Текст книги "Ремарк. «Как будто всё в последний раз»"

Автор книги: Вильгельм фон Штернбург

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

А в начале 1930 года у него уже другая женщина (притом что ее предшественницы не уходят из его жизни). Девятнадцать лет, эффектная внешность, «безумна влюблена» в известного и внешне привлекательного мужчину. Рут Альбу пока еще замужем за Генрихом Шницлером, сыном выдающегося австрийского драматурга. Родилась в зажиточной еврейской семье, родители любят искусство и знают в нем толк; мать – пианистка, отец пишет. Дочь – восходящая звезда на берлинском театральном небосклоне. Ремарк знакомится с ней в гостиной адвоката Макса Лиона, который с некоторых пор представляет его юридические интересы. «А на следующий день позвонил Эрих. Ради него я уже вскоре оставила мужа. Бони был неотразим. Для мужчины, пожалуй, чуть низковат – во всяком случае по сегодняшним меркам, – держал ухо востро, обладал зорким глазом... Я никого не любила так, как Бони, и думала, что больше уже никого не смогу полюбить...» Начитанная, хорошо разбирающаяся в искусстве, Рут формирует вкус Ремарка. Она сводит его с Вальтером Файльхенфельдтом, крупным торговцем произведениями искусства... Знакомство перерастает в крепкую дружбу двух близких по духу мужчин – редкий случай в жизни Ремарка. Файльхенфельдт продает ему несколько ценных картин из своего собрания. В Германии свирепствует инфляция и прогорают владельцы огромных состояний, у Ремарка же, переселившегося в Швейцарию, на счетах твердая валюта, которую он хочет вложить в нечто, не теряющее с течением времени своей ценности. За 80 тысяч рейхсмарок он приобретает одну из картин Ван Гога... Затем работы Дега, Сезанна, Тулуз-Лотрека, Ренуара, других французских художников и графиков XIX века, египетские, греческие, римские скульптуры. Любимые восточные ковры Ремарк покупает теперь тоже со знанием дела, проявляя художественное чутье, – благодаря умной советчице Рут Альбу. Она умеет отличить серьезных коммерсантов от ловкачей и снабжает любимого специальной литературой. Ремарк читает ее с упоением. Дорогие произведения искусства будут окружать его всю жизнь – и на вилле в Порто-Ронко, и в апартаментах нью-йоркских отелей. Постепенно Ремарк станет высокоэрудированным коллекционером, тонким ценителем искусства. Его мало волнует материальная ценность того, чем он владеет. Гораздо больше – красота его сокровищ.

В 1933 году Вальтер Файльхенфельдт, еврей по рождению, вынужден был покинуть Германию, поселился в Амстердаме, затем перебрался в Швейцарию, где дела его до самого конца войны шли очень плохо. В Асконе этот талантливейший знаток искусства и литературы жил по соседству с Ремарком. Его жена, Марианна Бреслауэр, известная женщина-фотограф веймарской поры, тоже очень ценила Ремарка, один из сыновей этой супружеской пары стал крестником писателя. Файльхенфельдт умер рано, в 1950 году. «Он был счастливейшим мужем и считал своими верными друзьями лучших людей нашего времени», – говорилось в одном из некрологов. Ремарк принадлежал к их числу. Как издатель Файльхенфельдт обожал также Эльзу Ласкер-Шюлер и Роберта Музиля, всячески поощряя их творчество. Его имя встречается в переписке между Бертольтом Брехтом и Арнольтом Бронненом. В жизни Ремарка он играл такую же роль, как те немногие люди, которые были ему настоящими друзьями и советчиками, разделяли его любовь к книгам и произведениям искусства, умели рассеять умной шуткой свойственную ему недоверчивость... Они ничего никогда не требовали, они только давали. Файльхенфельдт внес много света в жизнь Ремарка, ведь тени ложились на нее слишком часто и с необыкновенной легкостью. Дружеские контакты с вдовой замечательного человека Ремарк будет поддерживать до конца своих дней.

