Текст книги "Рябиновый дождь"
Автор книги: Витаутас Петкявичюс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)
– Разве она не у тебя?
– Знаешь что, не забывайся, здесь не твой хутор, – словно ужаленный подскочил Саулюс.
– Побожись.
– Говорю тебе: как уехал от вас, так больше ни разу и не видел ее.
– И где она может быть? – Стасис вдруг обмяк, как невзошедший пирог, и, облизнув вспотевшую губу, спросил у себя: – Неужели она и правда?..
– Чего не знаю, того не знаю… Но будь и ты человеком: разве не видишь, что я не один?
– Когда вы с Моцкусом нас навещали, я тоже был не один. Только на чужие беды вам наплевать.
– О чем вы? – спросила вошедшая Грасе.
– Жену ищет, – кинулся объяснять Саулюс и ласково улыбнулся, но улыбка эта даже ему показалась слишком подозрительной.
– А ты тут при чем?
– Грасите, мы у них ночевали.
– Ну и что? Переночевали, уехали. – Она еще сильнее встревожилась.
– Только не бойтесь, он парень порядочный, – Стасис подскочил к Грасе и стал гладить рукав ее платья. – Это я виноват. Он из-за меня чуть не убился, ногу вывихнул, поэтому и заночевал.
– Какую ногу? – кончилось терпение и у Грасе.
– Эту самую, на которую и теперь наступить не может, а моя как ушла вслед за ним, так и не вернулась. Как в воду, понимаете?
Грасе едва успела поставить поднос на стол. Ноги у нее подкосились. Она плюхнулась на стул и машинально поправила прическу. Опустив голову, тихо, но довольно строго сказала:
– Саулюс, ты можешь мне по-человечески объяснить, что все это значит?
– Ты у него спроси, – наконец не выдержал Саулюс. – Я у них ночевал, они переругались, передрались, а теперь черт знает чего ищут.
– Из-за тебя переругались? – В глазах у жены засверкали слезы.
– Ну знаешь! Я же за дверью не подслушивал – из-за чего. Может, из-за меня, может, из-за тебя, может, из-за борща… Говорю: ты у него спроси.
– Вы оба что-то скрываете от меня, – Грасе смотрела то на одного, то на другого, а с ее лица вместе с краской исчезло и доверие.
– Скрываю, если тебе так нравится, любовницу в приюте для престарелых себе завел, – ничего другого не смог сказать Саулюс.
– Только вы, уважаемая, ничего худого не думайте. – От старания гость даже вспотел. – Ваш муж – порядочный человек. Я не поэтому. Я могу лежать как собака возле ее постели даже тогда, когда она с другим… Я ей за все наперед простил, и больше разговаривать об этом нечего…
Грасе побледнела. Она смотрела на мужа укоризненным взглядом и, собрав всю волю, старалась не мигать, а Саулюс бесился:
– Слушай, Стасис, или ты ей по-человечески объясни, что я тут ни при чем, или ты у меня вылетишь через окно вместе с рамой.
– Я же говорю: вы мужчина порядочный, – гость удивился, что здесь никто не понимает его, – а все остальное – это про себя. Как тут выразиться?.. Только ради общего порядка.
– Как знаете, – совсем подавленная, Грасе встала и, хлопнув дверью, закрылась в другой комнате.
– Вот видишь, скотина, что ты наделал? – прошипел Саулюс, не в силах избавиться от чувства вины, преследующего его с того мгновения, когда, жуя сухой хлеб, он тайком наблюдал за купающейся Бируте. Саулюс хотел схватить непрошеного гостя за шиворот, но сдержался, только вытер ладони о полы пиджака и заложил чесавшиеся руки за спину. – Видишь, какой ты! Свою ищешь, а чужую из дома гонишь, – говорил нарочито громко, чтобы жена за стенкой услышала.
– Когда свою ищешь, чужую не обидишь, но если чужую пожелаешь, то и свою можешь потерять, – поправил его Стасис и тут же утешил: – А перед твоей я извинюсь, ты не волнуйся. Я все сделаю, только ты посоветуй, как мне дальше жить?
– В милицию ходил? – прервал неприятный разговор хозяин.
