Текст книги "Рябиновый дождь"

Автор книги: Витаутас Петкявичюс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

Пусть видят, решил, а вслух закричал, но и на сей раз только на лошадь:

– Но-о, чтоб тебя черти!

Милюкас сидел на мотоцикле и, засунув руку в карман брюк, перебирал теплые монеты, стараясь на ощупь сосчитать их. Уже давно миновала полночь, но он ждал, нимало не сомневаясь, что нарушивший правила водитель обязательно вернется. Все, которые спешат, обязательно когда-нибудь возвращаются. Об этом говорило его профессиональное чутье. Милюкас верил в него как в уже состоявшийся факт. Поэтому и ждал, и еще его занимало другое: куда же летел Моцкус, словно с цепи сорвавшись? Что с ним случилось?

Когда-то Костас был привязан к этому человеку, даже уважал его и любил, но после долгой и большой дружбы они разошлись почти врагами. Моцкус бесился, даже вредил, а Милюкас до сих пор не знает – за что, только чувствует, что судьбе будет угодно еще раз свести их на узкой дорожке и тогда все выяснится.

Пусть будет то, что должно случиться, решил он и закурил.

Ночь была красивая, ясная. По-осеннему горели яркие звезды, но тепло еще не покинуло землю, и всякие ночные насекомые летали вокруг горящей фары. Милюкас играл с ними, то включая, то выключая свет, и удивлялся их глупости. Мимо промчалось несколько грузовиков, прогрохотала огромная повозка с сеном.

«Наверно, ворованное, – подумал он, но не тронулся с места, ждал машину Моцкуса. – С другой стороны, не мое дело, пусть Рякашюс таких типов ловит. Это его служба», – оправдал свой охотничий азарт и вышел на середину шоссе. Вдали замигали фары. Он вытащил из-за голенища жезл, подождал, поднял его вверх, а потом показал на обочину.

– Старший инспектор Милюкас, – представился и поднес руку к фуражке. – Ваши документы?

Саулюс молча протянул водительское удостоверение, путевой лист и закурил. Час назад он жаждал лишиться этих бумаг, мечтал натворить что-то, хотел победить, схватиться, испытать себя, а теперь, окончательно уставший и измученный, подчинился воле другого человека и, прикидываясь равнодушным, сплюнул через окно.

– Куда же ты так гнал словно сумасшедший? – прижал его инспектор.

– Больного вез, – еще равнодушнее ответил Саулюс и щелчком отшвырнул потухшую сигарету далеко в сторону.

– Умнее ничего не придумаешь?

– Говорю: боль-но-го! – Эта неожиданно пришедшая в голову ложь снова вызвала желание шалить и сопротивляться: – Разве вы не видели включенные фары и не слышали сигнал?

– Видел, слышал, но почему ты не остановился?

– Сегодня Моцкуса инфаркт свалил.

– Неужели?! – изумился милиционер и даже побледнел. – Не может быть!

– Ребенок я, что ли?

– На охоте?

– Нет, за столом, за кабаниной… – Ему нравилась эта рискованная игра, поэтому продолжал озорничать.

– Постой, ты что-то путаешь… Моцкуса? Инфаркт?! Нет, парень, уж скорее Моцкус свалит инфаркт, и больше в Литве инфарктов не будет.

– Мое дело сказать, ваше – поверить или нет, – Саулюс протянул руку и пошевелил пальцами.

Инспектор отдал документы, вежливо откозырял и еще раз переспросил:

– Говоришь, Моцкуса?

– Разве я какого-нибудь сопляка вожу?

– Надежда есть?

– Кажется, вовремя поспел. Счастливо служить.

– Погоди, – Милюкас явно скучал. – Говоришь, вовремя?

– Ну, может, слишком рано, может, слишком поздно, откуда мне знать? Ты не переживай так: одного начальника не станет, другого назначат.

– На его место назначить не могут. Он ученый. Кроме того, мы вместе воевали. Я даже старшим был. Вспыльчивый человек. Таран. Для него все двери открыты.

– Тут вы правы: я тоже никогда не видел, чтобы он ходил в окно.

– Ты – циник, парень. Он таких любит. Только смотри слишком не швыряйся словами, чтобы он по ошибке не надавил на тебя своей могучей рукой, силы не равны – не выдержишь.

– А на тебя уже давил?

