Текст книги "Рябиновый дождь"
Автор книги: Витаутас Петкявичюс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)
– Ладно, на посошок, и пошли дрыхнуть, – Саулюс наполнил рюмки и, не обращая внимания на противный вкус напитка, залпом выпил одну и сразу же другую.
Больше Саулюс не сопротивлялся, только пытался предугадать, куда же еще повернет этот беспокойный человек. Словно состарившийся, чрезмерно чуткий судья, он уже не видел озлобленного лица пришельца, жестких морщин фанатика, глубоко вдавленных никчемными страданиями, его высохших и дрожащих рук. Как бездумный следопыт, он шел и шел за хитро петляющим Стасисом, и ему казалось, что он все больше верит этому человеку. И если бы в эти минуты надо было судить Моцкуса, решение пришло бы само по себе. Но ром кончился, и чем дольше он слушал гостя, тем отчетливее понимал, что Моцкуса он не осудит, что для настоящей правды не нужны ни обвинители, ни адвокаты, ибо, когда говорит истина, наказать человека может только он сам. И еще Саулюс заметил, что без всякой нужды вертит в руках опустошенную бутылку, что от этих глупых речей наконец иссяк и сам Стасис, и он, Саулюс, что они уже не нужны друг другу, что пришла пора или разойтись, или говорить о чем-то другом.
Легче всего судить в самом начале, мелькнула какая-то отрывистая мысль, потому что в поисках истины часто приходится сталкиваться с самой разнообразной ложью.
– Нехороший ты человек, Стасис. – Эти слова вырвались против воли Саулюса.
– Сам знаю, каков я. А они – хорошие? – Стасис продолжал гнуть свое.
– Мне трудно сказать.
– А я тебе отвечу: среди людей как среди зеркал – чем внимательнее будешь смотреть на них, тем лучше разглядишь себя. Я ненавижу Моцкуса не потому, что он достойнее меня, и не потому, что он мою жизнь испоганил, а потому, что он подурил и испугался Бируте. Поселил неуверенность и бросил, свинья. Трус он и эгоист. И очень может быть, что именно он подсунул Бируте эту отвратительную мысль насчет меня…
– Проще всего, Стасис, судить других – отмерил чужую совесть по своей мерке, отрезал, и дело с концом: ни тебе страдать, ни за последствия отвечать. Зажмурил глаза – и бей! – Саулюсу только казалось, что он еще сопротивляется.
– Неправда. Когда человек только о себе печется, он иногда так себя казнит, что ему и жить не хочется. Так случилось и со мной. Обжегся, потом вроде все и забылось, но легенда пошла странствовать по свету и делала свое черное дело. Настрадался я, честное слово – настрадался! Мы помирились, но жили как тени: потакали, помогали друг другу в работе и молчали днем и ночью. Она терпеливо ждала Моцкуса, а тот не появлялся. Я ее письма видел. Договорился с почтальоном и его первые ответы сжигал, а потом и сам ему писать начал, но ничто не помогло. Бируте стала презирать меня. Без слов к кресту приколачивала, а позже привыкла и язык, и руки распускать. Как с больным котенком играла, а я терпел, думал – притремся, привыкнем и снова все в старую колею войдет. Но оказывается, этой колеи не было. Ты понять не можешь, что значит, когда женщина ненавидит тебя и насильно живет с тобой под одной крышей. Она приговорила себя. Мол, я твоя рабыня, и больше ничего. Ты из-за меня здоровье потерял, вот за это я тебе и отработаю. Даже в баньке она меня не замечает…
– Но, черт возьми, почему насильно, кто вас связал, чего вы не поделили?
– Был такой случай… И Моцкус свой хвост замочил. Народ жалоб понаписал, а всем делом Милюкас, теперешний автоинспектор, и жена Моцкуса заправляли.
– Но ты тут при чем?
– И я как потерпевший, как свидетель в эту кашу попал.
– Представляю, что ты на него накатал!
– Да не очень-то. Попытался было, но по просьбе Бируте все назад забрал.
– Не понимаю тебя, только чувствую, что эта порожденная страхом доброта ненастоящая, и когда ты липнешь с ней к человеку, считай, что ему уже конец, крышка.
