Текст книги "Ремарк. «Как будто всё в последний раз»"

Автор книги: Вильгельм фон Штернбург

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)

«Приют грёз»

И пишет тем не менее о принципиально иных вещах. Книга выйдет в дрезденском издательстве «Шёнхайт», которое уже публиковало его стихи и рассказы. Произведение, надо сказать, удивительное. В то время как юный автор корпит над рукописью, Германию сотрясают взрывы социального недовольства. В столице зверски убиты Карл Либкнехт и Роза Люксембург, в потоках крови гибнет Баварская советская республика. Ожесточенный спор вокруг подписания Версальского договора приводит к расколу общества и к отставке правительства во главе с Шейдеманом. Капповский путч в марте 1920-го лишний раз показывает, что рейхсвер и прочие враги республики не приемлют новую конституцию. На июньских выборах «веймарская коалиция» утрачивает большинство в рейхстаге. Череда сменяющих друг друга правительств обременяет молодую демократию. Шовинисты раздувают спор о принадлежности «восточных земель» до вопроса о выживании самой Германии.

И вот в это политически наэлектризованное время Ремарк пишет роман, очевидно, полагая, что на дворе еще мирная весна четырнадцатого года. К тому же роман ему не удался. Сентиментальная история, за гранью слезливого китча, по красоте стиля столь же безыскусная, как романы Хедвиг Курц-Малер. Ничто не указывает в этом первенце на то, что на писательскую стезю ступает человек, который вскоре поставит свое время со всеми его ужасами в центр своего творчества. Нет в этом романе о жизни богемы ни проникновенно-прохладного, репортажного стиля более поздних произведений, ни столь близкой широкому читателю трезвой, отстраненной характеристики героев (или антигероев). В «Приюте грёз» обитают и действуют как дилетанты от искусства и философии, с умным видом рассуждающие о смыслах жизни и творчества, так и благородные, сердобольные люди из сказочного мира грошовых романов. «Люди хороши, жизнь хороша, весь мир хорош»[24]24
  Цитаты из «Приюта грёз» приводятся в переводе Елены Михелевич.


[Закрыть].

Фриц Шрамм, художник и поэт, живущий в провинциальном городке вильгельмовских времен, – уже в первом своем романе Ремарк выбирает в качестве места действия родной Оснабрюк, – заменяет юным почитателям его талантов отца, советчика и проводника, ведущего их по пути в жизнь, полную тревог, сомнений, соблазнов. Самый любимый из его питомцев, пианист по имени Эрнст Винтер, изучающий композицию и искусство дирижирования в Лейпциге, не может устоять там перед красотой оперной певицы Ланны Райнер. Вечерами он с нею в театре, ночами в ее страстных объятиях. И это в то время, как дома его ждет Элизабет – девушка чистая, невинная, «одухотворенная».

Конец исканиям и метаниям Винтера приходит вместе с кончиной обожаемого учителя. Раскаявшись и осознав свою вину, Винтер возвращается домой, где объятиями его встречает уже Элизабет.

Герои романа мечтают, любят, грустят и взрослеют, пытаясь разгадать в сумерках уютной мансарды загадки окружающей их жизни. Задушевными беседами Фрицу Шрамму удается к тому же обратить на путь праведный «падшую» девушку.

Чуть ли не в каждой главе на небе появляется луна – полная или выглядывающая из-за облаков; мерцают звезды, цветут липы и сирень, трепещут и колышутся по надобности и без оной язычки свечей; дамы поют берущие за душу песни; приводя публику в восторг, «герой» терзает рояль; умирающий Фриц Шрамм видит в свой последний час, конечно же, «черную птицу»; красавица, обольстившая юного музыкального гения, возлежит на кушетке так, что «ее обнаженное тело лишь слегка прикрыто зеленой шелковой накидкой». И улыбается она «удивительно милой улыбкой, в которой смешались греховность, томление и грусть». Чувства протагонистов вздымаются пенистыми волнами, кровь их кипит... «Разве жизнь – это не спектакль?» – задаются они глубокомысленным вопросом, в то время как «на улицы городка спускается весенний вечер, позеленевшая от времени башня собора возвышается над людской суетой недвижным символом вечности, а под мостом тихо бормочет река». И о чем же она бормочет? О людях, конечно же, о людях...

