Текст книги "Пляска в степи (СИ)"

Автор книги: Виктория Богачева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 42 страниц)

В горницу вошла еще одна женщина. Низко повязанный платок полностью скрывал ее волосы и часть лица, но у Звениславы по шее пробежал холодок. И когда женщина подняла голову, княгиня поняла, почему. На нее смотрели знакомые, холодные глаза. Льдистые, светлые.

– Здрава будь, государыня, – как ни в чем ни бывало сказала ей знахарка Зима.

Пока дядька Крут ошуюю хватал ртом воздух, силясь что-либо сказать, первым порывом Звениславы было кликнуть кметей да велеть им схватить знахарку, пока та ничего не учинила. Она натолкнулась на проницательный взгляд госпожи Зимы и поняла, что та ведает, о чем она думает.

– А ну, кто там... – справившись с собой, дядька Крут шагнул к дверям. Он прокашлялся, чтобы вернуть себе голос, и уже приготовился кликнуть кого-нибудь из дружины, когда Звенислава обернулась к нему и покачала головой.

– Не нужно, – сказала она, едва шевеля губами, и вновь посмотрела на знахарку. – Здравствуй, Зима Ингваровна.

Подойдя к княгине поближе, дядька Крут остановился, широко расставив ноги, и завел на спине пальцы за воинский пояс.

– И ты здрав будь, Крут Милонегович, – знахарка кивнула ему и улыбнулась, словно и не пропадала никуда. Словно ничего не учинила в княжьем тереме. Словно не лежала наверху в горнице княгиня Мальфрида – и не мертвая, и не живая.

Столько времени уж прошло, как в последний раз видали знахарку на Ладоге. Не раз все успело перемениться, но вот нынче ступила Зима Ингваровна в горницу, как будто покинула ее лишь накануне вечером.

Звенислава сжала зубы. Многое, ох, многое хотела бы сказать она знахарке! Бросить ей в лицо все то, что накопилось на душе: как она обманом заставила ее поспособствовать тому страшному, что приключилось со старой княгиней. Как бросила одну-одинешеньку в чужом, незнакомом тереме, неведомо куда запропастившись. Как ей пришлось держать ответ перед князем. Как по ее вине созвали вече, и только светлые Боги отвели от Ярослава беду. Как страшно ей было все это время, и обидно, и горько, ведь она доверилась знахарке, а та ее предала.

Но Звенислава сдержалась. Она больше не девчонка, которую увез из дядькиного терема жених, которого она совсем не знала и которого отчаянно боялась. Она мужняя жена и ладожская княгиня, и не надлежит ей жаловаться подобно малому дитяте.

– Зачем пожаловала к нам, госпожа? – спросила она, приподняв подбородок.

Она чувствовала, как на скулах вспыхнули маленькие алые пятна гневного румянца, и жалела, что их увидят и воевода Крут, и знахарка. Помыслят еще, что она испугалась, хотя на самом деле она разозлилась. И удивилась сама себе: давно ли она серчать на людей научилась?

Воевода Крут подле нее недовольно прокашлялся и переступил с ноги на ногу. Верно, дай ему волю, он уже кликнул кметей и велел бы схватить Зиму Ингваровну. Но чутье подсказывало Звениславе этого не делать. Был бы в тереме князь – он бы и приказал. А нынче княгине казалось, что без него, ей одной не стоит со знахаркой враждовать. Может, она пришла с миром?.. Сама же ведь в терем вошла, никто ее силой не тащил. Ее и искать уже, почитай, бросили – слишком много всего случилось с той поры.

– Не рада ты мне, девочка, – заметила знахарка, и воевода не сдержал усмешки. Госпожа Зима искоса на него посмотрела и улыбнулась своим мыслям.

– Не рада – скрывать не стану, – помедлив, отозвалась Звенислава и поплотнее запахнула на груди меховую накидку. – Много горя ты принесла в этот терем.

– Ой ли? – та скинула с головы платок, и на грудь ей упали две привычных косы.

Ни княгиня, ни воевода не смогли сдержать тихого вздоха. Волосы у знахарки были белыми, как свежий снег, хотя, когда виделись они в последний раз, пряди были темнее вороного крыла.

