Текст книги "Рябиновый дождь"
Автор книги: Витаутас Петкявичюс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)
– Ты, малышка, с этими игрушками обращаешься как с кухонной утварью, поэтому не только я, но даже любой повар тебе не поверит. Ты понятия не имеешь, что с этим металлоломом делать. Пистолет забирай обратно, он допотопный, а эта штука, – показал на гранату, – может в любой момент отправить нас на тот свет!
– И пусть! – Она бросилась к столу.
Но Викторас заслонил от девушки зловещие трофеи, обхватил ее руками и попросил:
– Будь добра, поезжай домой, а я все сделаю, чтобы твой жених как можно скорее вернулся к тебе. И пообещай, что никогда больше не станешь собирать под кустами эти страшные игрушки. Договорились? – Он не сдержался и поцеловал ее в лоб.
Совсем растерявшись, она обняла Моцкуса обеими руками, повисла у него на шее и заплакала. Ему еще не приходилось видеть так плачущего человека. Боже, какая мука видеть плачущей красивую женщину, но еще сильнее страдаешь, когда эта женщина немножко нравится тебе и ты сам повинен в ее слезах…
И тут вошла Марина. Она оценила ситуацию – холодно, но сочувствующе взглянула и спросила:
– Что с этой девушкой?
– Бандиты убили ее родителей, а теперь жених попался за нелегальное хранение оружия.
Вдруг Моцкус устыдился себя. Старик, старик, ты уже все путаешь! Ведь сначала Бируте уехала в медучилище, а только потом ее родителей… Когда она вернулась. Ведь Альгис попался намного раньше… Тогда ты еще не был знаком с Мариной. Тогда нас инспектировал ее отец. Он спросил:
– Что с этой девушкой?
Ты ответил:
– Ее жених попался за нелегальное хранение оружия.
– И его нельзя отпустить?
– Можно, но я уже все передал Милюкасу.
– Ты еще раз проверь. Милюкас горячий и может наломать дров.
– Хорошо.
– А как тебя звать, девушка?
– Бируте.
– Ты очень красивая, и слезы тебе не идут. Кроме того, тебе следует побыстрее уехать отсюда.
– У меня в городе нет родственников.
– Поезжай ко мне. У нас огромная квартира. И очень холодная. Мы с дочерью иногда, если замерзнем, играем в ней в волейбол. Ну как?
– Я должна посоветоваться с родителями.
– Я устрою тебя в медучилище. Там работает моя дочь. Хорошо?
– Хорошо.
И они уехали вместе. Вот как было. Уже тогда Марина постепенно пропалывала вокруг тебя женский род, а ты думал – природа у нее такая: всем помогать в беде. Лишь через два года ты поселился в той же комнате, в которой жила Бируте. А жена тебе чертовски надоела, поэтому и вешаешь на нее всех собак, которые были и не были…
Лодка чиркнула дном по песку и остановилась. Моцкус молча вылез из лодки и по отмели пошел к берегу. Не спеша поднялся по высокому, скользящему из-под ног склону и вышел на асфальтированное шоссе.
Вокруг все изменилось. Дорожники порядком перерыли окрестности и, сооружая насыпь, снесли все холмики, так восхищавшие его когда-то, оставив лишь небольшие огрызки этих холмиков, несущие на себе электростолбы. Маленький ручеек был заключен в толстую трубу с изломанными краями и торчащей арматурой. Викторас смотрел на ржавое железо и видел на этом месте искореженный взрывами деревянный мостик, а под ним – лаз в бункер, который он искал целых два года – более семисот дней и ночей!.. Видел несколько срубленных сосен и слышал молитву Стасиса Жолинаса, напоминающую какое-то заклятие: «Слава богу, этот уже не придет… И этот, и этот…»
Махнув рукой, он спустился по склону и взволнованно буркнул:
– Поехали! Поплыли!
– Почему так быстро?
– Я не Наполеон, меня выигранные битвы не вдохновляют.
– Сегодня вы все время что-то не то говорите, – удивился Йонас.
– Я – не счастливчик, поэтому решил бросить охоту.
– Это еще что!
– Мне кажется, будет куда лучше, если доктор экономических наук станет плавать по озеру и переписывать уток, еще оставшихся в живых.