К моменту знакомства с Рут Альбу Ремарк уже покинул квартиру, где жил с Юттой. В Берлине его пристанищем становится отель «Мэджестик». «Он старался жить как можно незаметнее, – вспоминала Рут Альбу, – никого не подпускал к себе, пока не убеждался, что владеет ситуацией. До беспамятства был влюблен в одиночество. Закутывался в него, словно в свои элегантные кашемировые пуловеры». Так это могло выглядеть внешне. На самом деле все было сложнее. Новый роман кажется горой, на которую никогда не взойти. Приходится вести изнурительные переговоры с зарубежными издателями, а в кинотеатрах Германии скоро должен пойти фильм по роману «На Западном фронте без перемен», и его имя наверняка вновь замелькает на первых полосах газет. «Когда я вижу, что из меня делают желтая пресса и “вечно вчерашние”, то порой кажусь себе монстром», – пишет он в сентябре 1929 года своему английскому издателю.

Кстати, переводы романа, выходящие столь же огромными тиражами, сделаны зачастую очень плохо. Сравнивая их с оригиналом, Клод Р. Оуэн приходит к выводу, что в английском издании многие места сглажены. И в таком виде оно продолжает выходить долгие годы. В американском издательстве «Литтл, Браун и К°» из романа удаляются целые пассажи – в угоду пуританским соотечественникам. Законы по части порнографии в этой стране отличаются ханжеством и строгостью. Клуб «Книга месяца», рассылающий роман своим членам по почте, отнес эти места к разряду порнографических. Из романа исчезли сценки, связанные с уборной, и словечки из солдатского жаргона, а также описание того, как солдаты, проходящие лечение в лазарете, устраивают своему раненому товарищу свидание с женой. Ремарк, не знающий английского, едва ли это заметил, что, однако, не спасает положения. А вот к своему французскому издателю он обращается в более чем дружелюбном тоне: «Возвращаю Вам перевод. Я в восторге от этой добротной работы и от всего сердца поздравляю Вас с тем, что он так хорошо удался, даже при передаче трудных фронтовых выражений».

В ноябре 1929 года, по настоянию издателей, желающих получить от него новый роман в кратчайшие сроки, Ремарк удаляется в Оснабрюк, обессиленный, прихварывающий. Пристанище он искал, дав объявление в газету, и нашел его на Йоханнисштрассе у вдовы виноторговца Марии Хоберг. Сперва он проживет здесь четыре недели, а затем приедет сюда еще раз в июле 1930-го. В эти оснабрюкские недели он напишет основные части романа «Возвращение». Сопровождают его собака, карандаши и бумага, но не Ютта.

Оснабрюк дает ему наконец ощущение желанного и необходимого покоя. Это ностальгическое возвращение в атмосферу его юности, и ему удается воссоздать ее – пусть лишь частично – в той книге, которую он пишет здесь. Он уединился в доме вдовы Хоберг, с друзьями юношеской поры встречается редко, работает очень собранно. «В ноябре к моей маме пришли господин Ремарк и господин Рудольф Фогт (из гранильной мастерской на Зюстерштрассе, где господин Р. работал после своего учительства), чтобы спросить, нельзя ли снять у нее комнату, – будет вспоминать много позднее дочь хозяйки дома. – Он был в восторге от нашей столовой, так как из нее открывался чудесный вид на большой сад, в который он наверняка поглядывал в 1922 году, сидя за письменным столом у Фогтов... Ремарк уходил в свою работу с головой. Позавтракав вместе с моей мамой, просмотрев при этом горы писем, а то и поведав что-нибудь о себе и своих взглядах, он садился за стол, который в первый же день придвинул к окну в сад и на котором лежали остро заточенные карандаши и стопка бумаги. Отвлекать себя от работы он не позволял и перерывов в ней, кроме как для трапез, практически не делал. Похоже, что обедал и ужинал он по большей части у Фогтов. И чувствовал себя там после жизни в большом городе, наверное, уютно. Работа у него, тем не менее, не продвигалась вперед в том темпе, который был ему желателен. Я часто видела его в подавленном состоянии духа. Книгой своей он был недоволен, ощущал себя зажатым в тиски, потому что внутренне не пережил еще всего того, о чем решил рассказать».

