Текст книги "Пляска в степи (СИ)"

Автор книги: Виктория Богачева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 42 страниц)

Дядька Крут медленно покачал головой. Чувство неведомой, нависшей над ними всеми опасности обострилось вдруг во стократ. Оно будто давно преследовало его неотступно, а нынче вдруг разом себя проявило. Затея Мстиславича ему не нравилась со всех сторон, о чем он прямо и сказал.

– А коли это ловушка? Заманивает тебя на свои земли.

– Ну так позаботься, чтобы моя гридь смогла отбить меня из ловушки, – жестко отозвался Ярослав, и его старый пестун нахмурился. Совсем заматерел тот, кого он помнил сопливым мальчишкой.

Поджав губы, воевода скрестил руки на груди. Он смолчал. Князь тоже ничего не говорил какое-то время, лишь продолжал в напряженной задумчивости измерять шагами гридницу.

– Может, ты и прав, – нехотя сказал Ярослав, наконец, и посмотрел на воеводу. – Может, нарочно все так устроил Святополк.

Он вздохнул так, как совсем не пристало князю, и провел рукой по волосам на затылке. На лбу они были перетянуты тонким кожаным шнурком, чтобы не лезли в глаза.

– Вели воеводе Брячиславу явиться к тебе в терем, – подсказал дядька Крут. – Пусть даст ответ за княжича.

– Он не явится, – Ярослав с сомнением покачал головой.

– Ну, все лучше, чем сгоряча в Белоозеро бросаться, – старый пестун пожал плечами. А потом вдруг ухмыльнулся с несвойственной себе хитрецой. – Может, и явится. Княгиня Мальфрида ведь до сих пор у тебя гостит.

Ярослав провел ладонью по короткой светлой бороде. Лутобор стоял молча, не влезая в их разговор. Служил он простым гриднем и пока не дорос советы князю раздавать.

– Передохни малость и отправляйся обратно, – Ярослав повернулся к нему. – Передай воеводе Брячиславу, что видеть его желаю у себя в тереме. Да пусть не медлит.

– Все исполню, князь, – Лутобор поклонился и вышел прочь.

– Поискать бы этого Драгана с дружиной… не мог же он под землю провалиться с войском, – немного помолчав, вновь заговорил дядька Крут.

Ярослав уселся на лавку и залпом опрокинул в себя полную чарку кваса.

– Всюду-то я запаздываю, – пробормотал он вполголоса, и его слова не предназначались для чужих ушей.

– Напрасно ты пригорюнился, Ярко, – помедлив, все же отозвался воевода.

Он назвал князя его детским прозвищем, которым его не звал почти никто с момента, как выдержал Мстиславич Посвящение.

По лицу Ярослава пробежала тень, и он усмехнулся, и поглядел снизу вверх на стоявшего подле лавки пестуна с поджатыми губами, сердито сведенными бровями и сложенными на груди руками.

– Отправь во все стороны гонцов, дядька Крут, – сказал Ярослав. – Нужно разыскать дружину моего брата.

______________________

* Лов/ловита – охота

Девка в тереме V

– Не ходила бы ты туда, госпожа, – Чеслава положила руку на стремя и слегка придержала смирную кобылу под Звениславой.

Та обернулась на воительницу, но пожала плечами, не став спорить, и вместо очередной лесной тропинки они повернули из к ладожскому терему. И впрямь задержались они маленько. Давно уж следовало воротиться.

Свалившись в день суда с лошади, Звениславка мыслила, что ни в жизнь не сядет больше верхом! Боги хранили ее, и отделалась она лишь ушибами, синяками да испугом. Но все же пролежала седмицу напролет на лавке, повинуясь приказанию местного лекаря. Голова у нее всяко кружилась, да перед глазами горница расплывалась, так что она особо не противилась.

Чеслава же ту седмицу также пролежала, но на пороге подле двери в ее горницу, о чем княгине потом рассказали смешливые теремные девки. Когда падала, Звенислава и не поняла, почему так случилось. А очнулась уже, и Ярослав сказал, что скинула ее неведомо отчего смирная допрежь кобылка.