– Дело ваше. Закон и в этом случае будет на вашей стороне.
– Если закон никем не нарушается, значит, он устарел. А насчет бани ты, Томас, прав: от себя никуда не убежишь. Если она еще не остыла, я обязательно искупаюсь.
Но Викторас этого не сделал.
До самого Вильнюса Саулюс вел машину молча. Моцкус дремал, развалившись на сиденье, и похрапывал сквозь пухлые, чуть приоткрытые губы. На прямых отрезках дороги Саулюс косился на своего начальника и не мог понять, как тот может спокойно спать, когда вокруг него и из-за него творятся такие странные вещи.
«Не может быть. – Парень отгонял от себя подозрения, но червь сомнения снова зашевелился в уголочке его души. – Этой мрази я не верю, но зачем Бируте врать? Я ей не родня, на ее сокровища не посягал, дорогу ей не переходил… Встретились однажды и, возможно, больше никогда не увидимся… – Перед глазами Саулюса стояла огромная, запущенная квартира Моцкуса, заставленная книжными шкафами, поседевшими от пыли бутылками. Он даже улыбнулся, вспомнив подвешенные под люстрами узелки, в которых его шеф прячет свои запасы от мышей, когда портится холодильник. – Ведь Моцкус из-за этих своих обязанностей и работы поесть забывает… Нет, даже если он и сделал что-то не так, то не по злой воле».
А может, он притворяется? Может, он только прикрывается добротой, желая утаить ошибки молодости? Или боится, что появятся другие люди и тогда он станет лишним? Прицепившись к альтруизму Моцкуса, Саулюс с облегчением почувствовал, что здесь-то шеф более уязвим. И у него было немало ошибок. Нет, это не были ошибки в подлинном смысле слова. Возможно, даже наоборот. Моцкус всегда относился к нему хорошо, слишком хорошо. Саулюс еще не сделал ничего, чтобы заслужить такое внимание, и поэтому доброта шефа все время казалась ему несколько подозрительной. С малых лет он приучен думать: если начальник заискивает перед подчиненным, значит, слишком мало ему платит. А теперь это подозрение обрело почву, и Саулюс растерялся. Только подъезжая к дому Моцкуса, он наконец обуздал себя. Какое свинство осуждать человека, думал он, только потому, что сам не можешь быть лучше его!..
Успокоившись, притормозил, шмыгнул под запрещенный знак и ближайшим путем заехал во двор.
– Парочку оставь себе, – выгружая багажник, буркнул Моцкус, а остальных уток тут же раздал сбежавшимся детям. – Мне и одной хватит, – сказал и на прощание помахал рукой.
Поставив «Волгу» в гараж, Саулюс вернулся пешком и, окончательно измученный, упал в объятия Грасе.
– Что с тобой? – спросила жена.
Саулюс молчал и чувствовал, как от тепла тела Грасе и ее нежного прикосновения начинает сильнее биться сердце, как от нахлынувшей крови вспыхивают щеки, но волнение, улегшееся через несколько минут, только увеличило усталость. Он присел возле батареи.
– Что с тобой, Саулюс? – Даже целуя, она взглядом искала его глаза. – Что с тобой?
– Я сам хорошо не знаю. Свари крепкий кофе.
– Ты вчера приезжал?
– Приезжал.
– Так я и думала. – Она облегченно вздохнула и повисла у него на шее. – Целые сутки я только о тебе и думала, вдруг, думаю, авария, или ружье взорвалось, или лодка перевернулась? А ты, оказывается, жив и здоров, в армии послужил да еще парочку бедных уточек подстрелил, – погрозила пальцем и осторожно сказала: – Только нехорошо, что от тебя водочкой попахивает. Ведь ты шофер.
– Свари кофе, – Саулюс поднял ее, отнес на кровать и бросился целовать словно сумасшедший. – Грасите, Грасите моя! Я очень плохой, я – подлец. Я не знаю, кто я такой… Ты понимаешь? Я последний распутник и лицемер…
– Я не верю, не могу поверить ни одному твоему слову. Скажи, что случилось? Может, с Моцкусом поссорился или на работе что-то не так?