Работу омрачает семейный кризис. «Жена где-то в туманной дали, и мысль об этом угнетает душу и сердце. Он чувствует, как Жанна медленно ускользает от него, и причиной тому вихрь событий, вызванных его успехом. Однажды он сказал, что денег и славы у него в достатке, но вот то единственное, что ему действительно дорого, а именно его жена, удаляется от него все дальше и дальше». Фрау Хоберг отдыхает на юге, а письмо ее постояльца свидетельствует о творческом кризисе и стрессовом состоянии: «Дорогая сударыня, дни пролетают здесь между работой, дождями, депрессиями... Голова от всего этого пошла у меня кругом, и ни о чем, кроме работы, не думалось. К тому же дней десять мне нездоровилось, да так, что появилось ощущение: пресловутого нервного срыва не миновать... На один день сюда приезжала моя жена, но только на один день: работа очень торопит».

О резких перепадах настроения в эти месяцы свидетельствуют другие письма. В них не ощущается ни печали, ни потерь. В письмах Бригитте Нойнер он рассуждает о пустяках, признается в любви с веселой небрежностью, попутно затрагивает мелкие будничные проблемы. Какого цвета быть новой машине? Пожалуйста, не забудь заказать карту исчисления налога! Просит прислать грампластинки, по возможности, «душещипательные»: «Где же пластинка? Старая песенка – Рихард Таубер – Одеон? Забыла? Генрих, я должен сделать тебе выговор. Ты рассеяна, у тебя слишком много машин!.. Граммофон для меня здесь – духовная пища, каждую неделю собрание моих пластинок должно пополняться парой-тройкой новых... Иначе превращусь в круглого дурака и буду вести жизнь идиота, хорошо еще, что в доме я сейчас, считай, полный хозяин. Мама с дочкой отправились отдыхать, мы с Билли (его ирландский терьер. – В. Ш.) властвуем над домом, садом и кошками». Иногда несколько строк и о работе: «Роман вроде бы стронулся с места, первую часть я закончил...»

Истекли несколько недель уединения в почти что сельской тиши, и в декабре 1929-го Ремарк возвращается в столицу, чтобы через полгода снова приехать в родной город и продолжить работу над романом. Чем же занят он между двумя наездами в Оснабрюк? Нет, в Берлине он не остается, его манят Давос и Ароза, Лондон и Париж, а на скоростной гоночной трассе под Берлином любитель быстрой езды устраивает серьезное ДТП. («Нос у меня оторвало, пришлось обратиться к проф. Йозефу, чтобы он водрузил его на место. Теперь ему надо зажить и прирасти. Радуюсь же я тому, что он остался прямым».) Своему пристрастию к алкоголю он тоже отдает в эти месяцы богатую дань. «Приятно провожать взглядом все эти заведения: элегантные, грязные, русские, французские и очень французские, – пишет он из Парижа. – С нами был Марсель, маленький сутенер из “Белладонны”, и было нелегко отбояриться от его невест, которых он предлагал нам, как другие предлагают сигареты. Пил ужасно много, ехал как-то в такси и попал в аварию, не получив, правда, ни одной царапины. Однажды ввязался в драку, повидал около сотни заведений, в том числе довольно симпатичных, с разного рода полукровками...» При всем при этом он деловит: «Кроме того, продал свои французские права другому издателю и рассчитываю побывать в представительстве Метро-Голдвин-Майер(!), чтобы пристроить там одну уже написанную вещицу».

