Текст книги "Пляска в степи (СИ)"

Автор книги: Виктория Богачева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 42 страниц)

– Что? Говори же!

– Приключилось что? – к ним подошел Некрас Володимирович.

– С воеводой Крутом беда, княже, – выпалил Горазд. – Он жив! – поспешно добавил он, заметив, как переменился в лице Ярослав Мстиславич.

– Какая беда? – недоверчиво спросил Некрас Володимирович. Он словно не хотел верить, что кто-то мог учинить зло в стенах его терема. Под покровом его дома.

– Отведи к нему, – сквозь зубы велел Горазду Ярослав Мстиславич, и тот кивнул.

Втроем они пересекли теремной двор и вошли в небольшую клеть, где разместили воеводу, как раз когда здешний мальчишка-конюшонок привел к знахарке Звениславу Вышатовну. Горазд чуть не хлопнул себя по лбу от разочарования. Как увидел князя, совсем запамятовал, по какой нужде посылала его госпожа Зима. Но та молча на них поглядела и ничего не сказала.

Стоя в углу клети, она тихонько беседовала с княжной, расспрашивая ее, как нашла она воеводу, да что делала, а может воевода что-то успел ей шепнуть?.. Не видала ли подле него снеди какой?

Звенислава Вышатовна отвечала ей коротко и неохотно. А завидев вошедших князей, смутилась еще пуще прежнего и обхватила себя ладонями за плечи.

– Ступай-ка, дитятко. После договорим, – знахарка ласково ей улыбнулась, погладила по щеке и отпустила восвояси. Та и рада была выскользнуть из горницы прочь.

– Мой воевода в себе? – Ярослав Мстиславич опустился на одно колено подле лавки, где лежал дядька Крут. Он все пытался уловить его тихое-тихое дыхание. – Что с ним?

– Твой воевода ходит нынче по Кромке, князь, – отозвалась знахарка. – Счастье, что нашли его быстро.

Ярослав Мстиславич поднялся на ноги, потянул за ворот рубаху, словно ему не хватало воздуха.

– Отравили его, – госпожа Зима поглядела на воеводу. – Чем – не ведаю. Но травили крепко, насмерть.

– Его с умыслом отравили? Не сам? – переспросил Ярослав, также поглядывая на лежавшего в беспамятстве воеводу. – Не мог ненароком?

– С умыслом, – знахарка кивнула. – Нечем ему было в тереме самому отравиться, пусть даже и ненароком. Коли б княжна его сразу не увидала, был бы твой воевода уже мертв, князь, – добавила она, посмотрев ему в глаза.

– Я хочу знать, кто, – Ярослав Мстиславич повернулся сперва к Некрасу Володимировичу, а после – к Горазду.

Глаза у него были совершенно жуткие: мертвые, черные; словно разом ушла из них вся жизнь. Еще пуще побелел старый шрам на правой щеке – так бывало всякий раз, когда он гневался.

– Ты с воеводой нынче был? – чужим голосом спросил князь.

– Токмо утром, господине, – Горазд облизал пересохшие губы. – А после дядька Крут сызнова к кузнецу пошел. Они с кольчугами там возятся, уж какой день. Не видел его больше.

– А после что делал?

– Лошадей чистил. А до – из дерева куклы сестрам мастерил.

Князь медленно кивнул и вновь поглядел на Некраса Володимировича.

– Подсобишь мне, родич? Дознаться?

– Непременно дознаемся, кто на воеводу твоего посягнул, – кивнул тот. – Велю собрать кметей и челядь, всех спросим. Может, кто что видал.

– Добро. Благодарю, – Ярослав Мстиславич поднес к груди сложенный кулак и склонил слегка голову. – Не навредим мы воеводе, госпожа, коли перенесем его в мою горницу? Сподручнее так будет, – спросил уже у знахарки.

– И впрямь сподручнее будет, – немного обдумав, отозвалась она и кивнула. – Собери молодцев, князь.

Повинуясь его кивку, Горазд позвал нескольких крепких дружинников, и вместе они с великой осторожностью переложили воеводу на носилки из плаща да копий и отнесли по всходу в горницу, где жил князь.

Отрок торопливо убрал с прохода кучу примятого сена, на которой он спал подле двери, да свой плащ и седельные сумки. Воеводу опустили на лавку, подложили под голову сложенную холстину и укрыли княжеским плащом.

