Текст книги "Ремарк. «Как будто всё в последний раз»"

Автор книги: Вильгельм фон Штернбург

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

Шерц оказался отчасти прав, ибо книга на языке оригинала действительно не идет нарасхват. В начале 1950-х немецкий читатель еще не готов к тому, чтобы разбираться с недавним прошлым своей страны.

Роман вызывает разноречивые отклики. «Это книга об ужасных вещах, случившихся при нашей жизни, – пишет Карл Корн во «Франкфуртер альгемайне», – книга, рожденная стремлением сказать правду и нести свою долю ответственности, книга нравственного самоочищения». «Горячее железо в полутеплых руках», – под таким заголовком отзывается о романе в штутгартской «Литератур» Генрих Бёлль. «Писать о бесчеловечном бесчеловечно – это неправильный путь», – утверждает он, упрекая автора (и зря!) в обильном использовании эсэсовского жаргона. И вот его вывод: «Книга Ремарка “Искра жизни” все же выполнит свою функцию – политически важную в правильный момент: она направит уставшее внимание на материал, который еще ждет своего художественного воплощения». Правда, молодому, но уже заявившему о себе писателю Бёллю энергично возражает в той же газете Хедвиг Роде: «Нет, горячее железо романа о концлагере, публикуемого в 1952 году, находится у Эриха Марии Ремарка в теплых, чистых руках. К теме он подходит с горячим сердцем и холодным как лед мужеством...» «Цайт», тогда еще в националистически окрашенном фарватере, заявляет лапидарно и достаточно лицемерно: «Это постыдная книга. Постыдная для автора – Эриха Марии Ремарка, постыдная для наших писателей, которые еще не пытались хотя бы частично загладить нашу общую вину перед жертвами концлагерей более удачной книгой». Рудольф Кремер-Бадони, напротив, считает: «Во времена тайных судилищ мирового масштаба требуется сверхчеловеческое мужество, чтобы написать такую книгу».

Небезынтересно вспомнить, в какой – с гитлеровских времен слишком хорошо известной – тональности публикация комментируется в Оснабрюке, родном городе Ремарка. «Мы хотели вообще обойти его молчанием, этого господина и гуся по имени Ремарк, который родился в Оснабрюке, а теперь вот похваляется тем, что он американец, – пишет «Нойе тагеспост». – Но он бросил нам вызов. Недавно он посетил Германию, и где бы он ни появлялся, повсюду у него была плохая пресса. Дело в том, что в своей последней книге под названием “Искра жизни” он пишет о немецких концлагерях. Хотя сам никогда ни в каком концлагере не был. И хотя родился немцем. Да, Эрих Мария Ремарк похваляется этим, ибо чувствовал “потребность”, как сказал он на днях в Париже, внести свой исторический вклад в неслыханные зверства. В этом весь Ремарк!.. Поэтому мы рады, что он вновь покинул Германию. Будем надеяться, что он сюда не вернется!» Когда иссякает запас упреков в адрес второсортной литературы, которыми пестрят рецензии в немецких газетах, мишенью становится «осквернитель собственного гнезда».

За рубежом, напротив, роман встречают с большим одобрением[83]83
  Далее следуют отклики швейцарской газеты «Дер Бунд» и американских еженедельников «Геральд трибюн букс» и «Нью-Йорк тайме бук ревью».


[Закрыть]. «Какой бы ни сложилась общая оценка, Ремарк возвращается в страну своего первого литературного успеха не адвокатом мести. Немецкий читатель поймет, чем озабочен Ремарк. И он займется этим, если опять поднимется до высот порядочности и человеческого достоинства...» – «Развертывая перед нами картину ужаса, книга прямо-таки невыносимо серьезна. Но мы продолжаем смотреть дальше, потому что не можем оторвать глаз от людей, чья воля к жизни и, что еще важнее, чья человечность и порядочность неистребимы. Это документально-художественное повествование, достойное автора романа “На Западном фронте без перемен”». – «Ни один оставшийся в живых узник не мог нарисовать картину жизни в концлагере с такой страстью и силой, как это сделал Ремарк в “Искре жизни”». В США роману действительно сопутствует большой успех. Уже вскоре после выхода в свет он поднимается в списке бестселлеров на четвертое место. Актер Хосе Феррер собирается перенести действие романа на экран, но Ремарк колеблется, а вскоре и Феррер отказывается от своего замысла.

