Текст книги "Ремарк. «Как будто всё в последний раз»"

Автор книги: Вильгельм фон Штернбург

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)

18 мая 1895 года он женится в Ванне-Айкеле[12]12
  Часть города Херне, в прошлом – городской округ в земле Северный Рейн – Вестфалия.


[Закрыть] на Анне Марии Шталькнехт, родившейся 21 ноября 1871 года в Катернберге. Мы мало что знаем об этом браке, позже и о нем тоже не захочет говорить знаменитый сын. И все-таки с некоторой долей уверенности можем утверждать, что жилось этой паре так, как это бывает, если заработка мужа хватает лишь на самое насущное; если число ртов за столом увеличивается за восемь лет до шести; если глава семейства молчалив, но именно за ним – в вильгельмовском мире всё строго – всегда остается последнее слово. Ханс-Герд Рабе, знавший писателя с юности и написавший книгу о его жизни в оснабрюкские годы, называет царившую в семье атмосферу гармоничной, и можно с ним, пожалуй, согласиться, хотя такие общие суждения скорее романтизируют, нежели проясняют реальное положение вещей. Анна Мария в документах почти не упоминается. Однако и о ней с известной долей уверенности можно сказать, что это была женщина жизнерадостная и приветливая. Свою любовь к музыке она перенесла на второго сына, брать уроки игры на фортепьяно он стал по ее желанию. Дети ее, несомненно, любили. Ремарки придерживались католической веры, но особого рвения при этом не проявляли. Хотя юному Паулю все же довелось послужить министрантом.

Круг частной жизни был узок. Ходили в гости к соседям и к тем товарищам мужа по работе, которых ценили за какие-нибудь достоинства, совершали прогулки по прелестным окрестностям города в сопровождении любимого белого шпица и с остановкой в одном из тенистых ресторанчиков, Петер посещал собрания различных объединений по интересам – вот, пожалуй, и все. В семье не пили. В пользу этого утверждения говорит членство Петера Ремарка в ложе «Добрых тамплиеров», что делало его сознательным противником употребления спиртного. «Действовал ли там отец Ремарка из чисто гуманистических убеждений или искал надежной защиты от алкоголя, я не знаю», – писал спустя более полувека один из членов этой ложи.

Все это заслуживает внимания лишь постольку, поскольку в жизни сына алкоголю предстояло приобрести огромное значение и, возможно, уже отец действительно испытывал такое же искушение, но успешно ему противился. Согласимся, однако, что мы имеем дело всего лишь с догадками. Необычным же является тот факт, что добрым тамплиерам пришелся ко двору католик, а это противоречило уставу Ордена. Во всяком случае Ремарк старался не пропускать заседаний ложи.

Вступил он и в местное общество друзей военно-морского флота – не столько потому, что тоже был захвачен вскипавшей волной воодушевления, которое испытывало население вильгельмовской Германии в связи со строительством такого флота, сколько по причинам личного порядка. «Он служил на флоте в Вильгельмсхафене и Киле», – сообщала своим читателям в ноябре 1929 года газета «Оснабрюкер тагеблат» об отце автора только что опубликованного, но уже вызвавшего повсеместные споры романа «На Западном фронте без перемен». «На тогдашних крейсерах он не раз ходил в далекие походы – к берегам Скандинавии, Англии, по всему Средиземному морю, дослужился до звания старшины и охотно рассказывал о том, что ему довелось видеть и пережить во время этих походов». Однако его манера рассказывать не всегда была по вкусу слушателям – из-за того, что свою речь он пересыпал ядреным моряцким словцом. «Этот слегка угловатый, чудаковатый человек умел рассказывать о своих путешествиях очень увлекательно, – вспоминал один из добрых тамплиеров, – употребляя иногда выражения, которые не всегда нравились нам, молодым людям, – ведь нам внушали, что взрослеть надо, сберегая чистоту души и помыслов». А вот мнение еще одного слушателя: «Пусть иной раз он слегка и привирал, ощущение радости все равно нас не покидало». Значит, был Петер Франц еще и компанейским человеком. К запросам певческого кружка всегда относился со вниманием и был щедр, «без его содействия мы, наверное, не создали бы клуб любителей театра».