Когда кмети вышли из горницы, князь посмотрел на знахарку. Та доставала из корзинки и деловито раскладывала на длинном дубовом столе свои снадобья: горшочки, мешочки, бутыли. Порой госпожа Зима гладила свое обручье, торквес, подносила к губам пальцы и что-то шептала, будто заговаривала.

– Поставь моего воеводу на ноги, госпожа, – не приказал – попросил – Ярослав Мстиславич. – Отблагодарю тебя, как скажешь. Что хочешь – токмо скажи. Исполню.

– Не бросался бы ты такими клятвами, князь. Опасно, – знахарка посмотрела на него, прищурившись, и покачала головой. – Там видно будет. Не в силах я пообещать тебе что-то. Не ведаю, сдюжу ли я…

Госпожа Зима выглядела растерянной. Она будто удивлялась своим же словам. Будто никогда допрежь не сталкивалась с тем, что не сдюжит кого-то исцелить.

– Коли понадобится тебе что – скажи! Мне али отроку моему, – князь указал рукой на стоявшего в сторонке Горазда. – Все исполним.

– Отпроси у княгини девочку, Звениславу, мне в подмогу. Пусть сидит здесь при воеводе. Да не вели входить сюда никому без моего дозволения, – знахарка накрыла торквес на груди ладонью. – Больше мне ничего не потребно.

Горазд перенес из горницы свои пожитки и вещи князя в клеть внизу, где ночевали кмети из молодшей дружины, и потянулись долгие дни ожидания добрых вестей от знахарки.

Госпожа Зима редко выходила из горницы и оставляла воеводу Крута без своего присмотра. Днем ей подсобляла Звенислава Вышатовна. Княгиня Доброгнева крайне нехотя исполнила просьбу Ярослава Мстиславича и дозволила княжне отвлечься от своих дел в тереме. Тем паче, прибавилось их нынче, когда Рогнеду Некрасовну, княжескую невесту, в горнице заперли за непослушание да вздорный нрав.

На ночь же знахарка всегда оставалась в горнице одна и строго настрого воспретила отворять дверь после захода солнца и до его первого утреннего луча.

Все в тереме шептались, что она ворожила.

Ярослав Мстиславич ходил черен лицом. Расспросы челяди да воинов ничего не дали; дознаться кто, да когда, да как, да почему отравил воеводу они не смогли. Знамо, князя это не обрадовало.

В тереме на него стали поглядывать с опаской. Горазд слышал шепот слуг, видел, как смотрели ему в спину теремные девки. Не диво, что вскоре кой-какие стали жалеть княжну Рогнеду, запертую строгой матушкой в горнице. Может, не напрасно княжна будто каменная на пиру, где ее просватали, сидела. С таким-то лютым женихом!.. Станешь тут не токмо каменной.

Жалели княжну и среди челяди, и среди дружины Некраса Володимировича. Всё ж любили люди гордую, своенравную княжну. Знавали еще с самого детства!..

В один из дней князь сидел на пороге клети, примыкавшей к задней стороне терема. Он держал перед собой меч, воткнутый остриём в землю, и чистил его сложенной в несколько слоев тканью. Увидав, Горазд аж подпрыгнул и позабыл, зачем искал Ярослава Мстиславича.

– Я не доглядел, княже?.. – с опаской выпалил на выдохе – так спешил к нему!

Где это видано, чтобы господин меч сам чистил!

Князь поднял голову и посмотрел на него, прищурившись. Хоть и сидел он под высокой стеной терема, а жгучее степное солнце слепило глаза даже в тени.

– Нет. Захотелось мне.

Ярослав Мстиславич покачал головой, повыше закатал рукава простой холщовой рубахи и вернулся к прерванному занятию. Горазд остался подле него, неловко переминаясь с ноги на ногу. Чувствовал он себя глупо донельзя. Совсем по иной надобности шел он к князю и не так чаял заговорить с ним!

– Говори уже. Что мнешься, – велел князь недовольно.

– Мне дядька Крут молчать велел… но я помыслил, а вдруг сгодится… – спутанно, сбивчиво заговорил отрок и оборвал сам себя.

Что лопочешь, будто дитя! Он замолчал и набрал в рот воздуха; мыслил, успокоиться так. Князь терпеливо ждал. Правда, меч в сторону отложил. Не посидеть ему нынче в одиночестве, не обдумать все в тишине.