Интерес к роману «Искра жизни» за минувшие десятилетия нисколько не угас, но фильма, который был бы снят на его основе, пока не существует.

Впервые за много лет Ремарк встречает Новый год в одиночестве. Настроение приподнятое – из Испании позвонила Полетт. В уходящем 1951 году он прилежно работал над романом «Время жить и время умирать» и раздражен теперь поведением своих издателей. «Линдли хотел бы взяться за перевод новой книги, а Эпплтон-Шустер попытался от ее издания увильнуть. Ну и плуты же эти издатели!» Его друг и переводчик снова сменил издательство, и Ремарк передает ему еще не готовый роман.

Неожиданно вновь просыпается желание заняться живописью. Он наслаждается долгожданным покоем. И тем не менее: «Скучаю порой по Н.-Й. Европа (Германия) подступает к тебе вплотную. Подобно охочему до сплетен, мелочному провинциальному городишке». А потому в середине апреля 1952-го он отправляется через Париж в Нью-Йорк и уединяется там в своих апартаментах. «Вечерами больше дома». Такого рода записи делались в дневниках прошлых нью-йоркских лет крайне редко. «Дожди, грозы, лазурь, облака перед окнами – как можно было так долго жить без перспективы? Глаза, интеллект, эмоции, дух, Бог». В эти недели он окружает себя книгами о йоге и дзен-буддизме.

В конце июня Ремарк и Полетт Годдар вновь поднимаются на борт океанского лайнера, едут в Роттердам, оттуда в Амстердам – музеи, картинные галереи, выставки, а затем – двадцать лет спустя – Ремарк снова в Германии. Бродит по Оснабрюку, бесстрастно фиксируя в мозгу и дневнике разрушения и перемены, навещает в Бад-Ротенфельде отца и сестру, предупредив их заранее письмом из Америки: «Прошу вас никому ничего не говорить о моем приезде, дабы у нас было дня три-четыре покоя. Не забудь сказать об этом и отцу». Пробыв там всего несколько дней, он летит из Ганновера в Берлин.

Свидание с городом его первого литературного триумфа действует не менее отрезвляюще, чем прогулка по Оснабрюку. Ремарк смотрит на своих бывших соотечественников острым, критическим взглядом. Никакой грусти или печали. Он явно не чувствует также сострадания к народу, который сам вверг себя в пучину бед и несчастий. «Как в спектакле по Гофману или Уоллесу. Будто под водой. Совершенно чужие люди. Зомби, но сторожкие, принюхивающиеся. Контакта нет. Что-то чужое, разыгрывающееся на чужой сцене. Всё будто во сне. Любое обращение, даже со стороны портье, кажется фальшивым – и по тону, и по сути, – все будто вот-вот превратится во что-то иное или исчезнет. Нет ощущения человеческого тепла, подлинности, искренности – все точно за невидимой стеной, будто на сцене, где к тому же неважно играют. Неоновый свет, тени от развалин; взгляд немца; в наружности многих что-то от хорька... Искалеченные бомбами души. Иссушенные приказами сердца. Перекошенные лица. Разговоры шепотом. Молчанье... Любезности, звучащие как команда... Начало без иллюзий».

Он расспрашивает людей о их повседневной жизни при нацистах – материал для книги, над которой как раз работает, – навещает актрису Лотту Пройс, в которую был влюблен в годы молодости («все фальшиво и трогательно и славно до тошноты»), и едет дальше – в Мюнхен. Полетт, сопровождавшая его до Берлина, улетает в Париж.

