Текст книги "Пляска в степи (СИ)"
Автор книги: Виктория Богачева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 42 страниц)
Воевода столь сильно погрузился в мрачные раздумья, что не замечал ничего вокруг себя. Спешился с коня, будто слепой, не глядя сунул Горазду поводья и скрылся в тереме. Князь Ярослав пристально смотрел на Крута с крыльца, но тот даже не увидел.
– Где вы были? – спросил князь, подозвав отрока.
Мальчишка тяжело сглотнул. Нынче по приказу воеводы он намеревался солгать своему князю. Будет справедливо, коли Перун поразит его за обман в тот же миг, али земля разойдется прямо у него под ногами.
– Воевода чаял поглядеть на место, где хазары на нас налетели, – полуправда не совсем ложь, порешил Горазд.
Ярослав нахмурился. Впервые на его памяти мальчишка не смел поднять взгляда.
– Вот как? – князь насмешливо приподнял бровь, и Горазд вздрогнул.
«Он ведает, – уразумел отрок. – Ведает, что я лгу».
– Добро. Ступай, – Ярослав Мстиславич отвернулся от него и махнул рукой. Мальчишка заметил на ней свежую повязку; по утру князь ходил на капище окропить идолы своей кровью.
Вздохнув, Горазд склонил голову. Воевода велел ему молчать, и он молчал, не рассказал князю об их находке. Солгал ему. Диво, что язык тотчас не отнялся. Он едва заставил себя не броситься следом за Ярославом Мстиславичем, не признаться во всем. Но дядька Крут не напрасно остерег его болтать, и потому мальчишке не оставалось иного, как закусить щеку и проводить князя тоскливым взглядом. Вновь вздохнув, он нашел оставленное занятие – наконечники для стрел – и принялся их острить. Начатое следовало закончить.
***
Воевода сидел на лавке в клети, где разместили раненых, и держал в руках найденный оберег. Он пришел сюда подальше от чужих глаз, чтобы обдумать все в тишине. Много зим назад, когда он служил старому князю Мстиславу десятником в дружине, тот привел ему сопливого мальчишку. Своего бастрюка от теремной девки. Велел обучить владеть мечом и копьем, стрелять из лука. Обучить всему, что положено знать княжичу.
Крут сперва оскорбился: воспитывать бастрюка, пусть даже и княжьего?! Но старому Мстиславу уже тогда было много зим, и он не имел сыновей, окромя Ярослава, Ярко, как стали звать его в тереме. Не имел наследника, чтобы продолжить род. Потому и признал сына от какой-то девки. И все же когда спустя зиму родился Святополк – законный сын от водимой жены, князь своего приказа обучать бастрюка не отменил.
Так и повелось.
Довольно скоро Крут привязался к молчаливому ребятенку, хотя и тяготился тем, что стал пестуном бастрюка. Нынче же воевода главенствовал над его дружиной – и старшей, и молодшей, и не раз становился между вражеским мечом и князем. Он помнил, как старый Мстислав вручал сыновьям перуновы обереги. Как подросший Святополк велел выковать цепь для своего молота…
Крут как раз держал в руках ту цепь с молотом-оберегом. Он говорил Ярославу, что его младший брат замышляет недоброе. Что зреет заговор в княжьем тереме… давно уж предали огню умершего князя Мстислава, а тяжесть его решений все еще звенит в воздухе.
Из глубокой задумчивости воеводу вывел шум во дворе. Он вышел из клети, чтобы поглядеть, как теремные девки да холопы бегают между людской частью терема да княжескими горницами. Верно, вновь затевался большой пир. Крут нахмурился. Стало быть, сговорился князь.
Мимо него, тяня за поводья жеребца, пронесся десятник Ладимир. Он спешил убраться прочь со двора, да побыстрее, и нетерпеливо покрикивал на нерасторопных отроков, пока те отпирали тяжелые ворота. Да, мало охоты ему было торчать у людей на глазах, после того, как утром князь пару раз искупал его в бочке.
– Легок на помине, – пробормотал воевода, когда Мстиславич показался во дворе. Точно сговорился с Некрасом Володимировичем, коли рубаху сменил на праздничную, богато расшитую. Ну, коли так, не видать терему на Ладоге мира; привезет в него князь гордую, строптивую княжну.