Образ жизни семьи – мелкобуржуазный, упорядоченный. Для буден характерны упорный труд и необходимая бережливость. Показательно число переездов, которые семья совершила в пределах Оснабрюка. В годы с 1896-го по 1917-й – двенадцать. Причину следует искать, пожалуй, прежде всего в ее материальном положении. Петер Ремарк селился с женой и детьми в росших тогда как грибы новостройках, в помещениях, которые требовали просушки. Прожив года два-три при мало-мальски доступной квартплате, они получали извещение о ее повышении и начинали вновь паковать чемоданы. В адресных книгах зафиксированы в эти годы номера нескольких домов на Янштрассе, за ними следуют Линден-, Шинкелер-, Херрентайх-, Гертруденштрассе, «Клингенсберг» и Луизенштрассе. Только в 1917-м семья обретает постоянную обитель – в доме номер 3 по Хакенштрассе. Здесь, на третьем этаже, отец будет жить до 1935 года. Дом принадлежал фирме Прелле, и ее хозяева, видимо, предпочитали не взимать с их ценного сотрудника квартплаты по ростовщическим расценкам.

Впрочем, многократные переезды не были для того времени таким уж необычным явлением. «Проживая в стесненных условиях, рабочие семьи часто переезжали с места на место. Некоторые делали это два-три раза в год, одни – добровольно, поскольку подыскивали более просторное и дешевое жилье, другие – вынужденно, поскольку числились у хозяина дома в должниках и в какой-то момент узнавали, что договор аренды с ними расторгнут. Рабочая семья со своим скарбом на тачке или телеге – до 1914 года такая картина была обыденной для многих крупных городов. Правда, в большинстве случаев переезжающие оставались в пределах родных кварталов»[13]13
  Цит. по книге Фолькера Ульриха «Великая нервная держава. Расцвет и крушение кайзеровской империи».


[Закрыть]. Ремарки в должниках никогда не числились, и переезды их наверняка не являли собой такое уж жалкое зрелище. В то же время можно с уверенностью сказать, что принадлежали они в кайзеровском рейхе к тем людям, которым приходилось считать каждый пфенниг. О приличной квартире со всеми удобствами, а тем более о роскошной вилле Ремарки не могли и мечтать.

Через год после свадьбы рождается первый ребенок – Теодор Артур Ремарк, в котором мать души не чает. Но проходят пять лет, и его уже нет в живых. Если верить скупым дневниковым записям, которые писатель, оглядываясь в прошлое, отведет своим родным, то смерть брата была для трехлетнего Эриха первым в его жизни событием, разобраться в котором до конца так и не удалось. Уже на склоне лет, беседуя с одной журналисткой, он признается, что после похорон брата мать прямо-таки шокировала его, заметив будто ненароком: «Теперь тебе быть нашим любимцем!» В ответ он ударил ее по лицу. «Я до сих пор сожалею об этом. Реакция с моей стороны была очевидной глупостью. Причем ударил я изо всех силенок. В глубине же души, наверное, решил действительно стать всеобщим любимцем». Это признание соответствовало, быть может, не столько тому, что произошло на самом деле, сколько позднему ощущению утраты, всю тяжесть которой осознать в раннем возрасте было невозможно. Дочери Эрна и Эльфрида родились соответственно в 1900 и 1903 годах. Петер Ремарк должен был заботиться о пропитании большой семьи, по тем временам, правда, не такой уж и многодетной.

Отношения Эриха Марии Ремарка к родителям и сестрам будет отстраненным. Мать он, несомненно, любил, ее смерть (в 1917 году), вид умирающей от рака женщины потрясли его, вызвали приступы тяжелой депрессии, усиленной ранней кончиной учителя, к которому он питал глубокое уважение, и пережитым на фронте. Он предельно лаконичен, сообщая в те дни о случившемся одному из однополчан: «Извини за долгое молчание. Умерла моя мать. Получив отпуск, был в Оснабрюке и писать не хотелось». И больше ни слова. В дневниковых записях разных лет он тоже почти не упоминает матери.