– Не надо так громко, – Стасис осмелился показать зубы. – Со временем даже самые красивые клятвы бледнеют. Позабыв обо всем, Бируте начала издеваться над собой, а когда надоело, и за меня взялась. Но я держался, все еще надеялся – поправлюсь. Однако и надежда на здоровье – кобелю под хвост. Наконец она к красивым вещам привязалась, к дому, к саду, к цветам. Рай тут мы из своего хутора сделали, из Вильнюса смотреть едут, но вдруг появился ты, и опять все началось сначала.
– За один вечер?
– Ты ей своего начальника напомнил.
– В первый и в последний раз будь мужчиной и меня не впутывай, – предупредил Саулюс, – ведь и я не святой, могу и ошибиться.
– Я и не впутываю. Она из мести и не таких приводила. Каждую ночь. А про тебя она так сказала: «Живой Моцкус. Так и вижу его молодого за нашим столом…»
– Ну хватит. Я об этом ничего больше слышать не хочу. Да, а деньги зачем притащил?
– Думал, может быть, ты переубедишь его или иначе как-нибудь уймешь?.. Может быть, часть ему отдашь, если это потребуется?..
Саулюс вдруг остыл и протрезвел:
– А сколько здесь?
– Восемь тысяч.
– Всего-то? – Парень почувствовал, как его заливает горячая волна и по всему телу забегали мурашки. – Маловато, – сказал, а про себя непроизвольно подумал, что это капитал, можно машину, мебель купить.
– Больше у меня нет, – хмуро ответил гость.
– Сгинь! – наконец выкрикнул Саулюс и, ухватившись за стол, встал. – Уже светает, – еще раз скользнул взглядом по деньгам, до боли зажмурился и покачал головой. – Сгинь с глаз моих!
– Не сердись, ведь я как умел, так и защищался. Думал – горожанин, шофер, только жить начинаешь, думал – как-нибудь найдем общий язык, но, оказывается, и ты лучше меня.
Стасис вышел тихо, бочком, все кивая в сторону Саулюса и едва переставляя ноги. Саулюс пожалел Стасиса и даже подбросил его до автовокзала. Остановился у бензоколонки, чтобы заправиться, и вдруг испугался: «Гадина, да ведь он купить меня хотел!.. И если бы я польстился на его тысячи, этот подонок нашел бы мне работенку соответственно цене…»
Резко развернувшись, помчался к автовокзалу, обегал все площадки, но Стасиса не было.
– Твое счастье, – пригрозил полупустым машинам и, вконец расстроенный, на второй передаче добрался до дома.
Моцкус уже давно привык к своей двойственной жизни. Нет, двойственной ее не назовешь, потому что первая часть этой жизни, отданная науке и обществу, была в десятки раз больше второй, так называемой личной, которой у Виктораса, можно сказать, и не было. В последнее время его личные дела занимали столько времени, сколько требовали сон и еда.
Среди людей, на работе, в университете, где его любили, уважали, Викторас чувствовал, что он живет, а дома… Нет, дома в подлинном смысле этого слова, этой хваленной домоседами личной крепости у Моцкуса не было. Было мрачное обиталище, гостиница, запущенная, неухоженная и неприбранная, в которую он приходил выспаться или закрывался в ней для длительной, напоминающей добровольную каторгу работы, чтобы потом бодро появиться в обществе с новой статьей, книгой или новыми лекциями.
«Разве такой свинарник можно называть домом? – спрашивает он себя и отвечает: – Наверно, нельзя, потому что дом – это прежде всего люди, тот дух и климат, в котором они творят и живут, в котором совершенствуют и любят друг друга… Такого богатства у меня никогда не было и нет, но я собрал приличную библиотеку…» Не может нарадоваться на расставленные на полке собственные книги, возле которых в последнее время он все чаще останавливается, листает и улыбается, прочитав, как ему кажется, наиболее удачные места. Каждая острая и подчеркнутая мысль напоминает ему о долгих спорах с коллегами, о стычках с редакторами, с оппонентами… И он доволен такой жизнью!
«Прекрасно!»