Звениславка ныне ехала на ней верхом.

Воительница сама ей во всем призналась, едва Звенислава поднялась с лавки. Призналась, что озлобилась и потянула поводья, что через нее лошадь княгиню и скинула...

Что вспоминать. Все быльем поросло.

Зла она на Чеславу не держала и мужу ее – их – тайну не раскрыла. Но порешила, что нужно в седле потверже, поувереннее держаться. Ярослав дозволил, когда она попросилась ездить верхом в лес, что широким кольцом окружал ладожское городище.

И вот уже какую седмицу подряд Звенислава исправно забиралась на свою Лакомку и, стиснув поводья, медленно правила в сторону тропинок, затерявшихся в густых деревьях. По приказу князя и по собственной клятве Чеслава всюду ее сопровождала, учила хитростям да премудростям: как с лошадью правильно говорить, каким голосом приказывать, как свистеть, как коленями править... Каждая такая поездка была для воительницы и мукой, и благодатью. Никогда до самой смерти не забудет она, как едва не погубила по собственному скудоумию княгиню. И как та отплатила ей добром за все причиненные обиды. Как смиловалась и позволила жить.

Плавно покачиваясь в седлах, они медленно бок о бок ехали по стезе, ведущей в ладожский терем. Звенислава поправила на плечах пушистый мех, что согревал ее свежим, прохладным утром. За Осенинами совсем незаметно наступил Листопад. Еще совсем немного, и начнет похрустывать под ногами поверх листвы тонкая заледеневшая долгой ночью корочка. Для Звениславы это были первые столь суровые осень и зима, разительно отличавшиеся от тех, которых она знавала в прошлой жизни. По правде, она мерзла отчаянно, хоть и куталась в теплые меха и плотную шерсть. У Ярослава она ни в чем не знала нужды и ходила раз в две седмицы на торг, держа в руках туго набитый мужнин кошель. Он велел ей не скупиться, и она училась слушаться мужа.

– Кто это? – Чеслава вдруг прищурила единственный глаз и поднесла ладонь к бровям, вглядываясь в стезю перед ними.

Где-то впереди вдалеке в сторону терема по дороге брел одинокий путник. А может, и вовсе не в терем он шел, бежала ведь стезя дальше и дальше, к соседним небольшим поселениям да деревенькам.

– Да чего ты всполошилась, – Звенислава беспечно махнула рукой. – Мало ли кто идет.

Воительница покосилась на нее, поджала рассеченные шрамом губы, но ничего не сказала. Лишь свела посильнее колени в кожаных портках, прибавляя ходу. Лакомка послушно побежала шибче, следуя за серым жеребцом Чеславы.

На княжьем подворье царила обычная суета. Чеслава спешилась первой и взяла у Звениславы поводья, а после придержала ее, пока княгиня слезала с Лакомки. Никому из отроков и, тем паче, холопов не доверяла воительница снимать с лошади свою госпожу.

Одернув тяжелые юбки и меховую накидку на плечах, Звениславка направилась в терем. С тайной завистью покосилась на Чеславу: той-то вольготно было шагать в кожаных штанах да плаще, что не сковывал движения. Княгине же пришлось пойти на хитрость и прятать холщовые портки под юбкой, чтобы никто не увидал. Вот срам бы был! Еще и добрую ткань пришлось распороть, чтобы на лошадь было сподручнее взбираться.

В стороне от терема, ближе к клетям, воевода Крут держал за плечи стоявшего перед ним отрока и потряхивал его, и костерил почем свет стоит. Из-за расстояния княгиня не слышала его слов, но уж больно выразительным было у дядьки Крута лицо. Судя по всему, провинившемуся отроку изрядно попало от строгого, требовательного воеводы.

Она и Чеслава уже поднялись на крыльцо, когда у ворот зашевелились кмети, и вскоре показался князь. Он и сотник Стемид нынче делили утреннюю трапезу с кем-то из старых бояр; к своему стыду, Звенислава не запомнила его имя.