– Ходил. Все кусты вместе с участковым обшарили, по всему берегу озера прошли – и ничего, как в воду. Не знаю, если она не найдется, то и я жить не буду.
– Будешь. Такие, как ты, от жалости не умирают, – снова начал злиться Саулюс. – А честных людей никаким бедам не сломить. Скажи, чем могу тебе помочь?
– Ладно, давай не будем спорить. Если она тебя еще хоть немного интересует…
– Кончай эту ерунду!
– Ну, если ты по-человечески, посоветуй, где ее искать?
Вспомнив, что шефа не было на работе, Саулюс подошел к телефону, поколебался и потом решительно набрал номер, убежденный, что на том конце провода никто не поднимет трубку. Но он ошибся.
Моцкус листал Герцена и, наткнувшись на мысль писателя, что мало кто из людей способен одновременно одолеть три вещи – работу, порядок и свое величие, – стал спорить: «Нет, тут слишком строго сказано. Следовало бы как-то иначе… Невозможно выдержать сразу три испытания, человек не в силах справиться с этими тремя испытаниями… Кроме того, и время уже не то…»
Телефонный звонок оборвал его мысли. Он подошел и снял трубку.
– Это квартира Моцкуса? – раздался голос Саулюса.
– Я слушаю. Что случилось?
– Простите, что я не вовремя и что вмешиваюсь не в свое дело. Вы Бируте случайно не видели?
Моцкус молчал.
– Вы меня слышите?
– Слышу. Что случилось?
– У меня в гостях ее муж. Говорит, что уже целую неделю ее нет.
– Скажи этой мрази, что Бируте давно следовало так сделать. Давно! Но на сей раз я ни при чем. Не видел. Не была. Она со мной не разговаривает. Все или еще чего надо?
– Мне-то ничего, – растерялся Саулюс, – но с ним что делать?
– Врежь пониже спины и спусти с лестницы, – Моцкус бросил трубку и снова взялся за Герцена, но взгляд только скользил по тексту, а содержание никак не доходило до сознания. Ему сильно не понравилось то, что Саулюс вмешивается в его дела, но и сердиться было не за что.
Моцкус любил Саулюса. Однажды, проходя по ведомственному гаражу, он увидел юношу в солдатской гимнастерке. Удивленный остановился и разинул рот: перед ним стоял… он сам, только куда моложе, подтянутый, словом, совсем такой, каким был Моцкус тридцать лет назад. Это впечатление оказалось настолько сильным и неожиданным, что он забыл ответить на приветствие и неудачно спросил:
– Фамилия?
– Бутвилас… Но, доктор, моя машина на ремонте…
– Я не понимаю, почему вы оправдываетесь? – ответ парня тоже удивил Моцкуса.
– Вы спрашиваете фамилию…
– Но я не собираюсь наказывать вас… – То и дело оборачиваясь и не в силах скрыть удивления, Моцкус пошел своей дорогой.
Детей у Моцкуса не было, но встреча с парнем вызвала у него множество воспоминаний. Вернувшись домой, он долго рассматривал фотографии своей юности и все сильнее хмурился, первое впечатление оказалось не совсем верным. Но на кого он похож? – может, с неделю ломал голову, боясь опередить события, и наконец, не вытерпев, вызвал парня и спросил:
– Кто твои родители?
– Отца у меня нет.
– А где он?
– Погиб.
– Когда?
– Когда меня еще не было. Я родился вечером того дня.
Теперь Моцкусу все стало ясно, поэтому, не откладывая, он предложил:
– Иди ко мне шофером.
– Ведь у вас есть Капочюс.
– Йонас все время просится на работу полегче.
– Если Капочюс не рассердится, я согласен.
– Ну, а мое мнение, директора института, тебя не интересует?
– Интересует… но я не привык лезть через головы друзей.
Моцкус не мог нарадоваться этому парню и, не вмешиваясь, наблюдал, как Саулюс набил машину всякими радиоприемниками, магнитофонами, понаделал всяческих усовершенствований и кнопок. Ему нравилось усердие шофера и какая-то легкомысленная его привязанность к технике. Нравилось и его откровенное, несколько скептическое отношение к жизни, любовь к юмору и довольно непонятная способность радоваться всему, что ново, непривычно и заставляет поломать голову.