В издательстве «Деш», которое напечатало «Трех товарищей» и отклонило роман о концлагере, он встречается с Эрихом Кестнером, Хансом Вернером Рихтером, Хансом Гельмутом Кирстом и Теодором Пливье. Разговор длится часа два-три, но сказать друг другу, по существу, нечего. «Странно, но держали они себя так, будто глотнули свежего воздуха. Все, пожалуй, чересчур серьезны, в глазах читаются безнадежность или разочарование». А в конце вздох облегчения: «Говорил по телефону с Полетт. Из всего, что услышал за много дней, только ее слова – без фальши». Германия стала ему чужой.

Пробыв два месяца в Порто-Ронко и попытавшись закончить роман, Ремарк едет с Полетт в Венецию, а с середины октября он опять в Нью-Йорке. «Решение: прекратить писать романы на злобу дня. Переключиться на романы о личностях, характерах, людях – с историческим фоном. Равик и т. п.». Он снова склоняется над рукописью «Теней в раю», делает наброски нескольких пьес, в которых мелькают мысли о «Возвращении Еноха Дж. Джонса». Ночная жизнь Нью-Йорка не манит его с прежней силой, зато он любит театр (однажды сидел в театре в одном ряду с Наташей и позади Марлен Дитрих) и много времени проводит с Полетт. В одной из декабрьских записей появляется «мастерская бр. Фогт», а это значит, что возник замысел романа под названием «Черный обелиск».

Живет он уединенно, новой жизнью, посмеиваясь над ней: «Вечером П(олетт). Супы, газеты, ТВ – в чем еще искать приключений благонравным буржуа?» Работа над романом действует угнетающе. «Время летит... Отчаяние. Все в той же точке, что и год назад. Констатировал, что работал плохо». – «Ощущение, что карьера романиста кончилась; в полном изнеможении – хочется писать пьесы». За развитием политической ситуации он наблюдает с растущим раздражением, в ужасе от атмосферы охоты на ведьм, царящей в США в эпоху маккартизма («Выслеживая коммунистов, они топчут демократию»), не вызывает с возрастом у него оптимизма и то, что происходит на мировой арене: «Газеты. Старею? Становлюсь разумнее. Нетерпеливее? Подчас все это просто невыносимо. У разумного – перспективы нет. Торжествует не только глупость – победу празднуют реакция, эгоизм и примитивизм худшего пошиба, и повсюду под Disguise (маской. – В. Ш.) прогресса, гуманизма, борьбы за правду».

В начале года у него новый, тяжелый, неделями мучающий его приступ болезни Меньера. Тем не менее он полон в эти месяцы новых планов: намеревается писать пьесы, романы, камерную музыку, оперы, тексты к мюзиклам, и «разменяв восьмой десяток, – большие романы; лирику». Как бы он ни сетовал на недостаток таланта, жадность и робость издателей, высокие налоги, твердолобость большой политики, себялюбие людей близкого круга, в свои теперь уже пятьдесят пять лет он вернулся к серьезной писательской жизни. В дневнике, отражающем его настроения и душевное состояние, женщины и алкоголь не играют больше никакой роли. Теперь записи делаются рукой художника, упорно ищущего новый материал и новых героев. «Желание писать по-другому. Разделить себя: драматическим наполнить пьесы, романам придавать эпическое. Равняться на стиль Торнтона Уайлдера – плотнее, больше описаний, меньше эпизодов в пользу размышлений, – автору присутствовать, а не уходить в кусты, как это было до сих пор; непригодное для этого выплескивать в пьесах. То, что в романе (у меня) действует как сенсация, обретает на сцене силу. Экспериментировать».

В мае 1953-го он начинает работу над пьесой, которая останется единственной в его творчестве – под заголовком «Последняя остановка», извлекает из письменного стола текст «Возвращения Еноха Дж. Джонса» и делает набросок к «La Baccarole», которая должна стать комедией с Венецией в качестве места действия. Однако мечте утвердить себя в литературном мире еще и в ранге драматурга сбыться не суждено. «Последняя остановка» будет поставлена в 1956 году в Берлине с большим успехом, но известных сцен она не завоюет и канет практически в безвестность.