Но после того ужасного случая с докторской диссертацией все незаконченные работы Викторас хранит в трех местах: дома, в институте и в своем огромном портфеле, с которым никогда не расстается. Даже поработав где-нибудь в деревне во время отпуска, он никогда не везет с собой все три экземпляра, а высылает по почте домой, на работу, последний же засовывает в свой потертый портфель из свиной кожи. И секретарша уже привыкла к этому, она уже не сердится на шефа за такую странность и после очередной его отлучки серьезно сообщает:
– Доктор, вам посылочка от доктора.
Моцкус с благодарностью улыбается ей и прикладывает палец к губам. Это их тайна, как и ее новое вязанье, запрятанное под телетайп.
И такой образ жизни имеет свои достоинства, убеждает себя Викторас, но убедить не может, так как чувствует, что зашел слишком далеко и что с удовольствием отказался бы от этого одиночества ради крохи человеческого тепла и чуткости.
Да что тут говорить!.. Несколько лет он вполне серьезно мечтал об одной перспективной, чуть поседевшей младшей научной сотруднице, помог ей защитить диссертацию и был немало удивлен, повстречав ее на улице с малышом на руках. Он не только удивился, но и обиделся, даже немного приревновал ее к мужу, но тут же, ругнув себя, громко рассмеялся:
– И когда ты успела?
– Долго ли это, доктор?.. Только вот девать некуда, садика нет.
И он принялся хлопотать насчет садика, а потом, ничего не добившись, признался:
– Это тебе, девочка, не докторская, из мертвых не воскресишь…
– Почему из мертвых? – удивилась она.
– Только потому, что я имел в виду тебя, а заговорил о себе…
Это тоже кое-какое тепло…
«Но разве в моей жизни не было ничего приятнее заседаний, признания, служебных дел, совещаний, бесед со студентами и поездок за границу? – спрашивает и не может ответить, так как ему не с чем сравнить. – Хотя на посторонний взгляд – это очень много. Страшно много», – мысль застопоривается, Моцкус чувствует, что для его собственного «я» эта беготня никакой пользы не приносит, хотя без нее теперь не умеют жить даже люди самого рационального склада ума.
И вот однажды в эту серую, потрепанную повседневность входит Саулюс. Как-то странно и внезапно, как любит выражаться один известный поэт, просто «апокалипсически»: с улицы – и прямо в сердце. Моцкус радуется, что Саулюс не обманул его надежд. Больше того, он даже гордится, что ему, закоренелому оптимисту, постоянно утверждавшему, что судьба суть не что иное, как идеальное планирование физических, духовных и творческих сил человека, что человек в будущем научится не только предсказывать этот процесс, но и управлять им, жизнь взяла да и подкинула такую приятную неожиданность. Тем более что Викторас искал этого человека. Надеялся найти. Он пришел, когда уже не оставалось никаких шансов, и, немного побаиваясь шефа, представился:
– Бутвилас…
Вначале Моцкус здорово удивился, а теперь не только верит, но пытается по-научному обосновать, что прошлое отцов, их страдания и устремления, их добрые дела и мечты, их ошибки, деяния повторяются их детьми, потому что в жилах детей течет кровь отцов. Это естественно, так как в природе ничто не проходит бесследно. Пока еще трудно постигнуть суть этого закона, но в жизни безусловно действует какой-то закон возвратности, и зло, независимо от того, кем оно было совершено – одним человеком или целым народом, – обязательно бумерангом возвращается к породившему его.
Одна приятная неожиданность заставила Моцкуса еще сильнее поверить в это. Увидев на груди купающегося Саулюса красивую цепочку, на которой болталась не модная безделушка, а позеленевшее донышко от гильзы орликона, он осторожно спросил:
– Амулет?
– Нет, это все, что оставил мне отец.
– Не понимаю. – Он все понял, но очень хотел услышать из уст сына погибшего товарища историю, которая постоянно будоражила его беспокойную совесть.
– Я точно не знаю, но когда отца нашли на большаке мертвым, в кармане у него была только коптилка военных лет, сделанная из гильзы орликона. Я не мог носить на шее такую тяжесть, поэтому отрезал донышко, отшлифовал, просверлил дырку и сделал нечто похожее на медальон.
– И помогает? – Моцкусу было нечего сказать. Перед его взором воскресли мельчайшие подробности той далекой трагедии. Наконец он взял себя в руки, извинился: – Простите.