В Лондоне он всего лишь несколько дней, и город ему так неинтересен, что он спешит возвратиться в Париж: «Генрих, распрекрасный ты мой, сегодня я впервые по-настоящему трезвый, странное ощущение, первая неделя в Париже утекает как песок сквозь пальцы, особенно если днем спишь, а ночью бродишь. В Лондоне я пробыл до понедельника – мило и скучно. Ночная жизнь ограничивается парой-тройкой кафе, парой-тройкой ночных клубов, похожих на Фемину – и все! И, разумеется, обилием шлюх, которым, впрочем, до наших с Курфюрстендамм, еще далеко. Солидный, симпатичный до скуки город, в котором я купил две шляпы, они-то как раз хороши». Бегство от работы – в шумную жизнь.

«Возвращение»

«Вы намерены написать еще больше?» – спрашивает его в марте 1930-го голландский репортер, явно поверивший в миф о писателе-однодневке. «Попытка, как говорится, не пытка, но сделать это будет трудно. Должно же получиться что-то хорошее, а значит, понадобится время. Не браться же за перо только потому, что, пора, мол, опубликовать что-нибудь еще. Человеку пишущему важно видеть проблему, которая захватила бы его целиком, и в данный момент такую проблему я вижу, и потому могу Вам, пожалуй, сказать, что еще одну книгу, наверное, выдам».

Говоря это, он давно уже над ней работает. А идея «возвращения» родилась еще раньше. В конце января 1929-го, в те дни, когда роман «На Западном фронте без перемен» выходит отдельной книгой, он сообщает Максу Крелю, одному из редакторов издательства «Ульштейн»: «Заскочил в Берлин только на денек – и то в ужасном состоянии между надеждой и отчаянием; ибо начал новую книгу... в настоящий момент я всего лишь некое существо, которое отчаянно кружит вокруг некой центральной точки, а та отталкивает и притягивает его. Это кружение и есть попытка сделать новую книгу».

Это будет роман о веймарских временах, о тех молодых людях, которые уцелели на страшной войне и надеются начать новую жизнь – в мире, где миром и не пахнет. Это могла бы быть повесть о Пауле Боймере, окончательно вернувшемся в родной город. Но волею автора он погиб в последних строках романа «На Западном фронте без перемен». Тем не менее новая история смыкается с описанием финальных событий в романе, являясь фактически их продолжением и исполняя таким образом данное в предисловии к нему обещание, – рассказать и о тех, кто стал жертвой войны, даже если спасся от снарядов. Можно предположить, что Ремарк давно задумал написать трилогию о военном и послевоенном времени. За историей о Пауле Боймере (время войны) следует эпическое «Возвращение» (годы революции 1918–1919), а затем, в 1930-е годы, роман «Три товарища» (время мирового экономического кризиса после 1929 года).

В первой главе второй книги этой хроники оживают картины войны на Западном фронте, гибель солдат и рукопашные в траншеях, страх смерти, яростные атаки – и надежда на мир. В своих чувствах и мыслях, а также в деталях биографии рассказчик Эрнст Биркхольц почти идентичен своему павшему на поле боя предшественнику.

Война закончена. Начинается долгое возвращение на родину, возникает конфронтация с миром людей, из сознания которых целенаправленно вытеснены четыре года войны и которые живут так, как будто ничего не случилось. А вернувшиеся с войны постепенно осознают, что пути назад для них нет. «Мы представляли себе все иначе»[41]41
  Цитаты из романа «Возвращение» приводятся в переводе Ирины Горкиной.


[Закрыть].

Уже при встрече с группой американских солдат они начинают понимать, с какой безжалостностью командование распорядилось жизнью их товарищей, решив вести войну до победного конца. «Но теперь, под сочувственными взглядами американцев, мы начинаем понимать, до чего все это было под конец бессмысленно. Вид бесконечных, прекрасно вооруженных колонн показывает нам, как безнадежно было сопротивляться такому превосходству в людях и технике». Коренастый сержант, некогда уехавший в Штаты из Дрездена, разговаривает с изнуренными, замызганными возвращенцами на их языке: «Ну и парень, болтает по-немецки как заправский немец, да еще и в Дрездене жил! Послушай-ка, зачем же мы с тобой воевали?»