Однажды по пути домой Саулюс включил магнитофон. Играла грохочущая музыка, потом умолкла, и вдруг послышался голос заместителя Моцкуса.
«Саулюс, приведи машину в порядок, а ключи оставь секретарше».
«А Моцкус?» – спросил Саулюс.
«Он улетает в Москву».
«Без его разрешения не могу».
«Если хочешь спасти свою душу, знайся лучше со сторожами, а не с их начальниками. Словом, замещай и властвуй!»
– Выключи! – почувствовав приступ тошноты, попросил Моцкус. – Я не выношу шпионов. – Перед глазами Виктораса прошла вся трагедия семьи Саулюса, он даже передернулся.
– А если бы я все это выложил на бумаге? – неожиданно спросил шофер.
– Тогда другой разговор.
– Странный вы! – удивился Саулюс. – Это моя звуковая жалоба, и больше ничего. Во всем мире люди уже завещания пишут на магнитной ленте, а мы все еще по старинке – мелом на заборе.
– Я тебя очень прошу.
– Мне этот заместитель надоел. Он бегает за Лаймуте, а потом ваша жена допрашивает меня, как ребенка.
– Я разведен.
– Все равно.
– Неужели она и теперь приходит?
– Изредка.
«Дурак, Моцкус своей старушки боится больше, чем светопреставления», – в их спор снова вмешался голос заместителя.
– Выключи! – крикнул Моцкус.
Магнитофон умолк. После паузы Викторас чуть спокойнее принялся объяснять:
– Я не выношу доносчиков. Мне кажется, что доносчик считает меня слепым и тупым идиотом. И с другой стороны, создается впечатление, что человек вредит другому, чтобы постепенно высвободить место для себя.
– Мне такая опасность не грозит, так как я никогда не смогу занять кресло вашего заместителя. Кроме того, заместителем надо родиться.
Они долго ехали молча. Потом Викторас спросил:
– А мой голос у тебя записан?
– Да, но вас я записываю лишь тогда, когда вы философствуете.
– Интересно.
Раздался щелчок, какое-то страшно быстрое, трескотню Буратино напоминающее бормотание, потом все утихло и странный, непривычный голос сказал:
«По словам Шатобриана, действие, которое не зиждется на знании, суть преступление или что-то похожее на него…»
– Кому я это говорил?
– Своему тестю.
«…Я полностью согласен с этой мыслью. Еще не ведая, что на свете жил Шатобриан, я все время придерживался такого правила. Нехватка информации – основной источник всех человеческих бед и конфликтов, а для государственных деятелей недостаток ее – несчастье и крах. Куда приходят знания, там не остается места для страха, хаоса, фанатизма. Знание – это свобода…»
– Ты можешь размонтировать это устройство? – спросил Моцкус.
– Могу. Но почему?
– Я так много работаю, что не успеваю все записывать… Было бы очень хорошо установить такую вещичку в моем рабочем кабинете.
– Я другую для вас достану.
– Спасибо, но в машине не держи, а то люди черт знает что подумают.
– Даю слово, что ничего, кроме музыки, я записывать не буду.
– Я верю тебе.
Саулюс сдержал слово. Но самое странное: общаясь с шофером, Моцкус чувствовал, что не может лгать этому прямодушному парню, как не смог бы соврать сыну или другому близкому человеку. Они подружились в те дни, когда Моцкусу было страшно тяжело, иногда даже жить не хотелось; когда жена, содрав со стен ковры и поснимав все картины, сбежала к матери; когда она вместе со своими друзьями – врагами Виктораса – накатала во все инстанции несколько десятков жалоб; когда в институте одна комиссия сменяла другую и деньки Моцкуса, можно сказать, уже были сочтены. Но вмешался тесть.
– Чего ты молчишь? – спросил, ворвавшись в кабинет.
– А что я должен делать?
– Защищаться.
– Мне довольно легко было бы доказать, что я не бандит, не вор, не какой-нибудь распутник… Но скажите, как мне доказать, что я не кит? Если там верят в эту дрянь – пожалуйста, мне наплевать на любую службу. Пускай снимают. У меня есть своя область науки, которой мне хватит до конца моих дней и еще дольше.
