Текст книги "Искушение Марии д’Авалос"

Автор книги: Виктория Хэммонд

Федериго взглянул через стол на Марию.

– Ты знаешь, почему моя мать стала две недели назад настаивать, чтобы ты не выходила на улицу, Мария?

Мария покачала головой в недоумении.

– Потому что бедняки умирают на улицах. Вид их трупов, сваленных горой, невыносим, и вонь тоже.

– Если страдания бедняков так тебя оскорбляют, – сказала Мадделена, – то почему бы тебе не присоединиться к недавно созданной благотворительной организации? Некоторые из ее учредителей когда-то были твоими однокашниками.

– Да, и я их одобряю, потому что никто больше не накормит бедняков и не поможет больным и умирающим. Но благотворительность только отвлекает внимание от главной проблемы. В таких действиях было бы меньше необходимости, если бы свершилась справедливость и всего лишь небольшая часть богатства Неаполя перекочевала в карманы простых людей. Но нет, те из нас, у которых денег гораздо больше, чем им требуется, склонны и дальше набивать себе карманы, и…

– Ну же, Федериго, будь до конца честным, – перебил его дядя Оливьеро. – Тебе гораздо интереснее развлекаться со своими друзьями, нежели пачкать руки, помогая беднякам. Ты притворяешься, будто тебе отвратительны средства, с помощью которых твоя семья удерживает свои привилегии и богатство, однако именно они позволяют вести праздную жизнь, полную развлечений, которая так тебе нравится.

– Ты попал в яблочко, Оливьеро, – сказала Мадделена, кивая в знак согласия. Она предостерегающе взглянула на сына. – А теперь послушай меня, Федериго, и хорошо запомни мои слова. Твоим друзьям и братьям вполне подходит такое времяпровождение, как игра в карты и попойки, поскольку они готовятся в военные. Но тебя обучали юриспруденции, которую, к твоему стыду, ты не практикуешь. Ты должен оглядеться по сторонам, так как от тебя ждут, что ты будешь участвовать в управлении этим королевством, и мы с твоим отцом не допустим, чтобы ты позорил имя Карафа. Что бы ни говорили о нас на улицах, в благородном обществе Карафа – по-прежнему самое почитаемое семейство в Неаполе.

– Когда-то мы действительно были почитаемым семейством, но это было пятьдесят лет тому назад, – спокойно возразил Федериго, переводя взгляд с матери на отца. – Сравни наше тогдашнее положение с тем, в котором мы позволили себе оказаться теперь.

– Уволь нас от твоих адвокатских уловок в споре, – сухо произнесла Мадделена. – Мы выслушаем то, что ты хочешь сказать, когда сам найдешь лучшее применение тому, чему тебя учили.

– Нет, пусть говорит, – не согласился с ней отец. – Мне весьма интересно послушать. Хотя он и проводит время в праздности, если еще может мыслить, то, возможно, не совсем потерян для нас.

– Размышления – это то, чем я теперь занят, отец. Мои мысли могут тебе не понравиться. Меня удручает вот что. Пятьдесят лет назад твой отец, а мой дед, и дед Марии оказали сопротивление испанцам. Карафа и д’Авалос возглавили тогда восстание. И они провалили планы испанцев ввести в Неаполе инквизицию. В те дни Карафа были заодно с народом Неаполя. Неаполитанцы нас почитали. В конце концов, разве наш брак с Марией не способ скрепить былой союз, который помешал испанцам осуществить до конца свою тиранию? Почему же Карафа не могут снова занять такую позицию?

Мария смотрела на мужа с выражением раненого оленя в глазах. Она знала, что их семьи были союзниками и вместе делали историю, но то, как Федериго небрежно отозвался об их браке, оскорбило ее веру в их любовь. Его слова заставили ее на минуту усомниться в чистоте и силе этой любви. Он любит ее, потому что она д’Авалос? А если так, любит ли он ее вообще? Федериго поймал ее взгляд. Он смотрел на нее с такой нежностью, будто просил не принимать его слова близко к сердцу, и сразу же все в мире встало на свои места.