– Об этом я не думал, только как-то спокойнее, не чувствуешь себя одиноким, да и заставляет изредка кое о чем серьезно задуматься. Жена уговаривает снять и красивую безделушку уже купила, но я не сдаюсь. Мне всегда очень не хватало отца.
«Когда дети перестают любить родителей, всему наступает конец. Тогда приходят и другие беды, которые прежде всего обрушиваются на детей, – хотел сказать Моцкус, но, вспомнив об одной своей горькой ошибке, испугался этой правильной мысли и выругал себя: – Ну и филистер же я, нашел кому говорить», – вздохнул и сказал:
– Правильно поступаешь, потому что реликвии тем и дороги, что напоминают о наших близких.
Дрожащими пальцами вертел кусочек латуни и волновался, вспомнив, чем завершился много лет назад тот пустой спор, который не был нужен ни ему, ни его хорошему другу, но рассказать об этом не посмел. А теперь все ищет удобный случай и, вопреки своим официальным высказываниям, утверждает: существует судьба, черт подери, конечно, существует, может быть, не такая, как мы о ней судачим, но существует. Почему я в гараже остановился не возле какого-нибудь другого шофера, а именно возле Саулюса? Почему в тот час мне показалось, что он похож на меня, а не на кого-то другого? И чем оправдать тот факт, что одно мгновение иногда дает человеку или отбирает у него больше, чем целые годы тяжелого труда? Взять хотя бы меня: не мог выносить насилие и кровь, отказался и от своего прошлого, и от неплохо начатой карьеры, чтобы потом, уйдя в добровольную тюрьму, посвятить себя науке. Казалось, все кончено, минуло безвозвратно, но едва забылся немного, едва чего-то добился, как судьба снова вернула в прошлое, а затем подсунула Саулюса, которого я когда-то держал на руках и поклялся усыновить, а через несколько дней потерял. Думал, уже и на свете нет, а он живет рядом, здоровый и веселый, возит моих подчиненных и даже не думает о смерти. Такие совпадения бывают один раз в жизни и у тех, кому это нужно. Я даже лица его тогда не видел, держал завернутый в кучу тряпья только что родившийся комочек и вполне искренне верил, что после гибели товарища я обязан стать его отцом.
– Что с вами? – спросил встревоженный Саулюс.
– Ничего, – Моцкус отогнал воспоминания и, возвращая медальон, сказал: – Ну, носи, только следовало и те буквы выбить, которые были вырезаны на гильзе.
– А вы откуда знаете? – на сей раз удивился Саулюс.
– Мне добрые люди говорили. – Он ощутил такое огромное волнение и так легко стало на душе, что побоялся разрушить это состояние лишними словами.
В жизни Моцкуса был еще один большой праздник – защита кандидатской диссертации, так сказать, начало научной карьеры, а после нее – банкет в ресторане, цветы, прекрасные слова товарищей, – еще какая-то никчемная шумиха, которой все время заправляла жена: того надо приглашать – он полезен; того необходимо просить лично, ибо он могуществен; без этого нельзя обойтись, ибо он будет голосовать; девятого надо привезти с курорта, десятому надо заказать подарок, ибо он коллекционирует янтарь… Когда совершенно измочаленный, проводив всех званых и незваных гостей, Моцкус вернулся домой, Марина сидела с кислой миной и молчала.
– Ты очень счастлив? – наконец спросила она.
– Очень, – ответил, даже не подумав.
– Знаешь, а я – нисколечко.
– Как ты можешь? Ведь мы…
– Вот так и могу: теперь ты уже встал на ноги и способен жить самостоятельно, без моей помощи.
– Могу, но я совсем не хочу этого.
– Хочешь, по глазам вижу… Когда ты на весь вечер оставил меня одну, я почувствовала, что нам пора разойтись.
Это было весьма точное ощущение: пора было расходиться, но Моцкус не посмел. Как же так? Как можно поступить по-свински с человеком, который находился рядом с тобой, когда тебе было труднее всего? Нет, это бесчеловечно, не по-мужски, это просто черт знает что! Тогда он еще только приближался к науке, еще мог оценивать все по-солдатски честно и просто. Она ждала, ждала ответа и словно угадала мысли мужа:
– Не надо смотреть на нашу совместную жизнь по-солдатски: тут, мой милый, никто не нарушит клятву, никто никого не предаст, потому что между нами ничего особенного и не было. Просто мне легко с тобой жить, вот и все. Наверное, и тебе не было очень трудно…
– Я люблю тебя, Марина.