Уже на первых страницах Ремарк указывает на то, что он хотел сказать своей книгой. Война была столь же бессмысленной, как и жертвы, которых она потребовала. Те же, что выжили на ее полях, это меченные ею, лишенные юности, не питающие никаких иллюзий скептики. Из пекла кровавых битв они вынесли только веру в товарищество. Но и она оказывается неисполнимой мечтой. «Война все разрушила, но в солдатскую дружбу мы верили. А теперь видим: чего не сделала смерть, то довершает жизнь, – она разлучает нас».

Родительский дом, учительская семинария, работа в сельской школе – Эрнст Биркхольц и его вернувшиеся с войны товарищи чужды этому миру, они этим миром отторгнуты, их размышления о том, что они наблюдают в родной стране, определяются травмой, которую нанесла им война. «Мне стыдно, но в то же время меня душит бешеная злоба. Злоба на этого дядю Карла, который преувеличенно громко заводит разговор о военном займе; злоба на этих людей, которые кичатся своими умными разговорами; злоба на весь этот мир, который так невозмутимо продолжает существовать, поглощенный своими маленькими жалкими интересами, словно и не было вовсе этих чудовищных лет, когда мы знали только одно: смерть или жизнь – и ничего больше».

Это годы революции, упадка экономики и «мешочничества». Людям честным грозит разорение, спекулянты набивают себе карманы. Никто больше не питает никаких надежд, как это было осенью 1914-го, войной пронизаны все поры мирной жизни, «да, теперь-то начинается самая мерзость». Стоя перед мальчиками и девочками своего класса в сельской школе, Биркхольц осознает свою неспособность возвратиться к самому себе, учить детей. «Вот стою я перед вами, один из сотен тысяч банкротов, чью веру и силу разрушила война... Вот стою я перед вами и чувствую, насколько больше в вас жизни, насколько больше нитей связывает вас с нею... Вот стою я перед вами, ваш учитель и наставник. Чему же мне учить вас? Рассказать вам, что в двадцать лет вы превратитесь в калек с опустошенными душами, что все ваши свободные устремления будут безжалостно вытравлять, пока вас не доведут до уровня серой посредственности? Рассказать вам, что все образование, вся культура, вся наука – не что иное, как жестокая насмешка, пока люди именем Господа Бога и человечности будут истреблять друг друга ядовитыми газами, железом, порохом и огнем?.. Показать вам, как срывают кольцо с ручной гранаты и мечут ее в человека? Показать вам, как закалывают человека штыком, убивают прикладом или саперной лопатой?.. Кроме этого, я ничего не знаю! Кроме этого, я ничему не научился!»

Они чувствуют, что их обманули, ввели в заблуждение. «Говорилось: отечество, а в виду имелись захватнические планы алчной индустрии; говорилось: честь, а в виду имелась жажда власти и грызня среди горсточки тщеславных дипломатов и князей; говорилось: нация, а в виду имелся зуд деятельности у господ генералов, оставшихся не у дел. Молодежь всего мира поднялась на борьбу и в каждой стране она верила, что борется за свободу! И в каждой стране ее обманывали и предавали, и в каждой стране она билась за чьи-то материальные интересы, а не за идеалы, и в каждой стране ее косили пули, и она собственными руками губила самое себя!» Анализируя причины Первой мировой войны, историки не находили таких формулировок вплоть до середины 1960-х годов. Сегодня они могут показаться нам очевидными, в годы же, когда писался роман, немцы в большинстве своем видели в них попытку очернить историю рейха и достойный презрения пацифизм.

Альберт Троске совершает убийство из ревности («И когда все рухнуло, он сумел только выстрелить, – ничему другому он не научился».), Людвиг Брайер вскрывает себе вены («Мы люди конченые, а жизнь идет вперед, словно войны и не было».), Георг Рахе возвращается туда, где под могильными крестами лежат его товарищи, и убивает себя выстрелом из пистолета («Братья! – кричит он в ночь и ветер. – Братья! Нас предали! Вставайте, братья! Еще раз! Вперед! В поход против предательства!»). Обманутыми оказались и те, кому удалось выжить в огне сражений.