– Господине, – сызнова заговорил Горазд, – когда седмицу назад ты спросил, где мы с воеводой Крутом были, а я ответил, что ездили поглядеть на место…

– Солгал, – перебил отрока князь. – Ты солгал мне. Чаешь в том повиниться? – хлестко, с уловимым раздражением спросил Ярослав Мстиславич.

– Нет, княже… то есть, да, но… – Горазд окончательно запутался и растерялся.

– Ведаешь, что за ложь князю бывает? – дождавшись кивка отрока, он продолжил. – Ну, об этом мы еще потолкуем. Говори, что хотел.

Горазд подавил вздох. Тяжесть княжеской руки он знавал не понаслышке.

– Мы не просто тогда ездили поглядеть на место, где хазары напали, – заговорил отрок. Прав князь. Нужно сперва сказать, что намеревался, а уж после себя жалеть.

– Воевода Крут искал что-то и мне велел. И я нашел втоптанный в землю перунов оберег…

Когда князь вскочил на ноги, Горазду потребовалось немало мужества, чтобы не отшатнуться в сторону. Он замолчал и перевел дух.

– Что нашел? – выдавил Ярослав Мстиславич сквозь зубы.

– Перунов оберег. Дядька Крут забрал себе и тебе велел не сказывать.

Не зря эта мысль точила Горазда уж второй день! Нашел он нечто шибко важное и для воеводы, и для князя. По скудомыслию своему он не разумел, отчего да почему. Но не стал бы князь просто так тревожиться.

– Как этот? – Ярослав Мстиславич вытащил из-под рубахи длинный шнурок с Громовым колесом.

– Токмо там молот был. И на цепочке, – отроку приходилось задирать голову, чтобы смотреть князю в глаза.

Чтобы найти оберег, князь приказал вывернуть наизнанку седельные сумки и иную поклажу воеводы. Горазд поискал даже на конюшне в стойле у лошади дядьки Крута, но все попусту. Мальчишка уж стал терзаться, а вправду ли он видел тот оберег да держал в руках? Уж не помстилось ли ему?

– Ты кому-то говорил об обереге? – спросил его князь, когда перунова молота не оказалось и в последней сумке воеводы.

– Нет, княже.

– И впредь молчи. А как воевода очнется – я с ним потолкую. Коли б он сказал мне сразу, да ты не солгал… все было бы ино.

***

Когда услышали крики про пожар, Горазд с Вышатой да другими кметями повскакивали с лавок в чем мать родила. Токмо успели портки натянуть да ножны с мечами похватать, прежде чем вывалились из клети на холодный ночной воздух.

По коже тотчас рассыпались гусиные лапки да красные пятна; правда, мОлодцы их не замечали. Бросились, кто куда – расталкивать слуг, коли кто спал еще, выводить из конюшни лошадей, таскать воду из колодца, будить князей да их домочадцев на другой стороне терема. Горазд побежал туда. Ярослав Мстиславич нынче в клети с дружиной не ночевал; верно, в горнице с дядькой Крутом остался.

На княжеской стороне терема хватало подмоги. Два кметя стащили по всходу и вынесли в сени сынишек Некраса Володимировича; кто-то звал княгиню Доброгневу. Нужно было подсобить и вытащить, покуда можно, из горниц сундуки с добром, и Горазд взялся за один из них. Склонился и почувствовал, как вздулись на спине следы от плети.

Терем заволокло едким дымом; от него слезились глаза, а из груди рвался надсадный кашель. Уж который пожар на памяти Горазда, но досель не видал он такого. Чтоб дым глаза резал так, что нет мочи смотреть!

Непрестанно кашляя, он вытащил кое-как в сени сундук и тяжеленный мешок. Порадовался, заслышав брань дядьки Крута – сразу несколько молодцев снесли его по всходу. Стало быть, все с ним ладно, коли браниться начал. Потом отрок впопыхах и темноте налетел на Ярослава Мстиславича.

– Я за Рогнедой, – сказал он кому-то в сенях и в два широких шага оказался подле всхода.

Едва дыша, Горазд выскочил из терема и отбежал подальше. Согнувшись, он долго и надсадно кашлял, пока в ушах не зашумело, да перед глазами не заплясали белые пятна. Дым едва ли не выжигал ему нутро.