– Не хватит! Проиграв ей как директор института, ты проиграешь и как ученый. Ты плохо знаешь Марину… Ну, а эта женщина, с который ты снюхался, как у тебя с ней получается? – спросил тесть. – Марина мне жаловалась.
– Кажется, я ее люблю.
– За что?
– Она не мешает мне работать.
– Тебе кажется или ты на самом деле втюрился в нее как баран?
– Она ждет ребенка.
– Она ждет ребенка, а тебе еще только кажется! – рассмеялся тесть. – Ни черта ты не любишь, кроме своей науки. – Он чуть ли не насильно потащил Виктораса к министру и, еще не переступив порог, начал: – Мой муж подлец, распутник, националист, убийца, но верните мне мужа…
– Вы о чем? – спросил министр.
– О жалобах своей дочери.
– Мы обязаны их проверять.
– Не обязаны! – повысил голос тесть.
– Почему?
– Потому что когда пройдет бзик, она по-другому заговорит.
– Я считаю ее серьезной женщиной.
– И продолжайте считать ее таковой, но не забывайте, что человек бывает в таком состоянии, за которое он не отвечает или отвечает только отчасти. – Тесть вытащил из кармана какую-то книжку, расправил ее, открыл и сунул министру под нос.
Краешком глаза Моцкус прочитал: «Критический возраст женщины». В душе он фыркнул, но лицо у него оставалось застывшим как у мумии. Министр покричал, порассуждал, но работу комиссий прекратил.
Викторас тогда вел себя как сумасшедший. Почти каждый день он шатался по лесам и стрелял что подворачивалось под руку. Он стыдился и себя, и своей нерешительности, нечеловеческого унижения и звонков влиятельных людей, намеков и споров, сводящих его с ума. Ему не помогала даже близость Бируте. Но все это было чепухой по сравнению с последней акцией жены… Это событие он даже сегодня не может назвать иначе.
Однажды, вернувшись домой, он не нашел на столе уже завершаемой докторской диссертации и сразу понял, что тут приложила руку Марина. Словно взбесившись, побежал к тестю, но опоздал: жена сидела у камина и не спеша, страницу за страницей бросала в огонь «кровавый труд» нескольких лет. По ее лицу блуждала улыбка бесконечно счастливого человека, она жила тем, что делала, она приносила жертву на алтарь охватившего ее сладкого чувства мести. Моцкус не выдержал. Он подскочил, словно зверь вцепился в ее плечи, поднял и поставил перед собой, но бить не стал. Не зная, что делать, схватил с подоконника цветочный горшок и грохнул его об пол, потом поднял второй, третий… Он крушил все, словно фанатик, оказавшийся в храме иноверцев, а она стояла довольная и радовалась. Марине нравилась бессильная ярость Виктораса, поэтому она подстрекала его:
– Еще!.. Вместе с окном!.. Об меня ударь, ведь эти цветы не виноваты…
Тогда Моцкус остановился, словно наскочил на невидимую преграду. Нет, он даже пальцем не шевельнет, чтоб доставить ей удовольствие. Поставил уже вознесенный горшок, овладел собой, плюхнулся в кресло и, как будто ничего не случилось, попросил:
– Милая, принеси мне стакан чаю.
Удивленная, она не тронулась с места.
– Я приношу искренние извинения за причиненный беспорядок. – Ему начинала нравиться такая игра. – Мне кажется, что эти цветочки стояли слишком близко к краю. – Он галантно улыбнулся и снова попросил: – Если у тебя нет чаю, налей рюмочку, такое событие надо отметить. Ты сделала хорошее дело: эта диссертация – слабая, ее надо было переработать по существу и отказаться от всей использованной и процитированной дряни, но я никак не решался…
В это время вошел тесть.
– Что здесь творится? – удивился он.
– Мы с Мариной решили пересадить эти кактусы, – вежливо ответил Моцкус, – только у нее почему-то руки дрожат…
Старик не поверил.
– Что за идиотизм?! – Он смотрел то на дочь, то на зятя. – Я их всю жизнь собирал.
– Я сочувствую вам, Кирилл Мефодьевич, но ваша дочь из самых гуманных побуждений только что сожгла мою докторскую диссертацию.
Марина выпучив глаза смотрела на него и все не могла решить, как ей вести себя. И отец не смог быстро сориентироваться.
– Хватит глупостей! – Он топнул ногой. – Что тут происходит?