В конце книги, на процессе по делу Альберта Троске, один из его товарищей бросает в лицо судьям гневные слова, и за ними слышится голос самого Ремарка: «Судить-то надо вас всех! Вашей войной вы превратили нас в дикарей! Бросьте же за решетку и нас. Ничего лучшего вам не придумать! Вы оспаривали друг у друга победы, ставили памятники германским воинам, говорили о героизме и не хотели нести никакой ответственности!.. Вы должны были бы говорить нам раз за разом и со всех амвонов: мы все глубоко заблуждались! Так давайте вместе строить новую жизнь!.. Вместо этого вы снова стали на путь лжи, подстрекательства и травли, оправдывая свои действия вашими же законами!»

Ремарк заканчивает роман на оптимистической ноте, противоположной его основной тональности. Свою мысль о надежде, этой «маленькой» утопии, он вкладывает в уста Вилли Хомайера: «Большинство думает, как мы с вами. Большинство, будьте уверены. С тех пор, как это случилось (вы знаете, что: с Людвигом и Альбертом), я очень много думал и пришел к заключению, что каждый человек может кое-что сделать, даже если у него вместо головы – тыква. На следующей неделе кончаются каникулы, и я должен вернуться в деревню, в школу. Я прямо-таки рад этому. Я хочу разъяснить моим мальчуганам, что такое их отечество в действительности. Их родина, понимаешь ли, а не та или иная политическая партия... Я долго раздумывал на этот счет. Нам пора, друзья, поставить перед собой какую-то задачу». Эрнст Биркхольц одобрительно кивает: «Как просто все! Но сколько времени понадобилось, чтобы прийти к этому!»

Заключительный диалог происходит на идиллической лесной полянке, а предшествует ему встреча с ватагой подростков, которые под командованием коренастого человека «с округлым брюшком» с упоением предаются игре в войну. («Да, так опять все и начинается». Все повторяется, и «по вечернему небу треугольником тянется на восток караван диких гусей...».) Они уже появлялись в самом начале книги, когда Биркхольц и его товарищи лежали под смертельным артиллерийским огнем, а птицы летели «на фоне унылых серых облаков», и всплески их крыльев сливались с их призывным криком и порывами крепчающего ветра, «рождая одну неотступную мысль – о воле, о жизни».

Роман «Возвращение» несет на себе отпечаток воспоминаний Ремарка не только в виде места действия – Оснабрюка и его окрестностей. В нем немало эпизодов и действующих лиц, так или иначе связанных с биографией писателя: учительская семинария; бунт вернувшихся с фронта солдат против старых и новых учителей, закосневших в своем неприятии исторических перемен; поездка делегации учащихся в столицу для переговоров с властями о сроках учебы и льготах при сдаче выпускного экзамена; разнообразные события в жизни сельского учителя Эрнста Биркхольца; друзья и фронтовые товарищи автора как прообразы некоторых героев романа. Биографический фон, безусловно, важен, но важнее тот факт, что своим новым сочинением Ремарк нарушил еще один негласный запрет. Генрих Бёлль нарушит табу в своих ранних романах, исследуя судьбы возвращенцев и разоблачая реставрационные тенденции в эру Аденауэра. Ремарк делает это через 12 лет после окончания Первой мировой войны, описывая политическую и моральную атмосферу в стране, которая отрицает свою вину в развязывании этой войны и не чувствует своей ответственности за миллионы погубленных этим побоищем жизней.

Роман пишется в годы, когда германский национализм вновь в открытую обозначает свои цели, находя у населения понимание и поддержку. Реванш за Версаль, перевооружение армии и тезис о «народе без жизненного пространства» широко пропагандируются не только Гитлером и его сторонниками. Немецкие националисты, ведомые Альфредом Гугенбергом, командование рейхсвера и «Стальной шлем», объединяющий бывших офицеров, выступают с не менее радикальными требованиями. Их объединяет ненависть к республике, их сплачивают одинаковые акции и жесты. Призывы к установлению авторитарной власти и возвращению «Отечеству» героической роли милитаризованного государства с одобрением воспринимаются в кругах католического центра.