– Сам подвернулся, разбирая одну неприятную историю, поэтому и тебе могу сказать: если он прижмет, потом трудно выпрямиться. Для таких, как он, любые помои по колено, а ты – захлебнешься.

– Спасибо за предупреждение! – Саулюс подмигнул болтливому инспектору. – Служи! – И снова умчался по ровной как стол дороге. Торопиться было некуда. Двигатель работал как часы. В небе мерцали постепенно гаснущие звезды.

«Моцкус – не Милюкас, интересно, что я ему совру, вернувшись? – смеясь в душе, подумал Саулюс и совсем уж сбросил скорость. – Дорога дальняя, вдруг что-нибудь придет в голову…» Еле-еле катился по шоссе и затянутой в перчатку рукой тер лоб. В медленно опускающемся тумане лучи фар казались двумя огромными столбами, толкающими перед собой огромную и невесомую белесую гору.

Уже далеко за полночь Саулюс добрался до лесной дороги.

Притормозив, он осмотрел согнутые на месте аварии ольхи, ямы, выбитые колесами, и вдруг вспомнил эту интересную, хотя уже и не первой молодости, но все еще очень привлекательную женщину. Прищурив глаза, снисходительно улыбался и как будто сейчас видел, как она, пригнув мужа за шею, учила его находчивости, как угрожала ухмыляющемуся Саулюсу и как потом уговаривала заглянуть в гости.

Но она и впрямь прекрасна, ее женской красоты хватило бы на нескольких горожанок, пожелтевших на улицах столицы, – и ему захотелось еще раз увидеть ее. Недолго раздумывая, направил машину по глубоким следам, оставленным телегой, и присвистнул, увидев, что в крайнем доме еще светятся все окна. Дорога кончилась во дворе хутора. Въехав через красивые ворота, он несколько раз объехал вокруг засиженного птицами дощатого стола. Выбравшись из тесного салона, размял затекшие ноги, бросил обклеванный кусок колбасы беспрестанно тявкающему песику и направился к двери. Она была не заперта. Поздоровавшись, Саулюс перешагнул через порог и прищурился, пока глаза привыкали к до боли яркому свету. В комнате не было ни души. Он несколько раз кашлянул и, не дождавшись ответа, сел на небольшую софу.

«А может, я не туда попал? – встревожился и тут же решил: – Все равно никуда больше не поеду, может, люди не откажут в теплом уголке». Подошел, включил радио, нашел приятную музыку, сбавил громкость, снова уселся и, удобно выпрямив ноющую ногу, стал оглядываться.

Под потолком всеми пятью лампочками сверкала модная люстра. Пол был выкрашен в зеленый цвет и накрыт изящными дорожками ручной работы. Накрахмаленные кружевные вязаные салфетки и дорожки покрывали мебель. На телевизоре стояли со вкусом подобранные кленовые листья и крупные гроздья рябины. Они выглядели настолько соблазнительно, что Саулюс не выдержал, поднялся, сорвал горсть ягод и, кинув их в рот, уставился на большую виньетку, стараясь отыскать среди нескольких десятков выпускниц медучилища и свою новую знакомую.

«Бируте Гавенайте, – нашел ее и обрадовался: – Значит, медсестра, не ведьма, – посмеялся над собой. – Глядя на нее, этого не скажешь. Только глаза, а чтоб тебя, какие у нее глаза!» – все еще не мог найти, с чем сравнить их, и, услышав какой-то стук в сенях, обрадовался. Но в комнату никто не вошел.

Забыв выключить радио, Саулюс вышел во двор и только теперь увидел, что в другом его конце журчит и сбегает к озеру ручеек, что у плотины, заслоненная густыми деревьями, стоит небольшая банька, а от нее уходит к искусственному водоему белый мостик.

«Вот живут, гады!» – подивился и не спеша направился к баньке. По пути взял со стола подсохший ломоть домашнего хлеба и откусил. Приятная кислинка обожгла нёбо и вызвала такой голод, что он вернулся и набил хлебом полный карман.

За оконцем баньки метались красноватые отблески, плавали клубы пара. Там кто-то ходил. Он хотел заглянуть вовнутрь и тут же выругал себя, свернул в сторону, приглядываясь, где бы поудобнее присесть, но в это время из баньки вышла Бируте. Посмотрев на нее, Саулюс покраснел, остановился и, удивленный ее красотой, несколько раз облизнул сохнущие губы.