Может, оно и к лучшему. Ярославу нужны союзники, нужна поддержка степного княжества. Ведь коли Святополк спутался с хазарами… После пира назавтра расскажу, порешил Крут. Все же любил Мстиславич беспутного младшего брата. Нужно обождать с худыми вестями малость.
– Невесел ты что-то, дядька Крут, – князь подошел к нему, прислонился лопатками к деревянному срубу клети.
Воевода искоса посмотрел на Ярослава. Вроде бы тот и улыбался насмешливо, но глаза смотрели цепко, строго.
– Сговорился обо всем с Некрасом Володимировичем?
Услыхав вопрос, князь рассмеялся. Искренно, от души.
– Сговорился. Через седмицу, как поправятся кмети, увезу Рогнеду Некрасовну в терем на Ладоге. Любаву будущей весной сюда отправлю, Доброгневе Желановне на воспитание. Как войдет в лета – станет женой старшего княжича.
– Вот как, – отозвался воевода.
Скор, ох, скор был князь. Коли удумал что, коли засела в голове какая задумка – мало кому было под силу его остановить.
– Вече недовольно будет. Что княжну сам просватал, – воевода покачал головой, разглядывая Ярослава.
Тот все прислонялся спиной к срубу и смотрел прямо перед собой, запрокинув голову. Нахмурился в ответ на слова воеводы и скривился в усмешке.
– Моя дочка – мне и сватать. А вече… что вече?.. Недовольные всегда найдутся.
– Спешишь ты, Мстиславич, – попенял ему Крут, не сдержавшись. – Больно лихо со всем управляешься, как бы не оплошать.
– Хочешь сказать, дядька Крут, так скажи прямо, – Ярослав повернулся к нему и посмотрел в глаза. – А коли нет – то и нет.
Воевода тихо, недовольно закряхтел. А после звонко хлопнул по раскрытой ладони кулаком.
– А и хочу, Мстиславич! Никак все не уразумею, нашто тебе девку отсюда брать, со степью родниться. Где Ладога, а где – князь Некрас!
– А где пути торговые, булгары да хазары, – князь коротко вздохнул и откинул со лба волосы. – Мне нужно это маленькое, неприметное княжество, воевода.
Сказал – как отрезал. По голосу ясно было, что Ярослав устал, и впредь со своим воеводой обсуждать ничего не намерен. Крут, досадуя, покачал головой.
– Укреплял бы ты лучше, княже, свой стол на Ладоге. Почаще б в тереме бывал…
«… может, вовремя заметил бы, когда младший брат к хазарам утек, тебя предать вознамерился».
– Еще посоветуешь, что, воевода? Правда, запамятовал я, когда ты князем сделался, чтоб решать, как мне поступить следовало.
Такого Крут не стерпел. Вскинулся, стиснул тяжелые кулаки, смотря на Мстиславича и видя в нем мальчишку, что вечно заглядывал ему в рот. Тяжело покачал головой и зашагал прочь, так ничего и не сказав. Ярослав разозлился, то было видно. Потемнели светлые глаза, заходили под скулами желваки. Сорвутся еще, наговорят друг другу злых, обидных слов – ищи после примирения!
«Уж нет, – яростно думал воевода, широкими шагами пересекая двор. – Уйду. Пущай устыдится! Я ж добра ему, сопляку, желаю».
Была б его воля, ни за что не пошел бы Крут на праздничный пир, не стал бы поднимать кубки за союз двух княжеств. Но перечить князю в открытую никто не смел, и потому воевода весь пир просидел за столом со столь смурным и мрачным видом, что никто не решался с ним заговорить, вовлечь в беседу.
После смеялись, что мрачнее дядьки Крута на пиру была лишь невестушка, княжна Рогнеда Некрасовна. Никто не ведал, что сказал ей грозный батюшка, какими словами заставил усмирить гордыню, но ныне стояла она и покорно подавала руки, чтобы захлопнул князь Ярослав ей на запястьях тяжелые обручья, скрепляя сватовство.
Она не улыбалась и кусала изнутри щеки: того и гляди, расплачется! В тереме шептались почти открыто: да что это, али разума княжна лишилась, может, приключилось с ней что? Где прежний гордый вид, задранный нос? Тем паче, идет ведь не за косого, не за хромого, не за старика! Сам князь ладожский сватает, землями и военной добычей богат! Лицом не обижен!