– А вы загляните в камин.
Тесть посмотрел на пепел, на разбросанные страницы, на дочь, на зятя, на разбитые горшки с кактусами и, разобравшись во всем, схватился за графин с водой.
– А теперь еще раз взгляните на эту инквизиторшу, – иронизировал Моцкус.
– Вон из моего дома! – не выдержав насмешки, взорвался тесть и без всякой жалости вытолкал полураздетую дочь за порог и резко повернул ключ. Потом они с Викторасом изрядно выпили…
С этого дня Марина для Моцкуса перестала существовать, хотя своими письмами и телефонными звонками она доказывала, что виновата не она, что это он бездушный, бесчувственный, вежливый автомат, который даже рассердиться по-человечески не умеет. Но она была не совсем права. Викторас даже не почувствовал, как стал настоящим женоненавистником. Он даже от Бируте стал отдаляться, а в университете, где он читал лекции и вел для одной группы семинар, Моцкуса стали упрекать, что он напрасно обижает студенток, занижая им оценки по сравнению с парнями. Он отказался от семинара, потому что ничего не мог поделать с собой. А потом по всяким черновикам и пометкам, по когда-то написанным и существенно переработанным статьям, по докладам, отчетам и по памяти за несколько месяцев не только восстановил, но и написал в принципе новую диссертацию, отказываясь от всех сомнительных концепций, которые когда-то считались священными, и, когда подул свежий ветерок, его труд получил блестящую оценку. Ему доверили руководство еще более крупным, только что созданным научно-исследовательским институтом. Но три года каторжной работы, три года забот, три года бессонных ночей сделали свое.
«Я полагал, здоровья мне на десятерых хватит, – думал и грустно улыбался, вспоминая, как все эти годы нечеловеческого напряжения ему верно служил Саулюс. Он был и шофером, и служанкой, и прачкой, и другом, с которым Моцкус спорил и даже тихо напивался, когда не мог заснуть или выбросить из головы какие-нибудь служебные неприятности. – И вот теперь даже Саулюс сомневается в моей порядочности и подозревает меня в двуличии. Как странно, достаточно одному подумать, другому поддержать… и ты уже не тот, ты уже хуже… И лишь потому, что их глаза и уши воспринимали только то хорошее, что от тебя исходило, им было лень подумать, что не благодаря клятве мы верим в человека, а благодаря человеку – в его клятву…»
Саулюс осторожно опустил трубку, немного подождал, еще раз послушал и только тогда бросил на рычаг.
– Там ее нет, – нерешительно повернулся к гостю и недоуменно пожал плечами.
Стасис сидел за столом размякший, жалкий, словно котенок, вытащенный из канализационной трубы, и трясущимися руками теребил край скатерти. Большие, чуть тронутые сединой брови дрожали, а по вискам струился пот.
– Значит, все? – спросил он и сам ответил: – Видно, уже все.
– Переночуй здесь, – пожалел его Саулюс, – и дуй домой. Наверняка: приедешь, а она уже на кухне блины жарит.
– Вряд ли, – промычал Стасис и, как обиженный ребенок, попросил: – Если можешь, посиди со мной, – вытащил из небольшого портфельчика кусок окорока, горбушку домашнего хлеба, банку соленых боровиков и непочатую бутылку арабского рома. Порывшись, положил на стол аккуратно завернутый в бумагу пакетик и пугливо, словно взрывчатку, отодвинул от себя.
– Что это? – поинтересовался Саулюс.
– Погляди, – довольный собой, гость хихикнул и закрыл глаза.
Саулюс разорвал бумагу и тут же отдернул руку, словно обжегшись.
– Я тебе вез, – пытался улыбаться Стасис, – думал, по-мужски договоримся, а теперь даже не знаю… Но, может, ты цену набиваешь и скрытничаешь?.. Здесь сумма порядочная, мы на «Волгу» копили…
И снова тело содрогнулось от этой проклятой тошноты. Прикусив губу, Саулюс сдержался и промолчал. Даже попытался на минуту залезть в шкуру этого сломленного несчастьями человечка, захотел узнать, что заставило его так поступить, но понял, что все усилия тщетны, и, отпихнув от себя деньги, выругался:
– Спрячь, а то морду расквашу.
