Текст книги "Ремарк. «Как будто всё в последний раз»"

Автор книги: Вильгельм фон Штернбург

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

Осецкий предъявлял к себе высочайшие моральные требования. Отказу от собственного мнения предпочел в 1932 году тюремное заключение, не бежал из Германии, когда еще можно было бежать, и в итоге заплатил за эту непреклонность жизнью. Такой человек, разумеется, не мог понять Ремарка.

У Тухольского же было с Ремарком гораздо больше общего, чем это им, очевидно, осознавалось. Тяжелые депрессии, постоянные сомнения относительно общественной полезности собственных работ... Питая отвращение к политической обстановке в Германии, он уже в 1927 году поселился в Париже, а с 1930 года жил в Швеции. На движение республики к краю пропасти, захват власти Гитлером и массовый террор реагировал публичным молчанием. И дело было не в недостатке мужества, его, конечно же, хватило бы блестящему публицисту и писателю, – не окажись отчаяние и в данном случае сильнее. В декабре 1935 года Тухольский покончил с собой. Быть может, в последние годы своей жизни он понимал поведение Ремарка гораздо лучше, чем когда писал о нем на страницах «Вельтбюне». В поздней переписке Тухольского мы не встретим имени Ремарка. В связи с сообщением о высылке берлинского корреспондента базельской «Националь-цайтунг» он делает в Q-дневниках[46]46
  Буквой Q обозначалось выражение Ich quatsche = Точу лясы, несу чепуху.


[Закрыть] следующую запись: «Если не ошибаюсь, это тот самый издательский служащий, который в 33-м подписывал свои статьи маленьким кружком, человек, которому уже тогда сильно затрудняли работу, что не помешало ему однажды плеснуть в меня помоями... виноваты в нынешних порядках, писал он, все-таки Керр и Людвиг и Ремарк (по-моему, и он тоже), Фейхтвангер и я».

Ремарк и после прихода нацистов к власти продолжает, нередко лавируя, заявлять в интервью и беседах о своей «аполитичности». «Политика только портит искусство, – говорит он в мае 1936 года, беседуя в Будапеште с одним венгерским журналистом. – Надо быть писателем или репортером, писатель должен уметь все видеть, но не придавать изображаемому предмету политическую окраску. Конечно, может случиться, что своей книгой писатель вмешается в политику, однако пусть это произойдет помимо его воли, ибо любой умысел подобного рода убивает искусство». Многие писатели доказали и своей жизнью, и своим творчеством обратное. Мастерство Томаса Манна и его (старшего) брата, Альфреда Дёблина, Бертольта Брехта и Лиона Фейхтвангера не страдало оттого, что в своих статьях и лекциях они высказывались о политической обстановке на континенте и в Германии. Участие в дискуссии о Народном фронте, публичные заявления в связи с гражданской войной в Испании, нелицеприятные, а то и резкие оценки порядков в Третьем рейхе делают честь этим и многим другим писателям-эмигрантам.

Но ведь и Ремарк остается в 1930-е годы ангажированным художником, изображая крупные исторические события с откровенно политических позиций. Роман «Три товарища» (действие происходит в последние годы Веймарской республики) и книги о жизни в эмиграции близки по духу эпическому фейхтвангеровскому «Изгнанию», романам Анны Зегерс «Транзит» и «Седьмой крест», «Вандсбекскому топору» Арнольда Цвейга, «Заграничному паспорту» Бруно Франка. Он не проводит параллелей с современной ему действительностью, выбирая жанр исторического романа, как это делают Генрих Манн (роман-дилогия о короле Генрихе IV), Герман Кестен («Фердинанд и Изабелла»), Лион Фейхтвангер («Сыновья», «Настанет день», «Лже-Нерон»), Густав Реглер («Посев»), Стефан Цвейг («Триумф и трагизм Эразма Роттердамского») или Томас Манн («Иосиф и его братья»). Ремарк прямо бросает вызов бесчеловечности своего века, и читателям не приходится гадать, кого или что он имеет в виду... Происходящее в Германии и Европе волнует, потрясает, возмущает, ужасает его в не меньшей степени, нежели тех писателей, которые видят свой долг в том, чтобы публично влиять на ход событий, выходя за рамки чисто художественного творчества.