– Ничего, Грасите. Я еще ничего не сделал, только мог сделать. Мысленно я уже предал тебя. Ты ничего не знаешь, не понимаешь, как вчера ты была нужна мне. Безумно! Нечеловечески! Я даже сам хорошо не понимал, как ты вчера была нужна мне, – уверял себя и ее, а мысли все еще вертелись вокруг Бируте, Моцкуса и так неожиданно выплывшей их тайны.
– Но ведь я с тобой, – ничего не понимала жена. – Ну, посмотри мне в глаза… Ну, поцелуй еще раз…
– Не могу. Я хочу забыться, потому что со вчерашнего дня мне кажется, что все, к чему я ни прикоснусь, превращается во что-то нехорошее. – Близость Грасе помогла ему забыть обо всем, что он видел и пережил, что выдумал. Он чувствовал ее одну, жил ею одной. Это была не только любовь к своей жене. Саулюсу обязательно нужно было быть таким, каким он был эти несколько дней: капризным, суетливым и нетерпеливым там, где никогда не надо спешить.
– Что с тобой, Саулюкас? – Она прижимала к себе его голову. – Что случилось, дурачок мой?
А потом они пили кофе. Душистый и крепкий, приправленный лимоном. Он был усталый и счастливый. Она – немножко удивлена и растерянна. Они улыбались друг другу и друг друга стеснялись. И еще он целовал ей руку, вставал на колени и, словно в старых романах, лепетал всякие торжественные клятвы.
– Саулюкас, ты никогда таким не был со мной.
– А что, я страшный?
– Нет, милый, еще хуже: ты непонятный.
– Может быть, только скажи: что ты делала вчера примерно с шести до семи вечера? Это не допрос, мне очень интересно…
– Ничего. Выгладила твои брюки, начистила туфли, думала, когда вернешься, сходим и посидим где-нибудь. Вдвоем.
– И все?
– Нет. – Она слегка покраснела. – Около семи притащился Игнас. Тебя искал. Принес бутылку шампанского и целых полчаса молол про телепатию, про непонятное счастье человеческое, про подсознание и какой-то диктат, навязываемый нам более развитыми существами, населяющими вселенную, перед которыми мы все – просто бессильные и ничего не стоящие твари.
– А ты? – насторожился Саулюс.
Я была уставшей и выпроводила его домой.
– А шампанское?
– Думаешь, он оставил бы такую драгоценность? Забрал с собой, только вот беда – в коридоре бутылка выскользнула и разбилась. Ты не видел, как красиво разбивается шампанское! С грохотом, с пеной и белыми брызгами, а потом, когда все оседает, оно чернеет и убегает грязными струйками, противнее, чем обыкновенная вода.
– Так я и думал, – вздохнул Саулюс.
– Что ты думал?
– Ничего. Игнас прав: существует и телепатия, и интуиция, и еще недоделанное дело.
– А яснее ты не можешь?
– Вчера я из-за тебя почти с ума сходил, а около семи кто-то словно за руку потянул меня к машине, усадил за руль и заставил ехать к тебе. И если б не авария, я бы застал этого красавчика у себя дома и без всякого диктата высших существ набил бы ему морду. На первый раз, думаю, было бы достаточно.
– Саулюкас, ты этого никогда не сделаешь. И позволь мне самой выбирать друзей, без твоего разрешения и твоих капризов.
– Как хочешь, но разреши и мне хоть изредка обнажать ради тебя шпагу.
– Хоть две, – она была счастлива, – только скажи, какая авария была у тебя?
– Я сам толком не пойму, но произошла какая-то роковая встреча. Ну, как тебе сказать?.. Сама авария – ерунда, всего несколько царапин на крыле, но во время этой аварии я больно столкнулся с каким-то несчастьем незнакомых людей, с каким-то обойденным молчанием и тяжелым их прошлым, о котором, мне кажется, я вроде где-то слышал, что-то подобное видел, вроде оно даже снилось мне… черт знает, но после этого столкновения я почувствовал, что во мне произошла какая-то катастрофа, что я – уже не я, а ты – уже не ты. Понимаешь, мы с тобой только прикоснулись к этому горькому прошлому, хитро скрываемому от нас, а нам уже кажется, что все пережили мы сами, что уже давно носим его в себе и у нас только не было случая, чтобы сказать о нем. От этого прикосновения я как будто стал лучше, чище, как будто поднялся над остальными людьми… И это новое состояние пугает меня…
– С такой фантазией я бы не работала шофером. – Она не поняла Саулюса, и это еще сильнее расстроило его.