– Пожалуйста, если есть за что, – Стасис доконал Саулюса таким иезуитским покорством, а еще больше тем, что тут же бесхитростно сказал: – Ты мне сразу понравился: красивый, сильный, с людьми обходиться умеешь. А что я могу ей предложить? Здесь все, ради чего я жил, чем еще думал привязать жену… Ради нее старался. Ты плохого не думай. Мне уже с Моцкусом соперничать было трудно, а тут еще ты…
– Молчи! – взорвался Саулюс. – Гад! – И дрожащим кулаком показал на соседнюю комнату.
– Если тебе противно, можешь Моцкусу предложить, пусть он…
– Молчи, пес бы тебя задрал! Не с жизнью и не с Моцкусом тебе соперничать надо, осел! Прежде всего одолей себя и не будь таким слизняком. Пойми, если человек кого-нибудь или чего-нибудь добивается, то только преодолевая себя, укрощая в себе зверя. – Он не заметил, что повторяет мысли Моцкуса. – А ведь ты не зверь, ты – червь! Я не знаю, кто ты!.. – закончил и вздохнул с облегчением.
– Пускай, но я и в этом не виноват. Жизнь так сложилась, и уже, видно, мне ее не одолеть.
– Боже милосердный, как с тобой разговаривать?
– По-человечески, ибо этого вашего краснобайства я не понимаю и понимать не хочу. – Стасис говорил размеренно, отчетливо, словно заведенный: – И к издевкам привык. Мне всегда не везло с красивыми, умными, а от громких слов меня животный страх охватывает. От них я уже дурить начал. И ты не ерепенься; когда-то я надеялся все сделать по-хорошему: жертвовал собой, молчал, ради Бируте в тряпку превратился, а что из этого вышло? Пришел Моцкус, разрушил, растоптал все и смылся. Своими красивыми речами он в колхозном зале и не таких плакать заставлял, а как все обернулось? Жену увел. Я в постели лежал, когда они, закрыв меня на ключ, наслаждались. Вот и скажи, есть ли после этого бог на небесах или нет? Если нет, тогда и дьяволу служить не грех… Только слишком поздно я понял: надо было в армию пойти, с винтовкой вернуться, надо было их обоих на колени поставить, тогда и я бы на своем месте остался, и они не стали бы по кустам бегать, ибо маленькая месть, как пишут в книгах, облагораживает обе стороны: одному не позволяет обнаглеть чрезмерно, а другому не позволяет переоценить свои силы.
Ну и дает, будто расстрига, – Саулюс не узнавал собеседника. С каждым словом Стасис вырастал в его глазах. И даже слипшиеся от пота волосы теперь шли ему. Нужны были они, вот такие, падающие на лоб и скрывающие глубоко провалившиеся глаза. Нужна была дрожь рук, нужно было сумасшествие, чтобы добиться одной-единственной цели: оправдать, убедить себя и повергнуть других в прах.
– Это она подбросила мне такую мысль. Сама всякие травки собирала, у бабок училась, дом в больницу превратила, но при каждом удобном случае не забывала передо мной поплакаться, мол, что стану делать, пропаду без тебя… Ради нее я бы тогда огонь глотал и ножами закусывал, как тот странствующий комедиант… Но, оказывается, жертвовать собой ради другого можно лишь, когда ты сам достоин подобной жертвы. А если в душе ничего нет, терпи, зубы стиснув, пока не приобретешь, иначе будешь принят за эгоиста или за дошедшего до ручки самоубийцу, которого люди даже на приличное кладбище не отнесут. Так было и со мной: я жертвовал собой ради нее, а она – ради другого. И когда пошли про меня по деревне нехорошие слухи, она сама сказала, мол, чего остановился, надо было доводить до конца.
«Я ведь ради тебя», – думал разжалобить ее, а она как крикнет:
«Неправда! Ты все делаешь только ради себя, только свою шкуру спасаешь… За такие вещи я сама, если б только могла, яду тебе в борщ насыпала бы!..»
Тогда я ей опять:
«А почему ты? Лучше я сам. Если мне суждено подохнуть, а тебе – остаться, тогда позволь и этот грех за тебя совершить, твою совесть успокоить, чтобы жила и не мучилась… Только скажи, в какой бутылочке?..»