Обитатели «приюта грёз» размышляют у Ремарка о любви: «У мужчины она в большей степени вожделение, у женщины – жертвенность. У мужчины к ней примешано много тщеславия, у женщины – потребности в защите. Я имею в виду женщину, не самку». И о жизни вообще: «Юность должна жить в женском сердце»... И служить становлению человека. «Чтобы из людей получилось человечество. Ведь на свете много людей, но как мало среди них человеков». Думается, читателям «Приюта грёз» было по сердцу и то, что миросозерцание автора вполне соответствовало вильгельмовскому канону. Вот как, например, Эрнст Винтер смотрит на положение женщины в обществе: «Фриц, “образованная''женщина – это чудовище. У нас есть все мыслимые законы, но нет такого, который обязывал бы, чтобы всех девиц, ударяющихся в политику или сочинительство, немедленно отдавали замуж». Можно предположить, что Эрих Ремарк и не думал иронизировать, вкладывая в уста Винтера эти слова, хотя республика уже успела наделить женщин избирательным правом.

Впрочем, при взгляде на общую композицию романа вновь вспоминается Рихард Вагнер. Очень уж похож кружок, собираемый Фрицем Шраммом в его жилище под крышей, на собрание рыцарей вокруг святого Грааля с их элитарной, напыщенной отрешенностью от мирских забот. (Отметим, между прочим, гомоэротические черты в отношении Шрамма к Эрнсту Винтеру.) Да и обе женщины, оспаривающие друг у друга душу и любовь Эрнста, под стать главным героиням в «Тангейзере»: обитающая в волшебном гроте обольстительница (Ланна Райнер в «Приюте грёз») и по-неземному все понимающая спасительница Элизабет в образе дочери ландграфа (девушка с тем же именем у Ремарка). Только вот если своенравный, а затем раскаявшийся миннезингер вступает у Вагнера в «селения рая», – «отверзлась дверь милосердья благая», – а дочка голубых кровей, отрекшись от земных радостей испускает дух на сцене, то долгое странствие Эрнста Винтера по будуару певицы заканчивается бракосочетанием с Элизабет: «Скажи мне, любимая, почему ты смилостивилась надо мной, нищим грешником? – Твои поступки – не грех, а блуждание. Просто путь, по которому тебе пришлось идти, был путем во мраке. Но теперь ты вновь обрел самого себя. – В тебе, любимая. – Пройдя путь от Я к Ты, – задумчиво заключила Элизабет».

У гроба с телом Фрица Шрамма пианист бормочет слова прощания прозой, будто взяв кусочек из либретто «Тристана»: «Верный друг, ты лишь однажды нарушил обет верности, не взяв меня с собой в иной мир. Выслушай меня в последний раз: клянусь тебе хранить верность – верность самому себе, как этого требовал именно ты... Ах, верный мой друг... Нет, ты не будешь одинок и там».

Нельзя не заметить, что в этом овеянном романтикой произведении мы вдруг встречаем высказывание политического характера, бросающее свет на тогдашнюю консервативную позицию автора, поскольку оно вложено в уста Фрица Шрамма, положительного героя романа. Речь в этом пассаже идет о германском чувстве родины, которое вошло «в плоть и кровь каждого настоящего немца, – я имею в виду не тех, кто породнился с евреями или славянами». Слова эти пишутся, когда антисемитизм в Германии грозит стать популярным с новой силой; когда националисты и правые радикалы уже успели навесить на русскую революцию и польский вопрос ярлык «большевистско-еврейской опасности». Правда, молодой автор употребляет здесь весьма модное тогда выражение, не вникнув в его смысл. Он не антисемит. Осенью 1921-го он публикует заметку о концерте, в которой отзывается об исполнении Четвертой симфонии Густава Малера: «Этот добрый человек улыбается в финале с такой покоряющей сердце печалью, как может улыбаться только еврей, впитавший в себя беспокойный дух и глубинную боль своего народа. – Эй вы, свастиконосцы, не вздумайте сожрать меня! – И выдает затем сопрано – соло, от которого так и веет волшебством и уютом. Ты – мятущийся дух, Густав Малер. Ты – символ нашего времени!»