Княгиня Доброгнева сидела с застывшим взглядом и на дочь не смотрела. Равно как и на мужа. Избаловал девку, все его вина. Напрасно воспрещал ругать да за косы таскать. Холил, лелеял! Теперь вот что творит, вот какова ее благодарность батюшке и матушке! Будь воля княгини, отстегала бы дочку при всем честном народе, чтоб неповадно было лицо кривить. Глядишь, тотчас и улыбаться бы начала жениху, и глядела бы ласковее. Да уж что нынче говорить…
Воевода на том пиру не пил. Сидел одесную Мстиславича, но меж собой они не говорили. Ошуюю замерла княжна Рогнеда. Как вцепилась ладонями в лавку, как вытянулась тугой тетивой, так и пробыла весь пир. Ни к еде, ни к питью не притронулась. Ни на кого не глядела, на жениха – и вовсе, даже головы в его сторону не повернула. Сидела, словно палку проглотила.
Ярослав мрачнел на глазах. Не всякий смог бы увидеть, но воевода, знавший князя всю жизнь, видел. Его кубок с хмельным медом не пустел весь пир, потому что Мстиславич постоянно приказывал его наполнять. Он слушал рассказы кметей, говорил что-то сам, смеялся в ответ на чьи-то слова, но было ему ох как невесело нынче. Пир в честь сватовства не шел ни в какое сравнении с теми, что закатывали они обычно на Ладоге.
Уже под самый конец, когда начали пустеть лавки, Крут увидел, как Ярослав склонился к невесте, что-то негромко ей сказал. Рогнеда услышала – не могла не услышать. Нахмурилась мимолетно, сжала губы в узкую полоску, но промолчала в ответ. Мол, и не слышала вовсе. Ярослав повторил и больно стиснул ей локоть, когда княжна промолчала и во второй раз. Девка ойкнула, дернула к себе руку, вырывая из хватки жениха, и тот ее отпустил.
– Все же не глухая ты и не немая, – усмехнулся Мстиславич, наблюдая, как княжна вспыхивает ярким румянцем.
Крут едва заметно покачал головой. Дурное дело затеял Ярослав, дурное.
Колокольчики в волосах I
Она спала в палатке под толстой шкурой, когда снаружи раздался шум. Заржали лошади, и громко заговорили мужчины. Она приподнялась на локте, сонно оглядываясь и моргая, откинула с лица длинные черные волосы, растрепанные после сна. На запястьях, вторя движению рук, негромко зазвенели браслеты, которые она никогда не снимала. Снаружи послышался смех и приветственные выкрики, и женщина довольно улыбнулась. Обнаженная, она вылезла из-под шкуры и легла сверху, лениво потянулась всем телом.
В тот момент зашуршала плотная ткань, прикрывавшая вход в палатку, и внутрь завалился ее каган-бек – в заляпанной кровью кольчуге, держа в одной руке меч, а в другой – шлем. Он принес с собой запах пота, битвы и кислого лошадиного молока. Он окинул ее обнаженное тело голодным взглядом и разжал руки, позволив шлему и мечу упасть на покрытый шкурами пол.
– Ох, и славно мы повеселились, – бормотал каган-бек, стаскивая кольчугу и рубаху.
Он смотрел на лежавшую перед ним женщину, на ее черные волосы, разметавшиеся по обнаженной спине и бедрам цвета расплавленной бронзы. Мужчина, пошатываясь, упал перед ней на колени и лег сверху, придавив к шкуре. Огромными руками он обнял ее, подмяв под себя.
– Ох, Иштар… – пробормотал князь в затылок и жадно вдохнул ее запах.
Иштар почувствовала, как его напряженное естество уперлось ей в спину, и вильнула бедрами. Каган-бек овладел ею парой грубых, резких движений, еще сильнее вдавив в шкуру. Его руки грубо мяли ее грудь и плечи, жестко держали за волосы, пока князь, опьянённый битвой и кислым молоком, толкался внутри. Стиснув зубы, Иштар зажмурилась. Наконец, он шумно излился в нее и слез, перекатившись на спину и хрипло дыша. Одной рукой он все еще крепко держал ее за волосы.