– И ты выпил? – Саулюс не мог слушать дальше.
– Не дала. Но я ей все простил.
– А теперь в благодарность за все с топором охраняешь? – Саулюс попытался заставить собеседника замолчать, но Стасис отдышался и снова гнул свое:
– За топор, единственно с отчаянья схватился… Ты сам видишь, какой из меня убийца. Пришла пора и мне выговориться: хочешь – верь, хочешь – не верь, мне теперь все равно. В костел давно не хожу, в адское пламя не верю, а ты мне нравишься, ты, словно прокурор, умеешь и себя, и другого взять за глотку да встряхнуть. Я этому не научился, хотя не раз пробовал. Словом, тянет меня к тебе, как к старому ксендзу на исповедь…
– Не трепись, – вставил Саулюс, – не надо.
– А с другой стороны, после этой болезни еще никто со мной так откровенно не разговаривал: все – Стасялис, все – дурачок, а ты – как с человеком. Другие только поглаживали, только жалели, а за глаза собак на меня вешали, анекдоты всякие рассказывали. Ты помнишь?.. В то воскресенье ты сказал мне: «Я жалел тебя, а теперь только одного хочу – отбить у тебя жену». Знаешь, мальчик, так по-мужски со мной еще никто не разговаривал. Все только счастья желали, долгие лета пели, а Моцкус…
– Извини, – Саулюс встал; арабский ром действовал на него, как крысиный яд: жег в желудке, иссушал губы и в висках словно молоточки стучали. – Моцкуса не трогай. Разозлившись, всякое наговорить можешь. – Ему нравилось быть великодушным. – Я тоже всякого наболтал, но зачем ты мне, незнакомому человеку, так некрасиво про Бируте говорил, а? Ну зачем?.. Вот и ты послушай: я ничего плохого не думал, скорее, тебя проучить хотел, чем себя показать, – поверил в собственную искренность и плюхнулся на стул.
– Знаю.
– А про Моцкуса – ша! Ни звука. Он большой человек.
– Я не спорю: что большой, то большой… Но пускай он и ходит среди больших. Ему-то что? Наступил, раздавил и даже не почувствовал, а нам потом всю жизнь отплевываться.
– Ты меня в этот вечный любовный треугольник не впутывай, – Саулюс становился все напыщеннее и глупее, – и свою старушку мне через силу не навязывай…
– Да она еще не старая…
– Ша! Хотя твоя вроде заграничной картины, но ты видишь, какая у меня? Гимнастка, балерина… Дите полосатое, если б она разделась, тебя инфаркт свалил бы… это тебе не вдвоем по баньке вертеться.
– Верю, теперь верю и ничего больше от тебя не хочу. Насчет баньки ты мне не завидуй, она уже давно меня не замечает, я как ненужная вещь. Только поговори со мной еще часок… – Стасис был искренен, потому что в эти минуты Саулюс был для него и единственной надеждой, и единственным утешением.
– Давай поболтаем, но разве от этого что-нибудь изменится?
– Ты прав: мне уже никто не поможет, я только поплакаться хочу. Когда-то я полагал, что из рук любимого человека даже желчь сладка, но и тут промахнулся. Все на земле четко разграничено: и страдание, и радость. Когда мы поженились, думал – счастью конца не будет, но пришел другой, поязыкастее, покрасивее, побогаче… Поэтому бабьим языкам не верь, я не из-за армии такое сделал. Когда совсем придавили они меня, решил больше не жить. Нажрался какой-то дряни, но разве теперь доктора позволят тебе спокойно помереть?
– Уже и доктора виноваты!
– Я их не виню.
– Погоди, не заливай. – Ром не до конца затуманил сознание Саулюса. – Как все просто у тебя получается: накурился – одни виноваты, напился – другие подлецы, нажрался – снова виновников ищешь, а где ты сам был?.. В гостях?
– Нигде, я особенный, Перуном помеченный, – Стасис попытался пошутить, но тут же стал серьезным: – Я только себе врежу, а другим не мешаю.
– Нет, Стасис, мне кажется, что, жертвуя собой, ты только других пугаешь, хочешь, чтобы люди тебя боялись, чтобы на коленях благодарили тебя за каждую твою жертву.