– Я не позволю тебе так говорить в этом доме! – прикрикнула на сына Мадделена. – Это не только опасно, но и в полной мере выдает твое невежество в вопросах управления. – Она подняла руку, призывая к молчанию, когда Федериго открыл было рот. – Тихо! Ты представить себе не можешь, как мне больно слышать, что мой старший сын, наследник фамилии… Ты же будущий маркиз Сан-Лучидо!

– Федериго молод, и он идеалист. Когда-то я и сам был таким, если ты помнишь, Мадделена, – сказал Луиджи.

– Конечно, помню. Но ты никогда не выступал против своей семьи – ни за обеденным столом, ни где-либо еще.

В те годы, которые Мария провела в Мессине, она часто думала об этой семье, столь ей дорогой. Став более зрелой и приобретя жизненный опыт, она начала лучше понимать Карафа. Их основные качества были очень противоречивыми: скупость и жажда власти, нескрываемое презрение к тем, кто не входил в их круг, но в то же время необыкновенная щедрость и страстная преданность своим. Молодые кавалеры, прекрасно владеющие шпагой, были в то же время образованными покровителями искусств; женщины были набожными, а мужчины – талантливыми политиками. Федериго в какой-то степени выбивался из общей картины, хотя, возможно, также был противоречив. Семья много поколений была состоятельной, но именно двоюродный дед Федериго, папа Павел IV, сделал их невероятно богатыми и могущественными. Как папа римский он предоставил льготы и усилил их влияние, произведя трех своих племянников в кардиналы. Но приобрести семье огромное состояние он помог, еще будучи архиепископом неаполитанским. Марии стала понятной досада Федериго из-за того, что семья поддерживает испанского вице-короля: ведь Карафа столько лет ненавидели испанцев. Архиепископ из рода Карафа, впоследствии ставший папой римским, не был исключением. В 1555 году, решив избавить Неаполь от испанского господства, он объединился с французами и спровоцировал то, что стали называть войной Карафа. Два года он вовлекал население Неаполя в битвы с королем и вице-королем, назначенными испанцами. Карафа и французы, в конце концов, потерпели поражение, но за эти два года он захватил поместья, принадлежавшие испанцам, которых он так презирал, и передал их своим родственникам. Многие из дворцов в Неаполе, принадлежащих Карафа, достались им таким путем. Два они продали иезуитам, но другие – в противоречивой манере Карафа – даровали доминиканцам во искупление. На второй год брака Марии Мадделена подарила церкви Сан-Доменико Маджоре великолепный пятиэтажный дворец Карафа, обращенный к церкви. Федериго цинично высказался об этой необычайной щедрости Мадделены: «Моя мать полагает, что, делая добро на этом свете, она может спастись на том».

– О чем ты думаешь? – спросила Мадделена, возвращая Марию в настоящее.

– О Федериго.

Мадделена потянулась через стол и взяла Марию за руку.

– Мы должны оставить его покоиться с миром, Мария.

– Действительно, – печально произнесла Мария. – Но эти комнаты навевают воспоминания о нем, и я не могу не спрашивать себя, каким бы он стал. Я вспоминаю, как вы когда-то сказали ему: «Либо ты возьмешь на себя ответственность как наследник своего отца, либо ты продолжишь идти по своему нынешнему пути и закончишь как никудышный человек». Вы помните?

Мадделена прикрыла глаза и кивнула.

– Но была и третья возможность, не так ли, Мадделена? Я думаю, со временем Федериго мог бы, руководствуясь своим идеализмом, сотворить добро в этом мире и найти собственный путь.

Мадделена грустно улыбнулась.

– Это ты теперь рассуждаешь как идеалистка, Мария. Федериго было двадцать два, когда он нас покинул, и, если бы его ожидал такой путь, он, несомненно, уже ступил бы на него к тому времени.

– Тогда кем бы он стал? Вы его мать. Вы должны знать. Достойным наследником или никчемным человеком?

– Как мне ни грустно об этом говорить, боюсь, что мы никогда не узнаем.

– Что должен был сделать мой отец и не сделал? – спросила Беатриче, внимательно прислушивавшаяся к разговору.