В июле 1953 года Ремарк и Полетт Годдар вновь пересекают океан, сходят с лайнера на сушу в Роттердаме, затем едут в Бад-Ротенфельде к его отцу. Он увидит своего родителя в последний раз. Короткая прогулка по Оснабрюку, после чего он снова занят правкой текста в Порто-Ронко. Полетт покупает себе там роскошный «ягуар» и ставит его в гараж на набережной.

В декабре скоропостижно умирает Вальтер Файльхенфельдт. Хотя в дневнике Ремарк зачастую отзывался о давнишнем друге нервно и несправедливо, – что вообще характерно для него сразу же после встреч с теми или иными людьми, – эту потерю он переживает очень тяжело. И проявляет в последующем трогательную заботу о вдове и детях.

Он вновь раздражен поведением издательства «Деш», которое без его согласия выпустило в свет укороченный вариант «Триумфальной арки», после чего отношения с господами из Мюнхена Ремарком прекращены. Но есть и нечто приятное: в начале декабря приходит уверенность, что новый роман в шлифовке больше не нуждается. «Настроение хорошее, – записывает он в конце года. – Работа. Желание немедленно взяться за новые вещи».

1954 год начинается с хорошей вести: «Кольерс» готов напечатать отрывки из романа «Время жить и время умирать», выплатив автору 30 тысяч долларов в качестве гонорара. Намучившись с правкой, Ремарк отдыхает некоторое время вместе с Полетт в Санкт-Морице и, прочитав новеллу «Смерть в Венеции», пишет о творении мало симпатичного ему коллеги: «Все-таки очень многословно и не шедевр классического искусства, каковым его многие считают». В апреле «Время жить и время умирать» выходит в английском переводе («А Time to Love and a Time to Die»), а в сентябре и в оригинале.

«Время жить и время умирать»

Ремарк начал писать роман за десять лет до этого, то есть еще во время Второй мировой войны. Это значит, что тема занимала его уже в те годы, когда все четче вырисовывались контуры холодной войны. Затем рукопись легла в стол, уступив первенство «Искре жизни». В 1951-м он занялся ее доводкой и завершил эту работу в конце 1953-го. Окончательный вариант романа рождался, когда человечеству угрожало новое военное столкновение мирового масштаба. В 1951–1953 годах шла война в Корее, а в 1952-м США испытали первую водородную бомбу. В том же году правительство Аденауэра и западные союзники отклонили предложение Сталина провести общегерманские выборы, исключив возможность дальнейших переговоров на эту тему. В отношениях между супердержавами царил ледяной холод, атомная война грозила уничтожить на нашей планете все живое.

Роман «На Западном фронте без перемен» Ремарк писал, когда все признаки упадка веймарской демократии уже были налицо, а германские националисты требовали пересмотра Версальского мирного договора. Так что роман этот был не о мировой войне, а о ее последствиях для немцев. Не о мировой войне, второй по счету, говорилось и в романе «Время жить и время умирать». Как и два с половиной десятилетия назад, автор обратился к времени прошлому, чтобы сорвать маску с времени настоящего. Наступать на одни и те же исторические грабли опасно – вот к какому выводу подводит он читателя своим очередным романом.

Ремарк рассказывает о людях, сражающихся на русском фронте, и о людях, обитающих в разрушенных бомбами немецких городах, рассказывает о жертвах и палачах конкретного исторического процесса. В то время как в ФРГ нацистское прошлое сдается в архив, а консерваторы говорят о «преступниках-одиночках», безупречном поведении вермахта и о его верности добрым старым традициям, Ремарк выступает своим романом против этих реставрационных тенденций. Через сорок с половиной лет в воссоединенной Германии разгорятся жаркие споры о преступлениях, совершенных вермахтом в Польше и России на оккупированных территориях. Ремарк рассказал о них, так долго скрываемых и отрицаемых, уже в начале 1950-х годов. Вопрос о вине за эти преступления он делает в своем новом романе центральным. И ставит он его в тот момент, когда куются планы по созданию новой германской армии, а СМИ стараются перещеголять друг друга, рисуя перед зрителем и слушателем образ нового врага.

