Текст книги "Ремарк. «Как будто всё в последний раз»"

Автор книги: Вильгельм фон Штернбург

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

Глава вторая
«НЕВОЗМОЖНО БЫЛО ПРЕДСТАВИТЬ СЕБЯ В БУДУЩЕМ...» (1898–1917)

Дождливым и серым был месяц июль, когда в Саксонском лесу умер человек, которого немцы считали создателем их империи. Горько жилось ему в последние годы: молодой напористый кайзер вынудил его уйти в отставку, а ведь превыше власти старик не знал ничего. Нервный от природы, мучимый явными и мнимыми недугами, готовый разрыдаться, если что-то вдруг шло вразрез с его желаниями, ежедневно ублажающий свою утробу обильными, пряными блюдами вкупе с шампанским, этот мизантроп правил Германией на протяжении целых двадцати пяти лет. Смерть Отто фон Бисмарка, наступившая 30 июля 1898 года, не была лишена символической силы. Первый в немецкой истории канцлер не стремился к сугубо мирной политике внутри страны. Добившись принятия законов против социалистов, развернув «культуркампф» – борьбу за гражданский брак и отделение школы от церкви, – и оттеснив таким образом как профсоюзы, так и закоснелых клерикалов на периферию общественной жизни, он прекрасно понимал, каким опасностям подвергается его детище на мировой арене. Даже в неотвязных кошмарных снах этот стратег от Бога видел свой рейх окруженным соседями, которые не упускали случая, чтобы напомнить ему: держава, возникшая в центре континента, должна знать свои границы.

Однако люди, сменившие «железного канцлера» у кормила правления, решили изменить маршрут, по которому он вел страну долгие годы. Все громче, все наглее они требовали, чтобы Германия тоже имела «место под солнцем». В год смерти Бисмарка рейхстаг принял Первый морской закон, которым закладывались основы для строительства мощного военного флота – при неизбежном росте налогового бремени и все большей настороженности Великобритании с ее господством на морях и океанах. Тем временем на берега бухты Киао-Чао с германских кораблей был высажен десант, после чего далекому Китаю навязан договор – об аренде этой территории на 99 лет. Поздней осенью того же года Вильгельм II с большой помпой совершил вояж по Ближнему Востоку, взяв там под особое покровительство рейха ряд мусульманских народов. Правда, без какой-либо просьбы с их стороны. В конце года несколько кредитных институтов во главе с «Дойче банк» получили концессию на прокладку железной дороги до Багдада. Тональность всех разговоров в правительственном квартале германской столицы определялась теперь одним, но звонким словом – «геополитика». А еще весной речистый и очень охочий до смены парадных мундиров кайзер очертил ее направленность: «У меня такая же задача, что в свое время, после правления Генриха I, выпала Оттону Великому, – сделать так, чтобы рейх наш предстал в глазах всего мира во всем блеске своей неделимости и мощи. Немцам оказано огромное доверие, и они должны оправдать его – упорной работой на благо рейха». И они трудились в поте лица своего, но доверия так и не оправдали: через двадцать лет кредит его был исчерпан, а человеку, который так легко и патетически обещал отполировать имидж рейха до блеска, пришлось бежать из своей страны. В ноябре 1918-го, под покровом темноты, он пересек голландскую границу. Его рейх рухнул – после долгой, кровавой войны.