– Я тебе серьезно: меня охватили страх и странная неуверенность.
– Ты не выглядишь испуганным.
– Да, но меня уже одолевает злое желание судить и наказывать их за то, что содеяно без нас.
– Дурачок, это желание порождено неизвестностью. Когда поймешь все до конца, станешь добрым и снисходительным.
– Дай бог. Налей мне еще кофе, и будем смотреть телевизор.
Слушая, как коллектив швейной артели при помощи администрации творит нового человека, Саулюс заснул. Грасе выключила телевизор, подняла ноги спящего мужа, осторожно поставила под них стульчик и накрыла пледом.
Моцкус ненавидел свою квартиру: в ней, слишком большой для него, царил немыслимый беспорядок, она была завалена старыми ненужными вещами, набита книгами, за которыми хозяйничали мыши. Почти все двери этой огромной квартиры были перекошены и с трудом закрывались, сбитые ручки и выломанные замки напоминали о том, как однажды он вернулся домой, включил в темном коридоре свет и опешил, увидев во всех дверях новые блестящие замки. Кое-где еще валялись белые сосновые стружки, старый паркет был испачкан коричневой краской.
Когда несколько схлынуло раздражение, вызванное этим довольно неприятным, оскорбляющим его достоинство происшествием, Моцкус успокоился, закурил и вдруг почувствовал, что за дверью спальни кто-то есть. Он ничего не слышал, никого не увидел в замочную скважину, но был уверен, что за дверью стоит Марина и напряженно выжидает, что же он будет делать дальше.
«Готов поспорить, что она там не одна», – подумал Моцкус и постучался.
– Марина, хватит комедий, – сказал он и внимательно прислушался. Ничего. Тишина. – Ведь я выломаю дверь, – повысил голос, не столько пугая ее, сколько убеждая себя, что он обязан поступить именно так. – Слышишь, выломаю, а потом выпорю тебя…
Чем больше он злился и угрожал, тем смешнее выглядел, тем сильнее презирал себя и, сказав еще несколько злых и исполненных досады фраз, вдруг почувствовал: если он не выполнит хоть часть своих угроз, Марина вообще перестанет считать его человеком. Поэтому он сходил к соседу, одолжил старый, выщербленный топор и хладнокровно, методично выломал запоры во всех дверях. В спальне у зеркала стояла жена и зло улыбалась. Выглядела она страшно: какая-то похудевшая, постаревшая, желчная. У старинной голландки на небольшом столике стояли закуска, водка, а за ним сидел перепуганный человек одного с Викторасом возраста, прислонив к ногам портфель с выглядывающим оттуда столярным инструментом. Он выглядел куда нелепее, чем пойманный любовник, навестивший жену близкого друга: руки дрожали, подбородок отвис, взгляд, впившийся в Марину, поправляющую красивые, но уже основательно тронутые сединой волосы, умолял о помощи.
Моцкус преувеличенно официально поздоровался с ним за руку, а с женой говорил еще примирительно:
– Зачем все эти комедии?
– Квартира не твоя.
– Не моя, но зачем эти замки? Ведь я не собираюсь ничего забирать у тебя.
– Тогда уйди.
– Хорошо, но сначала позволь мне найти какой-нибудь приличный угол.
– Ты уйдешь немедленно.
– Прекрасно, чем хуже новость, тем больше информации она несет. – Он еще пытался шутить, но Марина не подпускала его к себе:
– Не издевайся, я все равно не понимаю твоей научной тарабарщины.
– Хорошо, я уйду через несколько минут.
– Ага!.. Значит, у тебя уже есть куда уходить! – обрадовалась она.
– Что-нибудь найду.
– Зачем такие жертвы? – Она повысила голос. – Не надо скрывать, если уже нашел другую.