Действие романа развивается в трех плоскостях: фронт – родина – фронт. Поражение немецкой армии в России не предотвратить. Битва за Сталинград проиграна. Дивизии вермахта уже давно движутся в обратном направлении – на запад. Роте, в которой служит Эрнст Гребер, главный герой романа, поручено расстрелять горстку партизан. «Каждый знал, что четверо русских могут быть партизанами, а могут и не быть, и что у них нет ни малейшего шанса на оправдание, хотя их допросили по всей форме и вынесли приговор. Да и что тут можно было доказать? При них якобы нашли оружие. Теперь их должны были расстрелять с соблюдением всех формальностей, в присутствии офицера»[84]84
  Цитаты из романа «Время жить и время умирать» приводятся в переводе Инны Каринцевой и Веры Станевич.


[Закрыть]. В начале тут не было слова. Тут сразу же было преступление.

Гребер и его товарищи не отказываются выполнить приказ и становятся соучастниками преступления. Не такими, как эсэсовец и садист Штейнбреннер, который получает от участия в расстреле удовольствие, но и они убивают старика, двух молодых мужчин и женщину, «сильную, здоровую, созданную, чтобы рожать детей», без всякого сожаления. «Мы тогда внушали себе, что не хотим бросать отечество в трудную минуту, когда оно ведет войну, – говорит Людвиг Фрезенбург, друг Гребера, единственный человек, которому он вполне доверял, – а что это за война, кто в ней виноват и кто ее затеял – все это будто бы неважно. Пустая отговорка, как и прежде, когда мы уверовали, что поддерживаем их только ради того, чтобы не допустить худшего. Тоже отговорка. Для самоутешения. Пустая отговорка!»

Прибыв отпускником в родной город, находясь в гостях у бывшего одноклассника и услышав там рассказ о зверствах, что творились эсэсовцами в России («живые огнеметы»), Греберу захотелось встать и уйти, но «усилием воли он заставлял себя сидеть. И не только он, так же поступали сотни тысяч других, надеясь этим успокоить свою совесть. Он больше не хотел отводить глаза. Не хотел увиливать».

Посыл Ремарка читателям не только в ФРГ, но и в Америке двоякого рода: книга его о виновности немцев, о преступлениях, совершенных их страной в период с 1933 по 1945 год. Одновременно он призывает тех и других не отводить глаз и не молчать на фоне той угрозы, которую таит в себе политика сверхдержав, бряцающих с начала 1950-х годов атомным оружием. Фрезенбург скажет в конце романа: «Лучше постараемся, чтобы подобное никогда больше не повторилось. Ради этого я мог бы, пожалуй, снова взять в руки винтовку».

Сегодня трудно представить себе, в какую истерию впадали западные политики, внушая населению своих стран страх перед коммунизмом. В Соединенных Штатах судьба людей решалась маккартистскими комитетами «по расследованию антиамериканской деятельности», в Федеративной республике советскую империю ставили вровень с Третьим рейхом. Аденауэр и его паладины разъезжали по стране с проповедями, убеждая избирателей, что «лучше принять смертные муки, чем быть красным». Аппаратом федерального канцлера руководил статс-секретарь Ганс Глобке, комментатор пресловутых расовых законов. В судейских мантиях сидели люди, выносившие смертные приговоры уже в гитлеровские годы. В мае 1951 года бундестагом был принять закон, позволявший чиновникам с нацистским прошлым ставить себя на службу новому государству. Либеральные демократы потребовали, чтобы бывшие гестаповские чины получили право на пенсию. Не был отменен ни один из приговоров, вынесенных участникам Сопротивления, дезертирам из рядов вермахта, волонтерам, опекавшим тех, кто так или иначе подвергался преследованиям со стороны нацистского режима.