Малость охолонув, он выпрямился и увидел подле себя запыхавшегося, взмыленного Вышату со стесанными в кровь ладонями. Ведер они нынче от колодца перетаскали изрядно. Отрок достал из-за пояса порток рубаху и протянул ее Горазду.

– Кровит у тебя спина, – сказал. – Прикройся.

Тот с благодарностью принял. Он и сам чувствовал, что кровит… За минувшую седмицу был он порот чаще, чем за все время с зимы, когда приняли его в княжий терем на Ладоге отроком.

– Побороли там огонь. Неясно, с чего занялось, – говорил меж тем Вышата.

«Хоть бы князь из дружины не погнал», – едва слыша его, переживал Горазд. Сперва солгал ему, после подрался и смолчал… Пожар мало донимал его нынче.

– Ты погляди-ка! – Вышата стиснул его плечо и потряс. – Погляди, что творится.

Горазд тер глаза, из которых и впрямь пошли слезы. С трудом разлепив их, он посмотрел, куда указывал взбудораженный Вышата. В предрассветных серых сумерках он заметил на крыльце терема яркое светлое пятно и не уразумел сперва, что там. Вышата потянул его за собой поближе, и через пару шагов Горазд узнал в белом пятне княжну Рогнеду Некрасовну без клочка ткани на теле.

Их князь стоял подле нее, держал за шею десятника Некраса Володимировича Ладимира – того самого, которого купал пару седмиц назад в бочонке с водой. Его еще после ласковым прикосновением утешала княжна Рогнеда, и Горазд подглядел ненароком.

Подле крыльца собиралась толпа зевак из челяди и кметей. Черный дым медленно рассеивался вокруг терема. Еще немного, и запоют первые рассветные птицы. В звенящей тишине был отчетливо слышал горестный девичий плач.

Горазду отчего-то захотелось отвернуться, когда княжна Рогнеда проползла прямо по крыльцу и ухватилась за штанину отца, Некраса Володимировича, и тот брезгливо отдернул ногу. Взмахом руки он остановил кинувшуюся к дочери княгиню. Доброгнева Желановна схватилась за грудь и зашлась в горестных причитаниях.

Сжавшись на крыльце между отцом, матерью, женихом и любым, княжна Рогнеда тряслась то ли от холода, то ли от страха, и все пыталась прикрыться от чужих взглядов длинными растрепанными волосами. Из-за пожара да спешки ни у кого не было даже плаща, чтоб накинуть ей на плечи. Да кто бы ей его еще дал, кто бы дозволил!

«Так ей и надо, так и надо! – сжав кулаки, кипел злобой Горазд. – Такое сотворить! Себя, отца, род… князя Ярослава Мстиславича обесчестить!»

– Заприте… заприте этого вымеска! – дрожащим от злости голосом велел Некрас Володимирович, указав на своего десятника.

Тот все висел тяжелым мешком в руке Ярослава Мстиславича и особо не противился. Когда его уводили, он вскинул в кровь разбитое лицо и скривился.

Люди в толпе отвлеклись на десятника, перешептываясь, и никем не замеченной на крыльцо проскользнула вторая княжна. Звенислава Вышатовна сняла с себя покрывало и, опустившись перед Рогнедой на корточки, накинула его ей на вздрагивающие, трясущиеся плечи. А сама осталась в одной исподней рубахе. Диво, что следом за ней на крыльцо запрыгнули сыновья Некраса Володимировича. Мальчишки стали по обе стороны от сестры и склонили насупленные головы.

Их отец словно отмер.

– А ну-ка в терем все! Живо! – закричал он на домочадцев, схватил дочь за руку и вволок ее в сени. Княгиня Доброгнева поспешила за ним, едва ли не за уши уводя близнецов с крыльца.

Сгорбившись под тяжелым взглядом Ярослава Мстиславича, Звенислава Вышатовна забежала в дверь следом за тетушкой. Князь среди толпы выхватил глазами воеводу Крута, кивнул ему, указывая на терем, развернулся и вошел в сени.

Толпа вокруг Горазда и Вышаты разом заговорила, загомонила. При князьях люди не шибко решались, а как скрылись те в тереме – тотчас принялись чесать языками.

– Безсоромна девка, – не выдержал и Вышата.

Он примолк, когда мимо проковылял воевода Крут. Оба дернулись к нему подсобить, и обоих дядька вытянул бранным словом.