Ярослав легко соскочил на землю и привычным движением поправил широкий воинский пояс. Как тот отрок, которого костерил дядька Крут, двинулся к князю, Звениславка не углядела. Зато узнала его лицо, когда юноша, наконец, повернулся. Давненько она не видала отрока Горазда, хорошо запомнившегося ей по далекому степному терему дядьки Некрасов и долгому пути в дом ее нового мужа.

Двигался тот как-то неумело, будто остерегался чего-то. К князю отрок Горазд подошел со спины, и Ярослав его не видел. А когда обернулся, то на миг застыл в оцепенении, что совсем не подобало князю. Но порой побороть свое удивление был не в силах даже он.

Не чураясь того, что на подворье полным-полно людей, отрок Горазд вдруг после пары приветственных слов упал – рухнул – перед Ярославом на колени.

Князь отшатнулся и что-то приказал ему, едва разжав зубы. Своенравный отрок упрямо покачал головой. Его губы шевелились, он говорил, но Звенислава не слышала.

В изумлении она повернулась к Чеславе, застывшей подле нее на крыльце.

– Что он натворил, этот отрок? Почему стоит перед князем на коленях?

– Коли б я ведала, госпожа, – воительница развела руками. – Давненько я его не видала, к слову. Уж несколько седмиц, чай.

Схватив отрока за плечо, Ярослав вздернул его с земли на ноги. На них уже косились, к ним же спешил воевода Крут. Звенислава вдруг поймала взгляд сотника Стемида, и тот подмигнул ей с улыбкой. Мол, ничего страшного.

Вечером они трапезничали вчетвером, а случалось такое крайне редко. Обычно за длинным дубовым столом в горнице собирались и ближайшие княжьи дружинники, и бояре, и простые кмети, и князь и княгиня разделяли с ними вечернюю трапезу. Нынче же заместо гридней за столом с ними сидели Любава да Яромира.

Обе девочки орудовали ложками, за две щеки уплетая наваристую похлебку, когда Звенислава решилась задать вопрос, мучавший ее еще с утра.

– В чем провинился отрок сегодня утром?

Ярослав оторвался от похлебки и посмотрел на нее. По его лицу трудно было понять, пришлось ли ему по нраву любопытство жены.

– Ни в чем, – он мотнул головой и потянулся за куском хлеба.

– Тогда почему Горазд упал перед тобой на колени?

Притихшая Любава отложила в сторону ложку и локтем пихнула в бок не прислушавшуюся к разговору взрослых Яромиру, сделав знак глазами: мол, навостри уши!

Коли не любы были ему ее вопросы, князь никак этого не показал. Хотя и казалось Звениславке, что как вернулся по утру в терем, словно посмурнел Ярослав. Стал задумчив да мрачен.

– Он мыслил, что подвел меня. За то и повинился. Но его вины ни в чем не было, – договорив, он резко повернулся в сторону дочерей, которые почти перестали стучать ложками. – Вы тут уши никак греете?

Ему хватило лишь строже нахмурить густые брови, чтобы даже тень любопытства исчезла с лиц девочек, и обе поспешно уткнулись в свои миски.

– Батюшка, а дозволишь нам в неделю на вечерки пойти? – не утерпев, Любава поглядела на отца. – У Радмилы в избе все собираются.

В начале седмицы отпраздновали Таусень, ознаменовавший полное окончание всех полевых работ. Мужики начали по утрам молотить хлеб и зажгли первый огонь в овинах. Молодые девки да парни порадовалась последним тёплым денькам: пожгли осенние костры да поводили хороводы, провожая лето. В спячку уложился в избах домовой, и хозяйки запекли углы. Прося домового хранить тепло дома зимой, они напекли особых «блинцов» – блинов небольшого размера, а первый блин разделили на четыре части и разнесли по углам избы как подношение, чтобы дух дома был сыт и спокоен.

После Таусеня начиналась долгая пора посиделок да вечерок – вплоть до самой весны. Собираясь в избах у подружек, девицы рукодельничали, ткали и вышивали, а заодно гадали на женихов – те, кто постарше. Ровесницы Любавы и Яромиры исполняли родительские наказы – уроки – и рукодельничали под присмотром кого-то из мужатых женщин.

– Малы вы еще, – Ярослав все же с сомнением покачал головой.