Книга Ремарка представляет собой диаметральную противоположность немецкой «неспособности скорбеть» (Александр и Маргарет Митчерлих). Ее автор не ограничивается описанием преступлений, совершаемых на фронте. Со страниц центральной части романа он обращается к своим соотечественникам с призывом к осознанию той цены, которую придется заплатить им, если они вновь не преодолеют в себе равнодушия и оппортунизма. Верден – за которым снова видится Оснабрюк – тоже давно стал прифронтовым городом. «Город уже ничем не напоминал той родины, к которой так рвался Гребер; скорее это было какое-то место в России». Раз за разом в ночном небе над городом появляются бомбардировщики союзников, воздух сотрясают мощные взрывы, и дома превращаются в груды развалин, погребая под собой женщин, детей, стариков. Очевидным становится тотальный характер Второй мировой войны. Родной город Пауля Боймера со следами страха, смятения и голода на лицах его жителей, но лежащий вдали от полей сражений, больше не существует. Война Гитлера – это война на уничтожение, и ее жертвами становятся в конечном итоге и те люди, которые с ликованием приветствовали «фюрера», служили ему или молчаливо взирали на его преступления. Ремарк вопрошает с ясно различимой тревогой в голосе: какая судьба ожидает человечество, если безудержное накопление ядерных боеголовок приведет к третьей мировой войне?

Думать Эрнст Гребер начал, слыша грохот артиллерийских залпов, зная, что его полк раз за разом отходит на новые позиции. Участие в расстреле партизан добавило пищи для размышлений, а находясь отпускником в родном городе, он видит, как война бьет по тем, кто спланировал и развязал ее. Жизнь гражданского населения описана Ремарком с поразительной убедительностью. «Здесь, в тылу, война совсем иная, – подумал он. – На фронте каждому приходится бояться только за себя; если у кого брат в этой же роте, так и то уж много. А здесь у каждого семья, и стреляют, значит, не только в него: стреляют в одного, а отзывается у всех. Это двойная, тройная и даже десятикратная война». Вывод столь же прост, сколь и бесспорен: «Никогда ничего не поймешь, пока тебя самого по башке не стукнет». Гребер понимает, что его соотечественники все чаще оказываются в ситуации морального выбора: «Я знаю, что война проиграна и что мы все еще сражаемся только ради того, чтобы правительство, нацисты и те, кто всему виной, еще какое-то время продержались у власти и совершили еще большие преступления!» В разговоре с Польманом, своим бывшим, уволенным со службы учителем, Гребер задает главный, по мнению автора, вопрос: «Я хочу знать, в какой степени на мне лежит вина за преступления последних десяти лет... И еще мне хотелось бы знать, что я должен делать».

Ответ на свой вопрос Эрнст Гребер находит в любви к Элизабет Крузе – любви, у которой в хаосе жизни с пронзительным воем сирен и оглушительными разрывами бомб не может быть будущего. Ну а судьбоносное решение он принимает, вернувшись на фронт: отпуская переданных ему под охрану партизан, он убивает эсэсовца Штейнбреннера, когда тот пытается помешать ему совершить благородный поступок. «“Убийцы”, – повторил он, имея в виду Штейнбреннера и себя самого и всех тех, кому не было числа». Это не акт политически осознанного сопротивления: видя, что война носит со стороны немцев преступный характер, он не делает из этого вывода и не присоединяется к партизанам. Жизнь Эрнста Гребера обрывает пуля, посланная в него одним из отпущенных им на свободу русских, и это следствие его личного морального выбора.

И еще в одном пункте Ремарк противоречит духу ранних 1950-х годов. В то время как на деятельность КПГ в Федеративной республике накладывается запрет, читатель встречает в его романе солдата Иммермана, гуманного и весьма симпатичного коммуниста. К тому же Советский Союз не подвергается анафеме, наоборот, его военным действиям противопоставляются действия немцев. «Видишь, что мы там вытворяем? Представь себе, что русские то же самое устроят у нас, – что тогда останется?» Эта позиция рассказчика заслуживает особого внимания, поскольку Ремарк не приемлет ни марксистской идеологии («Этот чертов коммунист думает, что все люди равны. Большей нелепицы и придумать невозможно!»), ни сталинистской реальности в Восточной Европе.