Отношение к отцу, который будет гордиться сыном, поначалу журналистом, а затем знаменитым писателем, не оставит в его жизни более или менее глубокого следа. В 1922 году Ремарк окончательно отвернется от Оснабрюка, и встречи с отцом станут редкими. После Второй мировой войны Петер Ремарк будет жить какое-то время у сына в Ронко, но и там они останутся чужды друг другу. Несколько визитов в Бад-Ротенфельде, где с 1935 года отец живет со своей второй женой (Ремарк не упоминает ее ни в дневниках, ни в письмах), затем похороны 87-летнего старика в июне 1954-го. Сын ограничится соблюдением приличий. В 1932 году, давая интервью одной из газет, он рисует портрет отца с сочувственно-прохладной отстраненностью: «Мой отец, например, – человек трезвых взглядов, как и я, он поездил по миру и повидал жизнь. “Я не читаю романов, – говорит он, – потому как правды-то в них нет”. Это мнение человека, который вырос в сиротском доме и шел по жизни тернистой дорогой». Между прочим, в его собственных романах матери почти всегда любящие, наивные, сердобольные, обнимающие сыновей, получивших отпуск или возвращающихся с войны. Отцов там как бы и нет.

Отношения с сестрами тоже не назовешь теплыми. В зрелые годы, разбогатев, он зачастую чувствует, что они его используют. Получая их послания с просьбами разного рода, знаменитый брат реагирует на них с нескрываемым раздражением. «Письмо от Эрны, – гласит, например, запись в дневнике от 3 и 4 ноября 1936 года. – Хотела приехать. Дело якобы серьезное. Ломал голову над тем, что бы там могло случиться... По телефону ничего сказать не хотела. Пелена таинственности... Встречал Эрну. Приехала с мужем. Беспокоился напрасно. Хотят получить деньги с моего счета, чтобы строить дом. Ну и парочка». Он, несомненно, глубоко потрясен, когда до него, живущего в Америке, доходит весть о том, что нацисты злодейски казнили его сестру, Эльфриду. Однако в дневнике эта трагедия находит отражение лишь в виде двух очень коротких записей...

«Семья: приспособление, созданное природой для защиты от безбрежной тьмы; замкнутость перед лицом проблем, волнующих все человечество; приют и оплот посредственности». Эти слова, занесенные в дневник в 1936 году, многое говорят о характере его воззрений и ощущений. С другой стороны, в более поздние годы он все чаще упрекает себя в недостаточной заботе о своих родных. Как и в почти всех своих связях, так и здесь, он колеблется между нервозным неприятием и жалобами на свою неспособность открыться близкому человеку. Когда Пауль Боймер[14]14
  Рассказчик в романе «На Западном фронте без перемен».


[Закрыть] приезжает на побывку домой, то при встрече с матерью в голове у него мелькает мысль, родственная опыту, приобретенному автором в ранней юности: «Мы в нашей семье никогда не были особенно нежны друг с другом, – это не принято у бедняков, чья жизнь проходит в труде и заботах».

Мелкобуржуазное происхождение довольно сильно сказалось на Ремарке – от его влияния, по сути, так и не удалось освободиться. В этой общественной прослойке – но, естественно, не только в ней – господствуют четко выраженные воззрения и предрассудки, миру даны ясные дефиниции, Верх и Низ, Порядок и Беспорядок принимаются как данности без особых сомнений. Подняться вверх, что является конечной целью, можно лишь, исповедуя трудолюбие и бережливость. Многие достигли этой цели, обретя в своих профессиях – в том числе в политике и литературе – общественное признание и растущее благосостояние. Но за «прыжок из одного класса в другой» надо платить. Неуверенность Ремарка в себе, постоянно сопровождающие его сомнения в значительности своего творчества и правильности образа жизни проистекают, возможно, и отсюда. Внезапно обретенные богатство и громкая слава, большой интерес, вдруг проявленный к нему политической и интеллектуальной элитой, – все это вытолкнуло его из привычного мира.

