо по соседству землю и перенести на нее это, наиболее доходное и крупное свое учреждение. Заботы эти принял, на себя по желанию Комитета мой ближайший неоценимый сотрудник, товарищ председателя, уважаемый Н. К. фон Вендрих.

В течение 1907 г. было подыскано и сторговано крупное владение М. И. Громова в Грузинах, 3570 квадратных саженей по 65 руб. за сажень, в сентябре того же года приобретено за 232000 руб. Задача, предстоявшая Попечительству, – приобрести землю и выстроить заново все сооружения, необходимые не только для народного дома, но и для народных гуляний, задача эта была весьма затруднена тем обстоятельством, что для покрытия предстоявшего, полумиллионного расхода у Попечительства не было иных ресурсов, кроме каких-либо сокращений в своем обычном годовом бюджете и залога нового владения в Кредитном обществе. Но это не испугало Попечительство.

В сентябре 1907 г. Н. К. фон Вендрих спешно приступил к постройке тех сооружений, которые необходимы были для обслуживания народных гуляний, так как эти сооружения надо было закончить к открытию сезона, иначе Попечительство понесло бы крупный недобор в своей обычной выручке от этой доходной статьи. Фундаменты строений были возведены до начала морозов, а самые строения возводились в продолжении всей зимы и начала весны.

27 июня 1908 г. народные гуляния были открыты, и в течение оставшейся части сезона удалось устроить 47 гуляний, собравших 229 132 посетителя, и поставить на открытой сцене 31 оперу с 205 133 посетителями и 9 драматических спектаклей с 11 955 посетителями.

Торжественное освящение и открытие гуляний состоялось в присутствии московского генерал-губернатора, должностных лиц г. Москвы, представителей от города, членов Комитета, заведующих отделами и учреждениями и многочисленных служащих Попечительства.

Место народных гуляний представляло собою большую усыпанную песком площадь, обсаженную молодыми деревьями, в глубине которой высилось крупное здание открытой летней сцены с железным навесом. Перед ней 1300 платных сидячих мест для посетителей. Направо и налево от главного хода расположены были две крытые чайные террасы; в глубине владения: налево – роскошно оборудованная летняя кухня и за нею две крытые террасы для обедающих и музыкальная беседка, а направо – ряд павильонов для торговцев лакомствами и затем большая крытая танцевальная эстрада и вблизи нее карусели и качели.

Вечером, во время гуляний, вся эта огромная площадь сплошь бывала залита электрическим светом. До 500 столиков для посетителей обслуживались штатом служащих более 200 человек.

А через год с небольшим было окончено постройкой и зимнее помещение для народной столовой, читальни-библиотеки и канцелярии Попечительства. Учреждения эти поместились в крупном двухэтажном каменном здании, выходившем своим фасадом в Васильевский переулок, тогда как летний сад для народных гуляний имел главный ход с Ильинской улицы.

Много было положено труда на создание этого дома, но благодаря дружному, единодушному содействию всех моих сотрудников по Попечительству трезвости дело увенчалось успехом и Попечительство имело полное право гордиться своим новым детищем. Приурочив освящение и открытие нового народного дома на 5 октября – день тезоименитства наследника цесаревича, – мне хотелось исходатайствовать и присвоение этому дому имени наследника. Эта моя мысль была поддержана членами комитета Попечительства и одобрена министром финансов В. Н. Коковцовым, оставалось только испросить высочайшее соизволение. Не желая сделать какой-либо некорректности, я решил предварительно запросить мнение по сему поводу министра двора, и только по получении от него благоприятного ответа войти с официальным! представлением. Я и послал барону Фредериксу в Ливадию, где в то время находился Государь, шифрованную депешу, прося меня уведомить, не будет ли с моей стороны нескромно просить о присвоении народному дому имени наследника. Я надеялся получить ответ на другой же день, но, к моему большому смущению, ни на второй, ни на третий и последующие дни ответа не было. Так наступило 5 октября – я считал дело потерянным, и это меня весьма огорчило. И вдруг, вернувшись утром из Останкина с праздника отряда конной стражи, я нашел у себя депешу министра двора, извещавшую меня, что высочайшее соизволение на испрашиваемое мною присвоение народному дому наименования "Народный дом наследника цесаревича Алексея Николаевича" последовало.