– Много, много всякого, – ответила Мадделена. – Он должен был помогать своему отцу защищать интересы Карафа.

– А мой дедушка все еще делает это в одиночку?

– Нет. У нас есть наш Фабрицио.

– Мой кузен Фабрицио?

– Да.

– Он здесь? – взволнованно осведомилась Беатриче.

– Да, но он на весь день уходит по делам. Фабрицио – консильере семьи Карафа. Ты знаешь, что это такое?

– Нет, – ответила Беатриче.

– Это означает, что он занимается нашими деловыми и правовыми вопросами. Он держит ключи от всей нашей собственности и представляет нас в парламенте Неаполя. Именно такими были бы обязанности твоего отца.

– Когда вернется Фабрицио? – спросила Беатриче.

– Только очень поздно вечером. Может быть, ты сможешь увидеть его завтра, если мама позволит тебе сюда вернуться. А теперь, Беатриче, давай-ка пойдем и посмотрим на комнату, в которой ты родилась. Возможно, ты ее вспомнишь, потому что она осталась точно такой, как была, когда ты уехала отсюда. – Мадделена имела в виду спальню Марии и Федериго, которая была частью их апартаментов на пятом этаже. В этой комнате Мария провела самые благословенные и самые ужасные часы в своей жизни.

Страстно желая вновь увидеть эту комнату и боясь, что проснется ее давнее горе, Мария взяла дочь за руку, и они последовали за Мадделеной по крутой темной лестнице, а затем одолели два пролета широких мраморных ступеней.

Это была чудесная, светлая, красивая комната. Три высокие стеклянные двери выходили на балконы, с которых открывался вид на Спакканаполи. Комната была хорошо проветрена, но, так как здесь давно не жили, в ней стоял нежилой запах. Беатриче болтала с бабушкой, разгуливая по комнате и рассматривая все вокруг.

– Что случилось с нашим свадебным портретом? – спросила Мария, глядя на пустую стену над сундуком.

Мадделена издала раздраженное восклицание и позвала слугу.

– Немедленно принеси свадебный портрет моего сына из комнаты герцога и повесь его на прежнее место, – приказала она. – И больше не переноси его. Мне ужасно надоело, что его таскают туда и обратно.

Мария смотрела на нее, приподняв брови.

– Фабрицио делает все что ему угодно, когда здесь бывает, – объяснила Мадделена. – Он живет у нас, когда приезжает в Неаполь, и ему нравится, когда портрет находится у него в комнате, вот его туда и перевешивают. А потом я возвращаю портрет сюда, снова и снова. Я должна внушить ему, чтобы он перестал забирать портрет отсюда. Ему очень хорошо известно, что я хочу, чтобы в этой комнате ничего не трогали. – Она взглянула на Беатриче и улыбнулась. – Твой отец был наставником Фабрицио, – объяснила она. – И предметом его обожания, и я понимаю, что ему хочется, чтоб портрет твоего отца висел в его комнате, но это лучший портрет Федериго, и он должен находиться здесь. Фабрицио прекрасно знает, что я люблю приходить сюда и смотреть на моего сына – и на тебя тоже, дорогая Мария.

Беатриче, собиравшаяся что-то сказать, встретилась взглядом с Марией. Мария поднесла пальцы к губам, призывая Беатриче промолчать, поскольку подозревала, что дочь собирается сказать – что, возможно, Фабрицио нравится изображение Марии.

Они втроем молча смотрели на очаровательную картину, пока слуги вешали ее обратно над сундуком. Беатриче подошла к Марии и, ухватившись за ее юбку, сказала:

– Не плачь, мама.

– Не буду, обещаю тебе.

Беатриче подошла к портрету и принялась рассматривать его. Ее мать, невеста, со скромно опущенными глазами, еще с пухлыми щеками в свои пятнадцать лет, и ее отец, с коротко остриженными волосами и серыми глазами, твердо глядящими на зрителя. Она действительно очень похожа на него, и у нее его глаза, как многие говорят.

– Через сколько лет после того, как был написан этот портрет, умер мой отец? – спросила она.