– Видать, окреп, – хмыкнул ему вслед Вышата и, глядя на терем, покачал головой. – Что-то будет нынче. Наш князь и забить ее вправе.

– Вправе… – отозвался Горазд. – Эдакую шлёнду я б не токмо забил! – прошипел он, стиснув кулаки так, что побелели костяшки.

– Тише ты, – шикнул на него Вышата. – А ну услышит кто чужой!

– Уж скоро все княжество прознает, и побежит слава о княжне далеко за его пределы, – с ожесточением возразил Горазд.

Все для него было уже решено и все ясно. Такой срам! Такой позор!

Смотря на него, Вышата поежился. Перед рассветом в степи воздух был самый студеный. Люди неспешно уходили от крыльца, судача. Про пожар уж успели все позабыть: какой там, тут княжна опростоволосилась, опозорила род да отца.

– Идем, – Вышата тронул за руку Горазда. – Что тут попусту глазеть.

Чаял он увести его подальше от терема. Как бы не натворил чего, вон как смотрит, сверкает лютыми глазищами!

– Видал, что она и обручья разомкнула? – Горазд хоть и пошел за ним, но все никак не унимался.

Не укладывалась в голове мысль, что можно эдак с князем поступить! С князем, которого почитают и в Ладоге, и в соседних землях! Который снискал великую славу в военных походах!

– Коли прибьет ее Ярослав Мстиславич, никто и слова супротив не скажет, – бормотал Горазд, пока брел следом за Вышатой к клети.

Слуги убирали валявшиеся всюду на земле ведра и лохани, в которых носили от колодца воду. Ближе к тому месту, где занялось пламя, сухая прежде земля напоминала болотце, а стена терема была черна от огня да вылитой воды. Подле той стены стоял знакомый Горазду воевода Храбр с парой мОлодцев. Благо, что сынка его, Бажена, поблизости не было.

Мужчины разглядывали бревна и дочерна выгоревшее пятно на стене. Они негромко переговаривались и чему-то дивились – даже издалека было видно.

– Чего это они, – Вышата замедлил шаг, когда они проходили мимо воеводы и кметей, и едва не свернул голову, разглядывая их. – Смотрят на что-то.

– На обгоревшую стену, – пожал плечами Горазд.

Поступок Рогнеды занимал его куда больше, чем пожар.

– Может, мыслят, поджег кто-то? – Вышата рассеянно запустил пятерню в волосы на затылке. – Эх, недолго нам и спать-то до зари осталось, – вздохнул грустно, разглядывая посветлевшее небо. – Всю ночь напрасно токмо промаялись.

– Дурное здесь место, – невпопад отозвался Горазд. – Столько зла приключилось.

Домой хотелось нестерпимо. К матушке да младшим сестренкам. Как они там без него, хоть обустроились в новой-то избе?..

Железный меч II

Если кто спросит его, что видел он там за Кромкой – ни в жизнь никому не расскажет.

Богиня Морена держала его за руку. Юная и бесконечно красивая, точь-в-точь такая, как рассказывают древние старухи на Севере. С черными, как небо зимней ночью, волосами, развевающимися даже без ветра. С белой, как снег, кожей. С алыми, как кровь, губами. В длинном светлом платье, какие носят токмо юные девки.

Морена улыбалась воеводе и вела за собой вдоль берега реки Смородины, к Калинову мосту. Где-то над ними кружил и каркал ее черный ворон. Вдалеке выл ее волк. На ее поясе воевода заметил маленький, под женскую руку серп – подрезать нити жизни, которые пряла Макошь. Черные распущенные волосы окутывали богиню подобно савану.

Бесконечно красивая и бесконечно пугающая. Ему, старому вояке, стало не по себе! Никогда и ничего не боялся воевода Крут: ни боли, ни ранений, ни смерти. А тут вот – и взглянуть на Мару-Морену толком не сдюжил.

Шли они вдоль берега реки Смородины во владения богини: в темную-темную Навь, царство ее лютого мужа. Воздух здесь показался Круту мертвым. Ни запахов, ни ветерка. Ничего не нарушало покоя места, где заканчивался мир живых и начинался мир мертвых.

Морена цепко держала воеводу за запястье: не получалось у него вырваться, уж как он ни старался. Все впустую. Он и пошевелить рукой-то не сумел. Тело было мягким-мягким, словно кисель, словно тесто для каравая.