– Бояре созывали вече, – княгиня и сама не ведала, почему решила об этом рассказать. – Мыслили, повинен князь в том, что с княгиней Мальфридой приключилось.

Рябь побежала по лицу госпожи Зимы при упоминании имени старшей сестры. Но она ничего не сказала и не спросила.

– А я мыслила, что повинна – я, – тихо добавила Звенислава. – Потому что, сама того не ведая, подсобила тебе, – она взмахнула рукой, указав на знахарку.

У той из-под ворота плохонького тулупа выглядывал иногда торквес. Нынче он казался совсем тусклым, хотя раньше против воли притягивал к себе все чужие взгляды, словно нес внутри невидимый свет.

– Моя сестра сотворила великое зло. Не единожды. И за это я с ней расплатилась сполна, – сказала Зима Ингваровна. Она провела ладонью по лицу, словно хотела снять с него паутину, и вновь заговорила твердым, глухим голосом. – Но нынче я пришла не за этим. К чему обсуждать то, что давно быльем поросло. Я знаю, что князь Ярослав отправился бить хазар и княжича Святополка в степь.

Воевода глухо заворчал, словно потревоженный в берлоге медведь, и бросил на знахарку смурной взгляд из-под нахмуренный бровей.

– Дозволь мне остаться в тереме, государыня, – попросила Зима Ингваровна. – Я знаю, что еще пригожусь тебе.

– Нет! – первым выкрикнул дядька Крут, ступив на шаг вперед. Его указательный палец в обвиняющем жесте был направлен на знахарку. – Князь уже однажды исполнил твою просьбу и погляди, как ты отплатила за его доброту! Ты обманывала его с самого начала! Ты ведала, что, пробравшись в наш отряд благодаря своей лжи, доберешься до Ладоги и повстречаешь здесь свою сестру! Ты всегда это ведала. И врала всем нам. Навела морок своим черным торквесом!

Он говорил и шагал в сторону знахарки, пока не остановился буквально в одном шаге от нее, переводя сбившееся дыхание. Чтобы посмотреть ему в глаза, Зиме Ингваровне пришлось задрать голову: ростом она сильно уступала высоченному воеводе.

– Князь мою просьбу исполнил потому, что я тебя из-за Кромки вытащила, из рук самой Мары-Морены выцепила. Тогда-то тебе мой торквес по нраву пришелся, а, Крут Милонегович? Чего же ты молчишь?

И тут Звенислава впервые увидела, как может смутиться всегда уверенный, строгий воевода. Невольно он отступил назад и опустил вскинутую руку. Но на знахарку глядел все еще исподлобья.

– Откуда ведаешь, куда и зачем князь отправился? – пробурчал он себе под нос.

– Как не ведать, коли я в княжестве все это время жила? – отозвалась она спокойно, а потом добавила с лукавой хитрецой. – Ведаю еще, что ты всюду искал меня, воевода.

Дядьку Круту слово ледяной водой из ведра окатили. Он еще раз шагнул назад, не сразу найдясь с ответом, и помотал головой.

– Довольно зубы нам заговаривать, Зима Ингваровна. Нашто в терем пришла, коли говоришь, что и так на Ладоге была все это время? Отчего же на прежнем месте своем не осталась?

Совладав с собой, он сцепил за спиной руки и распрямил широкие, мощные плечи. Не так уж он стар! Есть еще силушка в руках! Крепок еще его удар. Сдюжит он и совладать с бесстыжей знахаркой, коли та удумает их всех за нос водить.

Пока госпожа Зима раздумывала над ответом, а княгиня не отводила от ее лица внимательного взгляда, воевода вновь заговорил.

– Может, ты эдак к брату своему пробраться удумала? Так сразу тебе говорю, я костьми у его клети лягу, а тебе к нему подойти не дам.

– Не ведаешь ты, воевода, за какое дурное дело ты Бёдвара защищаешь, – она печально покачала головой. – Он и волоска с твоей головы не стоит, а ты все – кости да кости. Я же не слепая. Вижу, что ополчился ты на меня.

– Довольно! – Звенислава вмешалась прежде, чем поспел дядька Крут ответить. – Воевода прав, госпожа. Зачем ты пришла нынче в терем, коли жила все время в княжестве?