Роман «Время жить и время умирать» получился мрачным. И если книга «Искра жизни» рассказывает о жертвах, то «русский» роман, став ее зеркальным отражением, знакомит нас с миром преступников. Их деяния описываются строго, без обиняков, и в солдатском языке здесь почти нет откровенной развязности и бесшабашности. Если же она и появляется в некоторых – редких – сценах, то производит тогда впечатление чужеродной и надуманной. И если первый антивоенный роман не лишен проблесков света, то тотальный характер Второй мировой и усилившийся пессимизм Ремарка больше не допускают их наличия.

О том, с какой силой Ремарк затронул своей книгой главный нерв молодой ФРГ, свидетельствует история ее публикации. В немецкоязычном издании 1954 года легко обнаруживались серьезные пропуски и изменения – в переводах их не было. Решившись издать «Искру жизни», Кипенхойер и Витч проявили мужество и доказали, что обладают издательским чутьем. В случае с романом «Время жить и время умирать» они успешно старались идти навстречу общему политическому настроению в Западной Германии. Витч действовал, сочетая оппортунизм с издательской заинтересованностью в прибылях.

«Хочу сказать Вам, не таясь, – пишет он автору, – что в издательстве были люди, считавшие неприемлемыми целые пассажи романа, а также полагавшие, что Ваша новая книга не уступает по жестокости “Искре жизни”... Однако мы все сходились на том, что из романа должны быть удалены неправдоподобные или в описываемый Вами момент войны маловероятные поступки, высказывания и детали экипировки отдельных героев, – по меньшей мере в немецком издании, ведь у людей здесь все эти вещи еще свежи в памяти, а неправдоподобия замечаются даже в мельчайших деталях. Такими мелочами мы подбрасываем критикам, прежде всего злонамеренным, выступления которых после “Искры жизни” вполне ожидаемы, отличную приманку. Начало и конец романа – это, с немецкой, но не с сокрытой нацистской точки зрения, те его части, которые представляют собой наибольшую угрозу его распространению. Фигура Штейнбреннера – так, как она обрисована в романе – не вписывается в тогдашнюю ситуацию». Обеспокоенный издатель ссылается в этой связи на собственный солдатский опыт. «Расовый вопрос не обсуждался и в вермахте». Солдат Витч, по-видимому, спал, когда перед строем его части зачитывались приказы, которыми гитлеровские генералы указывали своим подчиненным направление мысли и действия: «Еврейско-большевистская система должна быть уничтожена раз и навсегда».

Немного ниже Витч выпускает кота из мешка: «Еще одно возражение касается фигуры коммуниста Иммермана, который ведь, взятый в целом, является единственным, кто с самого начала ясно видит сложившуюся ситуацию... К тому же эти фигуры могут легко восприниматься в публикуемом сегодня романе как оправдание оккупационной политики 1945–1949 годов, при которой каждый коммунист слыл лицом, заслуживающим доверия, и которая пыталась выстроить демократические институты с помощью коммунистов... После всего, что Германия испытала, имея дело с коммунистами, политика которых является прямым продолжением националистического терроризма, едва ли кто-нибудь захочет и слышать что-то вроде поучения от коммуниста, кем бы он ни был, и принять его как поборника человечности».

Аргументация Витча в письме автору исключительно политическая. Будучи издателем, он покинул ГДР, в коммунистической Германии жилось ему несладко, и посему его личное отношение к роману можно, пожалуй, как-то понять. Но в остальном он, конечно же, голос идущей в Европе холодной войны. Однозначным доказательством тому стала правка, предпринятая редактором в опубликованном тексте. «Коммунист» Иммерман превращается в «социал-демократа». Фраза, в которой Гребер называет себя и своих товарищей «убийцами», вычеркивается. Убийство Штейнбреннера дополняется понятием «самозащита», а к заключительной сцене, в которой один из освобожденных русских стреляет в Гребера, добавляется фраза: «“Значит, это все-таки партизаны”, – подумал Гребер». Эти примеры показывают, что издательство вычеркивает или изменяет ключевые тезисы автора, стремясь таким образом решительно ослабить интенцию романа.