– Послушай, Марина, моя последняя секретарша – пятидесятая или шестидесятая женщина, которую ты из ревности оскорбила без всякого на то основания. Я устал от подозрений и слежки. Ты не сердись, это я посоветовал ей подать на тебя в суд и предупреждаю: буду свидетельствовать против тебя. Так дальше нельзя. Тебе надо лечиться.
– Это ты превратил меня в такую, неблагодарная свинья! Я тебя из дерьма вытащила, человеком сделала, а ты вот как меня отблагодарил! – Она разразилась злыми слезами и сама не заметила, как над глазом повисла отклеившаяся искусственная ресница, как сильно напудренное лицо потекло, сморщилось, а сквозь толстый слой румян пробились голубоватые пятна ярости.
Викторас еще хотел подойти к ней, но в последнюю минуту сдержался.
– Что ты делаешь? – сказал с порога. – Этой ревностью ты уже доконала себя, а теперь за посторонних берешься. Постыдись.
– Я еще не стара!
– Мне кажется, что ты никогда не была молодой, душой ты постарела еще тогда, когда начала шарить по моим карманам. Такая старость куда страшнее физической. – Повернувшись, он снова подошел к столяру. – Выпьем, – предложил ему и, не дожидаясь согласия, налил ему и себе по полному стакану. Человек выпил, встал, но уходить не торопился. – Она тебе еще за работу не заплатила?.. Ты это хотел сказать? – Моцкус достал бумажник.
– Ага, – с трудом выжал из себя столяр.
– Сколько?
– По пятерке за дверь. Как и везде.
– Я тебе еще добавлю столько, но будь добр, убери эти замки к чертям и заделай дырки.
– Хорошо, – согласился человек, – но сначала я должен посмотреть, сколько тут работы. – Он взял портфельчик, потоптался возле каждой двери, осмотрел и наконец не выдержал: – Вы про меня ничего плохого не думайте, я мужчина порядочный, но эта проклятая болезнь… Я здесь совсем не из-за вашей жены – из-за водки остался. Вы, уважаемый, поверьте мне, я уже давно не то что на таких – даже на молоденьких не смотрю, но когда ваша вытащила из холодильника запотевшую бутылочку!.. Сами понимаете.
Марина в ярости запустила в мастера бутылкой.
Моцкус ушел вместе со столяром и нализался до чертиков, но и пьяный все время лепетал:
– Человека не годы старят, ты понимаешь?.. Не годы!..
– Понимаю, пан профессор, – покорно соглашался столяр, – прекрасно понимаю, но ничем не могу помочь вам.
– Ни черта ты не понимаешь: куда страшнее, если человек стареет душой. А для женщины – это вообще ужас. Она теряет вкус к жизни. Ты понимаешь, ей жизненно необходимо гордиться чем-нибудь – собой, своим мужем, средой, украшениями, платьями или даже любовниками. Моя баба редко гордится тем, чего не видят ее глаза. Абстрактное мышление бесит ее, она слепнет…
– Пан профессор, а может, многовато?.. Ведь все равно домой возвращаться.
– Ни черта, я прекрасно знаю их природу: когда ты хочешь, они не хотят, а когда ты не желаешь, они готовы из шкуры вылезти, лишь бы у тебя изменилось настроение…
Он повторяет это и теперь, расхаживая от одного невыцветшего пятна на стене к другому, где когда-то висели старые и дорогие картины. Он не впервые обдумывает прошлую семейную жизнь и не находит своей вины, но видит только пятна, только рамы, только жесткие тиски воли, бессонные ночи и тяжелый труд. Он работал и учился, учился и работал, а всем остальным занималась она. Моцкус попустительствовал жене, насмехался над подозрительностью Марины, пока ее ревность не превратилась в привычку, а потом и в неизлечимую болезнь. Он даже теперь передергивается, вспомнив, как впервые обнаружил, что приходящие ему письма вскрываются, и, растерявшись, спросил жену:
– Почему ты это сделала?
– Мне интересно, – покраснела она. – Я тоже хочу жить твоей жизнью.
– Марина, надо иметь собственную жизнь, тогда не останется времени на подозрения, – и, не читая, побросал письма в камин.
– Ты с ума сошел! – еще сильнее покраснела она.