И она заплакала:
– Не надо. Я сама виновата, потому что без всякого такта влезла в твою жизнь… Я виновата, так как превратила тебя в автомат, зазубривающий мысли других людей и производящий собственные научные труды. Это случилось потому, что между нами не было любви, потому что мы за столько лет не сказали друг другу ни одного злого и ни одного нежного слова… только вежливые.
– Я люблю тебя, – повторял он.
– А мне почему-то грустно от такой любви. Мне кажется, что чем большего ты добиваешься, тем больше отдаляешься от меня. Возможно, ты и любишь меня, но это любовь ребенка к своей учительнице. Она улетучится, едва ты начнешь учить других.
– Ты непременно хочешь испортить мне сегодняшний вечер.
– Хочу.
– Это тебе не удастся, – Моцкус пошел в свой кабинет и забаррикадировался, но Марина стучалась до тех пор, пока он не отодвинул от двери стол и зло спросил: – Чего тебе еще надо?
Она стояла на пороге с нераспечатанной бутылкой в руках и виновато улыбалась:
– Давай хоть напьемся, если иначе не можем.
Но он не напился, только смочил губы, расцеловал ей руки и очень торжественно сказал:
– Если б не ты, я бы давно уже сбежал в деревню учительствовать. Семь лет каторги!
Они помирились, но холодный осадок недоверия так и не исчез – он лишь каким-то злым налетом затянул ее прекрасные, еще по-девичьи манящие глаза.
Теперь Моцкус не может точно сказать, когда это началось: в первый день их совместной жизни или семь лет спустя. Он не замечал, как меняется их жизнь, работал как вол, забыв обо всем, а перекурив и перепив черного кофе, даже бывал счастлив, когда Марина говорила ему какую-нибудь чушь. Только теперь, осмысливая все это, он понимает, что Марина видела, как он отдаляется от нее, но не захотела догонять, а делала все, лишь бы любой ценой отодвинуть это их отчуждение, но когда Моцкус воспротивился, принялась порочить его среди товарищей и откровенно возненавидела. При каждом удобном случае она говорила о скромности, о строгости и наряжала его в дорогие костюмы, которые совсем не шли ему. Сначала Викторас приписывал это ее дурному вкусу, но оказалось, что она поступала так с определенной целью, опасаясь молодых конкуренток. Так щедро поддерживавшая его в годы учебы в университете, теперь Марина отбирала каждую лишнюю копейку. Моцкус не сопротивлялся этому, так как считал, что весь его заработок по долгу чести принадлежит ей. А Марина патологически боялась, как бы Викторас не начал проматывать свободные деньги с другими женщинами. Но чем равнодушнее он был, тем больше она бесилась и становилась все изобретательнее. А однажды, когда тиски воли отказали, ее бешенство прорвалось наружу. В гостях она выскочила из-за стола, ударила его по лицу и громко приказала:
– Викторас, домой!
Друзья ахнули, ничего не понимая, стали успокаивать обоих, а он прикинулся выпившим простачком:
– Милая, ведь еще не поздно. – А когда она недолго думая вылетела за дверь, оправдался: – Моя женушка немного перебрала.
Он простил бы ей и это оскорбление, но минут через пятнадцать Марина вернулась еще страшнее. Ввалившись в квартиру, она раскричалась, словно уличная девка:
– Ты здесь водку со всякими шлюхами лакаешь, а меня на улице бродяги насилуют! – И так далее, и так далее.
Когда ее привели в чувство, она еще раз, но уже тихо, попросила:
– Пошли домой.
Друзья вызвали милицию, обыскали весь двор, подъезды, но никого не нашли. Пришлось извиняться перед милиционерами за беспокойство. Моцкус с самого начала был убежден, что они никого не найдут, поэтому ушел из гостей один.
– Почему ты так сделала? – спросил он, вернувшись домой под утро, мокрый от дождя и усталый, но трезвый как огурчик.
– Кто она такая?
– Я так и думал.
– Ты можешь ответить мне?
