Текст книги "Ремарк. «Как будто всё в последний раз»"

Автор книги: Вильгельм фон Штернбург

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

Роман об эмигрантах, но все же не той плотности, не того морального возмущения и не той последовательной трактовки политических событий, какие мы находим в истории о Йозефе Штайнере и Людвиге Керне. По художественным меркам, «Триумфальная арка» – довольно слабое произведение писателя. Успех его объясняется, пожалуй, прежде всего тем, что Ремарку удалось передать в нем дыхание времени особенно проникновенным образом. Его герои отражают мироощущение поколения, которое осмысливает свое существование в собственном «я» – по ту сторону пафоса и «мировой идеи». Признаки этого явления были заметны уже в конце Первой мировой войны. Теперь, после такой войны на уничтожение, какой человечество не знало за всю историю своего существования, после того, как мир увидел то, что вершилось в нацистских концлагерях, придавать серьезное значение мыслящей, деятельной, бескорыстной личности просто не приходится.

Годы, прожитые по ту сторону Атлантики, сделали Ремарка «американским» писателем. Многие читатели ставят его новый роман в один ряд с произведениями Эрнеста Хемингуэя, Синклера Льюиса и Фрэнсиса Скотта Фицджеральда. Ремарка роднит с ними не столько техника повествования, сколько та атмосфера, в которой действуют и мыслят его герои, та неотвратимая печаль, которой овеяно их существование, тот легкий цинизм, с которым они судят о человеческих поступках, об истории и политике, и, конечно же, ощущение одиночества.

А вот отзывы американских критиков были не только восторженными. «Высказывания Ремарка по смыслу их зачастую невыносимо правдивы, – писала «Нью-Йорк тайме», – по форме же, нередко излишне театральны». «В любом случае это одна из тех редких книг, которые, став бестселлерами, интересуют, волнуют и удовлетворяют также серьезного взрослого читателя, – говорилось в «Сатер-дей ревью оф литриче». – Характер Равика выписан с блеском. Это стоик XX века». Иного мнения придерживался критик литературного приложения к «Таймс»: «Стиль повествования у Ремарка текуч и театрален, горькие, усталые суждения с претензией на мудрость скорее пошловаты, а тональность их однообразна».

Отношение немецкой критики к первой публикации Ремарка на его родине после войны колебалось от сдержанности до откровенного неприятия. Рецензентам трудно было понять парижскую среду с ее бистро и борделями, неистовую мстительность Равика, «нигилистический» настрой протагонистов. Однако за предубежденностью эстетического порядка – иногда имеющей основания – явно скрывалась политическая предвзятость. «Как все-таки сообразуется с ментальностью нынешней Америки тот факт, – писала берлинская «Тэглихе рундшау», – что именно это во всех отношениях сомнительное и нигилистическое литературное творение числится там по разряду бестселлеров». Совершенно не понимая замысла Ремарка, критик возмущался тем, – и был при этом не одинок, – как в романе изображено убийство Хааке: «Месть свершается таким образом, что невольно возникает вопрос: а в чем, собственно, заключается разница между недочеловечностью фашистов и человечностью господина Равика?» В газете «Райнишер Меркур» – рупоре формирующейся в это время политически и католически аденауэровской Германии – ужасался д-р М. Г.: «Что же еще отделяет нас тогда от нигилизма? Какая-то малость в лирическом восприятии природы, в эстетическом наслаждении или нам не хватает философского постижения смысла жизни, чтобы защитить себя в конце концов от приступов отчаяния?»

Рецензент газеты «Швэбише цайтунг» смотрел на «Триумфальную арку» иначе: «Это разочарованная, горькая и не питающая иллюзий книга. Она бессонная, ясновидящая, знающая и старая». В коммунистической части Германии роман натолкнулся на идеологический скепсис. «Вельтбюне» порицает автора за «бегство в частную жизнь, которое не вознаграждается даже выдающимися художественными достоинствами». Почему в этой истории нет политических беженцев, спрашивает критик, сетуя, конечно же, на то, что и в этом романе не нашло отражения сопротивление, которое оказывали нацистам эмигранты коммунистических взглядов.