– Через три года, – ответила Мадделена. – Пойдем со мной, и я расскажу тебе все. Теперь ты достаточно большая, чтобы узнать об этом. Да, Мария?

Мария кивнула, доверяя Мадделене представить эту историю помягче.

– Давай на некоторое время оставим маму в покое. Я покажу тебе маленькую спальню, где ты спала.

Тонкие лучи яркого солнечного света просачивались сквозь полуприкрытые ставни. Мария провела руками по зеленому шелковому покрывалу на своей бывшей кровати. Здесь они с Федериго вместе взмывали ввысь. Когда она думала об их любви в постели, то рисовала себе мерцающие крылья ангелов, бьющиеся в невесомом, воздушном царстве, пронизанном золотыми лучами. В первые недели их брака было заказано новое изголовье кровати в виде распростертых крыльев ангела, и теперь, желая осязаемо вспомнить Федериго, она проводила пальцами по позолоченным перьям этих крыльев. Она украсила комнату в честь их любви: на голубых стенах укрепила гирлянды и арабески; между высокими окнами поместила круглые барельефы со смеющимися купидонами. На потолке размещались медальоны с небесными эмблемами.

Усевшись в позолоченное кресло рядом с кроватью, она снова стала рассматривать свадебный портрет. Художник передал красоту Федериго, но не его обаяние. Оно крылось главным образом в его оживленных движениях, открытой, щедрой натуре и заразительном смехе. Он был таким молодым и жизнелюбивым и умел подмечать комическую сторону вещей. В ранние дни их брака он проводил с Марией почти каждую минуту, и их личный мир в этой комнате был наполнен радостью и смехом. Он обожал рассказывать ей о разных вещах, но не в форме обучения, а развлекая своими неподражаемыми шутками. Мария стала не только женой и любовницей, но и благодарной публикой, которой жаждал молодой супруг. Она видела ироничную сторону его характера, на которую мало кто обращал внимание и которую уж точно не замечали его родственники. С одной стороны, он гордился, что он Карафа, а с другой стороны, шутил по поводу своей семьи. Излюбленной мишенью его насмешек был самый прославленный из всех Карафа: папа Павел IV. Благодаря родным и друзьям в Ватикане Федериго многое о нем узнал, хотя тот умер, когда Федериго был ребенком. Этот папа римский отличался лицемерием, любовью к догме и злоупотреблением властью – качествами, которые презирал Федериго, – и служил отличным объектом для сатиры. Фактически, Федериго единственный из всех Карафа признавал правду о своем дяде. Папа Павел был одним из самых неприятных высших сановников в истории Ватикана – непреклонный, авторитарный, фанатик-антисемит. Укрепление инквизиции в Риме при его участии привело к заточению кардиналов, которые ему не нравились. Никто не чувствовал себя при нем в безопасности. Он устроил в Риме первое еврейское гетто – это было частью плана по изгнанию евреев из всех городов Италии.

Одним из самых запомнившихся представлений лично для Марии был спектакль о реакции папы Павла на фреску «Страшный суд» в Сикстинской капелле в день, когда Микеланджело завершил ее. Мария давилась от смеха, когда Федериго преувеличенными жестами выражал возмущение, но в то же время она была в ужасе: ведь ее муж святотатствовал, высмеивая почитаемую фигуру папы римского.

– Закрасьте этот член и яйца, что так оскорбляют мой святой взор, – гремел Федериго, намекая на цензорскую кампанию папы Павла, который изводил Микеланджело с целью заставить художника переписать фреску. Федериго рассказал ей, что в кругах Ватикана эта история получила название «кампания фигового листка». – Я не потерплю аморальные и непристойные выходки этого Микеланджело, изображающего нагие фигуры с гениталиями. Это оскорбительно для меня. – А потом добавил, обратив взор к небесам с бессмысленно-блаженным выражением лица, словно эта мысль только сейчас пришла ему в голову: – И для Бога.

– Прекрати! Прекрати! – закричала Мария, зажав руками уши и икая от смеха.