– Видела бы ты лицо моего братца, – заговорил мужчина чуть погодя. – Я уж и не припомню, когда эта снулая рыба так удивлялась.
– Братца?.. – Иштар вскинула голову, выбираясь из-под его руки.
– Братца, братца, – довольно кивнул мужчина. – Попугал его слегка с моими витязями, – он улыбнулся.
– Попугал?.. – она облизала враз пересохшие губы. Она не помнила, чтобы каган-бек и ее отец говорили об этом.
– Да что ты заладила переспрашивать?! – воскликнул он и недовольно ударил рукой по шкуре. – Взбодрил братца и его сопляков, чтоб зевали меньше, дороги в степи нынче опасные. Невелика беда! Потрепал слегка перед сватовством.
Иштар закусила изнутри щеки, чтобы больше ничего не спрашивать. Она перекатились к нему поближе, легла на плечо и положила руку на грудь, принялась перебирать жесткие волосы на ней. Каган-бек перехватил ее тонкие длинные пальцы, унизанные кольцами, и переплел со своими.
– Это лишь начало, – сказал он умиротворенно.
– Так и есть, Саркел, – Иштар произносила имя Святополка на хазарский манер.
Брат князя Ярослава Мстиславича повернулся к ней лицом.
– Твой отец не зря поверил мне, – жарко произнес он, вглядываясь в скуластое, худое лицо Иштар, в ее раскосые, темные глаза. – Когда я займу место брата, я заключу с каганатом такой мир, которого никто прежде не видывал.
«Мой отец не зря подложил под тебя меня, Саркел», – подумала Иштар.
Каковы мужчины, Иштар поняла еще в свою двенадцатую весну. Дай им то, что они хотят больше всего на свете – твое тело, и взамен они отдадут свою душу. В ту весну отец подарил ее невинность своему врагу и сразил его к исходу года. Каган-бек русов не был их врагом… пока.
– Так и будет, Саркел, – сказала Иштар, потому что мужчинам не нужно ничего, кроме того, чтобы с ними соглашались. – Так и будет.
О, она многое могла бы ему сказать! Что он напрасно нарушил договоренности с ее отцом, напрасно напал нынче на отряд старшего брата! Напрасно и глупо, таковы уж мужчины, таков уж каган-бек русов Саркел. Зря он раззадорил своего брата, теперь тот будет настороже и не позволит больше застать себя врасплох…
Иштар прикусила губу. О, как же глуп был Саркел!.. Она должна поскорее отправить весть отцу. Ведь покинув накануне хазарский лагерь, тот ни о чем не ведал.
– … сделаю тебя свой княгиней. Каково, а? Княгиня Иштар, – Святополк лежал на мягкой шкуре, разглядывая палатку над головой и позволяя своим мыслям лениво течь.
Она его опьянила, и, ох, Иштар очень, очень хорошо это знала. Совсем не такая, как жены русов – смуглая, поджарая, жилистая. С жесткими сухими волосами и обветренными степью губами; она не так одевалась, не так говорила, не так двигалась. Не мягкая, с плоским твердым животом, без больших грудей; но она позволяла Саркелу владеть ею так, как он хочет. Она была и покорной ему рабой, и яркой вспышкой пламени, и неуловимым степным ветром. Она играла с мужчиной, а он и не ведал.
– … родишь мне сына…
Задумавшись, Иштар отвлеклась от грез своего князя. Он говорил нынче о сыне, и она закусила сухие обветренные губы. Ничто в мире не дается просто так, и у всякой власти есть своя цена. Она дорого заплатила за то, чтобы опьянять мужчин, подчинять их своей воле.
«Я подарю тебе лишь ветер в степи», – подумала Иштар. Мать матери, которая звала ее в детстве птичкой – такой маленькой и хрупкой она была, сделала ее пустоцветом. Иштар никогда и никому не родит ни сына, ни дочь. Она не роптала. Ни один муж не сможет превратить ее в племенную кобылу, поселить в доме за тысячей замков и закутать в покрывало. У всего есть своя цена, и Иштар платит свою.
– Я должен вернуться в Ладогу, – Саркел стиснул ее в объятиях и недовольно выдохнул. – Должен быть там, чтобы очиститься от наветов.