Голливуд был прыток и на сей раз. Экранизацией занялась Юнайтед Артисте, состав актеров был звездным. Ингрид Бергман и Шарль Буайе, обеспечившие в 1944 году триумфальный успех фильму «Газовый свет» (Бергман получила за исполнение своей роли премию «Оскар»), играли любовную пару Жоан и Равик, Чарлз Лоутон изображал нациста Хааке, а поставил фильм Льюис Майлстоун, на победном счету которого уже значился «На Западном фронте без перемен». Несмотря на прекрасные предпосылки, картина потерпела финансовое фиаско. Неприятие оказалось всеобщим. Авторы сценария свели все многообразие романа к сентиментальной любовной истории. Спасти картину не могли даже знаменитые актеры. «Фильм по роману Ремарка в Нью-Йорке провалился», – сообщала «Франкфуртер рундшау». 22 апреля 1948 года Ремарк записал в дневник: «Вышел фильм Т. А. От критики можно прийти в ужас. Встречался с Бергман и Буайе». В письме же примадонне он преисполнен нежности и восторга: «Странно, но увидев Жоан на экране, я понял, что никогда больше не смогу представить себе ее лицо. Отныне у нее всегда будет твое лицо».

Счастье улыбается Ремарку: с наступлением мира его труд увенчан мировым успехом. Его имя опять у всех на устах. За свои книги и их экранизацию он получает крупные гонорары, в коих весьма нуждается. В начале 1946-го он должен заплатить 60 тысяч долларов налога за прошлый год, а швейцарские власти требуют произвести платежи за все время его отсутствия. Иначе... «Сколько ни зарабатывай, все равно остаются крохи», – досадует он в дневнике. «Все эти месяцы не работал. Уйма времени потрачена на переговоры с адвокатами – о налогах, контрактах и пр.». Разобраться в массе проблем такого рода выше его сил, но у него появляется умный помощник в лице Роберта Ланца, нового литературного агента, благодаря усилиям которого заключены блестящие договоры с Голливудом. На банковский счет писателя ложится очень большая сумма за ремейк фильма «На Западном фронте без перемен», ему гарантированы двадцать процентов от выручки за демонстрацию «Триумфальной арки». Богатые плоды приносит и дружба с переводчиком и редактором его произведений. Денвер Линдли переходит на работу в издательство «Эпплтон-Сенчури», и вместе с ним туда уходит рукопись «парижского» романа. Адвокатом Ремарка становится Харриет Пилпел, которой явно удается мастерски защищать интересы клиента, каких бы налоговых и финансовых дел это ни касалось. Его имя появляется теперь не только на полосах «желтой» прессы, серьезным газетам и журналам он интересен теперь и как писатель, дающий содержательные интервью.

Вести, доходящие до него из Германии, глубоко волнуют Ремарка. В июне 1946-го из Лейпцига ему впервые пишет сестра Эрна, и он узнает, что отец жив, а Эльфрида казнена нацистами. Бедствующим родственникам и некоторым друзьям он тут же отправляет посылки с продуктами. Из Парижа ему сообщают, что машина, оставленная им там в 1939-м при бегстве из Франции, цела и стоит в гараже.

Физически он чувствует себя неважно. «По-прежнему невралгия. Не курю, почти не пью. Обхожусь без кофе. Мясо – очень редко». Он думает о «русском» романе, который с прошлого года лежит в столе. «В остальном: чтение, прогулки. Трудно начать работать, не куря». И – обращается к совсем другой теме. Начинает писать «Искру жизни» – книгу о концлагере и нацистском терроре.

Меж тем напряженность в отношениях с Наташей вновь возрастает. «Позавчера пришла Наташа. Как уже нередко бывало, – в нервном возбуждении. Забочусь о ней недостаточно и т. п. Старые истории. Не могут эти существа (в юбках) обходиться без того, чтобы меня не беспокоить, или принимаются капризничать, стоит человеку взяться за дело. Не выносят они этого». Как бы там ни было, а в середине ноября он все-таки сообщает, что роман о концлагере вчерне почти готов.