Струящийся из окон дома свет вдруг озарил пар, поднимающийся над белым женским телом и распущенными волосами, и окружил женщину воздушным, чуть трепещущим ореолом. Бируте стояла глубоко дыша, потом перевела дух и неторопливо прошла по мостику к водоему. Спустилась по ступенькам в воду, поохала, побрызгалась, как лаума, и, сев на ступеньки, долго плескалась. Затем, выжимая волосы, вернулась назад. На сей раз ореола не было. Ее тело блестело, словно тщательно отполированный и окрашенный в розовый цвет мрамор.

Она исчезла за открывшейся дверью, а Саулюс все еще видел ее, выходящую из воды и сжимающую в горсти прядь мокрых волос.

Нечто подобное он видел на больших и очень дорогих картинах, привезенных в Москву из-за границы. По нескольку раз проходил мимо, стесняясь Грасе, поглядывая тайком и болтая жене всякую ерунду о древних художниках и Библии, в которой они черпали вдохновение, будто его совсем не интересовала нагота этих дородных и совсем уж не молодых красоток.

– Тебе нравится? – спросила Грасе.

– Так себе. – Он улыбнулся ей, благодарный, что она угадала его состояние и остановилась, позволяя ему поглазеть. – Они такие толстые, розовые, словно поросята.

– А я? – зардевшись, обеспокоенно спросила она.

– Ты? – его удивила такая смелость. – Ты – совсем другое, – понял, что врет, и поправился: – Хотя я еще никогда тебя такой не видел.

– Сам виноват. – Она сильно сжала ему пальцы и как ребенка увела от этих красивых картин.

Потом он еще не раз вспоминал их, но здесь было другое. Изумительная женщина двигалась и распространяла вокруг себя тепло, от которого подкашивались ноги и немели руки, хлопала дверью и плавала по омуту, разбрызгивая серебро, рассыпанное щедрым лунным светом… Нет, все это глупости. Бируте была чужая, таинственная и поэтому очень привлекательная…

«Ведь это нечестно», – не дождавшись ее, подумал Саулюс и с большой неохотой вернулся в комнату. Не заставил себя долго ждать и хозяин.

– Добрый вечер, – едва открылась дверь, поторопился поздороваться Саулюс.

Через порог ввалился тот самый пожелтевший человечек. Он остановился, не выпуская дверную ручку, и зло спросил:

– Что, мало тебе дал?

– Я могу и эти вернуть, – рассердился Саулюс.

– Тогда зачем приехал?

– Нога, – и вытянул ее. – Даже на тормоз не нажать. А жена где?

– В баньке парится, – ответил тот, сбрасывая с себя полушубок и исподлобья наблюдая за непрошеным гостем. – Поэтому и окна не занавесили, чтобы там побольше свету было.

– Хорошая штука – своя банька, – тяжело вздохнул Саулюс.

– Какая там своя!.. Лесхозовская. Считай, даже не спрашивали, прямо на дворе построили, гады. Еще подпалят когда спьяну.

Саулюс смотрел на его впалую грудь, на высохшие, словно хворост, руки, наблюдал за злыми, поглядывающими из-под густых бровей глазами и никак не мог понять, что заставляет такую здоровую, словно сошедшую с дорогой картины бабу делить постель с этаким хорьком.

А он, видишь ли, еще хорохорится! Ему в баньке свету слишком мало! Саулюса охватила острая зависть, когда он представил себе, как эта пожелтевшая позапрошлогодняя шишка плещется рядом с прекрасной, как лебедь, хозяйкой. «Я бы его кипятком ошпарил, но к себе не подпустил, – злился он и сравнивал: – Словно шишка, вылущенная белкой: ни пользы от нее, ни семян…»

– Чего уставился? – рассердился хозяин.

– О жизни думаю, – выкрутился и предложил: – Может, по глоточку по случаю знакомства и для согрева?

– Да нельзя мне, – приуныл тот.

– Ну что вы!.. После баньки очень даже полезно. Говорят, что Петр Первый и закон такой издал: казенный мундир продай, но чарку после бани пропусти, бешеную кровь разгони.

– А у тебя сильно бешеная?

– Так себе.

– А своя чарка есть?

– Найдется.