– Не хочу терять время, так как ты все равно не вытерпишь и расскажешь мне, что там было написано.
Этого урока хватило ненадолго. Викторас старался не замечать, как жена проверяла его карманы, осматривала ящики стола, потом стала все чаще и чаще без всякой необходимости приходить к нему на работу и в один прекрасный день, когда он спокойно разговаривал со своими заместителями, ворвалась в кабинет и устроила такую сцену ревности, что Моцкус не выдержал, взял ее за руки, вывел на улицу и силой бросил в свою служебную машину.
– Куда? – спросил Йонас.
– За город. И не выпускай, пока не отвезешь за тридцать километров. Пускай возвращается пешком!
И она вернулась пешком! Йонас еще пытался отговорить ее, но она пришла и принесла в руке разбитые туфли. Тогда ему стало жалко Марину. И когда она попросила: «Помоги мне», – Викторас не оттолкнул ее. Но примирение длилось всего лишь часок. Уже в тот же вечер она с кокетством прильнула к нему и, словно молоденькая девчушка, спросила:
– Когда я постарею, ты приведешь другую?
Он избегал разговоров, касающихся разницы в возрасте. Эта проблема не первый день мучила и его самого. Юридически они никогда не были женаты. Моцкусу казалось, что вполне достаточно его мужского слова, его благодарности человеку, сделавшему для него столько добра, а ей этого было мало.
– Ну, чего ты молчишь, почему не скажешь правду?.. Ведь я чувствую, что я слишком стара для тебя.
– Ты права, мы больше всего лжем молча.
– Тогда отвечай!
– Об этом мне еще некогда было подумать, – вывернулся он и в душе выругал себя за такую мягкотелость. Надо было откровенно сказать ей: да, Марина, и не такие гордые красавицы вынуждены склонить перед возрастом голову. Но, кроме любви, еще есть дружба, привязанность, наконец, и привычка играет не последнюю роль… Так надо было ответить, а он сказал: – Послушай, ты так много говоришь о разнице в нашем возрасте, что становится противно. Для меня эти восемь лет превратились в вечность.
– Семь лет и восемь месяцев, – вдруг заплакала она.
Ему не только было некогда постоянно глядеть ей в рот, но он не видел в этом никакого смысла, все чаще и чаще задерживался в институте, пропадал на охоте, а она бегала к массажистке, целые дни просиживала у частных портних, переносила адские муки в парикмахерских, пока наконец не завела себе несколько подозрительных почитателей.
– Послушай, Марина, ведь все, что ты делаешь, – бред чистейшей воды, уже не говоря о проклятом пропагандистами мещанстве, – выведенный из терпения, сказал он. – Почему ты общаешься со всякой швалью, со снобами, а серьезной компании избегаешь, словно дикарей?
– Я хочу, чтобы и ты начал ревновать. – Она по-своему поняла обвинение мужа.
– К этим соплякам? – Он решил сказать все до конца.
– А хотя бы и к этим!
– Это несолидно. Таким поведением ты оскорбляешь и унижаешь только себя.
– Тебе хорошо говорить! По уши погряз в науке, во всяких проектах и цифрах, пропадаешь на совещаниях и совсем уже перестал интересоваться мною. Тебе наплевать, что я, как женщина, доживаю последние деньки своей активной жизни.
– Ну, возможно, и не совсем так, но что поделаешь? – Его мужская амбиция была сильно оскорблена. – Миллионы стареют, миллионы из-за этого переживают и страдают, но мало кто сходит с ума.
А в другой раз, застав в своем кабинете подвыпившего парня, он молча снял с гвоздя ружье и без всяких предисловий выстрелил над его головой в стенку. Дробь разворошила обои, испортила края какой-то абстрактной мазни и мигом протрезвила непрошеного гостя.
– Послушай, как там тебя?
– Эдик.
– Так вот, Эдик-шмедик, если ты, проходя мимо этого дома, не перейдешь на другую сторону улицы, я тебя у порога уложу, – весь дрожа, сказал Моцкус.
Марина была на девятом небе:
– Викторас, оказывается, ты меня еще любишь!
– Дура. Я защищал свою и твою честь. И заруби себе на носу: это не от любви к тебе, а потому, что не могу выносить этих альфонсов, как чумы.