– Ничего и не малы! – громко воспротивилась старшая княжна. – Я вышиваю совсем как взрослая, мне и матушка-княгиня так говорит!

– А ведешь себя как дитя.

Несмотря на сказанное, когда князь посмотрел на Звениславу, его глаза улыбались. Он вновь собрался заговорить с дочерью, но из глубины терема раздался пронзительный, испуганный крик. От него кровь тотчас стыла в жилах, и на ум приходили самые смурные мысли.

– Макошь-матушка, княгинюшка моя! Что делается-я-я-я-я! Подсобите, кто-нибудь, подсобите!

Ярослав вскочил с лавки и бросился прочь из горницы, Звениславка – следом за ним. Женщина продолжала кричать и, выбежав за дверь, княгиня поняла, что кричали где-то на женской стороне терема. Мужчинам на нее ступать запрещалось – всем, окромя князя. Но нынче был особый случай – уж слишком жутко звучали громкие, тоскливые завывания, и потому, когда Звениславка добежала до той половины, кроме Ярослава там собрались уже и холопы, и теремные девки, и пара кметей.

Оказалось, что кричала служанка княгини Мальфриды. Она сползла по бревенчатой стене на дощатый пол и, обхватив себя ладонями за лицо, продолжала тихонько завывать. Разумных слов от нее сложно было добиться, и Ярослав первым толкнул приоткрытую дверь в горницы княгини Мальфриды. Она едва покидала их в последние седмицы. Сперва из высокомерия и гордыни, а после уже и князь ей воспретил свободно гулять по терему, рассказав, что княжич, ее сын, замыслил предательство да измену.

Внутри Звениславки все оборвалось, когда она смотрела мужу в спину. Стало вдруг холодно, и она обхватила ладонями свои плечи. А вдруг руки наложила на себя гордая княгиня? Выходит, это они ее погубили?

– А вы что тут забыли! Ну-ка живо отсюда, живо!

После ругани раздались тонкие детские всхлипы, и Звенислава стремительно обернулась. Конечно же, Любава и Яромира не утерпели и побежали за ними, а она совсем про них позабыла в суматохе!

А нынче прибежавший на шум сотник Стемид держал обеих княжон за уши, пока выговаривал им за неуемное любопытство.

Звенислава подскочила к ним словно орлица и сперва отвела руки сотника подальше от детских ушей, а уже после принялась их ругать.

– Никаких тебе вечерок у Радмилы, Любава! – горячо говорила она. – Будешь в горнице сидеть и вышивать под присмотром тетушки Бережаны! Сколько я тебя выгораживала перед князем-батюшкой за подслушивание, а тебе все как с гуся вода!

Конечно же, Любава тотчас разревелась от обиды и несправедливости.

Пока Звенислава говорила с девочками и отправляла их спать, передав с рук на руки подоспевшим нянькам, оказалось, что княгиня Мальфрида жива. Токмо заледенела вся, стала холоднее снега, да дышала едва-едва. Почти не вздымалась ее укрытая покрывалом грудь. Верная ее служанка пришла в горницы госпожи, чтобы принести ей ко сну теплого киселя да сладкого пирожка, и увидала, что лежит та подобно мертвой на постели поверх шкур да покрывала. Косы разобраны к ночи, волосы гладко зачесаны, все несчетные украшения сняты и сложены на столе ровным рядком.

Токмо вот лицо белее молока, а губы – что у мертвой. И не просыпается княгиня, как бы сильно ее ни трясли, ни звали да ни хлопали по щекам. Еще говорили, что подле постели на полу валялся обгоревший, почерневший предмет. Не то кость, не то шкатулка деревянная, не то жезл – было не разобрать.

Звениславка сама в горницу к княгине входить не стала. Хватило услышанного от холопов да теремных девок. На учиненный служанкой переполох и без нее слетелась добрая половина терема. И еще больше придут, коли кто учинил над княгиней Мальфридой зло под крышей князя Ярослава. Придут и воеводы, и бояре, и гридни – охранять.