– Раз уж с собой привез, тогда, может, и я что-нибудь найду, – пригнувшись, порылся в шкафчике и вытащил почти пустую бутылку. Потом принес хлеба, огурцов, швырнул на грязную тарелку какой-то подозрительный кусок мяса и, усевшись напротив, неожиданно спросил: – Ты мне как мужчина мужчине: не сама ли она тебя зазвала сюда?

Саулюс почувствовал, как у него зачесались руки, но вовремя спохватился. Конечно, было бы справедливо, если б и ему за такие прогулки кто-нибудь набил морду.

– Говорю же – нога… На тормоз нажать не могу, – врал и не краснел. – Разве тебя надо учить, что на машине без тормозов – как в лесу без топора?.. Тут же волку в зубы угодишь.

– А она – любительница, – даже прищурился человечек.

– Чего?

– С мужчинами.

– Врешь! – чуть не ударил по столу и почувствовал себя оскорбленным, будто человечек на его глазах вымазал дегтем бесконечно дорогую картину.

– Вот те крест. Даже было – болезнь такую веселую подхватила.

Их взгляды встретились и с яростью разминулись…

«Врешь, гадина, пугаешь, – думал взбешенный Саулюс. – Трясешься за нее, вот и поливаешь помоями», – сражался со злым и пронизывающим взглядом мужичка, а потом тот решил пошутить:

– Если серьезно – то еще неясно, кто из нас раньше заболел – она или я. Я тоже не здоровяк.

И хозяин захихикал. Посмеялся в ладошку и снова уставился на собеседника:

– Я тебя как мужчина мужчину предупреждаю, а ты – как знаешь, только перед ней не похвастайся, погорим оба как шведы.

И Саулюсу стало противно. Он встал, едва сдерживая подступающую тошноту, прошел по комнате, стараясь совсем не хромать, принес из багажника свою бутылку и хлебнул порядочный глоток.

– Раньше я здорово выпивал, и ничего, а теперь берегусь, но чувствую, что убываю, словно снег в сушилке. – Хозяину было приятно прикидываться дурачком и еще приятнее сознавать, что гость совсем не замечает этого.

– Вот такие-то дела, отец.

– Я тебе не отец. Я всего на несколько лет старше ее! – рассердился хозяин. – Болезнь меня таким сделала.

В это время в комнату вошла Бируте. Раскрасневшаяся, сверкающая, она принесла с собой запах хорошего мыла и полков новой баньки. Не женщина – рекламная картинка! Увидев Саулюса, она всплеснула руками:

– Какой неожиданный гость!

– Не такой уж неожиданный, – поддел муж. – Ногу лечить приехал.

– Стасис! – прервала его женщина и куда-то убежала. А когда вернулась, Саулюс уже не мог оторвать от нее взгляд: здоровая, сильная, ладно сложенная, полногрудая… Мокрые волосы, падающие на плечи, и розовые руки, и глаза, умытые и влажные, словно два только что вылущенных каштана, и бедра в шелке тесного халатика… Свихнуться можно!

– Садитесь. – Гость вскочил и придвинул стул.

– А нога как? – Она не села.

– Наступить трудно.

Саулюс снова представил Бируте на мостике.

– А мы набродились по лесу, проводили гостей и решили в баньку сходить, но дела всякие – вот и припозднились… Да к тому же и попариться я люблю, только вот беда: Стасис от горячего пара задыхается быстро. Так и поддавала одна, поддавала, пока камни не остыли, а потом едва не расплакалась: боже мой, неужели я только для этого и создана?..

– Ты его не распаляй, он знает, для чего, – снова захихикал хозяин. – Ведь теперь он того жеребца возит.

Она будто не расслышала.

– Я даже самых больших преступниц не осмелилась бы закрывать в бане по одной…

– А я бы закрывал да еще стены зеркалами увесил.

– Ты и не такое мог бы. – Она быстро убрала со стола принесенную мужем еду, постелила белую скатерть и поставила все обратно.

Потом, подперев голову рукой, долго смотрела на Саулюса, словно на родственника, с которым давно не виделись. Саулюсу показалось, что Бируте начнет сейчас расспрашивать о всякой ерунде, про болезни теток и дядюшек, поэтому опустил глаза и отхлебнул еще глоток.

– А мне не предложите? – напомнила хозяйка и приласкала откровенным, многообещающим взглядом.