В декабре в Нью-Йорке появляется Дитрих. Не найдя счастья с Жаном Габеном, снова ищет контакта с Ремарком. «Позвонила. Приехала, хотела начать все сначала. Я не захотел. Когда собралась уходить, задерживать не стал». Однако после обильного возлияния как-то вечером он все-таки поддается, и одну ночь они проводят вместе. Об этом узнает Наташа, легкий приступ ревности наблюдается и у Ютты. Он сетует на то, что не может собраться, называет свою жизнь «нерадивой», но ведь и он вносит свою лепту в довольно банальные, повседневные неурядицы.

В начале июля 1947-го Ремарк в очередной раз должен явиться на слушание, дабы доказать, что для получения американского гражданства его биография достаточно чиста. «Задавали вопросы о нацизме, коммунизме, партийной принадлежности; не нарушал ли комендантский час; потом – почему живу отдельно от Петера; и о Марлен. И т. д. Я вынужден отвечать на такие вопросы, хотя мне уже 49». Но он выдерживает госэкзамен на морально-политическую зрелость и 15 августа получает вместе с Юттой американское гражданство.

В середине 1947-го оба романа у него вчерне готовы, и он начинает переписывать «Время жить и время умирать». Одновременно продолжает изучать первые публикации о немецких концлагерях. И все чаще задумывается о поездке в Европу. «Хочется в Порто-Ронко. Но что делать, вечерами-то? Которых так много. Здесь никогда не было ощущения хотя бы некоторой безопасности. На тех берегах дело с этим обстояло немного получше; только на немного... Здесь ты никогда ни в чем до конца не уверен. Всегда что-нибудь затевается. По части налогов, еще чего-нибудь... К тому же невозможно заработать столько, чтобы хватало на всех: на Петера, на себя самого, на отца, Эрну, на дом в Швейцарии – большая часть денег истрачена...»

Осенью Дитрих снова уезжает. «Только что здесь была Марлен – проститься. Трогательно, что бы там ни было. Медленное угасание. Неожиданно наступает возраст, когда то, что цвело возле тебя, начинает увядать, и ты с испугом спрашиваешь себя: перенесешь ли ты смерть тех, что еще окружают тебя? Многих уж нет... Пусто будет вокруг, уныло и безотрадно...»

На этой ноте заканчивается год. Наташа осыпает его упреками за чрезмерное пристрастие к спиртному и «непостоянство». Он хочет с ней расстаться, но – не может. Она меж тем выходит замуж за театрального продюсера Джека Уилсона, а Ремарк не собирается хоть в какой-то мере жертвовать своей независимостью. «Иногда сравниваю с пумским периодом, который, по-моему, был хуже». И последняя дневниковая запись 1947 года: «Надо бросить пить. Нельзя терять себя».

Новый год начинается с решения переписать роман «Искра жизни». («Займет больше времени; но иначе нельзя. Нельзя класть заплаты».) Крепнет желание поехать в Европу, Ремарк ведет переговоры с «Кольерс», «Геральд трибюн» и журналом «Космополитэн», очевидно, намереваясь присылать корреспонденции с другого берега Атлантики. Политику там определяют ветры холодной войны. В Чехословакии происходит успешный коммунистический переворот («Называют это демократией. Как же оболгано это слово»), на денежную реформу в западных зонах Советский Союз отвечает блокадой Берлина. Ремарк фиксирует развитие событий с нервным ожиданием будущего: «Живем в годы, когда history is in the making[75]75
  Делается история (англ.).


[Закрыть]. Может быть, нам когда-нибудь позавидуют. Слишком много “history”. С тех пор, как начали думать. С 1914-го. 33 года. Немного покоя было бы благом». Он опасается, что посетить Европу сможет только в этом году. И тем не менее: «Хочется в Порто-Ронко. Хочется чувствовать себя в безопасности. Куда-нибудь приткнуться». В марте в доме на Лаго-Маджоре поселяется отец Ремарка.

У сына же проблемы с выездом. Ему хочется увидеть Германию, чтобы на месте почерпнуть впечатления для своего романа. Наконец он все-таки получает разрешение посетить Европу – за исключением оккупированной Германии. В мае он поднимается с Наташей – в «скорее угнетенном состоянии духа» – на борт «Америки»... Экс-эмигрант и новоиспеченный американец возвращается в Старый Свет, который покинул девять лет тому назад.