– Тише, воевода, – Морена обернулась к нему, и на ее бледном лице появилась улыбка. – Уж скоро дойдем.

Текла мимо них огненная раскаленная река. Поднимался над ее берегом пар да разлетались в сторону искры, как из-под кузнечного молота.

«Я знавал когда-то кузнеца», – подумал вдруг воевода. Когда-то очень давно. Он не помнил ни его имени, ни лица. Он не помнил ничего. Ведал лишь, что служил он воеводой, да зовут его Крут.

– Куда ты ведешь меня? – спросил воевода, хотя знал ответ.

– Домой, – с довольной улыбкой отозвалась Морена. – Теперь ты принадлежишь мне.

Несмотря на кипящую реку по левую руку, Круту сделалось зябко. В воздухе повеяло лютой зимней стужей, когда мороз пробирает аж до самых костей, и замерзает пар изо рта, и лютый ветер выдувает из тела всю жизнь.

На другом берегу за Калиновым мостом Крут увидел черную луну. По лезвию серпа Морены пробежала искра от Смородины-реки, ослепив воеводу.

Крут мыслил, что после смерти его встретит Громовержец Перун – покровитель воинов и князей. Ведь он был добрым, умелым витязем. Служил в княжеской дружине – не помнил нынче, как звали того князя…

– Ты умер дурной смертью, воевода. Нечистой, – для Морены его мысли были как на ладони. Она заговорила с ним, даже не обернувшись. – Потому тебя и встречаю я.

В голосе богини ему послышалось недовольство.

Дальнейший путь до Калинова моста они проделали в молчании, и, лишь ступив на него одной ногой, воевода засомневался. Ему вдруг почудилось, что он не должен туда идти. Не должен переходить реку Смородину.

Но Морена держала цепко. Она потянула его за собой, словно он ничего не весил. Словно был легче перышка. Нехотя Крут пошел за ней, потому что не было мочи сопротивляться. Он сделал еще один шаг, когда полы длинного белого платья богини подхватил налетевший ветер. Плотная ткань затрепетала, обвилась вокруг ног Морены, и та впервые споткнулась. Оступилась на Калиновом мосту.

Ветер усиливался, и богине пришлось остановиться, вскинуть к лицу руки. Длинные черные волосы развивались у нее за спиной подобно плащу. Громко каркал круживший над мостом черный ворон богини. Тоскливо выл на противоположном берегу одинокий волк.

Воевода никак не мог взять в толк, что приключилось. Он разумел лишь одно: что-то заставило Морену остановиться и разжать ладонь, отпустить его. Могущественная, неведомая сила.

Он медленно пятился к поручням Калинова моста, не смея отвести от богини взгляда. Он вздрогнул, когда Морена тонко вскрикнула и прижала к груди обе руки. Два небольших шага отделяли Крута от берега, когда богиня обернулась к нему, и он увидел ее черные-черные глаза. Алые губы были прокушены, и по подбородку медленно стекала капля такой же алой крови. А после воевода увидел ожог на ее тонких, хрупких запястьях. Такой, словно кто-то схватил их раскаленными ладонями и долго сжимал, опаляя нежную кожу. Лицо Морены искажала мука, и воевода едва не шагнул к ней, чая утешить. Видя ее терзания, Крут разом позабыл, что мыслил сбежать.

– Нет! – Морена вскинула обожженные руки в оберегающем жесте, ладонями к нему. – Уходи, воевода. Уходи прочь! Ты мне не нужен.

Богиня будто бы толкнула Крута в грудь: он почувствовал удар, пошатнулся и провалился в темную пропасть, в нескончаемый вихрь из образов, мелькавших перед глазами. Он не запомнил ни один из них, сколько ни силился. Он все падал и падал, беззвучно крича, пока не открыл глаза, жадно втягивая воздух.

Воевода Крут увидел лицо знахарки, склонившейся над ним. Уставшее, изнеможенное лицо в тусклом свете лучин. Плясали по нему черные тени – такие же темные, как волосы Морены. Двумя яркими искрами выделялись глаза: льдистые, светлые. На груди женщины привычно поблескивал тяжелый торквес. Воеводе помстилось, что украшение отливает красным, словно сильно накалено. Он моргнул, и видение рассеялось.