Саулюс щедро налил водки, придвинул рюмку и попытался оправдываться:

– Я не думал, что вы будете пить… Хотя после баньки и серная кислота сгодится. Но вы не бойтесь, я засиживаться не стану, вздремну в уголочке и на рассвете поеду искать шефа. Он тут на ваших болотах уток стреляет.

– А кто вам говорил, что я боюсь? – снова усмехнулась она и осторожно, краешком губ прикоснулась к рюмке, попробовала водку. – Бойся или не бойся, теперь уж никуда не денешься.

– И мне налейте, – придвинулся к столу Стасис. – Все равно вы с начальником казенную пьете.

– А потом всю ночь будешь кривляться, с удавкой бегать, – предостерегла его жена.

Человечек опустил рюмку и, отвернувшись, крепко стиснул губы. Саулюсу стало жаль его.

«И зачем я сюда приехал? – Он уже ругал себя. – Чего мне здесь надо? Пусть живут, как им нравится. Разве я обязан утешать эту в собственной шкуре не умещающуюся сестру милосердия? – Он смотрел на искаженное болью и злостью лицо хозяина и чувствовал, что этот дистрофик прав. – Лучше под балкой висеть, чем таким образом добиваться уважения и любви женщины. Куда я лезу, на что покушаюсь и кого обкрадываю?»

– Я, наверно, пойду. – Он решительно встал и оглянулся в поисках кепки. – Если вы не против, я в вашем сарае на сене пересплю.

– Я шубу теплую принесу, – вдруг оживился Стасис. – Из восьми овчин, почти до земли.

– Еще чего! – одернула его Бируте. – А сам зубами стучать будешь, когда вода в грелках остынет.

– Как хочешь, – уже не сопротивлялся Стасис и, с трудом поднявшись, попрощался так, будто его ставили к стенке: – Прости, если что…

Саулюс вышел следом, погулял по саду, проверил машину, помыл возле колодца ноги и, сунув босые ступни в оставленные кем-то галоши, вернулся в комнату. Выкурив сигарету, лег в белую, хрустящую постель и долго приказывал себе заснуть.

«Какой черт занес меня сюда? Разве у меня нет дома? Неужели мне мало одной жены? – ругал себя и оправдывал: – Но откуда в ней столько чарующей силы? Достаточно было ей улыбнуться, позвать – и я уже здесь… – Саулюс видел Бируте такой, какую желал всю дорогу, предвкушал так легко обещанную ею нежность и верил, что на сей раз все будет куда прекраснее, таинственнее и интереснее, чем было до сих пор. Но потом видение исчезло, он почувствовал отвращение к себе: – Подлец, убить тебя мало! – Жадно прислушивался к каждому звуку и гадал: придет или нет? – Нет, никоим образом, это было бы бесчеловечно, просто страшно, да еще под боком у такого хворого!» – снова видел ее, выходящую из омута, снова ругал себя, но все еще ждал, ждал, пока окончательно не измучился и не заснул.

Ему снились банька, купающиеся там Грасе и Бируте; снился и Стасис, страшно злой, который угрожал им топором; снился Йонас, спящий нагишом в сугробе и своим дыханием растапливающий снег; снился Моцкус, пока, наконец, все не перепуталось. Саулюс метался в постели, проснулся весь мокрый и услышал какой-то тихий шорох за дверью.

«Наверно, кошка», – подумал, но заснуть не мог. За дверью на самом деле кто-то скребся и тяжело дышал. Саулюс вытащил из-под подушки фонарик и направил луч в сторону двери. Там никого не было. Тогда он вышел в сени и в щели кухонной двери увидел лезвие хлебного ножа. Кто-то с другой стороны пытался поднять им защелку. Не раздумывая, Саулюс подскочил, резко распахнул дверь и отступил. В кухне стоял хозяин, а у его ног поблескивал острый топор лесоруба.

– Ты с ума сошел! – Саулюс на всякий случай наступил ногой на топорище и схватил полуночника за руку.

– Пусти, – дергался Стасис. – Взял что хотел, а теперь убирайся. – Он не выпускал из рук нож.

– Я не думал, что ты такой выродок, – с некоторым облегчением вздохнул Саулюс, вырвав у хозяина оружие. – И поверь, если я раньше еще немного жалел тебя, то после такого спектакля прямо скажу: ничего мне так не хочется, как отбить у тебя жену. Не только ее. Если б я мог, ни одной живой твари к тебе не подпускал бы.

– Не подпускай, только скажи: где она?

– Я за ней не следил.