– Я – орудие Бога, – заорал Федериго, хватая со стола свою шпагу и размахивая ею. – Нет, погодите-ка. – Он с глупым видом почесал в голове. – Это Бог – мое орудие. Его именем я очищу улицы Рима от всех еретиков, испанцев и евреев. Конец гуманизма в Ватикане! – завопил он, рубя воздух шпагой, а затем начертал ею большой крест, гнусавя с фанатичным видом: – Слава Фоме Аквинскому и догме!

В дверь громко постучали, и вошла Мадделена.

– Что здесь происходит? – сурово осведомилась она. – На кого ты кричишь?

Мария, с раскрасневшимся лицом, хихикая, натянула себе на голову простыни.

– Я рассказывал Марии о вкладе моего досточтимого дядюшки в духовный рост человечества, – спокойно ответил Федериго.

– Надеюсь, ты не позоришь нашу семью, Федериго, забивая невинную головку твоей жены таким вздором.

– Мама, – выдохнул Федериго с наигранным ужасом. – Как ты могла себе позволить назвать самого прославленного из всех Карафа вздором?

Из-под одеяла Мария услышала звонкую пощечину, которую Мадделена залепила Федериго. Она высунула голову, слушая с широко открытыми глазами, как Мадделена читает своему сыну нотации об его ответственности в качестве мужа и наследника, который должен стать маркизом Сан-Лучидо.

– Ты скоро сам станешь отцом, – говорила она, – так что давно пора ребенку сделаться мужчиной. – Федериго поцеловал ей руку и извинился.

После того как Мадделена величественно выплыла из спальни, он бросился в досаде на кровать и положил голову на округлившийся живот Марии. Она погладила его лоб, и, встретившись глазами, они снова залились смехом.

Да, они часто вели себя как дети, но, несмотря на то что несколько минут назад сказала Мадделена в семейной гостиной, Мария осталась при своем мнении, что, будь Федериго жив, он мог бы добиться многого.

Вскоре после того вечера, когда он высмеивал папу римского, Мария родила сына. Его назвали Ферранте в честь дедушки Федериго и двоюродного деда Марии, героя битвы при Павии и волокиты, мужа Виттории Колонны. Итак, Мария, которой не исполнилось еще и шестнадцати лет, выполнила свою миссию, произведя на свет наследника Карафа. Семья боготворила ее за это. Красивая Мария, живущая в теплой атмосфере, под защитой Карафа, замужем за самым красивым из них, родила сына и наследника. Это было лучшее время в ее жизни. Она чувствовала себя королевой.

Через несколько недель маленький Ферранте умер от лихорадки. Доктору была неясна причина смерти – он сказал лишь, что в Неаполе свирепствуют болезни. С самой вершины счастья Мария упала гв бездну отчаяния. Она была безутешна. В свои пятнадцать с небольшим лет она испытала на себе, что такое брак, экстаз, рождение и смерть сына, – и все это меньше чем за один год. Ферранте пробыл с ними всего несколько недель, но – о! – как же они тосковали по нему! Федериго баюкал Марию в объятиях, а она рыдала. Она гладила его лоб, когда он смотрел с печалью в пустоту. Они горевали вместе, и им в то время казалось, что смерть ребенка сделала их любовь сильнее и еще больше их сблизила, – во всяком случае, так они шептали друг другу. Однако на самом деле смерть малыша образовала невидимую трещину в их браке, которую сначала не заметил ни один из них. Вот так жестоко завершился их первый год. Их потерянный рай так никогда и не был обретен вновь.

Вскоре Мария вновь забеременела. Это случилось примерно в то время, когда Федериго начал неодобрительно высказываться о политике Карафа. Порой он возвращался домой поздно. К тому времени, как в следующем году родилась Беатриче, он часто кутил с друзьями, являясь домой после полуночи.

В ночь на 15 октября 1578 года – эта дата навсегда врезалась в память Марии – она лежала в этой самой кровати, поджидая его.