И потому он никогда не будет чувствовать себя совсем своим ни в кругах интеллектуалов, ни в сверкающем огнями Голливуде. Зато он любил общаться с «простыми смертными», с ними он мог, расслабившись душой и телом, болтать и веселиться ночи напролет. Он ценил те мгновения, когда его, прогуливающегося по Асконе, прямо на улице приветствовали кельнеры, торговцы книгами, антиквары и прочие незаметные люди; когда они подсаживались к нему в пивной, чтобы вдоволь «потолковать о политике». Именно в такие моменты он забывал о сложностях и превратностях жизни, смеялся, шутил, пребывал просто в хорошем настроении. А вот придя в гости к Эмилю Людвигу, оказавшись на званом ужине рядом с Томасом Манном, сидя с Марлен Дитрих и ее свитой в модном парижском ресторане под жадными до сенсаций взглядами окружающих, он чувствовал себя скованным, казался себе в такой ситуации лишним, страдал от всеобщего внимания.

Нет ничего важнее для мелкого немецкого буржуа, чем неукоснительное исполнение долга. Дневник Ремарка пестрит упреками в свой адрес. Он винит себя в недостатке рвения к работе, а то и вообще в нежелании браться за перо. «В моем возрасте нельзя быть таким усталым. Я не знаю, чего хочу. Я никогда не знал, чего мне хотелось». – «Заметил, какой у меня потрепанный вид. Ленив, нерешителен, небрежен, пассивен». – «Не жизнь, а гульба. Много чего и пропустил и упустил. Никогда не работал в полную силу. Мало что делал правильно». – «Я как-то измельчал. Стал слишком ленив. Покрылся жирком. Толстые печальные клоуны редко вызывают что-нибудь, кроме смеха и пожатия плечами». Такие депрессивные интонации проистекали, конечно же, из конкретных жизненных обстоятельств, связаны были с кризисами в его отношениях с любимыми женщинами, с частыми перерывами в работе. Но главная причина самоедства и жалоб на расхлябанность, на «впустую потраченную» жизнь кроется в ранних годах его жизни, в том мире, который сформировал его. Алкоголь, явный избыток любовных связей, тяга к «антимиру» геев, лесбиянок, сутенеров и проституток, а также к великосветскому лоску в кругу кинозвезд – разве все это не было попыткой стряхнуть с себя путы презренного «филистерства», которое с юных лет вызывало в нем протест и возмущение? «...на полках в гостиной – классики в красивых неразрезанных переплетах, в жилой комнате – романы здравствующих писателей в переплетах желтых, и те и другие призваны свидетельствовать о вольнолюбивых взглядах обитателей дома... Да, да, почтенные филистеры и прелестная дева, как в жизни, так и в любви вы привыкли к истертым никелевым и медным монетам, и если вдруг появляется человек, который бросает вам горсть золотых дукатов, то вы таращите глаза от удивления и просите забрать их обратно, потому что не знаете им цены!» Эти дышащие высокомерием, обидой и наигранной гордостью строки доверяет своему дневнику двадцатилетний пациент лазарета. Они позволяют заглянуть в тайники его души.

Однако в отличие от некоторых из тех, кто, подобно Ремарку, был сформирован мелкобуржуазной средой, он станет в высшей степени скромным художником, добросердечным, неагрессивным другом, неизменно, вопреки всем размолвкам, отзывчивым любовником или мужем, абсолютно независимым публичным человеком. Одиночество не покинет его. Оно не редкость у людей, которые переросли свое окружение и живут между «классами». Останется и раздвоенность, ибо ведь это не только острое неприятие филистерства, но и поиск жизни и товарищей на пути к достижению целей, о которых мечталось в юные годы.