«Я был бы Вам благодарен, дорогой г-н Ремарк, если бы Вы ознакомились с нашими аргументами и правкой, так сказать sine ira et studio[85]85
  Без гнева и пристрастия (лат.).


[Закрыть], – пишет Витч автору, – и если бы Вы вернули нам рукопись как можно скорее в желаемом Вами виде». Ремарк молчит. Никаких свидетельств личного ответа издательству нет, на этой стадии переговоров за автора пишет его секретарша, и она ни словом не реагирует на предлагаемую издательством правку. Никакой реакции не следует и на рукопись, готовую к печати, и в письме Вит-ча уже звучит легкая угроза: «Пользуясь случаем, хотел бы также узнать, считаете ли Вы наши сокращения обоснованными или нет. Вы приняли их с таким отсутствием комментариев, что я чуть ли не со страхом думаю, уж не приняли ли Вы их нехотя».

Почему автор допускал такое вмешательство в свой текст? Ясного ответа на этот вопрос нет. Во время переписки с издательством он попал в автокатастрофу. Может быть, это притупило его внимание к собственному детищу. Меж тем время торопит издателей: сроки публикации романа в Германии вытекают из договоров о правах, проданных за рубеж. Как бы там ни было, а в дневнике он реагирует на предложения издателей со смесью презрения и отчаяния. Выслушав неуемного Витча по телефону, он записывает: «Германские издатели пуще всего боятся чувствительности своих соотечественников. Этому народу лишь бы все время оправдываться». 27 марта: «Сообщение Кипенхойера о предложенной правке...; хотят превозносить вермахт; превратить (яснее видящего) коммуниста в социал-демократа; хотели бы изъять три последние главы и что-то. Тон наставника и еще кого-то: Вы ведь на войне не были; все же было иначе (и не так скверно)».

Однако вот запись от 16 апреля: «С молчаливым Disgust (отвращением. – В. Ш.) отредактировал немецкий текст для Кипенхойера». Может быть, эти слова и есть ключ к пониманию его поведения. Ремарк возмущен царящей в стране обстановкой, ведь она находит отражение и в письмах Витча. «Прочитал в “Тайм” от 12 апреля, – продолжает он вышеприведенную запись, – что судья Фриц Эйкхофф оправдал в Дортмунде 20 нацистских полицейских, которые обвинялись в том, что, колеся по варшавскому гетто, за один день застрелили 110 евреев, услышав от своего командира, что расходы на газ не оправдаются, если они не укокошат хотя бы одного. Судья и шесть присяжных заявили, что подсудимые действовали по приказу и не понимали, вследствие недостатков в воспитании по части знания законодательства, “that they committed a misdeed”[86]86
  Что они совершали преступления (англ.).


[Закрыть]. Позывы к рвоте. Зато бодрый вид у прокуроров; они обвиняют, запрещают и т. п. Издательство, которое выпустило книгу с весьма ироничным взглядом на жизнь в боннской республике, вынуждено было заверить, что книга предназначена лишь для чтения в узком кругу, на другие языки не переводится и за рубежом не продается». Вольфганг Кёппен написал в начале 1950-х годов три блестящих романа о тогдашнем западногерманском обществе. Называя писателя и его книгу, Ремарк скорее всего имел в виду опубликованную в 1953 году «Теплицу».

Взаимосвязь обеих книг очевидна. Ремарку противно то, что происходит в Германии, и он избегает столкновения с Кипенхойером и немецкой общественностью. Он останется верен себе, отступает в сторону там, где другие сражались бы, машет на все усталой рукой. Можно было бы назвать это ошибкой, но именно такой всегда была его установка: лучше молчать, чем идти на баррикады. И потому первоначальный вариант романа «Время жить и время умирать» немецкий читатель увидит на книжных прилавках лишь в 1989 году. Реконструкция текста давалась с трудом, оригинал рукописи пропал бесследно. Сотрудники ремарковского архива готовили новое издание, опираясь на американский перевод, сделанный Денвером Линдли.