Впрочем, Ремарк тоже высказывается публично, хотя и делает это вплоть до конца Второй мировой войны крайне редко. «История не знает хорошей литературы при авторитарных режимах, – говорит он, беседуя в 1938 году с одной французской журналисткой в Париже. – В России, занимавшей до революции завидное место в мировой литературе и искусстве, после введения строгой цензуры создано гораздо меньше значительных художественных произведений. В Германии цензура царит как в политической, так и в художественной жизни». Думается, что эти слова не понравились бы ни эмигрантам-коммунистам, ни берлинским цензорам.

По свидетельству Роберта Кемпнера[47]47
  Юрист, выступал в начале 1930-х годов за запрет нацистской партии и высылку Гитлера из страны.


[Закрыть], обвинителя от США на Нюрнбергском процессе, нацисты прислали в 1935 году в Порто-Ронко эмиссара – статс-секретаря Кёрнера из ведомства Германа Геринга, дабы убедить знаменитого писателя вернуться в Германию. Ремарк отверг предложение в резкой форме. Позднее он скажет: «Шестьдесят пять миллионов только и думают, как им выбраться из страны, а я добровольно должен вернуться туда? Ни за что на свете!» Отвечая на вопрос, не тоскует ли он по родине, Ремарк заявляет в упомянутом парижском интервью: «Нет, я не еврей... Вопреки распространенному мнению, евреи в Германии были самыми истовыми патриотами... Для меня национальное чувство приемлемо, если оно питает культуру и прогресс, а не отражает абсурдное представление о превосходстве над всеми соседями».

Высказывания такого рода и прежде всего романы Ремарка доказывают безосновательность часто звучавших упреков в том, что в годы эмиграции он якобы не проявлял достаточной политической ангажированности, стремился поставить личную жизнь выше участия в борьбе с фашистской угрозой. Ремарк следит за развитием политических событий с ужасом, гневом, отчаянием, о чем также свидетельствуют его дневники и письма. «С испанских равнин над Европой растекается запах крови, а мир источает вонь разлагающихся холодных сердец, – записывает он 7 апреля 1937 года. – Жалкий век! В 1914–1918 гг. в войну вмешались слишком многие, теперь таких слишком мало, да и не то это. Мир на планете или, по крайней мере, в Европе зависит от прихоти двух тщеславных шутов, которые все больше наглеют, чувствуя, как слабеет противодействие». 14 марта 1938-го, в тот день, когда батальоны вермахта вошли в Австрию, он записывает: «Как и ожидалось, никто и пальцем не пошевелил... Личная война люмпена-одиночки, чтобы заставить жителей Браунау думать о нем иначе». В записи от 31 марта его политический пессимизм выражен общими словами: «Социализм, мобилизовавший массы, уничтожен самими же массами. Равное избирательное право, завоеванное с огромным трудом, убило завоевателей. Если в конечном счете все решает масса, то такой же способностью обладает и демагогия». Лживость политической агитации вызывает у него отвращение. Вот что записывает он в дневник 9 апреля: «Самым омерзительным в сообщениях обо всех этих делах является, пожалуй, искажение фактов с примесью лицемерия; теперь вот они освободили Австрию; спасли ее; от чего-то избавили. Пушки им нужны только потому, что они народец веселый. Ведь итальянцы в Абиссинии только оборонялись; а японцы хотят китайцам помочь». В июне он заносит в дневник даже такие слова: «Думал и о том и о сем. В том числе и об Испании. Надо бы туда отправиться». Но не его это дело, не склонен он просить слова, выступать на собраниях, встревать в споры между немецкими политэмигрантами. Свое мнение по важнейшим вопросам того времени он просто хранит в себе.