Браслеты на запястьях Иштар тихонько зазвенели, когда она выбралась из его рук и гибко поднялась со шкуры. Черные волосы окутали ее плотным покрывалом, закрывая бедра. Она двигалась нарочито медленно и плавно, зная, что мужчина неотрывно смотрит на нее и тяжелым взглядом провожает каждое движение.
– Тогда тебе стоит поспешить, Саркел. Весть о нападении на Яр-Тархана разойдется очень быстро, – ровным голосом произнесла Иштар, натягивая темно-багровое платье и завязывая на нем бесчисленные ремешки.
Когда она принялась заплетать косы, Святополк нехотя поднялся. Со звучным выдохом он потянулся, раскинув в стороны руки, и оглядел палатку.
– Ты будто бы недовольна, – сказал он, пристально вглядываясь в ее лицо.
– Вовсе нет, – она тряхнула головой.
– Где твой отец? – спросил Святополк.
Он нагнулся и, подняв с пола кувшин, принялся с жадностью пить вино.
– Не знаю, – Иштар пожала плечами, продолжая монотонно плести косы.
Она знала. Ее отец уехал потому, что не желал пока ни о чем договариваться с Саркелом. А тот все торопил его. Он вообще был слишком горяч, этот каган-бек русов. Горяч и скор на расправу, и не обуздан. Отцу Иштар было с ним тяжело, он не желал слушать никого, кроме себя. И совета испрашивать также ни у кого не желал.
– Ой ли? – словно уловив ее ложь, Саркел вдруг нахмурился и подошел к ней. Он стиснул пальцами ее подбородок и заставил смотреть на себя снизу вверх.
Иштар была маленькой и худой; она едва-едва доставала мужчине до груди. И все же она не дрогнула под его взглядом и еще сильнее запрокинула голову.
– Я не лгу тебе, Саркел, – сказала Иштар.
– Гляди мне. Ложь я не терплю, – Святополк чуть сильнее напоследок сжал ее подбородок и отпустил.
Он натянул штаны, рубаху, взял в руки широкий воинский пояс с ножнами и вышел из палатки.
«Ты ее не видишь», – подумала Иштар ему вслед, смотря на колеблющийся полог. Не торопясь, она доплела свои косы, надела ожерелья с мелкими монетками, что звенели при каждом ее движении, поправила браслеты на тонких запястьях и закрепила на голове золотистое обручье.
Когда она вышла из палатки на воздух, то увидела, что Саркел приказал своим людям готовиться к отъезду, и нынче они собирали седельные сумки, поили и кормили лошадей. В лагере каждое третье лицо было лицом руса, и они, светлокожие, перемешались с соплеменниками Иштар – с такой же бронзовой кожей, как и у нее.
Непривычно было всем, и ссоры вспыхивали, словно пожар в степи: хватало лишь самой малой искры, чтобы сухая трава принималась гореть. Отец Иштар обычно умело гасил все склоки в самом зародыше, до того, как воины хватались за мечи или сжимали кулаки. Но нынче он уехал, и Иштар было неспокойно. Она радовалась, что Саркел и его люди покидают небольшой хазарский лагерь. Она не будет скучать ни по нему, ни по его воинам, которые косились и шептались за его спиной.
Не все они понимали своего господина – что он нашел в темной худосочной девке с лицом хищной куницы? Что он видит в ее раскосых черных глазах? Иштар знала: они страшились, что она околдовала, приворожила их каган-бека. То немудрено. Кто-то из русов подглядел однажды, как она молилась великому Тенгри – Богу Неба и Солнца. Обнаженная, разрисованная кровью, опьяненная кислым молоком, растрепанная… Иштар исполняла ритуальный танец, но русы помыслили, что она ворожит.
Уж даже Саркел, замысливший братоубийство, изменился в лице, выслушав рассказ своего витязя. Иштар хрипловато смеялась, ведь несколько дней после князь остерегался с ней возлежать. И с того дня он ни разу не ударил ее, лишь привычно замахивался да сжимал до синяков руки. Но бить – страшился. Коли б Иштар знала, она показала бы русам, как молится великому Тенгри ее народ, задолго до того дня.
Она шла за Саркелом по лагерю и ловила неприязненные, насупленные взгляды русов.