– Врешь, ты спрятал ее! – Весь в болезненном поту, хозяин рыскал глазами по комнате, заглянул под кровать, под стол, за шкаф. – Куда ты ее дел?

– Это ты мне скажи, я за ней с топором не бегаю, – Саулюс отшвырнул его и стал поспешно одеваться. – А может, ты ее сам?.. И теперь дураков ищешь?..

Стасис вышел, ничего не ответив. Через несколько минут на дворе раздался его глухой, каркающий голос:

– Бирутите!.. Бируте… Бирутеле!..

Саулюс почти выбежал на двор, умылся у колодца и, внимательно проверив, не сделал ли этот придурок чего-нибудь с машиной, собрался уезжать.

– Будь человеком, помоги найти ее, – подбежал запыхавшийся хозяин. – Помоги, а то она еще что-нибудь с собой сделает.

– Мне кажется, она не из таких, – успокоил его парень и почувствовал себя непомерно хорошим. – А тебе посоветую: если любишь, не топором, не ружьем действуй, тут надо другое оружие применять. А теперь – сгинь!

– О господи, господи… Она поднялась – и к тебе, в одной рубашке. Я – не пускать. На коленях умолял, ноги целовал, а она только отшвырнула меня… Тогда я за топор… – По вискам у него струился пот. Он плакал, но глаза были сухими. – Думаешь, мне жалко? Она женщина здоровая, красивая, безбожно красивая… Но, не приведи господь, еще черт знает чем одарит… Живьем сгниешь.

Саулюс снова почувствовал тошноту. Он оттолкнул Стасиса, подойдя к колодцу, наклонил ведро с холодной водой и долго полоскал рот.

– Знаешь что, отец, – наконец заставил себя сказать, – по-моему, сгнить ли, высохнуть ли – один черт. На твоем месте я не стал бы трястись из-за такой задрипанной жизни. Во всяком случае, хоть другим жить не мешал бы. И уйди ты к чертям собачьим, иначе сейчас под колеса попадешь, – нажал на педаль, рванулся с места и оставил хозяина стоять посреди двора с растопыренными руками. Страшно взбешенный, Саулюс гнал машину по лесной дороге и на рассвете уже был в лагере.

Оставшись один, Стасис долго бродил по двору с топором в руках и искренне жалел: «Напрасно я не разбил этому парню машину. Ведь его, чертова выродка, сам Моцкус сюда прислал, иначе разве она так сорвалась бы?..» Вернувшись в дом, зашел в одну комнату, в другую, всюду включал свет – и глазам не верил: шкаф нараспашку, постель разворочена, туфли, платья лежат на полу, чемодан заброшен в угол… и все оставлено. Рядом с каждой вещью он словно наяву видит то нагнувшуюся, то стоящую на коленях, то задумавшуюся и серьезную Бируте.

– Значит, уходишь? – спрашивает он и быстро оглядывается, проверяя сваленные в кучу вещи, но жена, занятая делом, молчит. – Насовсем или только пугаешь? – Бируте не замечает Стасиса, пока тот не притрагивается к живой ране: – Снова к Моцкусу?

– А разве тебе не все равно?

– Нет! – топает он ногой. – Лучше в Сибирь, в озеро, только не к нему! – Поборов злость, подходит к ней и пытается разговаривать по-доброму: – За что ты так ненавидишь меня? Ведь я только ради тебя живу, ведь я все отдал тебе: и разум, и совесть, и здоровье.

– Я хочу, чтобы оставшуюся жизнь ты прожил для себя.

– Хорошо, но как это сделать, если меня уже нет?

– Хоть раз сказал про себя чистую правду, – поднимает голову Бируте. – Тебя никогда и не было. В тебе жили только бесчеловечная ревность, жадность и страх, а теперь еще появилась и отвратительная ненависть ко всем, кто хоть немного здоровее тебя.

– Я не виноват, меня болезнь таким сделала.

– Не лги ни себе, ни мне. Как я плакала, просила, убеждала, а ты все равно побоялся оставить меня одну и тайком накурился чаю. Теперь, испугавшись Моцкуса, ты проверяешь каждое мое письмо, вытряхиваешь мои карманы, не брезгуешь клеветать на меня, хотя я уже давно не жена тебе.

– Хорошо, я виноват, и, если уж нет другого выхода, люби его, живи с ним, только не оставляй меня, – Стасис берет ее руку и пытается поцеловать.