В годы между 1933-м и 1950-м жизнь Ремарка беспокойна и даже эксцентрична. Пристрастие к алкоголю и любовные связи подрывают его психическое здоровье, отвлекают от работы, не дают развернуться ему как художнику в полную силу. Он не живет, а словно скользит по поверхности жизни, понимает это, страдает от этого и винит себя в этом. «Работать. Не плыть по течению. Следить за собой». Некоторые из биографов и друзей Ремарка говорят о его жизни в эти годы не только с нотками осуждения, но и с возмущением добропорядочных буржуа, а то и бдительных соглядатаев: перечисляют запойные ночи и скандальные адюльтеры, затрагивая лишь внешнюю сторону его существования.

Годы жизни в изгнании для Ремарка – действительно годы кризиса, но это и неудивительно. Хотя в материальном отношении ему живется гораздо лучше, чем большинству его товарищей по несчастью, он тоже отрезан от своих корней и родного языка. Нацисты сжигают его книги и лишают его гражданских прав. Кошмарными для него были уже годы с 1929-го по 1933-й. Ни на одного из других немецких писателей не было вылито тогда столько клеветы и наветов. Его личная жизнь втаптывается в грязь, его талант ставится под сомнение сразу же после беспрецедентного успеха антивоенного романа. Любовные отношения с Марлен Дитрих, которые начались летом 1937-го и закончились в 1940 году, а вслед затем и связь с русской актрисой Наташей Палей (1941–1950), несомненно, обострили кризис. Многочисленные записи в дневниках свидетельствуют о том, что любовные аферы скорее обременяли и мучили его, чем приносили ощущение счастья. Своего апогея достигает в 1930-е и 1940-е годы и употребление алкоголя.

С другой стороны, нельзя не видеть, что Ремарк напряженно работает все эти годы. В период с 1933-го по 1948-й – в этот год он возвращается в Порто-Ронко – он опубликовал три новых романа и преуспел в работе над двумя следующими. «Три товарища» и «Возлюби ближнего своего» – произведения очень удачные, а «Триумфальная арка» становится мировым бестселлером. Каждый роман Ремарка всегда возникает в нескольких вариантах, что означает: в эти годы написаны тысячи страниц прозы. Дневники к тому же показывают, что жизненный кризис Ремарка проистекает не только из его тяги к ночной жизни и неуемных страстей – есть у него более глубокий исток. Страх перед жизнью и работой он испытывает на протяжении десятилетий, успех романа «На Западном фронте без перемен», который, конечно же, неповторим, заставляет смотреть на каждую новую работу гораздо более критическим взглядом. Депрессии – это не следствие неумеренного употребления алкоголя и интенсивной амурной жизни, она не интенсивнее, чем у многих других, не менее знаменитых людей, – даже наоборот. Ремарк непрерывно искал забытья и опьянения, полагая, что иначе ему никак не уйти от мертвой хватки уныния и меланхолии.

Заглянув в историю литературы, увидим, что его стиль жизни не является уникальным. Изнемогший от творческих и служебных трудов, Гёте наслаждался отдыхом в Италии; да и в личной жизни не походил на памятник, воздвигнутый ему благодарными поклонниками классического искусства. Фонтане влюблялся не реже Ремарка, но не любил оплачивать содержание тех существ, что появлялись на свет божий в результате его внебрачных увлечений. Брехт эксплуатировал своих спутниц во всех отношениях, не очень-то заботясь о их эмоциональном состоянии. Дневники Томаса Манна рассказывают о тех соблазнах, к изгнанию которых из своего подсознания так стремился отпрыск старинного бюргерского рода. Описание любовных приключений Лиона Фейхтвангера и Жана Поля Сартра заняло бы сотни страниц. Йозефа Рота в могилу свело пьянство. Оно же, в конце концов, разрушило писательский дар Хемингуэя. Они были эгоцентриками, а в отношениях с женщинами и членами своих семей – людьми зачастую малосимпатичными, одержимыми своей работой, и каждому из них пришлось за все это расплачиваться. Они жили на грани риска, депрессии, и кризисы были неотделимы от их существования. И не было среди них такого, чье творчество не страдало бы от его увлечений. Что ж, жить под постоянной угрозой угасания творческих сил – таков удел любого большого художника.