«Приют грёз» – литературный продукт, абсолютно далекий от реальностей своего времени, написанный в типичной для тех вильгельмовских лет манере, когда многие интеллектуалы не считали для себя зазорным уходить от соприкосновения с грубой действительностью. Лион Фейхтвангер публикует в 1908 году свой первый роман – «Глиняный бог», Арнольд Цвейг в 1912-м – «Новеллы о Клавдии». На тот момент оба автора лишь немного старше Ремарка, и по своему замыслу, художественным интенциям, а также эстетике языка их произведения весьма схожи с его дебютом. Но в отличие от «Приюта грёз» в них уже угадывается высокая одаренность авторов. Однако создавались они в ту пору, когда мировая война казалась еще чем-то почти немыслимым, а писатели, композиторы и художники в большинстве своем считали политику «грязным делом», не имеющим к ним никакого отношения. Темой их творчества было искусство. Жизнь не будила их фантазию.

Сказанное явно применимо и к участнику войны, жителю Веймарской республики по имени Ремарк. Молодому человеку идет двадцать первый год, и он пишет роман о вчерашнем дне. «Приют грёз» – это прощание с миром юности, это гимн жизни ради искусства, преображенной радужными воспоминаниями, это хвалебная песнь нерушимым узам дружбы. По сути читатель знакомится с мелкобуржуазными идеалами юноши, взрослеющего в кругу ровесников, объединенных фигурой поэта и художника Фрица Хёрстемайера. Смерть своего кумира автор переживает как личную трагедию, он включает в роман четыре стихотворения любимого учителя, своей книгой он намерен воздвигнуть ему настоящий памятник, и, конечно же, в ней находят отражение мучительные поиски своего пути в жизни. Сомнения в собственных творческих способностях остаются, а впереди – жалкое существование в роли сельского учителя.

Позднее Ремарк сам будет с легким ужасом взирать на своего первенца, хотя для покрытия типографских расходов ему пришлось расстаться с любимым роялем. Более того, вкусив мировой славы и став одной из самых спорных фигур на веймарской литературной сцене, он одобрит решение издательства «Ульштейн» скупить все еще оставшиеся в продаже экземпляры «Приюта грёз».

Не обойдем вниманием и маленький литературно-исторический курьез. С приходом к Ремарку всемирной известности «Приют грёз» пережил мини-ренессанс за пределами Германии. Появились русский, латышский и голландский переводы этого романа. По-видимому, издатели полагали, что на имени «Ремарк» можно теперь автоматически неплохо заработать. Еще удивительнее тот факт, что в 1991 году роман был издан и в болгарском переводе.

Роман, ранние стихи и первые тексты в прозе пишутся в годы, когда самому автору живется совсем не сладко. Духовно Ремарк изолирован, ни рядовой вестфальский городок, ни круг друзей не дают пищи его интеллекту. Отдельные эпизоды «Приюта грёз» ложатся на бумагу в сельской глуши, куда он отправлен на работу учителем. Он по-прежнему много читает, тривиальное и занимательное, ценя при этом Ведекинда, Гофмансталя, лирику Франца Верфеля, а также книги француза, язык которого тоже будет формировать его как писателя. Жорис Карл Гюисманс, друг Эмиля Золя и поначалу убежденный приверженец натурализма, резко мутировал, войдя в число лидеров европейского декаданса. «Природа отжила свое!» – гласил его повелительный лозунг, а его книга «Наоборот» (1884) стала настольной – для усталых символистов и декадентов с их уходом в мистику, с их тягой к пышности и великолепию. Эмиль Верхарн, Макс Эльскамп, Жорж Роденбах, Морис Метерлинк были поэтами рубежа веков, Форе и Дебюсси – его композиторами, Морис Дени и Пьер Боннар – его живописцами. Далеким образцом для них служил баварский король и строитель замков Людвиг II, их храм с Граалем находился в Байройте. Оскар Уайльд сформулировал их иронический лозунг: «Первая заповедь бытия в том, чтоб жить предельно искусственным образом. Вторая пока не открыта». Ремарк принадлежал, судя по его ранним опусам, к когорте приверженцев декаданса.