Глава восьмая
«У РАЗУМНОГО – ПЕРСПЕКТИВЫ НЕТ» (1948–1955)

Ремарк возвращается на разрушенный континент. Экономически обескровлены и страны-победительницы. В Англии не хватает продуктов питания, Францию сотрясают правительственные кризисы, Европа расколота холодной войной. Восстановление народного хозяйства, которое финансируется главным образом Америкой и первые контуры которого начинают вырисовываться весной 1948 года, охватывает и западную часть Германии. Вокруг Западного Берлина сжимается кольцо блокады. Мир движется навстречу новой военной катастрофе.

Ремарк сходит на берег в Гавре и едет в любимый Париж. «Чувствую город, Европу, но не так, чтобы мурашки по коже». В начале июля – навестив Вальтера Файльхенфельдта в Цюрихе – Ремарк снова в своем доме на Лаго-Маджоре. «Все как оставил. Зубная паста; письма; карандаши; бумага – на том же месте... Сон Спящей Красавицы. Просыпаешься – прошло десять лет. Странное чувство. Трогательно и таинственно... по саду. Отец рядом... Пили кофе на террасе. Еще до этого старик зашел ко мне в спальню. Он бродил по дому. Предвижу сложности. Хочет, чтобы его занимали. Люди... Что делать с ним?» Отношения с отцом не ладятся. Ему уже за восемьдесят, ни к чему интереса нет, гордится сыном, но нервирует мастера пера, который начинает переписывать роман о концлагере в третий раз. «Ищу местечка для работы. Но пока не нашел. Повсюду сидит старик».

Свое пятидесятилетие Ремарк празднует тихо, погруженный в мрачноватые раздумья о приближающейся старости. Не выходит из головы вопрос: где же все-таки жить? «Жить здесь, как бы в точке исходов, в тиши? Наверное, не смог бы. Слишком привык к Нью-Йорку. Там привязанности. Пусть их и немного. Самая существенная: Наташа...» 11 июля он едет на несколько дней в Рим, где его уже ждет Наташа. Ссоры из-за мелочей. Женщина, с которой он не в силах порвать, уезжает в Палермо, он остается и – пьет. Связь, выматывающая все силы. Как с Пумой. Наташины упреки раздражают до крайности. Он ревнует, вовсе не будучи верным спутником жизни. Клянясь Наташе в письмах из Асконы в любви, он заводит в эти недели роман с Эллен Янсен. Он, умеющий описать буржуазную жизнь с едким сарказмом в своих романах и дневнике, ведет себя в мучительных ночных пикировках с Наташей самым явным образом как мелкий буржуа. И она тоже. Флер свободной, щедрой богемной жизни, которым окружают себя Ремарк, Наташа и ее друзья, не предохраняет их в амурных и альковных делах от недостойного поведения. Подкупает, однако, та проницательность, с которой Ремарк оценивает собственную роль и роль своих партнерш в этой раз за разом повторяющейся игре. Он трезво смотрит как на свою способность лгать, тайно следить, так и на свою неспособность принимать необходимые решения.

В августе он снова в Порто-Ронко. Хочет работать, но: «Вечера со стариком убийственны. По моей вине. Веду себя гадко. Писать все же пытаюсь; но он мне мешает и сбивает с толку».

Вести из Германии он воспринимает с растущим возмущением. Отпетые нацисты со стажем остаются на своих постах, в то время как узники концлагерей, выступающие в качестве свидетелей, вызывают в зале суда усмешку, – записывает он в дневник. Гневное настроение усиливается рассказами бывших узников концлагерей: одни приезжают к нему в гости, других он встречает в Асконе. В тему он погружается основательно, штудирует документальные материалы об адских условиях жизни в концлагерях, и то, что он узнает из них, может лишь усилить столь привычную для него меланхолию и породить желание обратиться к темам иного характера. «Важно: хочу, когда эта книга будет закончена, написать юмористический роман и – пару пьес».