В январе 1934-го американский журнал «Кольерс» публикует рассказ Ремарка «В пути». Писатель возвращается к теме борьбы за существование (в рабочей среде на строительстве железной дороги) и неприметного героизма в виде просто «порядочного поступка».

В марте того же года он принимается за роман «Пат» в новом варианте. Весной 1935-го часами бродит по улочкам и площадям Венеции и Зальцбурга, в ноябре появляется в Санкт-Морице, а Новый год встречает в Париже. Рядом с ним теперь Марго фон Опель, временами Ремарк чувствует себя счастливым, едет с ней в мае 1936-го в Будапешт, оттуда в Вену, а в июне он снова в Венеции. Путешествие с Марго по Истрии заканчивается на берегах озера Гарда. Кочуя по старой Европе, Ремарк останавливается в больших отелях, ужинает в лучших ресторанах, пьет дорогие вина, коньяки и водку. Он любит задушевную беседу и шумное веселье, которое может длиться до рассвета, он никогда не преминет угостить шампанским не только соседей по столику, но и гостей всего заведения. При этом он продолжает покупать картины, ковры, скульптуры и баловать дам своего окружения букетами цветов и ценными подарками. Дорогая жизнь.

Ютта остается его головной болью. Требует к себе внимания, в письмах жалуется на его холодность, материально зависима от него. Она постоянно наезжает в Берлин, не чувствуя себя там в безопасности. Ее сестра замужем за братом Геринга Генрихом, не питающим симпатий к нацистам, но полагаться на могучую руку такого родственника она, очевидно, не хочет. Хочет порвать с Германией и досаждает ему своими просьбами. Он отвечает вежливо, ничего не обещая.

Собственная ситуация и литературные планы – тоже пища для постоянных раздумий. «Что писать – пьесу или роман?» – «Вчерашним методом сегодняшней книги не написать. Только забыв, что владеешь всем арсеналом художественных средств, можешь браться за перо». – «У писателя должен быть крепкий зад. Прострел не стимулирует. Славу, как правило, приходится высиживать. Правда, бывают и исключения, но тогда это везение или обман». Самому ему не до того, чтобы творить, высиживая романы. Издатели и переводчики торопят со сдачей рукописи. Давление нарастает, а работа над новым вариантом «Трех товарищей» идет туго. Казалось бы, благодатная тишина так располагает здесь к трудам... Но есть и причина, которая чуть ли не выталкивает его из Порто-Ронко: «Последние пять лет здесь – они схлопнулись как карточный домик, выдав всего лишь какой-то пшик. Надо рвануть отсюда».

Ремарк не отличался особым хлебосольством, но если гости появлялись, мог проболтать с ними всю ночь. «Ежегодные визиты к Ремарку проходили всегда одинаково, – вспоминал издатель Фриц Ландсхоф. – Всякий раз, когда я звонил ему, чтобы договориться о дне и часе моего прихода, он долго медлил, прежде чем вообще назвать какой-либо срок. Наконец отыскивал несколько минут для разговора за чаркой ранним вечером. И каждый раз эти несколько минут растягивались, включив в себя импровизированный ужин, – до раннего утра... Рассказывая о своей жизни, хозяин с особой теплотой говорил о своей страсти к коллекционированию».

Беспокойная жизнь не снимает душевной смуты. Как тут не сетовать на окружающую его пустоту? «Подготовил стол к работе. Но стану ли работать?.. Закончу ли книгу?» – «Не люблю писать. Ни писем, ни книг... Для моего возраста я слишком устал. Не знаю, чего хочу. Не ведаю своих желаний. Цели?.. Разве стремление к любой цели не благой самообман, коли я не знаю ответа на вопросы: откуда? зачем? куда?» А через пару дней, переехав через лагуну на Лидо, он запишет в дневник: «Сидел на пляже. Разглядывал людей. Нет, и у буржуазности есть нюансы. Жалкий вид у пар с привычной усталостью на лицах. Любовь с налетом пыли; смрадный аромат чувств. Вечер с большим, каменным ликом горизонта, ветер из зева тысячелетий, мимолетный блеск чудовищного мгновения: кто знает, что можно из всего этого сделать? Ломовые лошади жизни, вековечный сор природы... И потребовались тысячелетия, чтобы породить все это? Затратить титанические усилия ради никому не известной цели?»