– Ну скажи, что любишь.
– Люблю. – С ней приходилось быть терпеливым, как с ребенком.
– Послушай, если ты не врешь, давай отпразднуем нашу свадьбу.
– Как тебе не стыдно!.. Больше пятнадцати лет прошло! Я ведь не мушкетер, а ты не какая-то миледи.
– Давай хоть распишемся.
– Пожалуйста… Но тоже ни то ни се.
И она начала готовиться к свадьбе: печатала приглашения, шила платье, а потом впала в депрессию, все уничтожила и надолго уехала к родственникам. Тогда его навестил отец Марины, заслуженный человек, персональный пенсионер.
– Почему она бросила работу? – едва поздоровавшись, спросил он.
– Не знаю, но и моих денег нам вполне хватает.
– А ты знаешь, куда она девает эти твои деньги?
– Понятия не имею, но и я не голодаю.
– Может, тебе неизвестно и то, что она задрав хвост бегает со всякими молокососами по кафе и ресторанам?
– Однажды хвасталась, дразнила, – он не хотел выдавать жену, – но мне вроде как-то неудобно следить за ней.
– Ведь она нарочно на каждом шагу подкладывает тебе свинью.
– Знаю, у нее такой характер, что от любви до мести – один шаг.
– Тогда что ты за мужчина, если столько знаешь и ничего не делаешь?
– На этот вопрос еще труднее ответить. Мужчине, как известно, куда интереснее познавать, переживать, чем осуждать или ревновать, а женщине?.. Мне кажется, они только стараются убедить нас, что любовь – это вся жизнь, вся мудрость, хотя сами не очень-то верят этому. Это во-первых. А во-вторых, она, видимо, чувствует, что я порядочно задолжал ей. А невозвращенный долг…
– Если ты пытаешься по этому поводу философствовать, – прервал его тесть, – то мне тебя жаль. Это во-первых. А во-вторых, ты мне должен во сто крат больше, почему же не ползаешь передо мной?
– Мы мужчины, – покраснел Моцкус. – Но, поверьте, я прекрасно знаю, что такое благодарность.
– Ни черта ты не знаешь! За все, чего ты добился, должен быть благодарен только себе, своему нечеловеческому упорству, своей нужде и ее насмешкам, а все остальное – только дружеская помощь. Люди должны помогать друг другу. Ты слишком часто забываешь, что она не только твоя подруга жизни, но и изнывающая от безделья баба. Надо было прийти к нам.
– Как-то неудобно после всего того, что вы с женой сделали для меня.
– Глупость, почему неудобно?
– Чтобы вы не сочли меня за карьериста.
– И снова глупость. Честное слово, я считал тебя более серьезным человеком. Ведь ты сам когда-то писал, что каждому человеку присуще стремление выразить силы, данные ему природой, то есть способности.
– Да, – старик задел самую чуткую его струну, – высказать себя и показать все, чем природа наградила человека, – правомерное, естественное, неизбежное стремление. В конце концов, это обязанность, даже квинтэссенция всех обязанностей. Всю жизнь человек обязан растить свое «я» и делать то, для чего чувствует себя пригодным. Таков основной закон и даже условие нашего существования.
– Тогда почему не растишь, почему позволяешь этой моей девке гадить себе на голову?
– Не смешивайте науку с грязью.
– Ну и дурак. Тогда зачем нужна наука, эти твои идеи, если ты первый получил от них по зубам?
– Я не честолюбец.
– Нет, с тобой серьезно можно поговорить только на какой-нибудь научной конференции, а дома ты – нуль! – рассердился старик и хлопнул дверью.
Когда он ушел, Моцкус взял свой блокнот и в полном одиночестве без помех завершил спор на бумаге: «Желая понять, чем вызывается стремление к славе, и точно установить, таится ли в человеке ничтожный карьерист, или в нем говорит его законное право выразить себя, надо иметь в виду два условия. Во-первых, не только желание, побуждающее человека стремиться к определенному положению в обществе, но и его способности на самом деле занимать такое положение. Это – суть вопроса. И во-вторых, если человек носит в себе эти способности, то он не только имеет право стремиться к такому положению, но и обязан поступать соответственно».