Но тогда, в 1898-м, такой исход могли предугадать лишь немногие. Кайзер был вовсе не одинок, вынашивая агрессивные, высокомерные планы с их опасной переоценкой сил и возможностей рейха. Его подданные приходили в восторг, внимая его речам о тевтонском величии, о славном прошлом их предков, о Священной Римской империи немецкой нации, и ликовали при виде его солдат, марширующих по улицам гарнизонных городов под бравурные звуки оркестров. Такие союзы, как Флотский, Колониальный, Общегерманский, Крестьянский, вскоре объединили в своих рядах миллионы соотечественников. Университетские профессора и школьные преподаватели требовали от своих учеников, чтобы они думали всегда по-германски, поступали всегда по-геройски и ощущали себя настоящими немцами. Офицер стал идеальным образцом для мелких и крупных буржуа, протестантских священников и более или менее миловидных служанок. В семейных гнездах с их вильгельмовским духом, в учебных заведениях и на промышленных предприятиях отцы, учителя и начальники говорили так, будто они находились на казарменном плацу. Германцу было не занимать силы и храбрости. И с заклятым врагом, что обитал по ту сторону Рейна, и с заговорщиком иудейских кровей следовало поступать так, как это сделал белокурый Зигфрид, вонзив свой верный меч в свирепого дракона Фафнера. И вообще, оперы Рихарда Вагнера были немцам даже очень и очень по вкусу. (Целые общины единоверцев вскоре появились у него и в соседних странах, главным образом во Франции.) Такие карликовые фигуры, как коварный Миме, алчный Альберих или крикливый Бекмессер, подвергались в них осмеянию. Слушая их арии, можно было проникнуться презрением к евреям, ведь композитор сам писал либретто, а подражать хотелось, конечно же, главным героям, ведь они смело бросали вызов своим врагам, стойко переносили любые невзгоды и неизменно освобождались как от греховных страстей, так и от непатриотических заблуждений. Зритель, еще с утра приземленный тягой к деньгам и вещам, воспарял к чему-нибудь чистому, высокому и боготворил того, кто создал столь монументальные произведения, совершив в музыке настоящую революцию. Германскую землю и германскую честь, германские ремесла и германских богатырей теноры и басы воспевали, прямо-таки не переводя дыхания. И каждое лето к святилищу в Байройте устремлялись толпы аристократов и интеллектуалов со всей Европы. Человек по имени Гитлер возьмет его под свое крыло много позже.

Но атмосфера в стране в 1898 году от рождения Христа была вовсе не похожа на ту, что царила на сцене в «Сумерках богов», – это была атмосфера всеобщего подъема. В начале 1890-х конъюнктура достигла очень высокой отметки и, слегка ослабнув лишь пару раз, оставалась такой вплоть до 1913 года. Города росли бешеными темпами, по Германии катилась вторая волна индустриализации, повсюду возникали новые предприятия, химия, производство электроаппаратуры, машиностроение не только крепили экономическую мощь страны – они изменяли повседневную жизнь. Началось великое переселение – из сельского Востока на Запад, где люди добывали уголь и выплавляли сталь. Немцы становились мобильными, традиционная семья распадалась, церкви пустели, а богом молодых интеллектуалов был Ницше.

Вскоре Германия слыла уже первой державой на Европейском континенте, она перегнала французов в мировой торговле и, взирая с завистью на британцев, догоняла их как главных конкурентов в производстве промышленной продукции. Сильно изменился ее облик и как государства. Созданные в ней системы социального обеспечения и народного просвещения вызывали у соседей восхищение, в списке нобелевских лауреатов верхние строчки занимали немецкие натуралисты, сухопутная армия не знала себе равных в Европе – как по численному составу, так и по вооружениям. Росли не только прибыли, но и заработки, правда, в значительно меньшей степени. Германские социал-демократы играли ведущую роль в Социалистическом интернационале. В начале нового века они имели сильнейшую фракцию в рейхстаге, что, однако, никак не отражалось на расстановке классовых сил в стране. В политическом отношении рейх оставался отсталым. Рядовые граждане в большинстве своем не стремились к демократии, и уж тем более не стремились к ней ни кайзер, ни аристократия, ни Генеральный штаб. Это был рейх межвременья, беспокойный и нервный, норовистый в своей внешней политике и совершенно не склонный к реформам внутри страны. Бедность многих стояла рядом с богатством меньшинства, экономическая и технологическая модернизация – рядом с законодательно-политическим поворотом к прошлому.