Мысли о скорой смерти, тщетности бытия – их не утопить в вине, не заглушить оживленной дружеской беседой. В свой сороковой день рождения, вечером в Порто-Ронко, Ремарк записывает в дневник: «Играет серый котенок. Чешут собак. Благоухают цветы. А что же здесь делаю я?.. Тебе уже сорок. Постарел за год на десять лет. Жизнь, растраченная впустую... Заводил патефон. Фотографировал комнату. Странное чувство: будто мне сюда уже никогда не вернуться. Как будто все в последний раз: лето, дом, тишина, счастье, Европа, быть может, сама жизнь». И между этими, зачастую неожиданными, перепадами настроения долгодолго и в муках рождается новый роман.

Мир тем временем почти разгадал планы Гитлера, но преградить диктатору дорогу по-прежнему не готов. 12 марта 1938 года немецкие войска вступают на территорию Австрии. На площади Героев в Вене огромная толпа восторженно приветствует соотечественника, который в патетических выражениях сообщает ей с балкона Нового замка, что его родная страна присоединена к Германскому рейху. 30 мая Гитлер приказывает генералам подготовиться к военному удару по Чехословакии. В сентябре усилиями его наймитов разражается «судетский кризис». Британский премьер Чемберлен едет в Берхтесгаден и Годесберг для встречи с «фюрером». «Политика умиротворения» заканчивается подписанием Мюнхенского соглашения: Лондон и Париж приносят Чехословакию в жертву неуемным аппетитам Гитлера. 1 октября вермахт оккупирует Судетскую область. В ночь с 9 на 10 ноября в самой Германии начинаются погромы, горят синагоги, сотни евреев убиты, тысячи отправлены в концлагеря. Европа неуклонно движется к новой войне, а лидеры западных демократий то ли не замечают этого, то ли не хотят замечать. В такой вот взрывоопасной обстановке на полках книжных магазинов и появляется роман «Три товарища».

«Три товарища»

Новой книги от Ремарка читателям пришлось ждать долгих пять лет. Роман выходит сначала в американском переводе: в 1936 году под заголовком «Three Comrades». Затем, в 1938-м, на немецком в голландском издательстве «Кверидо», ставшем родным домом для крупнейших писателей Веймарской республики. Произведения Генриха Манна, Франца Верфеля, Арнольда Цвейга, Лиона Фейхтвангера печатаются в Амстердаме до прихода сюда нацистов. Томас Манн не принадлежит к этому кругу. Храня верность великому Самуэлю Фишеру, он отдает свои сочинения его зятю и наследнику Готтфриду Берману-Фишеру, который перемещает это знаменитое немецкое издательство сначала в Вену, а потом в Стокгольм.

Может показаться, что политическая злоба дня в этой захватывающей истории о большой любви и верной дружбе оказалась где-то на обочине. Ремарк снова рассказывает о «потерянном поколении», делая его представителями трех молодых людей, – лишенных иллюзий, циничных и в то же время обладающих той силой, которая обозначается у Ремарка лапидарным «несмотря ни на что». Занимаются они тем, что чинят в своей мастерской автомобили, а если повезет, то и продают их, сводя таким образом концы с концами. Рассказчик Роберт Локамп, экс-автогонщик Отто Кестер и «последний романтик» Готфрид Ленц сражались на Первой мировой в одной роте, переживали все ужасы войны сообща, и это сформировало их характер и отношение к жизни: «Живи, пока живется, чего там»[48]48
  Цитаты из романа «Три товарища» приводятся в переводе Юрия Архипова.