В октябре он опять в Париже. Узнав о смерти Эмиля Людвига, посылает оставшейся в бедности вдове тысячу швейцарских франков. С 21 октября Ремарк снова в Нью-Йорке, отель «Амбассадор». Встречи с Дитрих, одинокой и печальной Юттой и, конечно, с Наташей. Всё как прежде.

В творческом плане – полный паралич. В довольно объемистом дневнике 1949 года только одна тема – отношения с Наташей, приобретающие трагический характер... Страница за страницей размышления об этой женщине: что она говорит, как на то или иное реагирует, каким его поступком обижена, почему спит с ним или отказывает ему в этом удовольствии. «Мысли, как всегда, о Н. Не проходит почти ни секунды, чтобы был свободен от них. Поистине, почти ни секунды». После каждой размолвки он шлет цветы и небольшие подарки, клянет себя, зная, как губительно это отражается на работе. Ежедневные записи – способ преодолевать тлетворное воздействие этой связи на его психику. «Вчера вечером перечитал дневник с самого начала. Это меня в какой-то мере освободило; точно сняло с души камень. Жить так, как в этом году, больше не хочу...»

Уже в первой записи, сделанной в новом, 1949 году, он сетует: «Не работал целыми месяцами». Так будет продолжаться и дальше. Злясь и негодуя, он записывает в первых числах августа: «Эта стерва действительно месяцами не давала мне взяться за перо». Он не в состоянии соблюдать договоры с издательствами, публикация отрывков из «Искры жизни» в «Кольерс» срывается, «Космополитэн» отказывается дать незавершенный текст в продолжениях. Роман идет крайне трудно, раз за разом повторяющиеся нарушения кровообращения пугают его – видимо, психосоматическая реакция на разгульный образ жизни. Он бросает курить («чувство разочарования от некурения»).

В мае 1949-го он снова пересекает океан, видится с Наташей в Париже, но уже через две недели ищет прибежища в Порто-Ронко. «Все та же история. Вечерами убиваю время за рюмкой». В июле он спешит... в Рим, чтобы встретиться с любимой. Все кончается ссорой, Наташа уезжает на Сицилию, он, напившись, возвращается на Лаго-Маджоре, находя там утешение в объятиях двадцатилетней Эллен Янсен, которую делает своей секретаршей. Ютта просит разрешения пожить на вилле, он с досадой дает согласие.

Тягостные дни и недели. Ютта мешает ему, он пытается, как неверный супруг, скрыть от нее чуть ли не ежедневные телефонные разговоры с Наташей. Когда Ютта осенью уезжает, он вздыхает с облегчением: «Душевное равновесие и отрада. Мысли о том, а не поселиться ли тут навсегда, – не сделало ли долгое присутствие Петера дом неприютнее, – не поставить ли крест на Н.-Йорке? – Забавляться, но тут».

Летом он встречает в Асконе немецкую актрису Бригитту Хорни («Простая, ясная, сильная, здоровая жизнерадостность») и ее мать, психоаналитика Карен Хорни.

Знакомство с этими женщинами перерастет в ближайшие два-три года в искреннюю, ничем не отягощаемую дружбу, а беседы с врачом станут незаменимым движителем самоанализа.

В сентябре он едет в Цюрих, видится там с Вальтером Файльхенфельдтом и своим отцом. Оттуда – в Париж, а затем – после долгих колебаний, ибо он предчувствует, что его там ожидает, – он опять отплывает в Америку. 7 октября 1949 года вновь поселяется в своих апартаментах в «Амбассадоре». На сей раз год оказался для него действительно потерянным. С романом он почти не продвинулся, сомнения же в собственных творческих способностях еще более усилились. Правда, в конце августа в дневнике появляется важная запись: «Хотел бы написать историю человека (эмигранта), который вывозит из Германии свою жену; любовь, лагерь, смерть, Лиссабон, Иностранный легион». Этот замысел будет жить в нем, и через двенадцать лет появится роман «Ночь в Лиссабоне».