Эрих Пауль Ремарк появился на свет 22 июня 1898 года, «в 8 с четвертью пополудни», в родильном доме Оснабрюка. Вместе с матерью второй ее сын, здоровый и ладненький, возвращается в дом номер 15 по Янштрассе. Прожив здесь еще два года, семья вновь переедет: в один из соседних домов по той же улице. За ней начинается почти нетронутый уголок природы – с цветущим разнотравьем лугов, согретых летним солнцем, с прохладой в густой тени стройных тополей и пока еще чистой речушкой. Осенью и зимой дожди превращают ее в бурный поток, и она выходит из берегов, разливаясь широко и привольно. Здесь мальчику открывается мир, в котором порхают бабочки и резвятся рыбки, слышен птичий грай и будит фантазию тишина. «Луга напоены влагой, и с дорог, булькая, бегут ручьи. В кармане шинели у меня небольшая стеклянная баночка. Я иду по берегу канала. Мальчиком я удил здесь рыбу, ловил бабочек, лежал под деревьями и грезил. Весной канал зацветал лягушачьей икрой и водорослями. Светлые зеленые стебельки элодеи тихо покачивались под прозрачной рябью воды, между камышами зигзагами петляли длинноногие водяные паучки, и стаи колюшек, играя на солнце, бросали свои шустрые узкие тени на испещренный золотыми пятнами песок. Холодно и сыро. Длинными рядами тянутся по берегу канала тополя. Ветви их оголены, но как будто окутаны легкой голубой дымкой. Придет день, и они опять зазеленеют и зашумят, и солнце вновь тепло и благодатно озарит этот уголок, с которым у меня связано столько юношеских воспоминаний»[15]15
  Перевод Ирины Горкиной.


[Закрыть].

Может ли быть беззаботным детство с играми на лоне природы в по-сельски идиллическом Оснабрюке? Ведь там умеют еще устраивать праздники, ритм жизни во многом определяется временами года, на соборной площади лоточники расхваливают медовые пряники, а бродячие музыканты и акробаты развлекают молодежь, собравшуюся у балагана. В первые годы жизни ребенка закладываются основы эмоционального восприятия окружающего мира, формируется его подсознание, он начинает постигать то, чего взрослым порой и объяснить невозможно. Но не стоит принимать на веру утверждение о беззаботном детстве и семейной гармонии. В зрелые годы Ремарк докажет неспособность связать себя с другим человеком тесными узами. Земное существование нередко будет казаться ему тогда ужасным и опасным, чувство неуверенности поселится в нем навсегда, принуждая его к бегству в алкоголь. При встречах с родными и близкими герои его романов ощущают внутреннюю пустоту, душевную глухоту, отрешенность от мирских забот. Мотив товарищества, крепить узы которого Ремарк призывает во многих из рассказанных им историй, – он звучит в своей пафосности как неумолчная мелодия тоски, как грустная кантилена поиска того, чего найти невозможно. Это говорит о наличии в душе ссадин, образовавшихся в детские годы. Он был мечтателем, вспоминали его ровесники и одноклассники. А это значит, что жил он напряженной внутренней жизнью, интенсивно перерабатывая в своем сознании отношение сомневающегося «я» к многообразному «ты». Нет сомнений, что будни у Ремарков были заполнены упорной, тяжкой работой. И, как следствие, психика мальчика, впечатлительного и чувствительного, оставалась без родительского пригляда. Что к тому же никак не соответствовало педагогическим постулатам эпохи. Мы слышали о своенравном отце. Деликатным в обращении с сотрудниками и подчиненными он не был. Приходится предположить, что и после работы Петер Ремарк не был совсем другим человеком. Но судить о детстве Ремарка мы можем лишь с осторожностью. И трактовать его поведение в последующие годы – лишь основываясь на предположениях и догадках.