[Закрыть]. Чтобы забыться, приходится говорить и пить каждую ночь напролет. «С железной несокрушимостью восседали мы за стойкой бара, музыка плескалась, жизнь светлела и наливалась силой, мощными волнами теснила нам грудь, унося прочь и саму память о безнадежности пустых меблирашек, которые нас ожидали, о безотрадности существования. Стойка бара была капитанским мостиком на корабле жизни, и мы смело правили в пучину будущего...» Они умеют постоять за себя в драке и борются за элементарное выживание, сопровождают вихри и заторы времени саркастическими замечаниями, сохраняя в шершавой оболочке своего скептицизма ту человечность, которая не дала иссякнуть их способности к состраданию.

Настроение, которым были охвачены герои «Возвращения», словно передалось и Роберту Локампу с его товарищами. Чувства разочарования и опустошенности, которые они испытывают в мире, ничего не желающем знать ни об ужасах войны, ни о пороках окружающей действительности, не позволяют и никогда не позволят им принять буржуазную «нормальность» как норму и своей жизни. «Всякие там цели делают жизнь буржуазной», – говорит Готфрид Ленц с усмешкой. Горечь и печаль чувствует Ремарк, размышляя о судьбе своего поколения: «Мы хотели сражаться с ложью, себялюбием, бессердечием, корыстью – со всем тем, что было повинно в нашем прошлом, что сделало нас черствыми, жесткими, лишило всякой веры, кроме веры в локоть товарища и в то, что нас никогда не обманывало, – в небо, табак, деревья, хлеб, землю; но что из всего этого вышло? Все рушилось на глазах, предавалось забвению, извращалось. А тому, кто хранил верность памяти, выпадали на долю бессилие, отчаяние, равнодушие и алкоголь. Время великих и смелых мечтаний миновало. Торжествовали деляги, коррупция, нищета».

Они «отвергнутые», утратившие способность думать о будущем. «Есть ли на свете что-нибудь, кроме одиночества?» Но они выжили, и это важнее всего остального. В кафе «Интернациональ», этом пристанище проституток и сутенеров, спекулянтов и неудавшихся художников, месте, где простого человеческого тепла ищут те, кто выброшен за борт жизни, не осталось и следа от атмосферы их юношеских лет, от романтических мечтаний и примет вильгельмовского времени. Пустоту заполняют воспоминания о войне, звуки терпящей крах республики и бокал рома как эликсир жизни: «Ром вне измерений вкуса. Ведь это не просто напиток, это скорее друг. Друг, с которым легко. Он изменяет мир. Оттого-то люди и пьют его...» Они носятся по дорогам в обшарпанном автомобиле с мощным мотором, любовно называют машину «Карл», гордятся им еще и потому, что никакого другого имущества у них нет, и выигрывают на нем даже престижную гонку. И это не только бегство от реальности, но и «новая деловитость», опьянение жизнью, гимн каждому мгновению их земного существования.

Не пасынками судьбы, но сознательными аутсайдерами в жестокой окружающей действительности воспринимают себя владельцы маленькой автомастерской, художник Фердинанд Грау, который зарабатывает себе на хлеб тем, что пишет портреты усопших, жильцы пансиона фрау Залевски, и рассказчик, обитающий там в меблированной комнатушке. («Зато ты член ордена – Ордена неудачников и неумех, с их бесцельными желаниями, с их бесплодными мечтами, с их любовью без будущего, с безрассудностью отчаяния...») Бухгалтер Хассе повесится на пояске от халата своей жены, когда узнает, что она обманывает его. Студент Георгий не может осуществить заветную мечту – получить диплом о высшем образовании: запас денег, заработанных для этой цели шахтерским трудом, иссяк. Эрну Бениг, секретаршу какого-то босса, ожидает тоскливая жизнь в одиночестве, ведь неизбежно настанет час, когда любовники ее покинут. В трагедиях этого социального микрокосмоса отражается ужас времени, предшествующего мировой экономической депрессии. «Сцепились супруги Хассе, жившие уже лет пять в тесной комнатушке; жена сделалась истеричкой, а мужа просто задавил страх потерять свою должность. Для него это был бы конец. Ему ведь было сорок пять лет, и никто не нанял бы его больше, если бы он стал безработным. В том-то и был весь ужас: раньше люди опускались постепенно, и всегда оставалась возможность снова выкарабкаться наверх, теперь же любое увольнение сразу ставило на край пропасти, именуемой вечной безработицей».