«Нужно поговорить с отцом, – думала Иштар. – Саркелу нужны не только русы. С ним должны быть верные хазары, пока его не прирезали свои же люди».
Каган-бек был глуп и потому не понимал, что не всем в его дружине пришелся по нраву набег на небольшой отряд Яр-Тархана. Они не любили его за то, что он был прижит от рабыни, но и уподобляться нечестивым разбойникам они также не желали. Иштар знала это, ее отец знал. Но ненависть порой застилала Саркелу глаза, не позволяла разумно, складно мыслить, и, опьяненный, он ошибался.
Иштар подошла к мужчине, уже вскочившему в седло, и он, склонившись, потрепал ее по голове.
– Смотри тут мне, – велел князь, прижав ее щеку к голенищу своего сапога. – Узнаю что – убью!
Он отпустил ее, оттолкнув в сторону, и потянул поводья, и лишь тогда Иштар подняла на него тяжелый, непокорный взгляд.
«Ничего-то ты не узнаешь, каган-бек».
– Уходим! – велел Саркел-Святополк.
Он махнул рукой, созывая своих людей, и пятками ударил коня. Им предстоял долгий, обходной путь в Белоозеро, и нужно было спешить. Он и так задержался здесь… но как было не задержаться, когда в палатке его ждала покорная, молчаливая, тихая Иштар. Не чета водимой жене!
Святополк хмурился, оставляя позади хазарский лагерь. Навязанную братом жену он едва терпел. Хуже того, глупая баба никак не могла родить ему сына, одни лишь девки! Что у него, что у Ярко. Но так лучше.
Святополк хищно улыбнулся. Не придется душить мелких сопливцев; он убьет старшего брата, на том и закончит. Станет после него князем… с настоящей землей и властью, а не как нынче!
Ненависть начинала душить его всякий раз, когда он думал о Ярославе. Ненависть и злоба. Ярко – отцовский бастрюк, сын рабыни! Он не должен был наследовать отцовский стол, княжий удел. Но отец признал его, когда разочаровался в нем, Святополке, законном сыне от старшей жены, княжеской дочки. Признал немытого мальчишку, робичича!..
Святополк плевался этим словом даже в мыслях. Отец поставил выше него робичича, уму непостижимо! Он помнил, как голосила мать, узнав. Старому князю Мстиславу возразили даже его собственные воеводы – те, кто еще не лишился рассудка. Но князю никто не указ, и потому отец принял робичича в род, смешал кровь с кровью, скрепил ручником и велел Святополку звать робичича братом. Старшим братом.
Сколько же раз он был порот после старым князем за непослушание! Сколько же между ними с робичичем было драк! Пока мать не вразумила его, не заставила покориться – с виду. Чтоб перестал гневаться отец, чтоб не выгнал их из терема прочь на окраину княжества. Видят Боги, ему было нелегко!
Мать долго билась с ним, и Святополк все же смирился. Послушался отца. Назвал бастрюка братом. Перестал задирать его и колотить. Он смирился и затаился, зная, что однажды отец помрет, и тогда он поквитается с Ярославом за все.
Но отец умер, а он все еще не поквитался.
– Скоро, брат. Скоро. Дай токмо срок, – шептал Святополк сквозь плотно сжатые зубы.
Сперва он расправится с братниным воеводой, с ворчливым стариком. Порой ему чудилось, что Крут видит его насквозь – до того пристальный, пронизывающий был у него взгляд! Старый пестун робичича, он возился с ним с детских сопливых лет. Его первый защитник и помощник.
Голос Крута много весил в княжьем тереме на Ладоге. Воеводам старого князя Мстислава было столько же зим, сколько ему самому. Они умирали, и им на смену приходили новые. Забывался день, когда сопливый бастрюк появился в тереме. Среди отроков и кметей появлялось все больше тех, кто знавал Ярослава как воспитанника старого князя, а после – как принятого в род княжича, привечаемого отцом.
И потому немногие поддержали притязания Святополка, когда пришел срок. Немногие застали то время, когда был Ярослав нагулянным бастрюком. За его плечом стоял Крут: при старом князе служил он лишь десятником; нынче же возвысился, первый воевода в дружине у брата… Недолго ему осталось.