Их время давно прошло свой апогей. Но Ремарк живет вдали от Берлина, Мюнхена, Вены, Гамбурга, Кёльна, Франкфурта-на-Майне, Дрездена и Лейпцига, где к ожесточенным спорам приводят уже новые течения в искусстве, где общественную атмосферу начинает определять новый, лихорадочный, быстро озолотившийся стиль жизни, а в бесконечных рядах густонаселенных «казарм» надолго поселяется бедность. Постановка пьесы Брехта «Барабаны в ночи» воспринимается в Мюнхене как сенсация, обозначая начало блестящей театральной карьеры. «Преображение» Эрнста Толлера играется в Берлине 114 раз, а заключенный в крепость автор пишет свою вторую пьесу – под названием «Человек-масса». Жители Вены спешат на премьеру спектакля по пьесе Артура Шницлера «Профессор Бернхарди». Проблема антисемитизма поставлена в ней известным драматургом еще до начала мировой войны; вскоре она обретет особую актуальность. Во Франкфурте ставят оперу Франца Шрецера «Кладоискатели», на сценах Гамбурга и Кёльна – премьеры оперы Эриха Вольфганга Корнгольда «Мертвый город». Арнольд Шёнберг переиздает в Вене свое «Учение о гармонии», а посетителей баров и бальных залов, избежавших смерти на войне и томимых теперь жаждой жизни, тоже пленяет незнакомый звук: через Атлантику, с чужими, темными ритмами и ошеломляющими инструментовками приходит джаз. Блаженное кружение в вальсе и великолепие локонов уступают место квикстепу, танго и женским прическам под мальчика. Немецкая женщина курит и не обязательно сохраняет невинность до бракосочетания. Всеобъемлющим девизом вскоре становится «американизм», за ним позднее последует «новая деловитость»; торжествуя, правда, совсем недолго.

Семинариста и молодого учителя все это, похоже, обходит стороной. Оснабрюкский театр в то же время недостатка в зрителях не испытывает. На его афише имена от Шиллера до Гёте, у оперетты там тоже надежное пристанище. Вестфальские меломаны по-прежнему любят «Вольного стрелка», а если здесь вдруг решают поставить что-нибудь из Зудермана, то публика на берегах Хазе уже чувствует себя посвященной в модерн. Моцарт, Бетховен, Шуберт с Малером в придачу – такие концертные вечера чрезвычайно приятны. «Оснабрюк» имелся тогда почти во всех немецких провинциях. (А по части театров и концертных залов имеется и в наши дни.) Скупые заметки о культурной жизни Оснабрюка важны, ибо они, пожалуй, объясняют, почему в первых литературных опытах Ремарка не ощутим пульс времени, а их автор пребывает в те годы под влиянием того, что ему дали произведения веймарской классики, позднего романтизма и вильгельмовского классицизма, а также часы, проведенные в мансарде Фрица Хёрстемайера, – вдали от мирских забот и тревог. Лишь оказавшись в Берлине, Ремарк начнет впитывать и пропускать через себя жгучие токи времени, а оно – наряду с другими факторами – станет формировать его литературный стиль и тематику его произведений.

Все это пока еще в туманной дымке, будущее не вселяет никаких надежд. Он не знает, где он находится, «зависнув» между своим мелкобуржуазным существованием и эстетизирующей декадентской литературой, которую он читает и старается копировать в собственных текстах. В июне 1919-го Ремарк сдает экзамен на звание учителя. Среди специальных тем по предмету «немецкий язык» он выбирает «лирику» и рассуждает о стихах Гёте и Гердера, после чего экзаменаторы выносят свой вердикт: «К сожалению, без проявления каких-либо чувств». И посему тоже оценка за все про все получается не слишком лестная: «удовлетворительно». Что ж, и он наверняка составил себе мнение о чиновниках, оценивавших его понимание немецкой лирики и других вопросов, на которые ему пришлось отвечать.