– Не дури.
– Я тебя вполне серьезно спрашиваю: кто она такая?
– Никто! Это твоя болезненная фантазия. Успокойся.
– А почему она положила руку на твое плечо?
– На спинку стула, – поправил он. – Наверно, устала, ведь мы все время сидели в неимоверной тесноте.
– А почему ты не попросил, чтобы она убрала руку?
– Неприлично такое говорить женщине. Банкеты, моя милая, для того и устраиваются, чтобы человек мог немного расслабиться, чувствовать себя несколько свободнее, чем в повседневной жизни. Это элементарно…
– Прости. Ты можешь отплатить мне тем же.
– Но как? – удивился он.
– Накричи, наори, ударь по лицу, только не будь преувеличенно вежливым и холодным. Я не секретарша, я твоя жена.
– Я обязан поступать по излюбленному тобой принципу: если не бьет, значит, не любит?
– А хотя бы и так!
– Я не цыган, – оскорбившись, он ушел в кабинет и просидел за работой почти полтора суток. Вообще, когда жена доводила его, у Моцкуса появлялась чертовская трудоспособность. Невысказанная ярость, невылитая злость действовали на него сильнее кофе, были прекрасным допингом, целыми сутками поддерживавшим его острую мысль, его летящую фантазию…
Скандалы, по-видимому, положительно влияли и на жену. Подбросив ему свинью, она могла целыми днями не выходить из кухни, наготовить вкуснейших кушаний или, выбежав в магазин, накупить всяческих подарков, а иногда из-под земли достать редчайшую книгу, о которой он вслух помечтал. Во время таких приступов доброты она и впрямь могла отдать ему все, не требуя за это никакой благодарности. Когда случалось какое-нибудь маленькое семейное несчастье или болезнь Виктораса, Марина ухаживала за ним, забывая о себе. Она понимала его с полуслова, по мановению руки могла ночи напролет просиживать возле его постели не смыкая глаз. Моцкус не сомневался, что в мгновения такой доброты она пошла бы ради него на костер, выпрыгнула в окно… Но постепенно это торжественное спокойствие, эта безграничная искренность надоедали ей до мозга костей, и она с высот сказочной доброты начинала постепенно скатываться вниз, с каждым разом разгоняясь все сильнее.
Моцкус не мог привыкнуть к таким крайностям. Он видел, чувствовал, даже регистрировал цикличные взлеты и падения Марины. Постепенно периоды ее доброго расположения укорачивались, она срывалась все чаще, хотя никаких причин для этого не было. Ссоры разгорались с пустяка:
– Ты не поблагодарил меня за обед.
– Я поцеловал тебе руку.
– Я хочу слышать твой голос.
– Спасибо. Все было очень вкусно.
– Почему ты так невнимателен ко мне? Я же не слепая и вижу, что с другими ты умеешь быть чертовски галантным.
– Я всегда одинаков.
– Дома ты мог бы быть и поласковее.
– Послушай, Марина, я не знаю, как тебя воспитывали, но почему ты не можешь обойтись без этих никчемных благодарностей? Как тебе не надоедают эти вечные кивки в ту или в другую сторону?
– И ты за них деньги не платишь.
– Не плачу, но почему ты требуешь, чтобы тебя благодарили маленькие, а сама с великим удовольствием кланяешься большим? Глядя на тебя, я всегда думаю: а кому должен поклониться самый большой?.. Богу?! Но его нет… И выходит ни то ни се.
– Ты – цивилизованная свинья, вот и все. Тебе жалко кинуть женщине несколько ласковых слов. Ты – неотесанный чурбан, кукла, набитая цитатами…
Это всегда означало, что он должен довольно надолго закрыться в рабочем кабинете. Но когда однажды, явившись в учреждение, в котором он работал на полставки, Марина поколотила секретаршу только за то, что та, как ей показалось, слишком долго задержалась в кабинете шефа, Моцкус плюнул на все, собрал вещи и вызвал такси. Примерно через полчаса раздался звонок, он взял чемоданы, но за дверью стояла Бируте и смущенно улыбалась куда-то в сторону.
– Добрый вечер, – сказала она.
– Добрый день, – Моцкус тоже смутился, отодвинулся в сторону. – Какими судьбами?