Хотя действие нового романа происходит в ранние дни республики, написан он, несомненно, как своего рода предупреждение современникам в той фазе их жизни, когда уже становятся видны все признаки крушения немецкой демократии. Ремарк не страшится занять позицию гораздо более откровенную, нежели в романе «На Западном фронте без перемен». Политическое окружение, в котором его герои отстаивают свою точку зрения, описано во многих пассажах точно и метко, хотя и не в форме широкого общественно-политического анализа или с вовлечением в него легко угадываемых деятелей той эпохи, как это сделали Арнольд Цвейг в своем цикле «Большая война белого человека» и Лион Фейхтвангер в своей книге о Баварии или Ярмарке справедливости («Успех», 1930). Ремарк же «поучает» своих читателей без прикрас, и это хорошо видно по тому, как он оценивает начальный период «Веймара», когда не были осмыслены ни причины, ни последствия мировой войны.

Уже в начале первой части романа происходит короткий разговор, предвещающий трагический сценарий ближайших лет. Боевые действия закончились. На дворе – революция. «Ну вот, Вайль, вы и дождались своего времечка», – говорит, поджав губы, командир роты Хеель, подойдя к солдату Вайлю. «Что ж, оно не будет таким кровавым», – отвечает солдат. «И таким героическим», – возражает Хеель. «Это не все в жизни», – говорит Вайль. «Но самое прекрасное», – отвечает Хеель, отметая такие понятия, как добро и любовь, в которых, по мнению Вайля, тоже есть свой героизм. «Героизм строится на безрассудстве, опьянении, риске – запомните это, – настаивает обер-лейтенант. – С рассуждениями у него нет ничего общего. Рассуждения – это ваша стихия. Почему?.. Зачем?.. Для чего?.. Кто ставит такие вопросы, тот ничего не смыслит в героизме». Неудивительно, что позже Хеель, офицер добровольческого корпуса, хладнокровно отдаст приказ открыть огонь по человеку, бегущему с криком «Не стреляйте, братцы!» прямо на пулемет. Так перед толпой единомышленников будет убит демократ Вайль. Раскол немецкого общества, показанный Ремарком на примере двух человек с совершенно разными политическими взглядами, приведет к крушению Веймарской республики.

Оставляя чуть в стороне частные судьбы Эрнста Бирк-хольца и его товарищей, Ремарк рисует реальные, исторически достоверные сцены из жизни страны в первые послевоенные годы. В том числе демонстрации рабочих, которых не устраивает ни ход революции, ни их материальное положение. И тогда Ремарк покидает позицию нейтрального рассказчика: «Мы невольно шагаем в ногу. Но это не просто шаг солдатских колонн. Земля гудит, и молнией вспыхивает над марширующими рядами безумная, захватывающая дыхание Надежда, как будто путь этот ведет прямо в Царство свободы и справедливости».

Участники войны снова на школьной скамье. Чиновникам от образования пришлось пойти на уступки и удовлетворить их требования относительно сроков обучения и экзаменов. Это, конечно же, успех, но Эрнст Биркхольц думает о нем не без разочарования. И в душевном состоянии простого семинариста отражается вся противоречивость перемен, произошедших в Германии после окончания войны. «Нелегко было всего этого добиться, хотя у нас и революция. Ибо весь этот переворот лишь легкая рябь на поверхности воды. Вглубь он не проникает». Георг Рахе дает ситуации в стране еще более резкую оценку: «Ах эта революция! Ее делали держа руки по швам, ее делали секретари различных партий, которые успели уже испугаться своей собственной храбрости. Ты только посмотри, как они вцепились друг другу в волосы, все эти социал-демократы, независимые, спартаковцы, коммунисты. Тем временем кое-кто под шумок снимает головы тем действительно ценным людям, которых у них, может быть, всего-то раз, два и обчелся, а они и не замечают ничего».