Эти положения уже давно выросли в статью, которая вызвала целую волну дискуссий, но нисколько не помогла ему упорядочить свою личную жизнь. Викторас и Марина и дальше жили под одной крышей, а фактически были одиноки и несчастны. Но он уже не сердится за это ни на жену, ни на судьбу, так как чувствует, что упорядоченная жизнь никогда не вызвала бы столько досады и столько злости, требующей доказать, что Моцкус не таков, что он достоин не только протекций своего тестя, но и того положения, которое занимает в обществе. Весьма возможно, что существовал еще и третий путь, но тот, который пройден, в силу столкновения противоположностей их характеров оказался самым коротким.
«Так сказать, спасибо тебе, Марина, и за щи, и за одиночество, к которому ты меня безжалостно приговорила, а что было помимо этого – я все вложил в свои труды, и в них даже при всем моем желании для тебя не могло остаться места, – снова оправдал себя и сел к письменному столу. Набив трубку, задымил как паровоз, поднялся и начал ходить от одного пятна, оставленного когда-то висевшей картиной, к другому. – Неужели и правда в нашей совместной жизни не было ничего прекрасного или красочного? – спросил и сам ответил: – А как же! Только, видать, все, что было яркое и что осталось неиспачканным, я перенес в бумаги, в книги, лежащие на моем столе. Это очень нелегкая, но тоже кое-чего стоящая жизнь…» Моцкус гордится своей жизнью, но тут, среди этих блеклых пятен, вновь вырисовывается энергичное лицо тестя и обвиняет его: «Плохо, когда постель становится местом диспутов, но что с тобой, с таким редкостным оригиналом, сделаешь?»
Викторасу нравится юмор, но юмористом надо не только родиться, это чувство необходимо воспитывать, чтобы ты мог не только играть словами, но и, раненный ими, сумел бы не оскорбиться. Он этого не умеет. Поэтому ему и грустно, и досадно, и вообще вряд ли можно быстро изменить себя, но он все равно шутит:
– Наверно, я ученым стал, как другие становятся солдатами, только потому, что ни на что больше не годился…
Как и обычно, перекусив на скорую руку, Саулюс побежал на работу, помыл машину и несколько раз негромко просигналил под окнами Моцкуса.
– Поезжай, я пойду пешком! – с третьего этажа крикнул шеф.
Это было непохоже на Моцкуса, но Саулюс не стал волноваться. Уже не впервой целые дни у него уходили на шатание по коридорам, на поиски запчастей и полезных знакомств или на ремонт еще совсем новой, но с самого начала постоянно капризничающей машины. Устав за всю неделю больше от безделья, чем от работы, на сей раз Саулюс вернулся домой.
– Саулюкас, у нас гости. – Жена из осторожности встретила его в коридоре.
– И опять Игнас со своей вселенной?
– Нет, этого я не знаю. Странный какой-то, все озирается, все чего-то ищет, больной вроде…
– А чего ему надо?
– Молчит, тебя ждет. Говорит, важное дело.
Саулюс не спеша умылся, переоделся, мысленно представил себе все перекрестки, через которые проезжал сегодня, и, убедившись, что ничего такого не случилось, вошел в комнату.
За столом беспокойно сидел Стасис.
– Здравствуй, – встал, увидев Саулюса.
– Здравствуй, – пожал протянутую руку, а потом инстинктивно вытер пальцы о брюки. Когда исчезло отвращение, вызванное неприятными воспоминаниями, он осторожно попросил жену: – Ты нам что-нибудь приготовь, я голоден, как автоинспектор в дождливый день. А ты садись, раз уж приехал, – довольно грубо стал усаживать гостя, но Стасис не сел.
Он подошел к молодому хозяину и без всяких вступлений спросил:
– Куда вы ее подевали?
– Ты с ума сошел! – Саулюс оглянулся и еще тише спросил: – А как ты меня нашел?
– Ведь ты пронумерован, – тихо захихикал гость. – И вообще…
– Что вообще? – Он уже был готов все отрицать, отвергать, отказаться даже от своих мыслей, которые вызвала у него эта беспокойная и насыщенная приключениями ночь.