– Я еще не все долги своей сестре выплатила, – туманно объяснила знахарка. – Нет, ее я не трону больше, – поспешила она добавить, заметив, как помрачнела лицом княгиня. – Это уже ни к чему.

– Воевода верно говорит, – Звенислава снова кивнула в его сторону. – Воеводу Брячислава в клеть посадил Ярослав. Ему и суд над ним творить. Уходи, госпожа, подобру-поздорову, коли пришла ты в терем, чтобы к верной ворожбе воротиться, – она говорила звонко и твердо, и в пустоте горницы ее голос возносился на самый верх, под деревянный, узорчатый сруб, и терем был свидетелем ее слов и обещаний.

– Я пришла не ворожить, государыня, – уже второй раз она назвала так Звениславу, заставив ее сердце биться чаще. Что-то особенно было в том, что исходило это обращение именно от Зимы Ингваровны. – Я ни трону ни Фриду, ни Бёдвара. Могу кровью своей поклясться.

– Не нужно, – против воли Звенислава поежилась.

Из уст знахарки слова о клятве на крови воспринимались особенно пугающе.

– Тогда скажи, зачем ты пришла? – в третий раз спросила она, понимая, что незваная гостья всячески избегала прямого ответа.

– Придет время, когда тебе понадобится моя помощь, – все также туманно ответила знахарка. Ее глаза-льдинки не выражали, но смотрела она прямо на живот княгини, прикрытый поневой, рубахой да длинной свитой.

Звениславе сделалось страшно. Помыслила, может мерещится ей всякое уже? Тревожится она непрестанно, о муже да о дитя, которое носит под сердцем. Вот и мыслил, что всякий встречный уже проведал, что она в тягости, да глядит токмо на ее чрево.

– Я сказала, что не выплатила сестре все долги. Остался еще один. Поэтому я здесь, – знахарка вновь завела запутанные речи. – Прошу, государыня, дозволь мне остаться. Я хочу подсобить.

Звенислава хотела сказать: нам не нужно, чтобы ты подсобляла. Но вместо этого из ее рта будто само вылетело.

– Оставайся, Зима Ингваровна. Обманешь – прогоню.

Княжий отрок VIII

Довольно скоро Горазд уразумел, что не напрасно старики ворчали, обсуждая замысел князя отправить в поход, не дожидаясь весны. Да и не токмо старики. Воевода Крут хмурился и кряхтел, пока обходил повозки с запасами, которые предстояло тянуть на себе низким, крепким лошадям. Сотник Стемид ему вторил: ударял носком кожаного сапога по высоким колесам, пробовал на крепость деревянные оглобли.

Не зря по зиме не ходили в походы.

Но светлые Боги были все же к ним добры, потому что уберегли от дорожной распутицы и лютых морозов. Стало быть, услышали княжью просьбу, уважили. Не напрасно князь и свою кровь на жертвенный алтарь пролил, а ведь редко такое случалось: нынче вот и по осени еще, когда дружина вернулась на Ладогу из далекого южного терема Некраса Володимировича.

Но даже хоть и благоволила им погода, и не было лютого ненастья, все одно, лошади, повозки и люди разбили скованную морозцем дорогу до вязкой, липкой грязи, что тяжелой кучей оседала на сапогах да деревянных колесах.

Смирные лошадки упрямились, увязали копытами в мокрой земле, и приходилось их подгонять. Кое-где под слоем снега скрывались тяжеленные камни, и коли наезжала на них повозка, то на день пути отставала она от всего отряда, пока рукастые молодцы чинили треснувшие перекладины.

Разлетавшаяся из-под сапог грязь оседала на плащах да портках, и порой пачкала щеки да волосы, коли проносился мимо кто конный. Чаще всего дружина шла молча, хотя Горазд привык, что кмети переговаривались али пели песни иной раз. Нынче им всем было не до веселья: одолеть бы дневной переход, да добро. Шутили да смеялись в основном поутру, когда токмо выдвигались в путь, отдохнув накануне.

Верно, единственным, кто и тени недовольства не выразил, был князь. Ему и не должно. Верхом на Вьюге он скакал то впереди, то позади войска, отправлял во все стороны дозорных, а на вечерних привалах дольше всех задерживался у костра или широким кругом обходил разбитый на ночь лагерь.