Левый социал-демократ Курт Эйснер, возглавляющий правительство Баварии, коммунисты Роза Люксембург и Карл Либкнехт, министр иностранных дел Вальтер Ратенау и центристский политик Маттиас Эрцбергер... Правые устраняют своих противников, не гнушаясь никакими средствами. Молодая республика стала ареной гражданской войны, и Ремарк прекрасно понимал, кто и от чьей руки погибал в этой ожесточенной борьбе. Нерешительная позиция социал-демократов, поначалу державших власть в своих руках, но после сделки Эберта с верхушкой рейхсвера и чиновничества слишком легко расставшихся с нею, их нежелание разоблачать ложь о войне, категорическое неприятие революции, по крайней мере со стороны правого крыла партии, трактуются им исторически точно. При этом Ремарк не ограничивается интерпретацией – он еще и обвиняет.

И отлично видит, с каким отнюдь не безобидным высокомерием германские консерваторы относятся к социал-демократу и первому лицу в государстве: «Вы только представьте себе, господа, – шорник! Шорник и вдруг – президент республики! Вы только вообразите себе картину: парадный прием во дворце, и шорник дает аудиенции! Умора!»

И вот он уже развертывает перед читателем картину грядущих дней: «Мы люди конченые, а жизнь идет вперед, словно войны и не было. Пройдет немного времени, и наша смена на школьных скамьях будет жадно, с горящими глазами, слушать рассказы о войне, мальчики будут рваться прочь от школьной скуки и жалеть, что они не были участниками героических подвигов. Уже сейчас они бегут в добровольческие отряды; молокососы, которым едва исполнилось семнадцать лет, совершают политические убийства».

Есть в романе и фигура, которая вскоре станет олицетворять столь мерзкого немца, что мир, узнающий о массовом уничтожении людей в фашистских концлагерях и о тактике «выжженной земли», которую применял вермахт, будет взирать на него с ужасом. Это Бруно Мюкенхаупт, «лучший снайпер батальона», который никогда не давал промаха и хранит теперь свой список попаданий в самом почетном месте своей сверкающей чистотой квартиры. Эрнст Биркхольц видит его играющим со светло-русой дочкой и покуривающим фарфоровую трубку, на которой изображен солдат, стреляющий с колена в обрамлении из двустишия: «Навостри глаз, набей руку и отдай отечеству свою науку!»

«Лето для меня было, конечно, самым благоприятным сезоном – темнеет поздно, – рассказывает он своему товарищу, не скрывая самодовольства. – Вот, гляди-ка сюда. Июнь. 18-го – четыре попадания в голову; 19-го – три; 20-го – одно; 21-го – два; 22-го – одно; 23-го – цели не было. Почуяли кое-что, собаки, и стали осторожны. Но зато вот здесь, погляди: 26-го, они там сменились, новенькие о Бруно не имели понятия и – девять попаданий в голову! А, что скажешь?» Сегодня, когда пушки молчат, на все это нельзя не смотреть по-иному, говорит Эрнст, и тогда Бруно вскипает от возмущения: «Уж не стал ли ты большевиком? Да ведь это был наш долг, мы выполняли приказ!» На «долг» и «приказ» будут вскоре ссылаться генералы Гитлера, призывая солдат вермахта к уничтожению «евреев и славян». На «долг» и «приказ» будут ссылаться судьи Третьего рейха, вынося свои кровавые приговоры. На «долг» и «приказ» будут ссылаться нацистские врачи, проводя на узниках концлагерей свои «научные» опыты. На «долг» и «приказ» будут ссылаться чиновники имперских железных дорог, составляя планы доставки евреев в Освенцим. «Проводив меня, Бруно, наверное, опять играет со своей дочкой. Потом жена позовет их ужинать. Потом он пойдет пить пиво. В воскресенье совершит семейную прогулку. Он добропорядочный муж, хороший отец, уважаемый бюргер. Ничего не возразишь...» В 1930 году Ремарк рисует портрет убийцы, с которым мы будем раз за разом встречаться, читая репортажи и книги о палачах Третьего рейха.