Люди искусства и свободной мысли видели в политике безобразную суету сует, отворачивались от повседневности, погружались в эстетизм, грезили поздним романтизмом. Их миром были меланхолия Шопенгауэра и переоценка ценностей Ницше, партитуры Вагнера, «национальная» живопись Антона фон Вернера. Не совсем незамеченным, но еще и далеко не оцененным умер в 1898 году Теодор Фонтане, а за семь месяцев до этого, в один из дней холодного февраля, в Аугсбурге родился Бертольт Брехт. В тот же год Макс Либерман основал Берлинский сецессион, а его сподвижник Пауль Кассирер открыл на Николаи-штрассе художественный салон, откуда, после долгих боев с кайзеровскими постулатами по части искусства, начал свое победное шествие по Германии французский импрессионизм. Густава Фрейтага к этому моменту уже три года как не было в живых, но его антисемитский роман «Приход и расход» все еще лежал на ночных столиках любознательных бюргеров.

Новые течения заявляют о себе в музыке и литературе. Арнольд Шёнберг создает в этом году песенные композиции, которые позже назовет опусами номер один и два. Густав Малер, только что занявший пост директора Венской оперы, пишет кантату «Жалобная песнь», а Рихард Штраус присутствует в Кёльне на премьере своей симфонической поэмы «Дон Кихот». 15 мая в Берлине впервые ставят спектакль по одной из драм Гуго фон Гофмансталя, за три месяца до этого Франк Ведекинд поражает лейпцигскую публику своей игрой на премьере его драмы «Дух земли», а Герхарт Гауптман уже давно пользуется репутацией не только всемирно известного, но и спорного драматурга, когда 5 ноября в Немецком театре играют спектакль по его драме «Кучер Геншель». Томас Манн работает в 1898-м редактором в мюнхенском «Симплициссимусе», а к поклонникам хорошей литературы приходит его рассказ «Маленький господин Фридеман», в котором уже угадывается почерк великого писателя. Франц Кафка учится в немецкой гимназии на Староместской площади в Праге, а Стефан Цвейг – в гимназии императора Максимилиана в Вене. Мучительно взрослея и раз за разом приходя в отчаяние от неуверенности в своем будущем, в Кальбе страдает Герман Гессе. В упоении от обилия солнца и рифм, по Италии путешествует Райнер Мария Рильке. Осваивая азы большого искусства, Василий Кандинский и Пауль Клее трудятся в 1898-м в мюнхенском ателье Франца Штука. Они еще только в поиске новых форм и красок, которыми лет через десять начнут удивлять мир в своих геометрических построениях, вызывая вокруг них страстные споры. Фридрих Ницше, который только теперь мог бы пожинать плоды своей славы, уже девять лет живет в бушующем мире своего безумия и умрет в Веймаре через два года. Натурализм празднует свои последние победы, а во врата искусства уже стучится экспрессионизм, чтобы с грохотом и блеском разорвать его академические оковы.

В бедноватой Вестфалии с ее прелестными ландшафтами жизнь хотя и двигалась, не очень-то торопясь, но застоя не было и здесь. Волна модернизации докатилась и до малых городов и сел. В квартирах, на улицах и площадях еще преобладало газовое освещение, а люди со средним и даже очень скромным достатком уже создавали предприятия. Для хлынувших в эти края рабочих строились поселки, – пусть по той поре и неказистые, и с минимумом удобств. Расширялись дороги, открывались универмаги, продвинутым представителям буржуазии, косо и с завистью поглядывавшим на уже отливающий свежими красками Берлин, хотелось, чтобы в их городах работал театр и стоял памятник Бисмарку. Публичные дома всегда имелись в провинции, но теперь эти заведения обновлялись, кабинеты обставлялись мягкой мебелью, тусклые красные керосиновые фонари заменялись заманчиво мигающими электрическими лампочками, а дамам полагалось проходить регулярный медицинский контроль.

Сладострастие тоже нуждалось в новом обрамлении, ведь амбиции в этом рейхе росли, и его зажиточные граждане полагали, что ни у прогресса вообще, ни у процветания Германии в частности границ быть не может.