Он читает Фрейда и Юнга, с огромным удовольствием «Улисса» Джойса («Очень потешная вещь, в самом деле! С юмором»). Новый год встречает в большой компании. Среди празднующих Лилли Палмер и ее муж Рекс Харрисон, Полетт Годдар и Наташа. Она вдруг куда-то исчезает. Гонимый ревностью, он начинает разыскивать ее в ночных барах. «Не помню, что же все-таки произошло».

Организм между тем бунтует. Первый приступ болезни Меньера. Эта связанная с головокружением, болями и временами с частичной глухотой болезнь уже не отпустит его... Появляются признаки диабета, нередко приходится соблюдать строгую диету, что дается ему нелегко. Постоянно беспокоит сердце.

Жизнь тем не менее все так же сумбурна. Ему уже за пятьдесят, а он высматривает по ночам, горит ли в доме любимой свет или она где-то с соперником; звонит, в сердцах кидает трубку; случается, дело доходит даже до легкого рукоприкладства, после чего он, по обыкновению, шлет цветы. Порочный круг. «Если бы уже закончил роман! А она мешает и мешает».

Чувства его особенно обостряются при встречах с другими людьми. Ему трудно сохранять спокойствие даже в общении со старыми, верными друзьями, такими как Вальтер Файльхенфельдт и его жена, когда они приезжают в Нью-Йорк и он ходит с ними на выставки, ужинает в ресторане. «Невыносима мысль о том, что еще раз целых полгода рядом с тобой будет Н. И помнить об этих последних годах с ней невыносимо...»

События в мире, за которыми он опять следит более пристально, тоже действуют угнетающе, хоть и не в такой степени, как личные неурядицы. «Просмотрел кипу газет. От всей этой политики – глухое отчаяние. Национализм в любой форме (будь ты американец или добропорядочный немец) есть фашизм». У коммунизма, пишет он в начале 1950-го, в результате политики западных демократий «потрясающее будущее... Единственная инстанция, пока успешно препятствующая мировой революции, – Сталин и Политбюро. Делают все, дабы доказать, что хуже коммунизма в их трактовке ничего нет». 25 июня начинается наступление северных корейцев на южную часть полуострова: «Ответ русских типичен для них: “Виновата Южная Корея (которая почти разбита за четыре дня)”». Речи, произносимые в эти драматические дни президентом Труменом и другими членами правительства, Ремарк сопровождает скептическими комментариями: «Велик же соблазн войти в Историю!»

Поскольку роман все никак не напишется, возникают сложности и в отношениях с американским издательством. «Эпплтон считает наш договор расторгнутым, собирается выдать лишь половину аванса...» – сообщают Ремарку. И он пытается окончательно порвать с Наташей. «Есть желание работать. И оно более глубокое, чем когда-либо раньше. Идущее от жизни без Н. Что-то пришло в движение – будто моя жизнь стремится стать такой, какой она была тринадцать лет тому назад (прежде чем я обзавелся пассиями), будто она стронулась с места, чтобы взять новый разбег».

Его опять влечет в Порто-Ронко, Америки ему «на какое-то время» хватило. 20 мая он отплывает на «Иль де Франс» в Европу. Пытается привести себя в порядок в доме на берегу озера, продолжить работу над романом. По вечерам спасается от одиночества в тавернах Асконы. В начале июля приезжают мать и дочь Хорни, он встречается с писателем Робертом Нойманом, связь с Эллен Янсен нервирует его не меньше, чем шум с набережной, которую расширяют прямо под его участком. Наташа по-прежнему в его мыслях, думать о ней мучительно, разлуку он переживает как наркоман, лишенный привычной дозы.

Однако это лето отмечено и тесным общением с Карен Хорни, знаменуя собой целый период беспощадного самоанализа. (Карен Хорни родилась в 1885 году в Гамбурге, жила до 1932 года в Берлине, затем эмигрировала в Соединенные Штаты. Самые известные работы – «Новые пути психоанализа» и «Невротик нашего времени». Представительница неофрейдизма.)