1 августа он вступает в Лоне, одной из деревень неподалеку от Лингена, в свою первую должность и проучительствует там восемь месяцев. Затем немногим более полугода – в Кляйн-Берсене и в Нане под Оснабрюком. И везде – в переполненных классах. Находится в угнетенном состоянии духа, в том числе и по этой причине. Ни в одном из трех мест не числится в штате, замещая коллег – больных или еще не вернувшихся из плена. Живет, снимая комнату у других учителей или у пожилых супружеских пар. Он попал в косный мир, где бесчинствуют бюрократы от педагогики, а осанистые мужчины в сутанах стараются преподать молодому человеку, один вид которого внушает подозрения, свои, «освященные веками», представления о нравственном поведении. Мы мало что знаем об этом отрезке его жизни. Сохранившиеся документы не содержат важных или интересных деталей. С достаточной долей уверенности можно утверждать одно: Ремарк не ощущал эйфории от пребывания в сельской «диаспоре». По берегам реки Эмс и вокруг Папенбурга[25]25
  Город в земле Нижняя Саксония. Впервые упоминается в «Хронике фризов», написанной в XVI веке.


[Закрыть] люди жили бедновато, небо часто проливалось дождем, делая все вокруг сырым и серым. Еды, напротив, в отличие от города, хватало, а прелесть ландшафта с его неоглядной ширью, зарослями вереска и синими озерами, скорее всего, несколько утешала Ремарка.

В своем отношении к новому окружению он был удивительно дружелюбен и спокоен. «В нашем доме Р. бывал, можно сказать, ежедневно, – вспоминал позднее сын одного из его коллег. – Случалось, что, к моей радости и радости моих братьев и сестер, он заходил к нам несколько раз на дню, и все тогда в доме вдруг оживало. Нас вдохновляла его игра на рояле, а в моде тогда были новые, прелестные песенки из оперетт. Прекрасно помню, как вместе с ним мы оказались на деревенской свадьбе и как от души там веселились... На охоту здесь Ремарк еще не ходил, но прежде чем заступить в должность, привез с собой красивую овчарку, которая почти всегда сопровождала его во время прогулок... В школе Р. трудностей явно не испытывал, – ни в общении с коллегами, ни в обращении с детьми... Хотя до его назначения сюда моему отцу было сказано, что он якобы “вольнодумнее”, чем нормальный молодой учитель... На службе Р. был вполне корректен. Бывая, например, с детьми в церкви, он добросовестно следил за тем, чтобы они вели себя там правильно. Мне Р. при случае как-то раз сказал, что он усиленно читал Ницше, взгляды которого ему симпатичны».

Столь идиллически безмятежной картина, конечно же, не была. Наряду с тягостным ощущением личного одиночества, с отдаленностью театров, концертов, оснабрюкских собутыльников и интересных ему на тот момент дам сердца – Лолот (актрисы Лотты Пройс), фрейлейн Мими и других, – имелись и серьезные неурядицы. Уже в начале его учительской деятельности, в декабре 1919-го, в кабинеты оснабрюкского правительства поступил донос, согласно которому «работающий в Лоне учителем Р., будучи в свое время семинаристом, участвовал в спартакистском заговоре, вследствие чего коллегия учителей (Оснабрюкской учительской семинарии. – В. Ш), исходя из высказываний самого Ремарка, считает его спартакистом». Говорилось в доносе и о том, что он, не имея на то никаких оснований, носил офицерскую форму, а также не присвоенные ему ордена. Так директор Вес, хоть и задним числом, мстил Ремарку. Он явно не мог забыть, что Ремарк, будучи избранным представителем учеников, обратился к вышестоящему начальству с требованием урезонить не в меру ретивых руководителей училища.