К 1898 году Оснабрюк уже на протяжении 32 лет находился в составе прусского королевства. Его прежние правители, отпрыски ганноверской династии, просчитались, – и были среди мелких германских княжеств не одиноки, – сделав ставку на австрийскую монархию. Но армия Мольтке разбила габсбургские батальоны в сражении при Кёнигсгретце, и Бисмарк воспользовался благоприятным моментом, чтобы изменить соотношение политических сил на германских просторах самым кардинальным образом. Австрия, игравшая в Германском союзе первую скрипку, вынуждена была уступить эту роль властолюбивой Пруссии. Судьбы немцев решались отныне в Берлине. Ганноверские наследники лишились трона и потеряли изрядный кусок земли, в том числе и Оснабрюк.

Город словно застыл меж времен. Дыханием Средневековья овеяны тесные улочки и переулки, фахверковые дома по обеим их сторонам, просторная рыночная площадь с ратушей в стиле Ренессанса, готический храм Святой Девы Марии. В панораме города доминируют церковные башни, католиков тут издавна столько же, сколько и протестантов, настоящий епископ без приставки «архи» снова появился в 1857-м, Кафедральный собор спокойно пережил самые острые политические перипетии. За последними домами Нового города вдаль уходят луга, неторопливо течет река. Таким этот пейзаж запечатлели в своих картинах романтики, в таком виде им наслаждались художники с приходом бидермайера.

Жители привыкли работать усердно, были среди них и такие, что за долгие годы сумели разбогатеть или, по крайней мере, сколотить приличное состояние. Торговля льняным полотном и сукном в XIV веке приносит некоторым горожанам немалый доход. Ремесла и мануфактуры, а с XVI столетия и добыча каменного угля в штольнях горы Писберг неплохо кормят уже многих оснабрюкцев. Но, как и повсюду, пожары раз за разом уничтожают здесь целые улицы, и также нередко свирепствует чума, резко снижая численность населения. Здесь, как и повсюду в те темные времена, сжигают или обезглавливают ведьм, показывая всем и каждому, как на самом деле обстоят дела с пресловутым христианским милосердием. Ну и, конечно же, войны испокон веков не щадят и жителей Оснабрюка.

В 1171 году Фридрих Барбаросса наделяет их судебным правом, но у его могучего конкурента, герцога Генриха Льва Брауншвейгского, много сторонников и в Оснабрюке, что не может не вызывать в городе кровавых междоусобиц. Когда Реформация вносит раскол в германские земли, оснабрюкцы сражаются на стороне протестантского Шмалькальденского союза, отвергая призыв Карла V хранить верность старой конфессии. Тридцатилетняя война приносит страдания и смерть и в Оснабрюк. Как ни стараются депутаты городского совета соблюсти нейтралитет, сделать это в бойне, охватившей континент с севера до юга, просто невозможно. В город вступают войска Тилли, потом шведы. Чтобы ни те ни другие не оставались на постой, платить приходится не только деньгами, но и жизнями. Переговоры проходят в Мюнстере и Оснабрюке и выливаются в долгий и нудный торг за власть, за землю, за финансы. Решать вопрос веры лукавые полководцы и дипломаты предоставляют теологам и философам – авторам бесчисленных писаний, пытаясь таким образом снискать благосклонность Бога и обрести побольше сторонников. Условия мирного договора наконец согласованы, и 6 августа 1648 года в Оснабрюке его подписывают протестанты, а через пару дней, неподалеку, в Мюнстере, свою подпись под ним ставят и католики. В XVIII веке город старается идти в ногу с расцветом абсолютизма. В 1720-м здесь рождается Юстус Мёзер. А за пять лет до этого архиепископом-курфюрстом тут избирают представителя династии вельфов. Выходцы из брауншвейгской ветви этого старинного рода умели украшать себя все более высокими титулами: поначалу звались герцогами, затем курфюрстами, а потом и королями. Один из них, под именем Георга I, вступил даже на английский престол. Удержаться на британском троне удастся еще двоим, после чего их наследникам останется только германский Север. Георгу I не очень-то везет с Оснабрюком: в 1727 году он умрет там, находясь в пути из Лондона в Ганновер. А Георг III лишится новой богатой колонии за океаном, потребовав от поселенцев и фермеров уплаты чересчур большого налога.