Эриха Пауля отдают в школу при соборе Святого Петра, после чего он четыре года ходит в школу при храме Святого Иоганна. Не гимназия, а вновь восьмилетняя народная школа. Честолюбивым родителям сын виделся вслед затем на более высокой ступени образования, но где было взять для этого денег? Судя по оценкам в старых классных журналах, учился он хорошо. «Учеба давалась Ремарку легко. Он многое схватывал на лету, дома себя особо не утруждал. Увлекался историей литературы, сделав ее своим любимым предметом. Что не мешало ему быть отличником по всем остальным». Охватывая лишь годы 1912–1915, эта характеристика со стороны бывшего одноклассника, пожалуй, вполне применима к успеваемости Ремарка в течение всего срока обучения. Сохранилось описание сценки из его школьной жизни, которое, даже будучи сильно приукрашенным, не утратило, пожалуй, своей ценности как симпатичный литературный анекдот: «Учитель зачитывает классу одно из сочинений о летних каникулах: “Гордо и величаво рассекает белый парусник Альбатрос сияющие волны безбрежного моря”. Учитель смотрит на учеников, тетрадка – в подрагивающей руке. Подходит к парте отличников, хватает Эриха за шею, наклоняет к себе, бьет его тетрадкой по ушам на глазах всего класса и, багровея от гнева, спрашивает, откуда сорванец это списал. Эрих отвечает не сразу, тупо смотрит перед собой, вопроса он не понял. Учитель сатанеет, Эрих сносит все удары спокойно и, наконец, также спокойно говорит, что ничего он не списывал, вот так это, дескать, было на море, вот так он проводил каникулы, четыре недели, и вот так он, мол, должен заполнить все двенадцать страниц».

Рядом со школой – гимнастический зал. Это, однако, не побудило Ремарка заняться спортом всерьез, хотя он любил ходить на автогонки и боксерские бои (главным образом в свои берлинские годы) и время от времени зарабатывал себе на хлеб, подвизаясь спортивным репортером. Юному Ремарку интересно петь в церковном хоре. Музыка притягивает его все сильнее, она станет спутницей его жизни, он будет наслаждаться ею и как слушатель, и как исполнитель. «Сам я часто пел в школьном хоре. Даже хотел стать музыкантом, пианистом... и стал бы, если бы не поранил руку». Наверняка это одна из тех легенд, которые Ремарк с охотой распространял о себе. Он любил играть на рояле и органе, а поскольку это получалось у него совсем недурно, то он, остро нуждаясь в деньгах, подрабатывал игрой на органе и уроками игры на фортепьяно. Однако ничто не указывает до пресловутого ранения на какие-либо признаки особого музыкального таланта или, тем более, одаренности будущего концертного виртуоза. По музыкальной образованности он тоже остается любителем. Он не ходил в учениках у знаменитого педагога, он не вундеркинд, являющий себя трогательно-восторженной публике провинциального городка. Автор одной из биографий утверждает, что молодой Ремарк сочинил ряд композиций; сам он лишь мельком касается этой темы – в одном из писем и в дневниках. Мы же скажем так: если бы действительно получилось что-нибудь серьезное, мир бы об этом непременно узнал. А пока мы имеем то, что Ремарк записал в дневник в свои двадцать лет: «Музыка – это она единственная спасительница и утешительница!»