Придя в музей, Локамп видит там толпу людей, пришедших туда, как выясняется, не для того, чтобы насладиться произведениями искусства, а потому что там топят и, следовательно, там можно укрыться на пару часов от холода, царящего под мостами и на улицах. В этой и многих других сценках романа Ремарк рисует такую картину жизни в Веймарской республике конца 1920-х годов, в которой сострадание к «сирым и убогим» стоит рядом с обвинением тех, у кого в руках и власть, и богатство. «Во всех залах царила тишина; несмотря на большое количество посетителей, не было слышно ни слова, и все же мне казалось, что я наблюдаю за какой-то титанической борьбой, неслышной борьбой людей, которые повержены, но не хотят сдаваться. Их выкинули из сферы труда, устремленности к цели, профессиональных занятий, и вот они заполнили собой тихое пристанище искусства, чтобы не закостенеть в отчаянии. Они думали о хлебе, об одном только хлебе и о работе, но они шли сюда, чтобы хоть на несколько часов убежать от своих мыслей, и вот бесцельно слонялись, волоча ноги и опустив плечи, меж правильных римских голов и прекрасных белоснежных эллинских изваяний – потрясающий контраст, безутешная картина того, чего человечество достигло за тысячи лет и чего оно достичь не смогло: оно создало бессмертные шедевры искусства, но не смогло дать вдоволь хлеба каждому из своих собратьев».

Фоном же всего повествования является растущее влияние идеологии насилия и устрашения. Ремарк особо и не старается закамуфлировать харизматического политагитатора, за которым вскоре должны последовать массы.

«На сцене стоял коренастый, приземистый мужчина, у которого был низкий зычный голос, хорошо слышный в самых дальних уголках зала. Это был голос, который убеждал уже сам по себе, даже если не вслушиваться в то, что он говорил. Да и говорил он вещи, понятные каждому. Держался непринужденно, расхаживал по сцене, размахивал руками. Отпивая время от времени из стакана, отпускал шутки. Но потом вдруг весь замирал и, обратившись лицом к публике, изменившимся резким голосом одну за другой бросал хлесткие фразы – известные всем истины о нужде, о голоде, о безработице, и тогда голос его нарастал, доходя до предельного, громового пафоса при словах: “Так дальше жить нельзя! Перемены необходимы!” Они сидели в душном зале, откинувшись назад или подавшись вперед, подставляя сомкнутые ряды голов потоку слов; но странно: как ни разнообразны были лица, на них было одинаковое отсутствующее выражение и одинаковые сонливые взгляды, устремленные в туманную даль, где маячили прельстительные миражи; в этих взглядах была пустота и вместе с тем ожидание чего-то невероятного, что, нахлынув, сразу поглотит все – критику, сомнения, противоречия, проблемы, будни, повседневность, реальность. Человек на сцене знал все».

Вслед за этим Локамп и Кестер попадают на другое политическое собрание, и им сразу же видно, что проводят его социал-демократы. Стол президиума перед рядами стульев покрыт белой скатертью, за столом не только партийные секретари, но и «какие-то ретивые старые девы». «Оратор, судя по всему, чиновник, говорил казенно и скучно, приводил доказательства, цифры; все было толково и верно и все же не так убедительно, как у того, предыдущего, который вообще ничего не доказывал, а лишь утверждал». Точными, скупыми мазками Ремарк обозначает дилемму, перед которой стояли демократы республики, и показывает, что в борьбе против движения хиромантов и ксенофобов они были обречены на поражение, ибо тем «не нужна была никакая политика. Им нужно было что-то вроде религии».