Времена выдались все-таки очень суровыми. В Семилетней войне город принимает сторону Австрии: местный архиепископ родом из дома Виттельсбахов, а те ненавидят прусских захватчиков ничуть не меньше, чем Мария-Терезия в далекой Вене. Затем приходят французы. Сперва эмигранты благородных кровей, а в 1803-м – солдаты Наполеона. Ну а тот усаживает на трон Вестфальского королевства своего брата Жерома, чему не могут помешать и пруссаки: выскочка-корсиканец наголову разбил их в сражениях при Йене и Ауэрштедте. Тем не менее в городской хронике вскоре появится следующая горделивая запись: «Батальон ополченцев из Оснабрюка отличился в битве при Ватерлоо особой храбростью». Наполеон уходит в анналы истории. Бал правит теперь князь Меттерних, а Ганновер вновь обретает короля. Оснабрюк обзаводится сберкассой, в годы с 1827-го по 1833-й здесь поет и играет на сцене, дирижирует оркестром и пишет музыку Альберт Лорцинг.

Когда простой люд Оснабрюка включился в революцию 1847–1848 годов, министром внутренних дел стал его бургомистр – Иоганн Карл Штюве. Еще в 1832-м он отважно выступил против принятия консервативно-реакционного «Ганноверского основного закона», чем привел короля в сильнейшее негодование. И не трудно представить себе, сколь неприятным казалось монарху его положение, когда он, видя на улицах бунтующих горожан и явно идя у них на поводу, вынужден был сделать первым человеком в своем кабинете именно Штюве. Но все кончилось, как известно, миром, а затем и приходом пруссаков.

Вскоре к Оснабрюку подводят железную дорогу, прокладывают 32 телефонные линии, в 1890-м начинает работать водокачка, и в честь 25-й годовщины формирования 78-го пехотного полка визит в город наносит рейхсканцлер Каприви. В 1899-м возле горы Вестерберг первых местных новобранцев принимают казармы, которым присвоено его имя, а 17 лет спустя там, разбуженный рыком фельдфебеля, проснется юный рекрут, стряхнет с себя ночные грезы, забудет рифмы, что являлись ему в полусне, и – двумя-тремя днями позже – отправится на войну. А еще в Оснабрюке открываются городские бани и бойня, начинает работать главный вокзал, и возле развалин городских ворот, через которые можно было когда-то выйти на берег Хазе, оборудуется трамвайная остановка.

Многое приходит в движение, но в картине города все еще преобладают конные и гужевые повозки; вечер за вечером по улицам ходят люди с длинными шестами и зажигают с их помощью керосиновые фонари; блюстители нравов и порядка носят островерхие каски; на Соборной площади стоят длинные ряды лавок и ларьков, а на головах у школьников – разноцветные шапочки: так сразу видно, какому учебному заведению отдано предпочтение. Хазе течет между домов с тем же спокойствием, что и полтысячи лет тому назад, а по воскресеньям в город тянутся люди из окрестных деревень: после заутрени или обедни здесь можно от души повеселиться. Еще можно пройтись по крепостным валам, постоять у средневековых ворот, глядя на остатки городской стены. Тополиный ров на окраине города кажется местом почти нетронутым, даже идиллическим. И на все это ложится тень величественных храмов – собора Святого Петра, собора Святой Марии, церкви Святой Екатерины в Старом городе и церкви Святого Иоанна в Новом.

Но повсюду зрима и поступь модерна. Раздвигает свои границы Новый город, вырастают новые жилые кварталы, построена электростанция, в дома приходит электрический свет, по улицам грохочет трамвай, своими гудками пугают горожан и первые автомобили, и не забудем, что в 1909-м рядом с Кафедральным собором открывается новый театр. Перепись 1905 года показывает, что в городе проживают 59 580 человек. Одному из них суждено прославиться на всю страну: Иоганнес Микель, обер-бургомистр Оснабрюка, дважды избранный на этот пост, возглавил в 1890-м министерство финансов Пруссии. Своими реформами в системе налогообложения он закладывает основы финансовой политики, которые не утратят актуальности и в наши дни. Некогда либерал, затем приверженец Бисмарка и, наконец, архиконсерватор, он питает Оснабрюк своими идеями, тут же претворяя их в действия, чего не могут не заметить умные чиновники Франкфурта. Предложив неуемному новатору кресло обер-бургомистра, они переманивают его на берега Майна.