Знахарка утерла со лба испарину и тяжело опустилась на лавку напротив. Крут, хоть и видел Зиму Ингваровну лишь пару раз, все же приметил, что у нее в волосах заметно прибавилось седины.

– Ну, здравствуй, воевода, – знахарка, прислонившись затылком к деревянному срубу, улыбнулась ему.

– Как… – Крут хотел заговорить, но из горла вырвался лишь сухой хрип. – Как…я…

– Да обожди ты, – госпожа Зима поднялась с лавки и поднесла ему ковш с теплой водой. – Экой нетерпеливый. Попей сперва!

Воевода послушно сделал несколько глотков, отозвавшихся болью в горле. Словно что-то разодрало его изнутри.

– Заживет через седмицу, – сказала проницательная знахарка. – Пришлось тебя помучить, уж не взыщи.

– Как я тут… – со второй попытки получилось лучше, и воевода почти сумел задать вопрос.

Почувствовав усталость, он откинулся обратно на лавку и заскользил взглядом по сторонам. Выходило, что лежал он в горнице князя, а вот его самого было нигде не видать.

– Где князь? – Крут приподнял голову, чтобы посмотреть на знахарку.

– В клети с кметями. Отдал тебе горницу, чтоб никто не мешал ворожбе.

Госпожа Зима говорила столь обыденно, столь спокойно, и воевода сперва опешил. Ворожеи хоть и почитались всяко, но в народе их побаивались, относились с опаской. Потому и селились они, подобно кузнецам, на отшибе, подальше от прочих изб. Потому и редко когда признавались открыто в своем даре.

– Что смотришь так? – весело спросила знахарка. – Мыслишь, богиню Смерти можно одолеть травами да мазями?

Она покачала головой, словно мать, которая удивляется несмышлености малого ребенка, и подошла к двери.

– Нужно князя твоего разбудить. Велел сказать ему, как только ты очнешься, – сказала она и вышла из горницы прежде, чем воевода нашелся с ответом.

По правде, он и не нашелся бы. В голове стоял густой туман, бревенчатый высокий потолок время от времени плыл перед глазами. Крут чувствовал слабость, которой допрежь не помнил. Приходилось прикладывать усилия, чтобы просто пошевелить рукой, чтобы повернуть в сторону голову! Не зря знахарка глядела на него как на дитя. Он им и был нынче! Слабый и ни на что не годный.

Когда в горницу следом за Зимой Ингваровной вошел его князь, воевода сжал края лавки ладонями и попытался приподняться, хотя бы сесть, чтоб не лежать пред князем размазанной квашней!

Куда там! Все пустое! Разом на него зашикала знахарка, да подвели ослабшие руки, и он без сил опустился обратно. Сумел он приподняться, самое большое, на полпальца.

Ярослав Мстиславич махнул рукой. Знахарка и впрямь подняла его прямо с лавки в клети, разбудив среди ночи. Токмо и успел, что рубаху поверх порток набросить.

– Лежи, воевода! – велел князь.

Он стремительно пересек горницу и подошел к нему, опустился на край лавки, с беспокойством заглянул в глаза.

– Мстиславич… – начал Крут, но голос вновь подвел его, и он закашлялся.

Ковш с водой на сей раз подал ему сам князь.

– Он окрепнет? – спросил Ярослав у госпожи Зимы, пока воевода медленно пил.

– А то куда ему деться, – фыркнула знахарка. – Коли открыл глаза, стало быть, окрепнет.

– Мстиславич, сказать хочу… – хоть и туманились его мысли, а все же помнил воевода о самом главном. Что не поспел сказать тогда, а нынче может быть уж поздно. – Сколько я здесь? – спросил он, похолодев.

Коли провалялся он нынче больше пары дней…

– С седмицу уже, – отозвалась Зима Ингваровна. – Отравили тебя.

– Что сказать хочешь? – спросил князь, наблюдая, как от и без того белого лица воеводы еще пуще отлила кровь. – Про оберег ништо? – проницательно усмехнулся он.

– Ведаешь уже? Отрок разболтал…

Ярослав свел на переносице брови, нахмурившись. Закатал повыше рукава рубахи, как делал всегда, когда размышлял о чем-то. Потер старый, витой шрам на предплечье.