Горазд токмо вздыхал, поглядывая на пустое место подле себя. Когда делался князь так задумчив, никто не смел тревожить.

Короток зимний день. Хоть и просыпался лагерь задолго до восхода солнца, и кмети наскоро перекусывали, почитай, еще в предрассветных сумерках, а все же маловато светового дня оставалось войску для дневного перехода. Зимой против лета они вдвое медленнее шли.

Коли кто и роптал, то больше про себя, тихим шепотом, чтоб услыхать никто не мог. Ставший во главе войска заместо дядьки Крута сотник Стемид порешил, что еще пуще воеводы спуску никому давать не станет. Потому и разговоры все досужие быстро им пресекались да болтливые рты разом затыкались. Горазд так мыслил, что строгого воеводу сотник не посрамил.

Люди, прознавшие о войске, выходили их встречать к дороге. Князь воспретил останавливаться в поселениях да крохотных городищах: мол, не летом идем, нечего добрых людей объедать, и потому кметям все норовили прямо в руки всучить впопыхах свернутые ручники. Заворачивали в них хлеб али караваи. А кто поудачливее из дружины был, тот и нарядную ленту с девичьей косы получал. Оберег на счастье да удачу.

Горазд, ехавший подле князя, уже с дюжину таких собрал. Верно, девки мыслили, что высоко он сидит на Ладоге, коли его конь бок о бок с княжьим идет. Горластые дружинники знай себе посмеивались.

– Не вернем обратно Горазда к матери на Ладогу, у него тут пол княжества невест, в каждой деревеньке любушка дожидается. Умыкнут кметя!

Горазд слушал их и краснел, и все косился на невозмутимую Чеславу. Как бы ни помыслила про него дурного! Никакой он не курощуп, но как тут девке откажешь хлеб взять да ленту?.. Как прознал он, что князь воительницу с собой берет, а не оставляет подле водимой в тереме, так воспрял духом княжий кметь Горазд. Тревожился он шибко, что разлучиться им придется, коли уедет он, а Чеслава станет в тереме их возвращения ждать.

Правда, о мыслях своих дурных никому он не рассказывал, даже матушке – срам-то какой. Кметю положено о князе да дружине радеть, приказы исполнять да со всем ног бежать, коли позовут, а не о девках думы думать. Но коли б все так легко было... Как совладать с тем, что на сердце лежало? Тут уж никакие увещевания помочь не могли. Не шла воительница никак из мыслей у Горазда, хоть что делай. Он уже и по утрам в речку нырял – сам так порешил – чтобы голову дурную охладить. И в дозоре стоять вызывался втрое больше прежнего. И сумки переметные дюжину раз укладывал. Уложит – разберет, уложит – разберет. Лишь бы токмо руки занять.

И никак, ну, никак горячее сердце унять не мог. Все мыслил, что нынче не токмо матери да сестренкам надобно из похода привезти что-то. И Чеславе. И всю голову сломал, пока размышлял, чтобы ей по сердцу пришлось. Уж всяко не ленты в косы да не гребни для толстых кос. Может, кинжал добротный с рукоятью из белой кости? Али новенькие ножны из тонко выделанной кожи?

Пойму, как увижу – так порешил Горазд и встряхнулся, велев себе князю в спину глядеть да ни о чем не думать окромя похода. Всякий стыд он растерял с этой воительницей...

А она-то и не ведала ни о чем, поди. Медленно трусила верхом в сторонке. Изредка князь ее к себе подзывал, переговаривались они о чем-то, и Чеслава с каждым таким разговором все больше мрачнела. Раньше бы Горазд князя приревновал, что, мол, с другим Ярослав Мстиславич тайные беседы ведет. Нынче же он коршуном следил за Чеславой. Как та поправляла повязку на единственном глазе, как перебрасывала с плеча на плечо тоненькую косицу.

И ничуть она не дурна, размышлял Горазд. Злые языки болтают, что первое на ум придет, а толком не разумеют ничего. Велика ли печаль, что одноглаза, когда с луком да копьем похлеще многих из дружины управляется, и повязка ей в том не помеха? Не всякий кметь так топором машет, как Чеслава. И княгиней, поди, всячески обласкана. Как-то на вечерней привале Горазд приметил у воительницы новенькую рубаху на подобии тех, что князь носил, токмо узором чуть попроще. Знамо дело, Звенислава Вышатовна справила. Ее рука легко угадывалась.