Бригитта Хорни приобретает широкую известность в 1930-е годы, снимаясь на киностудии УФА («Отель Савой», «Мюнхгаузен»), а после войны с успехом играет в западногерманских и австрийских фильмах («Мелодия судьбы», «Ночь над Готенхафеном»). Запоминается она зрителям как в телесериалах («Якоб и Адель», «Наследие Гульденбургов»), так и в женских ролях на театральных сценах Цюриха, Базеля и Гёттингена.

На Лаго-Маджоре Карен Хорни почти каждое лето после войны снимает дачу (вплоть до своей смерти в 1952 году). Знакомство перерастает в дружбу. Бригитта влюбляется в писателя, а он ценит в ней жизнелюбие и рассудительность. Связь, которая не свободна не только от вспышек раздражения, но и от легкости, всегда доставляющей ему удовольствие. «Уважаемая чародейка! – пишет он однажды после размолвки с Бригиттой. – Между нами явно пробежала черная кошка! Напряжением всех извилин заставил себя воскликнуть “Ха!” во время твоего последнего звонка! Не ощутила ли ты нелюбовь из-за того, что я сказал что-то о диктовке и секретарше? Несправедливая! Эллен Янсен ушла, задрав нос, со скандалом, – пришлось искать замену. Чтоб можно было писать важнейшие письма. Теперь этим занимается жена (59) сельского секретаря Амана, у которой какая-то должность в Локарно и пять детей... Как мне явиться пред очами твоей матери, мстительная Трина, если я не могу ничего сказать ей о тебе?»

«Мы с Бони еще больше подружились, – пишет мать дочери в августе из Асконы. – Он просто очарователен. Я послала ему верстку своей книги («Невротик нашего времени». – В. Ш.), подумав, что ему это может что-то дать. И смотри-ка, он не только ее читает, но и сказал вчера вечером – чуть ли не торжественно, – что сегодня особенный день: он кое-что понял в самом себе...»

Чтение словно электризует Ремарка («Важный, важный день!»). Чтобы глубже осмыслить прочитанное, он подолгу беседует с Карен Хорни. Рефлексия всегда была его спутницей жизни, свое поведение в обществе, свое отношение к женщинам, к работе, к алкоголю он постоянно и подробно анализирует в дневнике. Теперь же, как следствие драматических отношений с Наташей и под воздействием умных комментариев психоаналитика, из подсознания вырывается то, что скапливалось там в течение всей жизни. В эти дни Ремарк доверяет дневнику мысли и воспоминания, помогающие понять его поведение в последние два десятилетия.

«Две вещи в моей жизни – казаться, вернее, желать казаться лучше, чем ты есть на самом деле, и почти “morbid dependency in love”[76]76
  Болезненная зависимость от любви (англ.).


[Закрыть] вкупе с чрезмерной чувствительностью, актерством, стремлением пустить пыль в глаза, быть светским человеком, кавалером, home a femme[77]77
  Дамский угодник (фр.).


[Закрыть], а также ощущение, что ты плутоват и нескромен из-за желания прихвастнуть и что ты действительно таков; что никуда не годишься как писатель и что однажды тебя разоблачат, – всему этому (и многому другому) есть причина – мое детство. Первые три года, до смерти брата Тео. Слова матери о том, что я был очень ласковым ребенком, но меня обошли вниманием из-за того, что брат “умер через три года”. Отсюда: 1. Неуверенность, одиночество, уязвленное самолюбие и т. д.; 2. Ощущение, что я не “lovable”[78]78
  Милый, привлекательный (англ.).


[Закрыть]. И то, что соединяет обделенность любовью с одиночеством, миробоязнью, хаосом, безутешностью, сознанием бессмысленности существования, – чрезмерная гиперболизация любви, которая всем этим не является, в которой все это растворяется и с потерей которой все это опять тебе грозит: миробоязнь, хаос, бессмысленность бытия. Как следствие, привязанность к этому чувству, постоянные попытки вернуть утраченное, все, что выглядит скверным мазохизмом – извинения за поступки других, нарастающий отказ от самого себя и в результате неизбежная потеря другого человека... Целые дни просиживал на лестнице, проклиная своих родителей. Мечтал, как они разорятся, а я приезжаю из дальних стран разбогатевшим и показываю, что преуспел больше и спасаю их – с холодком удовлетворенного тщеславия. Дело не в том, что в детстве мне досталось мало ласки, а в том, что досталось ее меньше, чем другому: вот откуда могло многое пойти, наряду с прочими причинами... Моя критикомания – элемент невроза. Антипатия к людям. Сарказм. Неприятие... Колебания в принятии решений – из-за общей неуверенности. Снобизм. Тяга к знаменитостям со стремлением рядиться в чужие перья; похваляясь нынешним или былым знакомством с ними, доказать себе и всему миру, что ты “lovable”. Бравирование именами; хвастовство в разговорах; сознавая, что это даже неумно, и все же продолжая это делать: то же самое, то же самое».