«Было время, когда я хотел стать художником». О такой стезе тоже мечтается в пору юности. Тем более если рисунки получаются и людям нравятся. Несколько рисунков сохранилось. Например, голова матери на смертном одре, башни собора, маленькие карикатурки в его любовных письмах. Но никогда он не занимался этим искусством всерьез, никогда не думал сделать живопись своей профессией. Высказывания такого рода были ностальгическими, возвышавшими его в собственных глазах как художника, и слетали они с уст писателя только в те моменты, когда его, ставшего в одночасье знаменитым, осаждали вездесущие репортеры. Писательский дар он ощутил в себе рано, воспринимая его поначалу лишь как забаву. Но вскоре, по счастью, отнесся к нему всерьез. На первых порах как поэт романтического склада, затем как автор романов, долго терпевший неудачу за неудачей, потом как журналист и, наконец, как замечательный рассказчик и зоркий свидетель своего времени. Вспоминая детские и отроческие годы, сам Ремарк скажет: «Мои мечты не встречали понимания ни дома, ни в школе, не нашлось и умного советчика, когда пробовал сориентироваться в мире книг. Невозможно было представить себя в будущем никем иным, кроме как почтмейстером, учителем или аптекарем». Он начинает читать – много и бессистемно. Предпочитает классиков, но попадаются, видимо, уже и современники. Отец приносит книги, которые нужно переплести. На деньги от уроков отстающим ученикам он покупает дешевые собрания сочинений авторов, с которых честолюбивая буржуазия «делает жизнь». Он мечтает стать великим писателем. «Я читал много и без разбора. Пока в руки не попал “Зеленый Генрих” Келлера». Куда бы жизненная колея ни заводила его, книги всегда были рядом. «Вся немецкая литература эпохи классицизма и романтизма, например, воспринималась мною как чудо», – скажет Ремарк в телеинтервью в свои шестьдесят. «Все книги того периода я таскал с собой, за океан, куда бы то ни было. И все читал и перечитывал. Эйхендорф, например, был для меня, как ни странно, писателем, который прекрасно читался, если ты сидел перед аптекой-закусочной с ее голым светом, ее печальным светом, сидел, не зная толком английского, наконец понимая его на уровне семилетнего мальчугана. И тогда ты доставал из рюкзака томик Эйхендорфа, с романом “Из жизни бездельника”, либо с его стихами. Должен сказать, что всегда брал с собой много стихов. Это был экстракт, это было самое прекрасное из того, что можно было взять с собой от Германии». Ремарк никогда не пускался в рассуждения о литературе – он всегда наслаждался чтением. Литература была для него хлебом насущным в часы одиночества, и она не отпускала его от себя с тех пор, как он стал ее пленником в юные лета.

Ремарк растет живым, мечтательным мальчиком. «Он увлекался самыми разнообразными вещами, вспоминал друг его детства и юности Ханс-Герд Рабе, – одно время, например, фокусами и гипнозом. Ему важно было разыграть комедию, добиться, чтобы на него смотрели, раскрыв рот». Он любит чем-нибудь блеснуть. Взрослея, одевается по моде. Стремление выглядеть всегда элегантно в сочетании с безупречными манерами войдет у него в привычку. На сохранившемся снимке у тринадцатилетнего вид манерного денди: шляпа, галстук, макинтош, взгляд рассеянно-важный, рядом овчарка по кличке Вольф. Он смотрится просто здорово, и, судя по позе, можно предположить, что он это знает и этим наслаждается.

Но такой была лишь светлая сторона жизни. Через семнадцать лет граф Гарри Кесслер запишет в дневник: «О своем взрослении он рассказывал мне очень подробно, пожалуй, даже с упоением. Рос в мещанской среде, вскоре встал перед серьезными вопросами: как научиться мыслить? с кого брать пример? Очень страдал оттого, что никто ничего посоветовать ему не мог. В пятнадцать лет штудировал “Критику чистого разума”. Мало что в ней понял. Свое существование в этом мире считал величайшим чудом, спрашивал, как такое вообще могло произойти. Унылая юность, мысли о самоубийстве. Потом война». Читал он в свои ранние годы и Ницше наряду с Шопенгауэром. И разобрался в их трудах, скорее всего, с таким же успехом, с каким осиливал книгу философа из Кенигсберга. Так что уже тогда жизнь была двойственной: любил находиться в центре внимания, острить, подавать себя с изяществом, и в то же время страдал от одиночества, впадал в меланхолию, знал приступы депрессии. Столь уж необычным все это для людей в фазе отрочества и юности не назовешь. Ремарк же был склонен приправлять все это изрядной порцией сострадания к самому себе. И сохранял эту особенность на протяжении всей своей жизни. К ее описаниям относился с крайней щепетильностью. Очень переживал, полагая, что образованность его сильно хромает. Это черты ущербного самосознания, довольно типичные для выходцев из мелкобуржуазной среды. В случае с Ремарком, однако, они меркли на фоне замечательных достоинств – глубокого понимания искусства, громадной начитанности, пришедшей с годами зоркости взгляда на политические и социальные сдвиги в картине мира. Недюжинный ум и редкостная эрудиция будут отличать всемирно известного писателя. И все-таки сетования Ремарка на духовную изоляцию в годы его юности небезосновательны. Она наложила на его характер неизгладимый отпечаток, и в ней тоже может корениться чувство неполноценности и одиночества.