– Приехала на свадьбу приглашать.
– На чью?
– На свою. Только вы поставьте чемоданы, тяжело держать.
Оставив вещи в коридоре, он пригласил гостью в комнату и пошутил:
– Помнишь, ты однажды уже приглашала меня, но так странно, что я точно не пришел бы.
– По правде, мне и теперь ваша жена нужнее…
Викторас почувствовал, что она лжет.
– Нету ее, – соврал и Моцкус, – она уехала.
– На курорт?
– Да. Хотя Марина ничего не делает, но регулярно отдыхает от этого безделья на юге.
– Жаль… Она столько добра для меня сделала. А ее папочка?
– Болен. – Это была правда.
– Совсем жалко. Нельзя ли навестить его?
– Он лечится в Москве.
Она вконец расстроилась:
– Как только я начинаю заботиться о себе, мне всегда не везет.
– Нет, на сей раз тебе чертовски повезло: я немедленно еду с тобой.
– Но мне еще надо по магазинам походить.
И тут, словно по команде, в открытую дверь вошел шофер такси. Они поехали к Йонасу, взяли служебную машину и целый день мотались по Вильнюсу, покупая всякую мелочь. Нагрузив машину по самые окна, в сумерках умчались в Пеледжяй.
До свадьбы еще оставалось несколько дней. Вспомнив молодость, Моцкус гулял в лесном краю словно барин. Он поил колхозников, угощал председателя и даже, расщедрившись, привез из райцентра приличный оркестр.
– Вы ангел! – Бируте не спускала с него глаз. – Вы золотой человек.
– Товарищ Моцкус, – бегал за ним Стасис. – Я столько вам вернуть не смогу.
– Не возвращай. А кто тебя просит?
– Мы люди хоть и маленькие, но честные… Не взваливайте на нас эту ношу, ибо долг, вы сами знаете, спутывает человека по рукам и ногам.
Моцкус не только знал об этом, он не раз испытал, что это значит на собственной шкуре, но отступать ему не хотелось:
– Иди ты к черту, лесник! Не умеешь радоваться жизни. Если иначе не можешь, напейся. Какая тебе разница – на чьи деньги?.. Пусть это будет приданое Бируте.
– Женщине еще труднее чувствовать себя в долгу.
– Ну и жила ты, лесник! Помнишь, как из-за какой-то ерунды лез под машину?
– Не из-за ерунды, – опустил голову Стасис, – но что было, то было, только не говорите Бируте.
– Маленький ты, что ли? Сколько лет прошло, а я, как видишь, все не могу забыть об этом. Скажи, дуб Гавенасов еще живой?
– Некоторые ветки еще зеленые.
– Прекрасно! А насчет денег договоримся так: не подозревай меня – вот и вся плата, которая от тебя требуется.
– Спасибо, товарищ Моцкус, пока буду жив – не забуду.
Свадьба получилась удалая.
– Хватит, поехали, – умолял его Йонас. – Уже и так люди косятся, говорят, что тут не Стасисова, а наша свадьба.
– Мне наплевать, кто что говорит. Я хочу, Йонас, погулять как рядовой веселящийся человек.
Саулюс почти не спал. Задремал на несколько минут и проснулся. Во рту – словно в лошадином стойле, сердце гулко билось, рубашка и подушка намокли от пота – хоть выжимай. Чтобы не разбудить жену, он долго лежал, размышлял, закинув руки за голову, но так и не придумал ничего стоящего.
Надо бросать эту работу ко всем чертям, решил наконец. Сами заварили кашу, пусть сами и расхлебывают. Тихо оделся, написал заявление, сунул его в карман пиджака и, ощутив какое-то облегчение, полез под холодный душ. Потом сварил кофе, написал на открытке: «Люблю!» – сунул открытку в цветы и неторопливо отправился на работу.
В институте царила тишина. Стул секретарши пустовал; обычно в этот час Моцкус, приходивший раньше всех, в одиночестве просматривал бумаги и готовился к рабочему дню. Саулюс тихо переступил порог, кивнул, на цыпочках подошел поближе и, словно совершая преступление, положил заявление на стол. Шеф пробежал его глазами и полушутливо спросил:
– Сейчас же или через две недели?