Еще про Чеславу говорили, что шрам губы пополам некрасиво разделил. Так Горазд того и шрама и не замечал почти! Да и не шибко-то он на ее губы глядел. Недолго и схлопотать за такое, у Чеславы рука тяжелой была. А что коса тонка – так это тоже не беда. Что ему те волосы... коли косу резать придется, раз берет он ее в жены без выкупа, без родительского одобрения.

Тут обычно Горазд поспешно себя останавливал и дальше мечтать не велел. И так вон до чего дошел уже, до свадьбы! Размышляет, станет ли косу резать али нет. Ха! Да Чеслава его взглядом испепеляет, стоит ему токмо о чем-то заикнуться. Какое уж тут сватовство может быть, когда жених перед невестой робеет и слова мудрого молвить не может.

Взять хоть вечер накануне, когда после скудной трапезы сидели кмети вокруг костра, и, редкое дело, князь вместе с ними остался, а не пошел по лагерю бродить. Говорили, как водится, о доме да оставленной на Ладоге родне. А Горазд возьми да спроси у Чеславы, как она глаз свой потеряла. Ух как она по нему глазом полоснула, он даже назад отпрянул немного, а ведь никогда и ничего не страшился Горазд окроме бесчестия.

Ему потом даже князь сказал, что такое у девки не стоит спрашивать, пусть хоть девка и кметем в дружине зовется, и мечом володеет. Горазд выслушал молча, склонив голову, чтобы Ярослав Мстиславич не увидел, как жарко алели его щеки.

А ведь он по-всякому старался! То лучшее место подле костра для Чеславы прибережет, то лишний кусок хлеба для нее припрячет, когда вечерять начинали. То вызовется коня ее к ручью сводить, напоить. Мол, со своим Ветром все равно собирался, чего же и второго жеребца заодно не взять. А вернет уже – и напоенного, и обласканного, и с до блеска натертой шеей. В общем, и так, и эдак Горазд пытался к Чеславе пробиться, да все никак не выходило. Под конец он уже и пригорюнился. Не девка была – кремень. Как терем каменный, ни с какой стороны к ней не удавалось подступиться.

Седмица шла одна за другой, и к исходу третьей они достигли черноводского княжества.

– Там и отдохнем, – сказал Ярослав, когда вернулись дозорные с радостной вестью: мол, до терема один дневной переход остался. – Буян Твердиславич нас попотчует.

Горазд черноводского князя, знамо дело, никогда не видал. Токмо дядьку его, когда тот в ладожский терем наведывался, и они с князем о союзе сговорились. Дядька ему тогда не пришелся по нраву, но кто же кметя спрашивать будет.

– Батька, – к Ярославу, тронув коленями коня, подъехал сотник Стемид. – Надолго мы здесь? – спросил Стемид.

Горазд притворился, что поправляет у своего Ветра подпругу, и повернулся полубоком к двум мужчинам. Сотник, мазнув по нему взглядом, прогонять не стал.

– Седмицу простоим, – князь пожал плечами и похлопал Вьюгу по шее. – Гридь должна отдохнуть. Отсюда уже сразу в Степь отправимся, вместе с черноводской дружиной. И другие князья людей своих дадут. Так мы с Буяном Твердиславичем сговорились.

– Ох, и истосковался я по постели. Хоть и без мягких шкур на скамье спать, а все не на земле! – сотник улыбнулся, предвкушая, как следующую ночь проведет под деревянной крышей терема.

– Еще не скоро поспишь, – князь не сдержал усмешки. – Мы с гридью останемся. В тереме ночевать не станем.

Улыбка у Стемида меркла прямо на глазах у Горазда, и тот на всякий случай опустил взгляд и принялся с особой тщательностью рассматривать упряжь, которую держал в руках. Но сотник, хоть и любил с девками на сене валяться от зари до зори, все же не напрасно был поставлен во главе дружины. Был он первым среди лучших, и дело свое знал хорошо. Стемид вмиг посерьезнел – ни следа не осталось от мыслей про мягкую постель – и искоса поглядел на князя.