Веймарские госчиновники, плоть от плоти кайзеровской Германии, воспринимали политические упреки такого рода со зверской серьезностью. И смельчакам приходилось платить за них своей жизнью, свободой, в лучшем случае потерей рабочего места. Ремарк легко отделался, но запугать себя не дал. «Ни в каком спартакистском заговоре я не участвовал, – сообщает он чиновникам, перепуганным призраком новой революции, – и должен просить представить доказательства моего участия». Таковых, конечно же, не было, однако это не помогло обвиняемому. Чиновники известили подозрительного «молодого учителя» о том, что его «поведение во время учебы после демобилизации было совершенно недопустимым». Кроме того, он ведь и сам признал на допросе: «Офицерскую форму я носил, не будучи офицером». Нетрудно представить себе, как такой чиновничий произвол действовал на молодого человека.

Кляйн-Берсен затерялся среди лесов и лугов в окрестностях Меппена. В эту деревеньку он прибыл по распоряжению властей в мае 1920-го, целый месяц побыв безработным. Здесь и в самом деле был край света. Отрезанный от всех средств сообщения, он жил в комнатушке за стенами школы, вокруг царила неприкрытая бедность, и утешиться туг было нечем. Неудивительно, что один из будущих бургомистров местечка напишет: «Остается лишь заметить, что учителю Ремарку трудно было вписаться в тогдашние условия сельского быта». Замечание, которое кроме как дружелюбным приукрашиванием действительности не назовешь.

К тому же в Кляйн-Берсене жил и трудился декан Бранд, надзиравший и над местной школой. (Католический клир в этой местности еще успешно цеплялся за свои властные привилегии.) Приветливый молодой горожанин ему явно не нравился. С детьми чуть ли не запанибрата, пожалуй, слишком дерзок, а главное – не в меру либерален в своих воззрениях. Декан же привык заботиться в своем приходе о дисциплине и порядке. И тогда завязалась оживленная переписка – с подачи человека церкви. Оказавшись актером в комедии уездного масштаба, Ремарк обнаружил – как это уже было при столкновении с оснабрюкскими чиновниками из-за его якобы спартакистских амбиций – черту характера, которая, как известно, не отличает его соотечественников в их отношениях с начальством в лучшую сторону, – гражданское мужество. Его ответ был четким и даже, пожалуй, воинственным: «У Вас есть церковь, у меня – школа. Я не вмешиваюсь в Ваши дела и потому требую, чтобы Вы не вмешивались в мои». Но декан Бранд не думал отступать. Обмен письмами приобретал все большую остроту, так что пришлось вмешаться земельному советнику. Ну а тот сделал то, что так любят делать чиновники: назначил комиссию для расследования инцидента. Но и ей не удалось установить, из-за чего разгорелся сыр-бор. Хотя хитрости тут не было никакой. На кону стояла репутация деятеля церкви, который решил научить слишком светского молодого человека католическому послушанию. Ходить в церковь надо, мол, регулярно, своей лепты в религию он не вносит, молодежи подает такой дурной пример, что хуже некуда. К сожалению, спор велся и о выплатах содержания, что не могло не вызывать раздражения в материально зависимом от этих выплат учителе. Ремарк получал 1120 рейхсмарок в месяц, что всего лишь хорошо звучит: инфляция быстро сжирала большую часть оклада. «Называя сумму, Вы забыли о плате за жилье», – жалуется он, когда Бранд требует вернуть излишек, считая, что учителю было переплачено. «Деньги я уже истратил и вернуть ничего не могу... Замечу, кстати, еще раз, что Вам как председателю попечительского совета полагалось бы знать, сколько Вы должны были заплатить и что я не получил “слишком много”, а получил деньги по узаконенной высшей ставке, выплата которых не только признается нормой, но властями даже и приветствуется». Письмо заканчивается едкой насмешкой над мелочностью человека, который старается отравить ему жизнь: «Отвечая на Ваш вопрос, могу ли я теперь читать Ваш почерк, вкупе с похвалой сообщаю, что Ваш почерк стал гораздо разборчивее и что если Вы продолжите прилежно упражняться, то сможете явить миру нечто совсем прекрасное. Эрих Ремарк учитель».