Улицы Германии начинает завоевывать темная сила, которую многие еще не принимают всерьез. Возобновляется гражданская война, которая сотрясала республику уже в первые годы ее существования и будет теперь длиться до тех пор, пока не закончится победой диктатуры. «В городе было неспокойно. По улице проходили колонны демонстрантов: одни – под громовые звуки военных маршей, другие – с пением “Интернационала”, третьи двигались молча, с требованием работы и хлеба на транспарантах. Топот бесчисленных шагов по мостовой воспринимался как ход громадных, неумолимых часов. Под вечер произошло столкновение между бастующими и полицией, двенадцать человек получили ранения. Ясно было, что всю полицию подняли по тревоге если не с утра, то в полдень. Завывание сирен доносилось даже с дальних улиц». Готфрид Ленц, этот веселый скептик и мрачноватый любитель приключений, будет застрелен нацистом прямо на улице – более или менее случайно, его с кем-то перепутают. Снова наступает время, когда человеческая жизнь в глазах все более и более радикализирующегося общества не будет стоить и ломаного гроша.

На насильственную смерть товарища Отто Кестер решает ответить местью. День за днем прочесывает он улицы большого города в поисках убийцы. Но найдет его и совершит акт отмщения не Отто и не Роберт Локамп, а человек из их круга. Возмездие станет одним из центральных драматургических моментов во всех последующих романах Ремарка. Не таким безобидным, как в случае с Паулем Боймером и его товарищами, которые подкараулят ненавистного им Химмельштосса ночью и хорошенько вздуют его, и не таким «частным», как в истории с Альбертом Троске, который убивает спекулянта Юлиуса Барчера из чувства ревности («Возвращение»). Кестер планирует свои действия хладнокровно и целеустремленно, а в более позднем романе Равик преследует и убивает нациста Хааке без всякого сожаления («Триумфальная арка»). Не испытывает угрызений совести и номер 509, убивая выстрелом из пистолета одного из тех, кто издевался над заключенными в концлагере «Меллен» («Искра жизни»). Ремарк демонстрирует таким образом один из принципов своего мировоззрения. Человек, который лишен всех прав и жизнь которого находится под угрозой, не должен мириться с ролью жертвы, не оказывая сопротивления. Потерян только тот, кто сдается «без боя», взирает на кровавые оргии палачей смиренно и безропотно. Унижения, которым человек подвергается со стороны своих мучителей, уничтожат его как личность, если он не станет оказывать им сопротивления. Месть указывает путь к сохранению самоуважения и жертве, психике которой грозит разрушение, ибо не может быть настоящего выживания без уважения к самому себе. Поскольку право и закон лишились в эти времена своей обычной силы – в том числе и в далеких от фашизма государственных образованиях, где беженцев сплошь и рядом выталкивают из страны, бросают в тюрьмы, оставляют без средств к существованию, – то единственным путем возвращения закону его действенности является, по мнению Ремарка, собственный поступок человека. Позицию, которую он занимает в таких ситуациях, нельзя не назвать «воинствующей». Но мир слишком долго попустительствовал гитлерам и бездушным бюрократам в «нейтральных» странах, чтобы путь, по которому идут многие его герои, не стал теперь единственно возможным.

Авторы некоторых рецензий с удивлением отмечали в те годы, что в своей новой книге Ремарк обошел появление национал-социализма молчанием, хотя опубликована она была после прихода Гитлера к власти. Приведенные выше пассажи из романа показывают необоснованность такой реакции. Ремарк не выходит за пределы временных границ, в которых он поселил своих героев, он не хочет выглядеть эрудитом, знающим, какой конец ожидал Веймарскую республику. В конце 1928 года Гитлер слыл еще политическим авантюристом, презираемым как буржуазией, так и рабочими. Заметим, что в рейхстаге у его партии было тогда всего двенадцать мандатов. Восхождение Гитлера к власти началось лишь после того, как в 1929 году развернулись дебаты вокруг плана Янга. Заключив союз с Гутенбергом в вопросе о реализации этого плана и развязав кампанию против окончательного урегулирования вопроса о репарациях, угнетающих республику скорее психологически, чем экономически, Гитлер набирает мало-помалу политический вес и становится в глазах мелких буржуа, правых националистов и некоторой части рабочего класса фигурой, представляющей собой серьезную альтернативу. Действие романа «Три товарища» вклинивается в столь важный 1929 год, и Ремарк строит его с такой последовательностью, что политический фон обретает более или менее отчетливые контуры лишь в последних главах романа.