Была в Оснабрюке на рубеже веков и небольшая еврейская община. В 1900 году она насчитывала 397 членов, что составляло всего лишь 0,8 процента тогдашнего населения города. Возле монастыря францисканцев стояла старая синагога, в 1906 году на Роландштрассе открыли новую. Старое еврейское кладбище находилось по соседству с Магдалененштрассе, в 1876 году оно было закрыто. Первые евреи поселились в городе в XIV веке, и призвал их сюда епископ, которому в очередной раз понадобились деньги. Жили они тихо и скромно, пока с христиан не был снят запрет на взимание процентов и нужда в них не отпала. И тогда иноверцев изгнали. В этом смысле Оснабрюк ничем не отличался от остальной христианской Европы: до наполеоновской оккупации город «не терпел в своих стенах евреев». Потом они появились здесь снова, их было мало, но презрения к ним не поубавилось. В истории о житии евреев в Оснабрюке, опубликованной в 1862 году, говорилось: «...и по сей день город Оснабрюк отличается антипатией к евреям, вследствие чего здесь и сегодня проживает не более пяти еврейских семей». Это были мелкие торговцы и рабочие, в ходе растущей ассимиляции и с расширением свободы в выборе профессии из их рядов вышло несколько врачей и адвокатов. Последним директором театра перед приходом Гитлера к власти был немецкий еврей Фриц Беренд, и еще к открытию сезона 1932/33 газета «Оснабрюкер тагеблат» писала о нем: «Отсутствие каких-либо изменений в отношении к личности директора будет воспринято обществом с одобрением. Было бы глупо отказываться от использования испытанных кадров». Такого оптимизма хватило лишь на четыре месяца. В 1933-м немцы сделали антисемитизм официальной политикой своего государства, уважаемого директора театра уволили, оснабрюкских евреев лишили гражданских прав и имущества, изгнали из города, отправили в лагеря, предназначенные для их уничтожения. В ночь с 9 на 10 ноября 1938 года запылала синагога на Роландштрассе.

Расплата за наглую заносчивость оказалась ужасной. Ночными бомбовыми ударами в годы Второй мировой войны Оснабрюк был превращен в руины. Ничего не осталось ни от усердия его граждан, ни от самого города, выстроенного трудами многих поколений. Чудесные фахверковые постройки, мощные фасады домов, вобравшие в себя бюргерскую гордость, устремленный в небо ансамбль церковных башен и колоколен с неповторимым богатством их форм – все это исчезло с лица земли. Исчезло навсегда.

Посещая Оснабрюк в июле 1952 года, самый знаменитый его гражданин, писатель Эрих Мария Ремарк, не узнает город своей юности. Двадцать лет прошло с того дня, как он покинул родные пенаты, и вот он стоит, глубоко потрясенный тем, что видит перед собой: остовы домов с рваными ранами в стенах и пустыми глазницами окон, уходящие в даль улицы, все еще испещренные воронками от бомб и снарядов. В пыль превращены тенистые улочки, укромные уголки и некогда просторные площади. Он часто видел их во сне, живя в Берлине, на Лаго-Маджоре, в далекой Америке. Не поблекли, а с годами стали даже более светлыми воспоминания о молодости в Оснабрюке, о том времени, когда он открывал для себя жизнь, искусство, дружбу, любовь. И все это находило отражение в его романах, а теперь сожжено или повержено в прах. За два года до смерти он пишет Хансу-Герду Рабе, другу своей юности: «Странно, но с какой силой возникает каждый раз у меня перед глазами образ нашей родины, когда Ты шлешь мне Твои статьи, например, о Леденхофе[10]10
  Памятник архитектуры в центре Оснабрюка. В Средние века – поместье патрицианского рода фон Леден.