Очень злое письмо приходит и в районный отдел народного образования. «Поскольку господин декан позволяет себе доводить до сведения правительства и дела сугубо личные, чего я не приемлю в принципе, и поскольку я считаю, что человек должен иметь достаточно мужества, чтобы решать личные дела самому, а не прятаться за властными спинами и не клеветать таким коварным способом (выражение выбрано в спокойном состоянии и по зрелом размышлении), то должен вкратце сказать следующее: честность г-на декана вызывает у меня сильные сомнения... Убедительно прошу срочно разобраться в нашем деле... Ручаюсь в своем письме за каждую букву». Бодрый тон заявления оборачивается, однако, строгим выговором по служебной линии. А его противник в этой дуэли – декан затеет потом серьезный конфликт с властями и родительским советом и поплатится за это своей должностью – услышит, с кем он тут имеет дело: «Вам не удастся меня напугать; мне доводилось побеждать и не таких противников». Ремарк не сдрейфил – ни в этой баталии, ни годами позже, когда атаки на него были совсем другого качества.

Это время тоже найдет отражение в его романе «Возвращение». Эрнст Биркхольц, альтер эго писателя, посещает, так же как и его создатель, учительскую семинарию в провинциальном городке, после чего отправляется на работу в сельскую глушь. Ремарк вносит в роман немало из пережитого в Лоне, Кляйн-Берсене и окрестностях. Отражение жизненных коллизий не зеркально, в нем много ума и чувствуется ностальгия. Эрнст Биркхольц тоже потерпит крушение на учительском поприще.

Дав декану отпор, Ремарк просит начальство перевести его поближе к Оснабрюку, что оно и делает. В Нане он учительствует около трех месяцев, после чего этот этап его жизни заканчивается. 20 ноября 1920 года он заявляет о своем желании уйти в длительный отпуск, и, наверное, чиновники охотно его удовлетворили. С точки зрения отцов народного просвещения, Ремарк действительно не был образцовым учителем начальной школы.

Примерно через три года, окончательно порвав с Оснабрюком и живя в Ганновере, он напишет своему другу, каменотесу Карлу Фогту, письмо, в котором подытожит свое отношение к чиновному люду и к профессиональной деятельности человека: «Чиновник – раб своей профессии. Он втиснут в ставки своего оклада и в свои обязанности, у него всегда была возможность рассчитать, сколько он будет зарабатывать через десять лет и кем он через десять лет будет. Свободная профессия все еще остается самой комфортной. Под ней я понимаю такую профессию, которая предоставляет неограниченные возможности для развития... По сути же, любая профессия, сколь свободной она бы ни была, – это оковы... Ты прав, именно неопределенность в жизни имеет особую прелесть».

В конце 1920-го перед ним два года ожиданий и поисков. Он – не единственный, кто в это время обречен на отчаянную борьбу за выживание. Республике грозит раскол. В марте 1921-го французские и английские войска оккупируют Дюссельдорф и Дуйсбург. В центральной части страны и в Гамбурге дело доходит до вооруженных столкновений с силами правопорядка под коммунистическими лозунгами, бои идут в Верхней Силезии. В мае 1921-го правительство Ференбаха уходит в отставку, новым рейхсканцлером назначен Йозеф Вирт. 26 августа убит Маттиас Эрцбергер[26]26
  Немецкий писатель и политик, руководитель Комиссии по перемирию, рейхсминистр финансов Веймарской республики.