Осваивать словесность, музыку и живопись – как особо важные для него искусства – Ремарк начал в четырнадцать лет, поступив в Католическую препарандию[16]16
  От лат. praeparare – готовить.


[Закрыть]. Успешно сдав экзамен после трех лет обучения, можно было продолжить образование в семинарии, готовившей учителей для народных школ. Другого пути к кладезям знаний у сына ремесленника не было: семинария находилась под патронажем церкви, так что денег за обучение в ней не брали.

Школа вильгельмовских времен была яблоком раздора между государством и церковью. Обе ее ветви, особенно римско-католическая, цепко держались за вековые привилегии в сфере воспитания. Из рядов выпускников своих школ они рекрутировали молодое пополнение, приходских священников, конфессионально связанных учителей. Страна же давно шла по пути секуляризации, в упорной политической борьбе проводила школьные реформы. Государство становилось в этом вопросе врагом Ватикана, правители которого не могли не понимать, сколько реальной власти они теряли, если их влияние на духовное развитие молодежи ограничивалось. Схватки на этом ристалище происходили и в годы Веймарской республики.

Разногласия идейного порядка усугублялись заметной разницей между городом и деревней. На рубеже веков каждые четыре из пяти народных школ находились в сельской местности, сплошь и рядом на долю одного учителя приходилось от 120 до 200 детей. Ситуация в Оснабрюке не была столь острой, тем не менее Ремарк не имел тогда возможности получить качественное образование.

В 1908 году народные школы Оснабрюка вышли из-под церковной опеки и стали государственными. Католическая препарандия «располагалась тогда в окружении улочек и переулков Старого города, за церковью Св. Марии, в старом, невзрачном здании». Сдав выпускной экзамен, сын переплетчика стал в июле 1915 года студентом Католической учительской семинарии. Основанная в 1838 году по распоряжению епископа, она занимала здание старой школы при Кафедральном соборе. Когда бразды правления перешли в руки государства, пруссаки построили для нее на Бринкштрассе новое здание, куда, вернувшись с войны, стал ходить и Ремарк.

Обучение молодого человека, которое длилось как минимум три года и должно было сделать из него порядочного члена общества, происходило таким образом под сенью германского католицизма. Заметного влияния на Ремарка это не оказало. О сомнениях в выборе веры он никогда ничего не говорил, что не означает, что у него их в юности не было. Вопросы религии вообще и католицизма в частности в его романах почти не затрагиваются, если не считать, например, диспутов между викарием Бодендиком и Людвигом Бодмером в романе «Черный обелиск». Наслаждаясь обильной едой и питьем, священник излагает любознательному собеседнику незамысловато-жесткие принципы своего вероисповедания. Позднее, 1 февраля 1927 года, Ремарк как-то неприметно выйдет из церкви. (В тот же день его тогдашняя жена, Ютта Цамбона, покинет лоно лютеранской церкви.)

Доступ в гимназии города Ремарку был закрыт уже по финансовым причинам, к тому же у него не было даже среднего образования, так что оставался путь только в Католическую учительскую семинарию. Родители же были достаточно амбициозны, им, безусловно, хотелось сделать все возможное, чтобы сын принадлежал к солидному среднему сословию. Он должен был стать учителем, с гарантированной в будущем пенсией, человеком, избежавшим участи простого рабочего.