Лаура составила ей компанию, сидя рядом, пока он не вернется. Женщины развлекали себя, обсуждая планы частичной переделки спальни. Желая отвлечься и заполнить пустоту, образовавшуюся после смерти Ферранте, Мария недавно решила родить Федериго еще одного сына. Она надеялась, что скоро снова забеременеет. Мария чувствовала, что здорова и достаточно отдохнула: Беатриче было уже полтора года. Она полагала, что если перекрасить стены, то это ознаменует новую страницу их жизни – такую же счастливую, решила она, как первая.

– Теплый, живой розовый цвет, – предложила Лаура.

– Да, комната такого размера выдержит яркие тона, – согласилась Мария. – Правда, может быть, на вкус Федериго эта краска будет слишком женственной. А как ты находишь кремовый цвет?

– Он очень хорошо будет сочетаться с позолотой.

– Или даже голубизна летнего неба – она будет гармонировать с нашими ангелами. Который час, Лаура?

Они переходили от красок к форме панелей и материалам, и Мария то и дело спрашивала у Лауры, который час. По мере того как проходили минуты, она повторяла свой вопрос все чаще. К часу ночи интерес к убранству комнаты исчерпался. Мария была так встревожена, что думала о том, чтобы разбудить весь дом. Но она сдерживала себя, поскольку, несомненно, как только она это сделает, на сцене появится Федериго. По правде говоря, она боялась поднимать тревогу из суеверия: а вдруг тогда с Федериго случится что-нибудь плохое.

– Сейчас три часа утра, госпожа, – сонным голосом произнесла Лаура.

– Открой окно, – приказала Мария, спустив ноги на пол и сунув их в зеленые бархатные домашние туфельки. Выйдя на балкон, она посмотрела на Спакканаполи, приглядываясь к длинной ленте улицы, идущей с востока на запад. Федериго нигде не было видно, и вообще на улице не было никакого движения. Ночью она была безмолвна и жутковата. Глядя вверх, на тонкий полумесяц, Мария нетерпеливо дожидалась, пока Лаура поможет ей надеть халат, и стремительно направилась через холл, даже не застегнувшись. Лаура следовала за госпожой.

Добравшись до апартаментов родителей Федериго, находившихся этажом ниже, Мария громко постучала в дверь.

– Федериго! Мама Мадделена! Папа Луиджи! Что-то с Федериго! Сейчас три часа утра, а он не вернулся, – кричала она, барабаня со всей силой.

– Поднять стражу, – закричал Луиджи своему слуге несколько минут спустя, когда они в ночных одеяниях собрались в коридоре. Мария последовала за мужчинами. Не желая оставлять ее во дворе одну в обществе слуг, Мадделена и Луиджи тоже вышли во двор.

Мария стояла во дворе с Лаурой и родителями мужа, дрожа от холода. Лаура сбегала наверх за накидкой госпожи.

– Скажи Розе, чтобы принесла и мне накидку, – крикнула ей вслед Мадделена.

Слуга Луиджи обходил двор с пылающим факелом, и лица всех высветились в темноте, когда он зажигал другие факелы, прикрепленные к стенам во дворе. Взглянув на полумесяц, Мария заметила, что его закрыла темная туча.

Через две-три минуты явились стражники: Луиджи вымуштровал их, чтобы они были готовы к непредвиденным обстоятельствам. Пока он отдавал им распоряжения, где искать Федериго, Мария подошла к Мадделене и в печали склонила ей голову на плечо, как ребенок. Свекровь, которая была выше ростом, нежно погладила ее по голове, сказав:

– Он в любой момент может появиться на пороге – то-то он от души над всеми нами посмеется!

– Да поможет Бог, чтобы это было так, – пробормотала Мария.

Одного из стражников называли Атлантом, потому что он был очень большим и сильным. Он отпер тяжелые деревянные двери, преграждавшие доступ во двор, и никак не мог открыть одну из них.

– Что-то мешает открыть дверь, – сказал он, со всей силой налегая на нее.

Другой стражник открыл вторую дверь и вышел на улицу. За ним следовали Атлант и слуга Луиджи с горящим факелом. Последовала тишина. Те, кто находился во дворе, в страхе смотрели на открытую дверь.

– О, господин! – донесся до них звучный голос Атланта.