Это еще сильнее оскорбляет ее. Она хочет выдернуть пальцы, но муж не отпускает. Бируте изо всех сил толкает его в грудь. Стасис валится на пол и закашливается. Бируте пугается, смотрит на него и начинает сомневаться в своей правоте, но снова слышит:

– Ну что тебе стоит потерпеть… подождать? Ведь мне уже немного осталось… Когда закрою глаза, сможешь делать что захочешь.

– Ты даже сам не чувствуешь, какой ты омерзительный! – Бируте не может побороть отвращение. Она отталкивает в сторону чемодан, набрасывает на плечи шубу и уходит от Стасиса, словно от прокаженного.

Тут глаза Стасиса останавливаются на топоре, лежащем в углу. Вскочив, он хватает его и становится на пороге:

– Ты никуда не уйдешь!

Но Бируте не испугаешь:

– Ружье со стены сними, так благороднее будет.

– Бируте, я буду кричать! – Стасис отступает, семенит вслед за ней по коридору. – Я всю дорогу буду бежать за тобой и выть как пес! – угрожает, ничего не соображая, и слышит, как Бируте, хлопнув дверью, набрасывает на нее крюк. – Вот и все… – Глядя на пустую комнату, он долго тер внезапно зачесавшуюся и заострившуюся щетину на щеках, потом швырнул топор под кровать и, упав ничком на софу, пролежал до самого утра.

Когда прошел первый приступ боли, он ощутил такое отвращение ко всему, что только перевернулся на спину и снова пролежал целый день не евши, не накормив скотину, не выключив свет и не заперев дверь. И чем дольше он лежал, тем яснее становились мысли. «Теперь уже все», – повторял, может быть, в сотый раз, потому что за многие годы убедил себя, что без Бируте ему нет смысла жить.

«А если она все узнала? – Стасис вдруг впервые почувствовал обжигающие угрызения совести и неуверенность. – А если Моцкус, докапываясь до истины, выболтал ей про Альгиса? А если, узнав обо всем, и шофер постарался? Тогда еще хуже. Но она не такая. Она уже давно бы все в глаза высказала, с грязью смешала, может, и еще хуже… Виноват только я, и никто другой, – Стасис ругал себя и оправдывал: – Но что я тогда мог поделать? Ведь надо было как-то выкручиваться, надо было защищаться. Этот Пожайтис не бегал за Бируте, они не дружили, не ссорились – и вдруг свадьба».

Услышав эту новость, Стасис пошел к Гавенасам спросить: так ли это, но не осмелился. Тихо смотрел, как отец, подвесив на косяк двери сарая тушу теленка, свежует ее; как мать просеивает муку, а потом, окаменев, выслушал просьбу подбежавшей Бируте:

– Альгис рассказывал мне, какой ты хороший, Стасялис, как при немцах ты его от гибели спас. И как ты, вытаскивая из проруби Вайчюлюкаса, воспаление легких схватил. Не возгордись, приходи, дружкой будешь. И не сердись, если что было не так. Сам знаешь, сколько молодых парней в нашей деревне осталось – смех один.

– Смех, – повторяет он словно эхо и уходит не оборачиваясь, удаляется полями, добредает до третьей или четвертой деревни, пока знакомые не останавливают его и в бреду привозят домой. Мать поит его травками, а он лежит, как сегодня, и не двигается.

– Что с тобой? – хлопочет вокруг него старая. – Почему ты молчишь? Может, простыл, может, болит что? Может, говорю, сглазил тебя кто?..

– Ничего, мама. – И, улучив удобный момент, идет к озеру топиться, но по пути, гонимый чувством безысходности, заходит к Альгису.

Тот весь светится, словно пасхальное яичко, и спрашивает:

– Ну как, согласен?

– Согласен, – откликается Стасис.

– Мне как раз такой удалой дружка нужен. Сам знаешь, одни старики и молокососы остались.

– Вы сами еще дети.

– Намного ли ты меня старше?..

– На пять лет, хотя по документам я даже моложе тебя.

– Слышал, и тебе она нравится?

– Нравится, – словно эхо, повторяет Стасис.

– Не одному тебе. Уже третий мне это говорит, – гордится Альгис.

«Говорит!» – передразнивает его Жолинас и наконец выжимает из себя: – Я без нее жить не стану.