– Сейчас, – заспешил Саулюс, чувствуя, что поступает неправильно и что через несколько минут, устыдившись, убежит отсюда ни с чем.
– Малыш, если сейчас, ты не получишь компенсации, – все еще шутил Моцкус.
– Я уже получил: вчера Стасис Жолинас мне за это восемь тысяч на стол выложил.
– Аж восемь! Смотри ты мне! – ухмыльнулся шеф. – А я думал, что за столько лет он больше наворовал.
– Теперь я куплю «Волгу» и открою новую линию маршрутных такси: Вильнюс – Пеледжяй, – нащупав слабинку Моцкуса, пошутил и Саулюс.
– И вся наша дружба – к черту? – насторожился шеф, по его лицу пробежало нескрываемое раздражение.
– Нет, почему? К богу, – Саулюс нарочно растравлял себя, как это делал когда-то отец Моцкуса, собираясь отрубить курице голову.
Викторас уловил его состояние:
– А с женой посоветовался?
– Зачем советоваться, если я получил ее письменный приказ?
– Тогда считай, что уже не работаешь.
– Спасибо.
– Нет, погоди, – остановил его Моцкус. – Значит, поболтал, послушал, что этот мухомор тебе рассказал, и осудил? Интересно, а кто из вас приведет приговор в исполнение?
– Мы никого не осудили. Но я не могу возить человека…
– …Которого ты не уважаешь? – Моцкус старался опередить события.
– Нет, это было бы несправедливо по отношению к вам. Я не могу возить начальника, который слишком добр ко мне. Мне кажется, что я перед вами в неоплатном долгу и вы делаете так, чтобы я задолжал вам еще больше, чтобы иметь безмолвного слугу и распоряжаться им, как вам взбредет в голову.
– Не понимаю. – Моцкус все понял, но хотел дослушать Саулюса до конца.
– Я не могу работать с человеком, который пытается быть хорошим за чужой счет.
Эти слова больно кольнули Моцкуса, но он сдержался.
– Ах, вот в чем дело!.. Я слишком добр… Мы всю жизнь искали доброты, а вы убегаете от нее. Доброта кажется вам подозрительной, потому что она незаслуженна? Что ж, логично. – Моцкус подбирал подходящие слова, но найти их было не так легко. Он закурил. Вначале ему хотелось пристыдить Саулюса, напомнить о необычайной честности его отца. Но это было бы слишком банально. Поэтому он решил быть откровенным: – Знаешь, если бы я был подлецом, мне было бы наплевать, что думает обо мне рядовой шофер. Не хочу быть чиновником. А с тобой – особенно. Прежде всего, я полюбил тебя как товарища, как откровенного и принципиального человека, как прекрасного, знающего свое дело водителя… Ну, и как сына своего погибшего друга.
– А я думал – как немого, который все видит, слышит, но сказать ничего не может, – Саулюс произнес придуманную ночью фразу и испугался, потому что до него дошли слова шефа, сказанные про отца. Саулюс насторожился, напрягся, но Моцкус не спешил.
– Напрасно оскорбляешь меня, я этого никак не заслужил. – Он глубоко затянулся и забыл стряхнуть пепел. – Не кривляйся. Что я был с тобой слишком добр – виноват. Но у меня есть оправдание: это ощущение вины перед теми, кто погиб за нас. То, что я мог дать тебе, – маленькая частица невозвратного долга. Словом, виноват не я один. Причин много. Даже мой сегодняшний образ жизни. Потому что когда человек не в силах помочь себе, у него часто появляется желание хотя бы порадоваться счастью других. Говорю искренне: когда-то я хотел усыновить тебя, не отказался бы сделать это и сейчас. Все, что есть у меня, – это мое прошлое, иногда горькое, заставляющее по ночам вскакивать с постели и работать до помрачения сознания или, напившись, кричать «господи!». А иногда это прошлое – приятное, выжимающее слезы радости. Тебе еще придется испытать подобное, конечно, по-иному, может, твоя жизнь окажется чуть легче или тяжелее, но если ты будешь жить активно, по-настоящему, не рассчитывай на лавровый венок. Я не знаю и не хочу знать, что тебе наболтал Жолинас, но мне неприятно, что, поговорив с ним, ты лишился собственного мнения.