Хотя Мария четко помнила события той ночи, последовавшие за этим минуты слились в сплошное размытое пятно. Остались лишь обрывки: вопли Мадделены, от которых кровь стыла в жилах, ее собственные крики, казавшиеся ей самой неестественными, и сдавленные возгласы Луиджи: «Скорее за ними – вы все. Поймайте их. Никакого милосердия. Оставьте одного из них в живых».

Ей никогда не забыть это зрелище: ее любимый Федериго, жестоко убитый опытной рукой. Он лежал в темной луже запекшейся крови, ноги были вывернуты, голова привалилась к двери, как будто он свалился пьяный. На его красивое лицо были злобно нанесены порезы крест-накрест. Ему вонзили нож в сердце. Должно быть, его безмолвные убийцы знали, что только он из всей семьи не брал с собой вооруженную стражу, когда выходил из дома, и то, что он всегда возвращался через боковую калитку. Очевидно, они поджидали его в темном проулке: его оглушили ударом по голове, прежде чем убить. Сделав свое дело, они снова вернулись в тень, где проходила их жизнь. Их так никогда и не нашли. Никто ничего не знал. Такой тайный заговор и мастерское убийство могло быть только возмездием народа. «Карафа за это заплатят». И Карафа заплатили жизнью Федериго – единственного Карафа, открыто осуждавшего политику семьи и сочувствовавшего горестям народа.

Мария оставалась в доме Карафа весь следующий год. Все это время она не могла избавиться от ужаса, охватившего ее при виде убитого Федериго, – он и сейчас оставался в глубине ее души и исчезнет лишь с ее смертью. Когда она увидела эту душераздирающую картину, в мозгу у нее вспыхнули две противоречивые мысли. Первая – о неизбежности: она знала, всегда знала, что с Федериго случится что-нибудь подобное. Вторая – о невозможности: это не произошло на самом деле, не могло произойти, тут какая-то ошибка; часы повернутся вспять, ночь снова начнется, и Федериго возвратится домой – точно так же, как это бывало всегда. Глубокое горе Марии тронуло даже ее родственников, вечно выстраивающих собственные планы. Они не трогали ее четырнадцать месяцев и лишь затем устроили другой выгодный брак.

В то время Мария написала стихотворение, которое с тех пор всегда хранила при себе. Она пела его тогда Беатриче и продолжала ей петь весь первый год в Мессине, когда ее не мог услышать Альфонсо. Сейчас оно ей вспомнилось целиком – за исключением, как ни странно, двух первых и двух последних строчек.

 
И жили они во дворце золотом.
Не жизнь, а блаженство – малина с вином.
 
 
Был чудный у них, словно ангел, сынок.
И Флора сплетала ему свой венок.
Назвали Ферранте. И что было сил
Любили – так сына никто не любил.
 
 
Однажды, едва лишь забрезжил рассвет,
К ним в дом колесница явилась чуть свет.
«Приказано взять», – им возница сказал
И тотчас на небо Ферранте забрал.
 
 
Была у них дочка, как ангел, нежна,
И словно бы ангел, красива она.
И папа ее Беатриче назвал
И нежно лелеял, любил и ласкал.
 
 
Однажды, едва лишь забрезжил рассвет,
К ним в дом колесница явилась чуть свет.
«Приказано взять», – им возница сказал
И тотчас на небо он папу забрал.
 
 
И папа, и сын с облаков золотых
оттуда на девочек смотрят своих.
 

Какую ужасную боль ощущала Мария, отправляясь жить в Мессину. Она была расположена на восточной стрелке Сицилии и отделена от итальянского материка опасным проливом Мессина, который изобиловал водоворотами и служил домом для морских монстров Сциллы и Харибды, угрожавших Одиссею. Что сказала Антония при этом горестном расставании? «Ты вернешься, моя дорогая. Мессина – это всего лишь привал на пути к следующей цели». Как права она была!

– Пойдем, я должна показать тебе еще что-то, прежде чем мы уйдем, – сказала Мария.