[Закрыть], в стране объявлено чрезвычайное положение, что приводит к затяжному конфликту между рейхом и Баварией. 22 июня 1922 года правые радикалы совершают покушение на Вальтера Ратенау, министра иностранных дел и еврея по национальности. В августе начинает набирать обороты инфляция, что приводит к массовому разорению среднего сословия. Не выдерживают ее натиска и оклады чиновников. Брожение охватывает крестьян. Их хозяйства страдают от скачков цен, на грабежи и продажу их дворов с молотка они отвечают актами насилия. К концу 1922 года кризис еще не достиг своей верхней точки. Лишь с оккупацией Рурской области в январе 1923-го инфляция переходит в гиперинфляцию, уничтожая состояния бессчетного числа людей, обрекая их на нищету и безработицу. Именно в эти годы республика упускает свой шанс. Все большее число немцев теряет веру в демократию и ее институты. В своем стремлении похоронить республику поддержку у избирателей находят радикальные партии левого и правого толка. Демагогическими речами и несбыточными идеями они сеют то, что обернется кровавым урожаем в 1930-е годы.

Решив расстаться с профессией учителя, Ремарк теряет хоть и очень скромный, но верный источник дохода. В следующие 22 месяца он перебивается случайными заработками. Снова живет в родительском доме. «Был я и учителем в начальной школе, ведь имел на то право, сдав экзамен. Счастливая была пора, с детьми я ладил очень неплохо, но учительствовать всю жизнь не хотелось, в 21 год мечтаешь о чем-то большем. И кем потом я только не был: некоторое время – коробейником, продавал платки и материю... агентом по продаже надгробных памятников, коммерсантом... и даже играл на органе в психиатрической лечебнице». Так он выскажется в ноябре 1929-го, когда вокруг его военного романа и самого автора будут вестись ожесточенные споры. Поэтому его слова о «счастливой поре» в сельских школах не следует принимать на веру. От надежного заработка в суровые времена с кондачка не отказываются.

Другие данные о себе верны. Он действительно «перебивается». И пишет. Первый блин вышел комом. Роман не приносит ему ни пфеннига. Выручки от продаж не хватает на доплату, которая потребовалась к типографским расходам. Неудача задевает самолюбие и повергает в уныние. Но разрушить мечту о писательской карьере ей не дано.

Ремарк становится театральным и музыкальным критиком «Оснабрюкер тагес-цайтунг» и продолжает публиковать в «Шёнхайт» стихи и то, что можно назвать малой прозой. Пишет о событиях в культурной жизни родного города и делает это хорошо, солидно, порой с энтузиазмом. Пишет об опереттах и операх, гастролях танцевальных групп и вечерах камерной музыки, поэтических чтениях и архитектурных достопримечательностях Оснабрюка. Это добротная снедь журналиста, не меткие уколы эспадроном матерого рецензента и не разящие удары саблей рьяного полемиста. «Такова жизнь: ты растешь в золотых утренних лучах, делаешь пару робких шагов к полудню, смелеешь, бежишь, рвешься вперед в кольце радужных красок, пока постепенно не отстаешь на закате дня и, наконец, почти не дорожишь собой, уходя в заботы о других молодых людях». Не следует корить автора этих и многих столь же взволнованных строк за то, что он с таким по-буржуазному бодрым настроем отвечал в те дни и недели желаниям своих читателей. Поденщина в журналистике всегда была и остается горьким как редька занятием, по сей день оплачивается центами и копейками, и каждое следующее задание по-прежнему зависит от всемогущего господина редактора, который – увы! – не всегда пребывает в добром расположении духа. То, что Ремарк имеет сказать о литературных вечерах, постановке «Фауста», музыке Бетховена, «Грёзах о вальсе» всеми обожаемого Оскара Штрауса или песеннобалладном вечере Оснабрюкской школы пения, которой руководит Мария-Анна Бюргер, не хуже того, что пишут его коллеги в Бохуме, Аугсбурге или Шверине. Как критик он конкретен и не тщеславен – в отличие от некоторых авторитетов, которые, рассуждая в «Берлинер тагеблат», «Фоссише цайтунг», «Франкфуртер цайтунг» или в венской «Нойе прессе» о натурализме и экспрессионизме, о пролетарском театре, Брехте и Гауптмане, Эрвине Пискаторе и Максе Рейнхардте, об интрижках за кулисами оперных театров, где Отто Клемперер исповедует модерн, а Бруно Вальтер – классику, опускаются до сведения счетов друг с другом, не брезгуя случаем оскорбить собрата по перу даже грубым словом.