Как же они с робичичем дрались! Он, Святополк, хоть и был младше, да пошел в мать статью. Быстро догнал Ярослава по росту и бил его на равных. Тот же вечно уклонялся, на удары отвечал через раз. Мать говорила, мол, мелкий сопливец знает себя виноватым, потому и не бьет его в полную силу.
Вот уж кто не видел за собой никакой вины, так это их отец. Старый князь порол его за драки нещадно, и Святополк возненавидел его еще пуще, еще хлеще. Ярославу тоже доставалось, но все больше от его пестуна, Крута. Князь Мстислав хоть и признавал бастрюка, а все же не шибко приближал его к себе, держал поодаль, в конце длинного княжеского стола. И токмо после, спустя зимы, почти перед самой своей смертью посадил одесную, выделил перед воеводами и дружиной…
Пока Святополк тонул в мрачных воспоминаниях, захлебываясь ненавистью, его небольшой отряд верных людей гнал по степи под палящим солнцем, оставляя за собой долгий след из поднятой в воздух пыли.
Их могли заметить, но Святополк надеялся, что плотная завеса мелкого песка и пыли надежно их укроет. Он спешил вернуться в Белоозеро до того, как дойдут до Ладоги вести о засаде и нападении на робичича. Лучше ему в тот момент сидеть в княжеском тереме да пересчитывать дань, которую он нынче собирал – его советники, бояре да нелюбимая жена мыслили, что уехал он в соседние общины, силой забрать то, что данники не отдали доброй волей.
Вот кем его сделал старший брат. Сборщиком податей. Своим посыльным, словно он мальчишка. Поезжай в ту общину, поезжай в эту. Забери меха, забери зерно. Накажи нерадивых.
– Сопливых отроков своих пущай посылает, – Святополк почти рычал.
С той поры, как он повстречал Иштар да сошелся с хазарами, он зверел всякий раз, вспоминая брата. Ништо, ништо. День, когда власть его брата закончится, все ближе.
Весной он по приказу бастрюка отправился к хазарам договариваться о торговом пути, пролегавшем сквозь их земли. С хазарами тогда был мир, нынче же у Ярослава с ними немирье.
В честь Святополка устроили пир – много конины и кислого молока с тонкими, сухими лепешками. А вечером между пламенем и искрами многочисленных костров вышли танцевать девушки. И среди них – Иштар. Тогда-то он и потерял голову.
Он до сих пор помнит ее багряное платье – таких не носят девки у него дома. Багряное платье с длинными рукавами и подолом с разрезом, а под ним – широкие красные портки (шаровары, как Святополк узнает после).
Блестящие, звенящие браслеты и цепочки с монетками в ее волосах; кольца с алыми камнями, что вспыхивали в пламени костров; две длинных косищи, обвивавшие ее тонкий стан, и черные, бездонные, раскосые глаза.
Музыка и танец опьянили его, и Святополк помнит, как вскоре он принялся покачиваться из стороны в стороны, следуя звукам домбры, и похлопывать раскрытыми ладонями себя по бедрам.
Иштар танцевала прямо напротив него, танцевала для него и не отводила взгляда. Она его не боялась, она бросала ему вызов. Вспыхивало пламя, и она крутилась, и летели следом ее косы, и звенели браслеты на руках и монетки на груди. Одурманивающая свобода, вот что почувствовал в тот вечер Святополк.
Тогда он понял, что должен немедля действовать, а иначе проведет остаток жизни в услужении у робичича. Иштар танцевала, и он смотрел на нее, а после она увлекла его в палатку, и Святополк пропал. Все у хазаров было ино, не так, как дома…
Он прогонит прочь постылую жену, когда убьет бастрюка. Возьмет себе в наложницы его новую девку, за которой он поехал на поклон к мелкому князьку… Святополк даже не помнил его имени! Он привезет в терем Иштар. Так и быть, отдаст кусок земли, о которой просят хазары, ее отцу. Он станет торговать с хазарами – так куда выгоднее, чем с норманнами, и он давно уже твердит об этом своему братцу, но тот слишком глуп, чтобы его послушать.
– … Святополк! – его окликнул кто-то из дружины. – Дозорные видели людей Ярослава. Рыщут по степи…
– Сколько их? – недовольно заскрежетал зубами мужчина. Они и без того делали порядочный крюк, чтобы незамеченными пройти по хазарской степи.