– Отрок оказался мудрее тебя, воевода, – князь заговорил тихо, тщательно подбирая слова. – Но и он сказал, уж когда было поздно. А коли б ты сразу ко мне пошел…

Он разочарованно покачал головой. Воевода слушал князя, поджав губы. Сил спорить не было; он мог лишь жестами показывать, что не согласен.

– Тебя отравили, а перунов оберег пропал. Мыслю, что один человек сделал и то, и другое. Не промедлил бы ты – может, и не было бы ничего!

Лишь под конец князь не сдержался. Зазвенел его рассерженный, недовольный голос.

– Как – пропал? Он в сумке у меня запрятан.

– Да вот так, – Ярослав дернул плечом. – Что я теперь вечу покажу, воевода? – спросил он, медленно разжимая стиснутые кулаки.

– Нашто тебе вече, князь? – кое-как выговорил Крут. – И без него…

– А без него я родную кровь проливать не намерен. Первым – не намерен, – сквозь зубы процедил Ярослав. – Смолчавшего, солгавшего своему князю отрока я выдрал. А с тобой что мне делать велишь, дядька Крут?..

***

Воевода поправлялся хоть и медленно, но верно. Сперва сумел сесть на лавку, после – спустить на деревянный пол ноги. Нынче же сызнова привыкал стоять на них, не шатаясь. Ведя ладонью по стене, с превеликой осторожностью ступал по горнице. Тело слушалось плохо, неохотно. По-прежнему временами было, как чужое.

Знахарка говорила ему, что так и надо. Мол, а как ты хотел, воевода? Запросто так от Морены вернуться, сразу же на коня взлететь да взять в руку меч?

Крут бурчал, что да, так и хотел. Женщина лишь тихо смеялась в ответ. Смех у нее был, как у молодой девчонки, и порой воевода забывал о водимой жене, с которой прожил полжизни, которая терпеливо дожидалась его из каждого похода. Ругал себя потом нещадно!

– Ты не из этих мест, госпожа, – сказал как-то воевода.

– Не из этих, – кивнула знахарка, усмехнувшись. И больше не сказала ничего.

Князь с ним особо не говорил, хоть и справлялся о здоровье каждый день. Ему уже рассказали и Зима Ингваровна, и несдержанный на язык отрок Горазд, что Ярослав Мстиславич крепко переживал о нем, пока валялся он в беспамятстве на лавке.

«Верно, злится нынче куда крепче», – хмыкал Крут всякий раз.

Может, и впрямь он был виноват, старый дурак. Пошто тянул, пошто выжидал. Вон оно как все обернулось! И прав был Мстиславич, нужно ему вече, чтоб против брата пойти, нужно спросить людей. Теперь же, когда украли перунов оберег, слово князя будет против слова Святополка. Слово против слова.

Мстиславич мудрее его, старого вояки, заключил воевода после долгих раздумий. Он токмо и умел, что мечом махать. А Ярослав заглядывает далеко вперед. Не все в Ладоге приняли выбор старого князя Мстислава, не все признали робичича истинным князем. Многие желали ему зла и тайно замышляли против. Не избежать недовольства, коли пойдет Мстиславич первым проливать родную кровь против воли веча али вовсе без веча. А где недовольство, там и бунт. Всем неугодным рот не закрыть.

Думая об этом, Крут всякий раз недовольно кряхтел. Признавать правоту Ярослава было трудно.

А еще получалось, что в тереме предатель. Ладно в тереме – а коли у них в дружине? Ведь отравил кто-то его, оберег украл. Как увидал его токмо? Когда?

Крут мыслил на Горазда. В дружине без зимы седмица. Князь его пригрел, к себе напрасно допустил. Да и про перунов оберег тот ведал! Сам нашел. А может и не взаправду нашел, притворился токмо, чтобы украсть потом.

Знахарка сказывала, его, Крута, травили так, чтобы убить. Спасло лишь то, что княжна, Звенислава Вышатовна, наткнулась на него случайно почти тотчас, да еще ворожба госпожи Зимы. Иначе быть ему нынче в царстве Мары-Морены, в черном-черном царстве.

Кто еще про оберег-то мог узнать? Ведь никому Крут его не показывал, спрятал поглубже в седельную сумку. А мальчишка – тот ведал! Другое дело, что из его рук воевода ни питья, ни снеди в тот день не брал. Он так и не сдюжил вспомнить, ел ли али пил ли после утренней трапезы.