Той ночью Звенислава засыпала в постели одна, зарывшись едва ли не с головой в меховое покрывало. Отчего-то она зябла. Ее муж остался в горницах княгини Мальфриды, а к дверям жены помимо Чеславы приставил еще и второго кметя. По всему выходило, кто-то чужой проник в княжий терем и сотворил со старой княгиней такое. Благо, что не убил! Хотя благо ли?.. Как мертвая ведь она там лежала, одной ногой ступила уже за Калинов Мост, в Яви-то лишь клочок живота остался.

Посреди ночи в дверь тихонько поскреблись, и Звениславка вздрогнула, тотчас проснувшись. Оказалось, плачет и не может заснуть Яромира. Наслушалась дуреха разговоров слуг – оторвать бы те языки, которыми они мололи без дела при несмышленых девчонках. На остаток ночи Звенислава ушла в горницу к княжнам, но сама больше уже так и не заснула.

– Спой нам, – попросила сонная Любава, плотнее придвигаясь к Яромире, с которой нынче ночью они делили одну лавку.

Запахнув на груди накинутый поверх длинной рубахи платок, Звениславка присела на краешек лавки и погладила одеяло, которым укрывались девочке. Обе смотрели на нее широко распахнутыми, темными в тусклом свете лучины глазенками.

– Но вы пообещайте, что тотчас заснете! – она шутливо погрозила им пальцем и завела негромким, чистым голосом:

– Баю, баюшки, баю,

Баю милую дитю:

Ты спи-почивай,

Глаз своих не раскрывай.

Баю, баюшки, баю,

Бай хорошую мою:

Ты спи-усни,

Угомон тебя возьми.

Баю, баюшки, баю,

Бай красавицу мою:

Сон да дремá

Моей милой в головá.

‍‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‍

Утром любопытство все же взяло верх. Сразу после трапезы, оставив княжон на попечение мамок да нянек, Звенислава поднялась по всходу в горницы княгини Мальфриды. Она едва дышала, словно вот-вот должна была войти в клетку к опасному, хищному зверю. Все внутри скручивалось в предчувствии неведомой беды. Она ощущала, как по позвонкам на спине ползет дорожка невидимого холода.

– Не ходи туда, госпожа, – в последний раз попыталась отговорить ее Чеслава, следовавшая за ней по пятам, но Звенислава решительно мотнула головой.

Она должна. Не ведала, почему – но должна.

Коли и подивился стоявший на страже в дверях кметь, завидев княгиню да воительницу, то ничего не сказал. И пропустил их молча и безропотно. Видать, князь иного не приказывал. Чудно.

Сглотнув тяжелый комок в горле, Звенислава твердо перешагнула порог горницы. Все внутри оказалось и впрямь так, как рассказывали другие. Лежала заледеневшая княгиня на неразобранной постели точно мертвая. Лишь едва заметно, редко-редко вздымалась ее грудь, вороша накинутое поверх нее покрывало. С трудом Звенислава отвела взгляд от ее белого лица и неподвижных, сомкнутых губ.

– Идем, госпожа, – Чеслава потянула ее за руку. – Поглядела, и будет!

И лучше бы ей было послушать воительницу, лучше бы ей было отвернуться и выйти из горницы прочь! Но неведомая сила толкнула Звениславу вперед, заставила вплотную подойти к постели и протянуть руку, коснуться обжигающе ледяной кожи на запястье Мальфриды. Тогда-то молодая княгиня его и увидела. Разглядела так и валявшийся на покрытом шкурами полу, никем не тронутый, обожжённый предмет.

Тонкий, пронзительный всхлип вырвался у нее из груди, и Звенислава рухнула бы словно подкошенная на колени, не подхвати ее под руки Чеслава.

Лежал прямо перед ее глазами сгоревший на половину торквес. А уцелевшая его сторона была покрыта засохшей, бурой кровью.

Ровно такой торквес видела сейчас Звенислава, как попросила у нее тогда в горницах госпожа Зима. Ровно такой, какой она сама заказала кузнецу исполнить и передала потом знахарке, вновь встретившись с ней в тайном условном месте. Никому не сказав ни слова – мужу своему не сказав!