– Двое, – отозвался кметь и жадно отпил из бурдюка воду. Закончив, он вылил остатки себе за шиворот – солнце палило неумолимо. Капли воды на лице превратились в грязные потеки и разводы, смешавшись с пылью и песком.
Святополк выругался себе под нос.
– Уходим восточнее, – приказал он и потянул за поводья.
***
Пропажу он обнаружил уже поздним вечером, когда снимал кольчугу да рубаху, чтобы обмыться в мелком, диво что не пересохшем ручье. Привычно развязал кожаные ремешки, сбросил одежу и почесал запотевшую шею. Сперва Святополк не уразумел, что его зацепило, отчего так и замер с задранной рукой. Мудрое тело помнит все лучше разума, потому он и застыл, когда пальцы не нащупали на шее цепочку с перуновым оберегом.
Он перетряхнул рубаху и кольчугу, седельные сумки, заглянул в сапоги и портки. Витязи из отряда провожали его ошеломленными взглядами, но никто не решался спросить, что приключилось. Святополк ходил багровый от гнева.
Оберег нигде не нашелся. Была дюжина дюжин мест, где он мог бы его потерять. Да взять хоть нынче утром, когда также снимал кольчугу да рубаху в шатре Иштар. Запросто мог утянуть вслед за одежей оберег. Да мало ли где!..
«Во время сечи, – билась в голосе единственная шальная мысль. – Во время сечи».
Святополк подозвал к себе младшего из кметей – тот подошел не без опаски. Князю под злую руку попадаться не хотелось. Отрок молча выслушал его сбивчивый шепот, все шибче и шибче удивляясь. Он так таращил глаза, что Святополк с трудом сдерживался, чтобы не ударить его прямо промеж них.
– Ты все уразумел? – прорычал он, схватив кметя за рубаху и притянув вплотную к себе.
– Д-д-да, княже, – с трудом выговорил тот. – Еду нынче же.
– И чтоб ни звука, ни полслова! Ни с кем! – пригрозил ему напоследок Святополк и оттолкнул мальчишку в сторону.
Тот отскочил от него и поспешил убраться с глаз, пока князь на прощание не отвесил еще пару тумаков. Глядя ему в спину, Святополк заскрипел зубами. Коли не найдется перунов молот у Иштар в палатке – быть беде. Он приказал отроку ничего не объяснять хазарской девке и сказать, что князь, мол, велел, поискать внутри шатра одну дорогую ему вещицу. Не бывать тому, что хазары узнают об его потере. Отправить бы кого поискать на месте, где они налетели на дружинников Ярослава, но уж больно то будет приметно.
«Утонул в пыли, вот и все», – порешил Святополк.
Небольшой оберег мог запросто затеряться в земле, затоптанный людьми и лошадьми. Это коли он взаправду потерял его там, а не в ином месте.
«Невелика беда».
Но беда была столь велика, что полночи Святополк не сомкнул глаз. Он мало ел и все больше пил кислое молоко, и едва говорил с кем-то из кметей, сквозь зубы отзываясь на их редкие вопросы. Он обдумывал, во что ему выйдет, коли найдут оберег там, где он больше всего страшился. Обдумывал, как скрыть пропажу в своем тереме. Где найти кузнеца, который выкует ему новый заместо утерянного и никому при том не разболтает. Хоть сразу язык вырывай, али после руби кузнецу голову.
Ни долгожданная ночная прохлада, ни свежий ветер не радовали князя. Никакая мысль не приносила утешения. Он лежал на земле на плаще и смотрел на бесконечное небо прямо над собой, на дюжины ярких звезд. Такая оплошность… Коли пришел бы да признался ему в таком кметь, Святополк, самое малое, убил бы его. Но с самим собой что уж тут поделать. Нужно как-то исправлять.
– Потерял, когда на обоз напали разбойники, – прошептал он, устраивая под головой поудобнее седельную сумку.
Вымышленным нападением разбойников он уже чаял объяснить смерть двух своих витязей: их убили люди Ярослава, и когда его отряд уходил, Святополк велел забрать мертвых с собой и похоронить недалеко от хазарского становища. Нельзя было оставлять следов, говорил он. И вот сам же оставил.