[Закрыть] или казино... и мгновенное желание увидеть все снова, хотя многое, наверно, живет только в моей памяти. Притом что здесь у меня терраса с видом на весь Рим, вокруг нее летают ласточки... Но это уже не те ласточки, что летали вокруг башен кафедрального собора, когда я, полный желаний, мечтаний и надежд, стоял там в крытой галерее... Это не ласточки нашей юности».

Когда он пишет эти строки, его давно уже ничто не связывает с местом, в котором он родился. Город словно растворился в тумане, это всего лишь образ, сентиментальное воспоминание старого больного человека о потерянной молодости. Правда, город раз за разом появляется в его книгах – как Меллерн, Верден и Верденбрюк или без названия, а дважды даже как Оснабрюк (в романах «Приют грёз» и «Ночь в Лиссабоне»). Но это всего лишь литературный материал: автор весьма произволен и в обрисовке места действия, и в выборе уличных названий. Город остался для него символом филистерства, под гнетом которого он так страдал и в котором германский фашизм сразу же нашел благодатную питательную среду. Оснабрюк теперь для Ремарка – антипод большим, открытым всему миру городам, жизнь в них бьет ключом, в них он будет жить долгие годы.

Личных контактов с Оснабрюком Ремарк практически не поддерживает. Он дружески реагирует на решение магистрата присвоить одной из улиц города имя его сестры Эльфриды, казненной по приговору гитлеровских судей. Таким образом, здесь, не без долгих колебаний и с явным чувством неловкости, сподобились-таки отдать должное сыну города, от которого в нацистские годы не просто отреклись: его предали анафеме. И потому Ремарк крайне сдержан в своем отношении к Оснабрюку, он решительно отклоняет любые официальные и частные приглашения, он не может и не хочет забыть того, что происходило в этом городе с 1933 года по 1945-й.

К тому же как преступники, так и их сообщники делали вид, что ничего особенного в те годы здесь не происходило, а если что-то и происходило, то без их участия. Хотя епископ Вильгельм Бернинг, например, приветствуя «фюрера», назвал его «принцем, разбудившим красавицу, слишком долго спавшую на брегах реки Эмс». «Всем, всем в нашей стране мы обязаны прозорливости нашего фюрера Адольфа Гитлера». Слуга Христов, позицию которого несомненно разделяли другие прихожане его епархии, оставался в своей должности до 1955 года. Еще раньше, в 1949-м, папа возвел его в ранг архиепископа, а в 1952-м отцы города присвоили ему звание почетного гражданина – «за многолетние труды на благо Оснабрюка и его жителей». И это не отдельный случай. Так в первые два десятилетия Федеративной республики из сознания ее граждан вытеснялось позорное прошлое. В интервью, которое Ремарк дает в 1962 году американскому журналисту Хайнцу Липману, он предельно ясно выражает свою глубокую антипатию к послевоенной германской реальности: «Я и сегодня отношусь к Германии так же позитивно, как это было всегда. Но это вовсе не означает, что я способен принять все происходящее там. Как раз наоборот, к стране, которую действительно любишь, хочется испытывать уважение. Тогда появляется желание ее критиковать, реформировать и совершенствовать. Поэтому мне не понять, почему старые нацистские преступники до сих пор занимают ведущие посты в экономике, политике и судебной системе. Промедление с изгнанием этих людей с их высоких постов глубоко задевает меня. Старое дерьмо нельзя закопать, оно снова и снова начинает испускать зловоние». Значит, и на свой родной город, который тоже старательно «закапывал старое дерьмо», живущий в заокеанской дали писатель не мог не смотреть с презрением.

Считается, что Ремарки родом из Франции, однако это верно лишь отчасти, ибо край, где, по достоверным сведениям, оставили первый след предки писателя, на протяжении столетий неоднократно менял своих правителей.