– Не веришь ему?

– Я никому не верю, – Ярослав снова дернул плечами и обернулся. Некоторое время он молча наблюдал за движением войска позади себя, а затем снова посмотрел на сотника. – Они хотят малой кровью отделаться, южные княжества. Моей дружиной обойтись. Особливо теперь, когда про Святополка ведают, – произнеся имя брата, он крепко стиснул зубы.

Стемид кивнул. Что тут еще скажешь? Гнилой им попался княжич? Следовало придушить того в люльке?..

Горазд же поглядел на Ярослава Мстиславича так, словно впервые того видел. Прежде-то он про южные княжества ничего такого не слыхал. Кметь разозлился. Вот же! Сами на поклон на Ладогу истаскались, всю зиму покоя от них не было, а тут что удумали! А ведь каганат ладожское княжество и не донимал! Им-то какая печаль, что в Степи творится? Коли б не княжич, может, они и в тереме остались бы. Готовились бы весну встречать да блинцами бы лакомились.

– Ты, батька, один не ходи нигде, – Стемид протянул руку и поверх плаща тронул князя за плечо. – Без нас.

– Мне еще тебя в няньках не хватало, – усмехнулся тот.

– Мне воевода Крут голову открутит, коли с тобой что приключиться. Ты прости уж, но его я шибче тебя боюсь, – сотник засмеялся, но глаза его не улыбались. – Пошто дразнить дурных людей. Многие небось зло на тебя тут затаили.

Стемид говорил серьезно, отбросив свое напускное, привычное веселье. Горазд прикусил губу: коли влезет нынче в разговор, ему несдобровать. А так-то он тоже чаял князя уговорить. Но тот и не мыслил сопротивляться.

– Дядька Крут и меня из-за Кромки достанет, – Ярослав Мстиславич поправил на затылке завязки ремешка, который удерживал волосы, и кивнул сотнику. – Добро. Делай, как знаешь.

Больше ни о чем не говорили. Спустя время Горазд придержал поводья, чтобы медленно отстать от князя и сотника. Поравнявшись с Чеславой, он посмотрел на воительницу – спокойную и невозмутимую, как скала посреди бушующего моря.

– К вечеру доберемся до черноводского княжества, – заговорил он, решив, что надо как-то начать, – так дозорные сказали.

– Я слыхала, – все так же безучастно кивнула Чеслава, смотря прямо перед собой. За спиной у нее висел колчан, полный стрел, а пристегнутый к седлу лук покачивался справа у бока.

Горазд залюбовался воительницей: выпрямленная спина, вздернутый к небу подбородок, чуть нахмуренные светлые брови и стянутые в тонкую нить губы. Сразу видно, не какая-то балаболка да вертихвостка, что токмо с лавки на лавку прыгать умеет!

– Звенислава Вышатовна сказывала, что черноводский князь Некраса Володимировича на дух не переносил. Ни на одно празднество никогда не звал, – слегка повернув в его сторону голову, сказала Чеслава.

Горазд едва в седле не подпрыгнул – до того не ожидал. Выбившаяся из тонкой косы прядь упала воительнице на лицо, и та завела ее за ухо. Проследив за ее движением, кметь с трудом вздохнул и едва вспомнил, о чем они говорили. Перед глазами так и стояла картина: вон от сам касается ее волос, ведет пальцами по щеке и виску, касается нежной кожи за ухом...

Он потряс головой и пожалел, что нет под рукой ведра с ледяной водой – разом бы охладился!

– Ярослав Мстиславич черноводскому князю тоже не больно-то доверяет, – сделав над собой усилие, заговорил Горазд и порадовался, что голос почти не дрожал. – Сказал сотнику Стемиду, что в тереме ночевать не станет.

К его удивлению, для Чеславы это словно и не было чем-то дивным. Словно иного она и не предполагала. Воительница в ответ на его слова лишь одобрительно покивала.

– Конечно, – сказала она. – От таких союзов добра не жди.

– Каких таких? – спросил Горазд, чувствуя себя подле нее несмышленым, глупым мальчишкой.