– В скирде соломы утопишься? – смеется Пожайтис и не верит ни единому его слову.

– Утоплюсь, – Стасис облизывает запекшиеся губы и видит, как Альгис хмурится, как в его глазах появляются страх и неуверенность, как он теряет веру в себя и спрашивает:

– Но почему ты мне это говоришь?

– Чтоб ты знал.

– А что я должен знать?

– Что я не стану жить, – настойчиво повторяет Стасис, потом хватает соседа за руку и начинает умолять: – Я ничего не пожалею. Все твоим будет: и хутор, и лес, и земля… только оставь ее в покое. Ты же знаешь…

– Я думал, ты смеешься, – страх Альгиса превращается в злость. – Ведь она не вещь. Ты ее спрашивал?

– Нет.

– Тогда почему торгуешь, словно корову? – Берет Жолинаса за грудки и кричит прямо в лицо: – Со мной говори о чем хочешь, твое дело, но, не приведи господь, к ней с такими речами подойдешь – убью! – и, чтобы придать своим словам вес, бьет Стасиса в лицо.

– Убей, но я и после смерти вам покоя не дам.

– Не давай! – Угроза не действует на Альгиса.

Он бьет Стасиса в глаз, тот отлетает на несколько шагов, но вскоре поднимается и снова:

– Я к вам в первую ночь приду!..

– Приходи! – Пожайтис уже не злится, но в ярости колошматит Стасиса. – Приползи! Приплетись! – дубасит его, словно спелый сноп, пока не устает, и, задыхаясь, смотрит ему в глаза.

По подбородку Стасиса из разбитой губы струится кровь, глаза заплывают, но Жолинас ничего не чувствует:

– Я ведь по-хорошему… А ты меня бьешь. Ну, почему ты меня не бьешь? – спрашивает упрямо и снова встает и, покачиваясь, подходит ближе.

Пожайтис колотит его и руками, и ногами, сбивает на землю, месит кулаками, словно тесто, пока наконец не выбивается из сил. И не видит, как во двор заходит дурочка Казе, которая с первых дней войны бегает по деревням, по полям в поисках своего мужа, точнее, изнасиловавшего ее солдата, и говорит каждому встречному: «Ложись, гадина, убью!»

Но теперь она стоит довольная, глупо улыбается и смотрит, как Альгис колотит соседа. Увидев Казе, Пожайтис, опомнившись и застыдившись, поспешно выпрямляется, оставив лежащего Стасиса, а потом топает ногами и кричит:

– Марш отсюда! Оба!

Дурочка пятится и что-то бормочет себе под нос, но едва хозяин, плюнув в сторону Стасиса, широкими шагами уходит в комнату, она тут же задирает все свои тряпки и ложится рядом со Стасисом. Тот вскакивает словно ужаленный, бежит, покачиваясь, по большаку и слышит, как дурочка семенит следом и с настойчивостью сумасшедшей повторяет:

– Ложись, гадина, убью!

Подгоняемый этими страшными словами, Стасис хватает полы плаща, натягивает их на голову, чтобы ничего не видеть, и бросается под колеса проезжающей машины.

Стасис приходит в себя от нежных оплеух. Молодой шофер трясет его и, чуть не плача, хлопает по щекам:

– Ну, очнись ты, черт тебя подери! Если хочешь умереть, то хоть бы записку в карман положил! – И едва Стасис открывает глаза, дает ему порядочную оплеуху. – Дурак, если самому жить надоело, то хоть другим жизнь не ломай!

– Иди к нам в милицию, – узнав его, приглашает Моцкус. – Там будет ради чего рисковать.

– Был, все бросил, но Милюкас не принял.

– Почему?

– Говорит, мой отец шаулисом[1]1
  Шаулис – член военизированной фашистской организации в буржуазной Литве.


[Закрыть] был.

– Глупость. А где он теперь, этот твой отец? За океан удрал?

– Нет, его немцы расстреляли.

– Глупость. Родственники за границей есть?

– Хорошо не знаю, но дядя сбежал.

– А кто он такой?

– Ксендз.

– Тут немного сложнее, но тоже, мне кажется, глупость. Я что-нибудь придумаю…

И он думает. Уже скоро тридцать лет будет, как он думает. Человек, которому нечего сказать, всегда изображает из себя мудреца… Странные какие-то. О светлом будущем говорили, а сами все на прошлое оглядывались…