Через три дня «человек, склонившись над своим прошлым», продолжает исследовать свое «я»: «...Годы пьянства, преднамеренная гульба после первой книги. Стремление принизить значение успеха и показать, что стал иным не благодаря ему, потакание судьбе (что, конечно, неверно). Сверхскромность, согласие с критикой, ощущение, что поднялся так высоко обманным путем. Пил, чтобы быть “не собой''...считал, что пью не с горя, а от наслаждения жизнью, – да, но чтобы как бы витать над ней и – над собой. Не углубляя себя жизнью... Нежелание трудиться; такое частое. Разрыв между вдохновением и исполнением. Неестественное протрезвление... Порой худосочное, стесняющее унижение. Чувство импотенции, боязнь импотенции в сексе. Попытки хитрить и там. Похоть поэтому оборачивается честолюбием и желанием работать».

Объясняет он себе и причины своей откровенной аполитичности, вызывавшей нарекания со стороны многих его критиков: «Отказ от любого участия в событиях международной жизни – внутренне и внешне. Видимая причина: недостаточные знания (и это так); знаю не больше, даже, пожалуй, меньше других. А также опасение, что могут вспомнить сделанные мною когда-то глупости... и использовать их против меня».

И наконец, резкая оценка отношения к родным: «Что дал ты, любвеобильный и щедрый, своей семье? Твоей сестры нет в живых; ее можно было бы спасти; ты не хотел, чтобы все жили за твой счет в Швейцарии. Ты стыдился своих близких. Ты сделал из отца капитана[79]79
  Отец Ремарка был на флоте старшиной.


[Закрыть]. Ты завышал их социальное положение. И мало заботился о них. Делал вид, что их нет».

Анализ, которому он подверг себя в эти дни, был радикален («Не от себя, а к себе»). Подвигли его на это Карен Хорни и ее книга, а также чтение работ Фрейда и Юнга за год до этого. Жизненный кризис, в который он ввергнут Наташей и серьезной заминкой в работе над романом, обостряет восприятие того, что он читает и о чем дискутирует. Рефлексия всегда была у Ремарка частью мыслительного процесса, и потому семена психоанализа падают в его случае на благодатную почву.

Многое из того, что он пишет о себе и своем поведении, не так уж и ново в его дневнике. Но теперь, в конце длинного, неровного, разрушительного отрезка жизни оно становится горьким итогом. И все-таки нельзя не подчеркнуть его относительность. То, что Ремарк наблюдает в самом себе, характерно, по сути, для бессчетного числа людей. Чувства вины перед семьей, возлюбленными, близкими друзьями – кто не знал их? Разве мы не догадываемся, что пускаем людям пыль в глаза, когда рассказываем им о своей жизни? Кто из знаменитостей этого мира пережил свою славу без потерь? Библиотеки полны книг о страхах, порождающих импотенцию, а алкоголизм стал во многих странах повальной болезнью. Ремарк же делает шаг, на который способны не многие: он прорывает кольцо блокады вокруг бессознательного и, не питая никаких иллюзий, объясняет себе, почему он страдает, слишком мало работает, слишком много пьет и, несмотря на постоянные унижения, не способен порвать с Наташей (как долго не мог порвать и с Марлен Дитрих). И потому цитируемые здесь записи из его дневника – с отсылками к годам детства, к поведению после публикации первого антивоенного романа, к увлечению «знаменитыми» женщинами – имеют, конечно же, исключительно большое значение для понимания того, как реально складывалась жизнь Ремарка.