– На княжича Святополка многие, очень многие нынче озлоблены, – вместо прямого ответа отозвалась Чеслава. – Мыслят, что есть вина и у нашего князя.

– За брата-то он не в ответе, – приглушенным голосом, почти шепотом выдохнул Горазд. Разом сделалось ему холодно и неуютно, хотя еще мгновение назад было все ладно.

– Это ты людям скажи, у которых хазары, науськанные княжичем, землю, урожай да избы пожгли, – Чеслава с горечью покачала головой и нахмурилась пуще прежнего. – В черноводском княжестве Ярослава Мстиславича не ждут друзья.

Громко цокнув, она поджала губы, но, увидев, как пригорюнился Горазд, внезапно улыбнулась, а у того сердце в пятки ушло.

– Гляди веселее, княжий кметь. Ярослав Мстиславич не печалится, и нам негоже.

Все-таки улыбка превращала воительницу в невероятную красу, пусть и надвое у нее были рассечены губы. Горазд токмо глазами хлопал, любуясь Чеславой.

В тот день князь велел остановиться на ночлег, когда еще солнце толком не зашло. Не хотел въезжать в черноводский терем вечером, под покровом темноты, потому и пораньше приказал лагерь обустраивать. А поутру выдвинулись они в последний переход перед долгожданным отдыхом, и ровнехонько к полудню увидали с невысокого холма раскинувшийся в низине черноводский терем.

Горазду и еще дюжине кметей князь повелел ехать вместе с ним, а все оставшееся войско вместе с сотником Стемидом отправилось разбивать лагерь в сторонке от деревянного частокола, который окружал терем. После долгой, тяжелой дороги гридь да и сам князь выглядели измотанными. Грязная, покрытая толстенным слоем грязи одежда – у Горазда с плаща целые куски, бывало, откалывались. Давно нечесаные, немытые волосы; нестиранные рубахи. Лица у многих заострились, посуровели. Под уставшими глазами залегли темные, глубокие тени.

Ни один поход никому не давался легко, а уж такой, в который отправилась ладожская дружина – и подавно. Добро, что целыми и невредимыми добрались все кмети. Никого не потеряли в пути.

Ну, ништо. Теперь седмицу отдохнем, мыслил Горазд. Друзья – не друзья, а союз заключен, да и немалое войско стоит у Ярослава Мстиславича за спиной. Примет их хлебосольно черноводский князь, куда ему деваться? Попарятся кмети в бане, отведают свеженького хлебушка. Переведут дух да наберутся сил, чтобы через седмицу отправиться дальше – на сечу с клятым хазарским отродьем.

Их встречали. Горазд старался потише вертеть головой по сторонам, но уж больно любопытно ему было поглядеть на городище, окружавшее терем. Казалось все чудным, непонятным. Прям как в гостях у Некраса Володимировича – Горазд тогда все тоже дивился тому, что и одежа у них от ладожской отличалась, и избы, и даже хлеб другим совсем был!

Срам какой – девки поневу не носили!

Он сперва уразуметь не мог, что такое, неужто каждая первая бесстыжей была. Потом добрые люди объяснили, что мир за ладожским княжеством огромен, и все по-разному живут. Вроде понятнее стало, но качать головой Горазд не перестал: без поневы все равно срам! Хоть на Ладоге живешь, хоть где!

Вот и нынче, разглядев получше девок, вышедших встречать ладожскую дружину, Горазд поспешно отвернулся и уставился на макушку своего Ветра, который смешно шевелил ушами. Заметившая его терзания Чеслава развеселилась и даже склонилась в его сторону через седло.

– Ты не тревожься, девки тебя не съедят! – она улыбнулась.

– Я и не тревожусь! – буркнул Горазд.

Больно надо, на срам такой глядеть!

Черноводский князь с несколькими ближниками встречал их за воротами. То ли заранее Горазд дурно к нему был расположен, то ли и взаправду все так и было, но князь ему не пришелся по нраву. Другое дело, что его, кметя, о том и не спрашивал никто.

Буян Твердиславич, черноводский князь, зимами годился Ярославу Мстиславичу в отцы. Был он низок и черноволос, и волосы его напоминали жесткую солому. А вот бороды али усов он совсем не носил – токмо черную короткую поросль на щеках да подбородке. На лицо был он смугл, даже нынче, в середине зимы, когда уже не светило жгучее степное солнце. Со стороны, коли не знать, по первости и с хазарским воеводой его можно было спутать.