Пронеслась у нее перед глазами вся знахаркина ворожба. Вспомнила, как тогда, во время долгого пути на Ладогу глубокой ночью увидала она госпожу Зиму стоящей посреди ручья. А вода в нем тогда текла темно-серая, почти черная. Держала в руках знахарка что-то серебряное, ярким отблеском вспыхнувшее под лучом лунного света

Звенислава вновь поглядела на обугленный, обгоревший, покрытый кровью торквес. Да на княгиню Мальфриду – застывшую, едва ли живую. Все было неправильно, все было не так! Не так, как в обычной жизни. А чуждо, иначе, зло!

Догадавшись обо всем, Звенислава бросилась прочь из горницы. Она оттолкнула руки Чеславы, желавшей ее удержать, и поспешила вперед. Она бежала, подобрав подол пышных юбок, что совсем не пристало княгине. Ей было все равно. Оказавшись на другой половине терема, Звениславка взметалась, не ведая, куда идти. Она схватила за локоть повстречавшегося мальчишку-холопа, и тот, рассеянно хлопая глазами, сказал ей, что князя в горницах давно уж нет.

Едва ли не в беспамятстве, княгиня сбежала по всходу вниз, и теремные девки стали поглядывать на нее с испугом. Уж как бы умом ни помутилась… Чеслава спешила за ней, но не смела удерживать против воли.

Кто-то сказал Звениславе, что князь в гриднице, беседует с мужами, и она поспешила туда. Она не помыслила даже, что Ярослав там, верно, не один; что негоже ей тревожить его; негоже при посторонних заговаривать.

Ужас затмевал ее разум, и потому Звенислава торопливо вошла в гридницу, и отроки едва поспели отворить перед ней дверь.

Ярослав с сотником Стемидом и двумя своими воеводами корпел над картами, развернутыми на длинном дубовом столе, когда от дела их отвлек быстрый стук башмачков княгини по дощатому полу. Он вскинул, было, недовольный, нахмуренный взгляд, ставший тотчас тревожным – стоило ему посмотреть на Звениславу. Бескровное, бледное как молоко лицо и широко распахнутые, испуганные глаза. И она шла, спешила к нему через всю гридницу, ничего и никого пред собой не видя и не замечая. Досель такого еще не случалось!

Ярослав встал из-за стола, и следом за ним поднялась на ноги сотник Стемид и воеводы.

– Княже! – звонко позвала Звенислава, и он безотчетно шагнул ей навстречу.

Что-то случилось, понял князь. Что-то, заставившее княгиню прибежать к нему в испуге, презрев все должное. Кивком головы он велел своим воеводам покинуть гридницу, вскинутой ладонью остановил вошедшую вслед за своей госпожой Чеславу и вовремя. Потому как, подойдя, наконец, к мужу, Звенислава рухнула перед ним на колени и разрыдалась, обнимая его сапоги.

– Я виновата, господин, я виновата… казни меня.

Князь, видавший всякое, опешил. С краткое мгновение он глядел сверху вниз на Звениславу, распростершуюся подле его сапог, а после склонился к ней и сжал плечи, заставляя посмотреть себе в глаза.

– Тихо, тихо, – зашептал как дитю.

Он не умел утешать. Он уже не помнил, утешала ли его в детстве мать. Помнил лишь, что, оказавшись ребятенком на княжьем дворе, ласки али утешения он больше не знал.

Она подняла на него заплаканное, бледное лицо.

Ярослав видел кровь и смерть с детских лет, пока еще бегал по двору в одной рубашонке. Своего первого врага он убил, когда ему едва минула одиннадцатая зима. Без счету раз он слышал рыдания, мольбы о помощи, просьбы пощадить. Слышал горький вдовий плач, крики детей, стоны раненых и умирающих. Он сам перемалывал деревянные палки зубами, чтобы не кричать, когда его врачевали лекари.

Но слезы Звениславы… Ее тоскливый, забитый, обреченный взгляд… спроси кто, и вовек не ответил бы князь, что в тот миг делалось с его сердцем.

– Касаточка моя, – позвал он ее, не ведая, что знал это слово раньше. – Обидел тебя кто?..