Беатриче последовала за ней через двор к чудесной бронзовой лошадиной голове, установленной на задней стене. Скульптор передал морщинистую кожу на шее лошади и изобразил ее с открытой пастью, так что были видны все зубы, но линии профиля и форма глаз были столь изящны, что она все равно выглядела благороднейшим из всех созданий. Беатриче рассмеялась в ответ на лошадиную «улыбку».

– Эта лошадь была подарена твоему дедушке Карафа Лоренцо Великолепным, одним из Медичи, – сказала Мария. – Говорят, что она обладает чудесными свойствами. Когда ты была совсем маленькой, люди приводили своих больных животных, чтобы она их вылечила. В ярмарочные дни тут не иссякал поток людей с козами и овцами.

– Почему же они больше не приводят животных? – спросила Беатриче.

Мария заколебалась. Обняв Беатриче за плечи и наклонившись к ней, Мария спросила:

– Твоя бабушка Мадделена рассказала тебе, как умер твой отец?

– Да, но я думаю, что она кое-что опустила, чтобы меня не расстраивать, – искренне заявила Беатриче. – Она сказала, что его убили какие-то плохие люди, но я не понимаю, почему.

– Потому что они хотели убить кого-нибудь из Карафа, желая при этом причинить ужасные страдания всей семье. Твой отец был самым драгоценным из Карафа. Он был молод и являлся наследником. Поэтому это был самый страшный удар для семьи. Вот они его и выбрали.

– Почему они хотели убить Карафа?

– Твой отец говорил, что Карафа слишком богаты, а простые люди слишком бедны, и что люди винят в этом Карафа и ненавидят их. Тут все еще сложнее, потому что замешана политика Неаполя, и испанцы, и налоги. Твой отец все это понимал. Может быть, когда ты станешь старше, один из наших кузенов все тебе растолкует.

– Кузен Фабрицио должен знать.

– Он знает. Но я собиралась рассказать тебе, почему люди больше не приводят сюда своих животных.

– Да. Почему же?

– Потому что после убийства твоего отца ворота палаццо Карафа больше никогда не были открыты для народа.

Мария сожалела, что ради Беатриче не пришла в этот дворец раньше. Когда они возвращались пешком в Сан-Северо, девочка возбужденно болтала о своих кузенах: они обнимали ее, как свою сестру, приглашали на регулярные прогулки по заливу, а тринадцатилетний Марк Антонио Карафа пообещал научить ее управлять парусником.

– У Марка Антонио есть свой собственный парусник, – с гордостью сообщила матери Беатриче, продолжая развивать волнующую тему кузенов Карафа, даже когда они с матерью вернулись в Сан-Северо и в синей гостиной Марии вокруг них суетилась Сильвия. – Его специально изготовили для Марка Антонио корабельные плотники, которые делают рыбачьи лодки.

Неожиданно в гостиной появился Карло, поднявшийся по винтовой лестнице и прошедший через спальню Марии. У него был неопрятный вид: наполовину расстегнутая белая рубашка, кое-как заправленная в штаны, выбивалась наружу и свисала. Беатриче встала и с иронической вежливостью сделала ему реверанс – эта привычка появилась у нее в последнее время.

Не поздоровавшись, Карло уселся в кресло напротив них и начал сверлить взглядом Беатриче.

– Что это за маскарад с реверансами ты устраиваешь, Беатриче, когда встречаешься со мной? – спросил он раздраженным тоном.

– Я веду себя вежливо. Думала, вам это понравится, – ответила она. Радость ее улетучилась, и теперь она насторожилась.

– Если бы ты была так умна, как тебе хочется считать, ты бы уже заметила, что я как раз не люблю пустые формальности – особенно от членов моей семьи.

– Тут моя вина, Карло, – вмешалась Мария, заметив, что он в каком-то странном настроении, и опасаясь за дочь. – Беатриче просто следует своей интуиции. Ее не научили, как надлежащим образом держаться с тобой.

– Для этого не требуется обучение, – закричал он. – Именно об этом я и толкую. Давай прекратим этот пустой разговор о манерах и быстро перейдем к сути дела. Я подозреваю, что она делает эти реверансы, чтобы досадить мне. Или даже выразить ко мне презрение.