Горазд решил, что рта сегодня вовсе не раскроет. Чтобы дурные мысли наружу не вырвались.

У черноводского князя и голос был под стать лицу: тяжелый, скрипящий, похожий на воронье карканье.

Терем Горазду после ладожского показался бедным да ветхим. Низенький какой-то, маленький. Ни гридницы отдельно стоящей, ни резных украшений на крыше да башенках, ни деревянной росписи – ничего не было! Даже вежи не было, а ведь и дитя знает, что без вежи нет и терема! Но Ярослав Мстиславич лица не кривил, и кметю не предстало.

Внутри двора оба князя спешились и обнялись, крепко придерживая друг друга за плечи. Приезд гостей не был встречен привычным собачим лаем, как бывало на Ладоге, когда собаки рвались к своему хозяину.

– Тяжелый путь проделало твое войско, – сказал Буян Твердиславич, оглядывая ладожских дружинников, которые также спешились вслед за своим князем.

Проследив за его взглядом, Ярослав сдержанно кивнул.

– Где же все твои хоробрые воеводы? – продолжая рассматривать людей за спиной князя, спросил Буян Твердиславич. Разглядев среди них девку, он вскинул темные брови и даже вперед чуть подался.

– Неужто на Ладоге оставил?

Недобро прозвучали его последние слова, хотя и попытался он смягчить их улыбкой. Но слишком уж притворной показалась она Горазду. И правда, Ярослав Мстиславич взял с собой нынче одну молодшую гридь, лишь Лутобор был из старшей дружины.

– Воеводы с войском, – сухо отозвался ладожский князь. – Где ж им еще быть.

Коли не пришлось по нраву его ответ Буяну Твердиславичу, то ничего тот не сказал. Кивнул и отвернулся, наконец, от Чеславы, замершей в сторонке с каменным лицом.

– Лазню мы вам истопили. Отдохните с дороги-то, а после потолкуем. Пир будет! – сказал черноводский князь и снова улыбнулся – также притворно.

Нет, не напрасно он Горазду с первого взгляда не понравился. И на хазарина лицом не напрасно тот был похож – смуглый, черноволосый. И нос у него был заостренный да горбатый – ну как есть, птичий клюв! И глаза раскосые... Видно, немало там всякой крови было намешено.

А как настала пора в бане мыться, про которую черноводский князь сказал, что истопили ее для дорогих гостей, так еще пуще прежнего пришлось Горазду дивиться. Дома-то, на Ладоге, какие бани были? Добротный сруб на пять стенок, с лавками, ковшами да ушатами с водой, все как положено. С пушистыми, душистыми вениками да с сухими травками, развешанными по углам.

А тут? Стыд сказать, в печи мылись! Горазд как увидал впервые, так едва рот закрыть смог. Летом-то, в тереме Некраса Володимировича, в лютую жару все из колодца водой поливались – хоть самую малость прохладнее становилось. В баню толком, считай, и не ходили. Потому-то тогда Горазд и не понял, что про привычную, добрую баньку в южных землях и не ведает никто! А в холода прямо в печь залезают! Не бывать от такого мыть добру, это любой дурак скажет.

Это ж еще придумать надо, чтобы в печь сперва доски укладывать, а поверх – влажное сено, да ушат с горячей водой ставить. Закрывались заслонкой да мылись изнутри. Горазд думал все, как вернется на Ладогу да матери с сестренками расскажет – то-то потеха будет! Еще и не поверят ему на слово. Да он и сам бы не поверил, коли б где услыхал – глупость ведь несусветная. Да, с родимой банькой ничего не сравнится.

Худо-бедно, но опосля лазни позвали их в терем на пир. Та гридница ладожской была не чета! Втрое, кабы не вчетверо меньше. Темная, окошек мало совсем, лучины да жировики через одного горят. Балки под деревянным срубом никак не украшены, ставни узором не покрыты. Да и стол скуден угощениями был. От хозяев терема пришел на пир князь с несколькими воеводами, да и все. Никого больше из дружины Горазд не видел.