Низовья Рейна, провинция Лимбург, Валлония были пограничными землями, так что обладать ими стремились и французы, и немцы, и голландцы. В XIX веке часть этих земель досталась молодому государству под названием Бельгия. Имя Ремарк (Ремакль) встречалось там не так уж и редко, а одного из Ремаклей даже причислили к лику святых. Точно определить место, откуда произошли наши Ремарки, тем не менее до сих пор не удалось. Известно лишь, что в 1720 году появился на свет человек по фамилии Ремакль и по имени Туссен, взявший в жены некую Марию Лежен. Где они родились, неизвестно. Зато из ветхих от времени бумаг можно узнать, что их сын, родившийся в 1757 году и названный по отцу, жил в Ахене, сочетался браком с пряхой Катариной Курто и работал каменщиком. Потомок их, Иоганн Адам Ремарк, родился в революционном 1789-м, переехал из Ахена в Кайзерсверт (с 1929 года район Дюссельдорфа), женился там на Элизабет Френкен и добывал хлеб насущный изготовлением гвоздей. Наследником эту супружескую пару Бог наградил 13 марта 1840 года. Юноша счел Кайзерсверт вполне пригодным для обитания и тоже стал гвоздильщиком. В его метрике есть такое примечание: «После оглашения отец ребенка заявил, что из-за болезни глаз расписаться не может, и расписались свидетели».

Имя же в документе начертали так: Петер Алоиз Ремарк (Remark). Не исключено, что онемечивание фамилии[11]11
  Первоначальное написание: Remarque.


[Закрыть] было реакцией на мощный всплеск движения, участники которого объединялись в хоры, дабы, в пику французам, сотнями хмельных голосов пропеть-прореветь в едином восторженном порыве: «Не видать им Рейна, вольного, германского, как своих ушей!» Вскоре Хофман фон Фаллерслебен сочинил стихотворение «Германия, Германия превыше всего», чем и стали руководствоваться его соотечественники. Что же до Петера Алоиза, то он выбрал себе спутницей жизни портниху по имени Адельхайд Боймер, и 12 июня 1867 года у них родился сын Петер Франц, которому было суждено стать отцом писателя Эриха Марии Ремарка.

Итак, имя – французского происхождения, а жизнь – по крайней мере со времен прапрапрадеда – протекает в Ахене и Кайзерсверте. Династия оседлых ремесленников скромного достатка. Подробных сведений нет. Немалая часть церковных книг пропала в результате войн и пожаров, в уцелевших много пробелов, и Ремарки из поколения в поколение ничем не выделяются среди своих сограждан. Имелись ли у этого генеалогического древа ответвления, связаны ли родственными узами Ремарки с берегов Саара и Нижнего Рейна, были ли семьи предков многодетными, какими мыслями и чувствами жили прародители, милостиво ли относилась к ним судьба, принадлежали ли они к числу тех людей, что вынуждены были покинуть пределы Франции в XVI–XVII веках, – остается загадкой. Ничего не известно и о каких-либо художественных дарованиях или наклонностях давно усопших представителей рода.

В мае 1895-го Петер Франц Ремарк перебирается из Кайзерсверта в Оснабрюк, полная фамилия его заносится в адресную книгу города, он селится на Линденштрассе. Устраивается на работу печатником, в общении с людьми немногословен и сдержан. «Ладить с ним было нелегко, это могли бы подтвердить его ближайшие сотрудники, ученики, подмастерья, девушки-подсобницы, – вспоминал бывший коллега Петера Франца, – грубоватый и угрюмый по природе своей, он мало способствовал тому, чтобы климат на его участке можно было назвать нормальным. Но поработав рядом с ним, как я тогда, хотя бы чуть более года, невозможно было не обнаружить в П.Р. человека, пусть и одинокого, но, в сущности, доброго и чувствительного». Эта характеристика относится к тому времени, когда Петер Ремарк работал мастером переплетного цеха на Оснабрюкской фирме Прелле, где за десяток лет дослужился до звания механика, знающего толк в своем деле, старательного и ответственного. Он «любил заниматься оккультными вещами. Как сейчас вижу его, пытающегося с помощью карманных часов вдохнуть жизнь в предметы, зависшие между небом и землей. Стоило показать ему фотографию незнакомого человека, как он, слегка дернув свои часы за цепочку, заставлял их покачиваться над снимком и почти тут же сообщал нам, ошарашенным его прозорливостью, мертв этот человек или еще пребывает среди живых».