– Это неправда.
– Тогда не плачь и не попрекай. И вот тебе еще один теоретический вопрос: ты случайно свою маму не пугал самоубийством, когда она тебя ремнем манную кашку жрать приучала?
– Или ты меня выслушай, или…
– Или водкой отравишься, да?
– Нет! Или выбрось меня вон, только не издевайся: этого я даже своей матери не прощал.
– Тогда болтай, болтай, – не растерялся Саулюс, – я тебе магнитофон включу, а сам в одно место схожу. – За дверью он наткнулся на жену: – Подслушиваешь?
– Саулюкас, я тебя очень прошу!
– Слышала? Он – бессмертный, Перуном помеченный, а я так, старый ксендз, служанка на колесах при плохом барине… Госпожа Моцкувене…
– Замолчи, как ты смеешь! – рассердилась жена. – Твой шеф хороший человек.
– Поэтому и смею, что слишком хороший. – Он уже не мог быть объективным, потому что поверил в свою правоту. – Как ты думаешь, слишком большая доброта тоже может убить человека?
– Ты пьян как свинья. – Она отвернулась от него, но, передумав, затолкала мужа в ванную. – Умойся холодной водой!
Когда Саулюс вернулся, его бросило в дрожь: Стасис сидел, наклонившись к магнитофону, и спокойненько разговаривал с ним, словно с живым человеком. Парню стало стыдно, неловко перед этим увечным, поэтому он стал извиняться:
– Ты, браток, зря это… Я только пошутил.
– Почему? Если тебе так лучше, мне тоже нечего сердиться. Найдешь время – включишь и послушаешь.
Столь откровенная и ничем не прикрытая покорность гостя выбила из колеи. Презирая себя, Саулюс остановил ленту, отмотал назад и вновь запустил:
«…Итак, откачали меня доктора и привезли домой, но дома у меня, оказывается, уже давно не было. Лежал пластом почти полгода, а с болезнью и разум мой куда-то не туда повернулся. После долгого умирания жизнь такой ласковой, такой красивой показалась. Пока здоровый был, я этого даже не подозревал. Вцепился я в жизнь, будто клещ в мягкое место, и ни о чем больше не думал – лишь бы выкарабкаться как-нибудь, лишь бы еще часок как-нибудь протянуть… Хоть червем, хоть кротом, хоть последней козявкой… Тише воды ниже травы стал, потому что был уверен: если месть и дурные дела не позволяют человеку спокойно жить, то и добрые твои дела не могут пройти бесследно: за все воздастся сторицей. Мне для лечения деньги большие потребовались, а тут – Моцкус этот… Бывало, как приедет он, как выйдут они оба к озеру – звон от их смеха по всей пуще стоит. Бируте ходит и земли не чувствует, а я из-за нее страдаю. Она целыми днями песни поет, а я лежу наедине со своей болью. Потом они в открытую, меня даже не замечая, начали. Думал, с ума сойду, но оказывается, страдания куда легче переносить, чем радость, а злоба никаких границ не знает. Немного подлечившись, и я ружье купил. Решил: нажал раз – и всему конец, но во второй раз рука на себя не поднялась, а на него тем более. И еще я тебе скажу: когда худое замыслишь, сразу начинает казаться, что ты стеклянный, что люди тебя насквозь видят и мысли твои читают…»
Саулюс решительно выключил магнитофон, понял, что лучше бы совсем его не трогать.
– Ну, послушали, и хватит! – Ему стало неприятно, что, захмелев, он все больше и больше подпадает под волю малознакомого и очень неприятного человека. Его неприязнь к Стасису объяснялась не только внешними, физическими недостатками этого человека или духовной ущербностью: из-за него он чувствовал себя сообщником Моцкуса, заставившим этого надломленного горем человечка с такой постыдной откровенностью разговаривать с бездушной машиной. – И ты кончай, развалюха, – пытался заглушить все усиливающийся голос совести, но только оскорбил Стасиса и тем самым приблизился к нему. Наконец опустил крылышки и мирно попросил: – Будь человеком, уезжай побыстрее домой.
– Да уже полночь. – Гость без возражений стал искать кепку. Его упрекающий взгляд на миг проник в зрачки хозяина, и Саулюс почувствовал отвращение к себе.