Сгорбившись, Звениславка склонила голову. От его нечаянной, редкой ласки сделалось лишь горше. Ни за что бы он не назвал ее так, коли ведал бы, что она натворила. Сейчас она расскажет, и князь отпустит ее плечи, оттолкнет в сторону и резко выпрямится, повелительным жестом откинет за спину свой плащ. Чтобы ничем ненароком не коснуться своей грязной жены.

Непрошенное воспоминание пришло на ум. Не так давно Звенислава уже стояла подле мужа на коленях, когда разувала его после свадебного пира. Он сидел тогда на лавке и точно также смотрел на нее сверху вниз… Недвижимый как скала, положив ладони на бедра, он сидел и лишь молча наблюдал, как она снимает сперва его правый сапог, а затем – левый. Ни единым жестом он не подсобил ей, не потянулся в ее сторону, ибо так было заведено. А после, когда, отложив в сторону сапог, Звенислава отважилась поднять лицо и взглянуть на мужа, он подхватил ее на руки будто перышко и усадил себе на колени…

Она моргнула, и воспоминание минуло.

– Что приключилось, милая? – спросил Ярослав, заметив, что жена перестала горестно рыдать.

Придерживая ее за плечи, он встал сам и помог подняться ей.

Звениславе бы оттолкнуть его руки, ведь у нее не было права на его жалость. Она предала его – своего князя, мужа, господина. Она не смеет купаться в его ласковом взгляде, не смеет слышать ласковый голос, чувствовать бережное касание его пальцев. Она сотворила такое, что заслуживает, чтобы эти пальцы, от которых она не знала прежде боли, вытащили из-под кики ее косы да хорошенько за них оттаскали.

– Княгиня Мальфрида… – вздохнув, сказала Звенислава. – То моя вина…

– Что говоришь ты? – князь переменился в лице, когда она заговорила об его мачехе.

Он как раз усадил жену на лавку подле стола и сам сел напротив. Сгорбившись, Звениславка склонила голову, опустив взгляд на сложенные на коленях руки, и стиснула в кулаках подол дорогого, расшитого платья до побелевших костяшек. На мужа смотреть сил у нее не было. Она и так ведала, как потемнеют от гнева его светлые глаза, как побледнеет старый шрам на щеке, как заходят по лицу желваки – до того крепко князь стискивал зубы всякий раз, когда гневался.

Вздохнув, Звенислава рассказала мужу все.

Как пришла однажды в терем ее дядьки незнакомая женщина-знахарка, назвавшаяся Зимой. Как она вылечила дядьку от недуга, когда прочие лекари лишь разводили руками да велели готовиться подносить Богам поминальные жертвы, ибо долго дядька Некрас не проживет. Как приветил ее тогда князь, оправившись от тяжелой лихоманки. Как она сама, Звенислава, подсобляла госпоже Зиме с врачеванием, собирала для нее травы, заваривала целебные настойки и толкла мази…

Как в четыре руки они накладывали повязки кметям Ярослава, посеченным хазарами перед самыми воротами дядькиного терема. Как шептались за спиной у знахарки, что та ведьма и ворожит на железе.

Ярослав слушал, не перебивая, но все больше темнел лицом. Звенислава старалась пореже на него глядеть. И без того недоставало храбрости в ее зайчишечьем сердечке. Коли посмотрит на хмурого, грозного князя, так и вовсе последнюю смелость растеряет. Уйдет в пятки робкая душонка, и слова вымолвить не сможет.

Звенислава рассказала мужу, как однажды ночью во время пути на Ладогу воочию убедилась, что слухи про знахарку оказались правдивы: она ворожила, стоя в реке, и вода бурлила черным.

Как она забеспокоилась, когда госпожа Зима пропала, едва впереди по стезе показался ладожский терем. Как однажды увидала ее, никем не замеченную, замотанную в тряпье, в своих горницах. Как попросила знахарка ее втайне заказать у кузнеца в городище торквес и даже показала рисунок угольком на бересте. Как послушно она исполнила ее просьбу, дважды встречалась с кузнецом, ускользая из терема прочь, никому ничего не говоря. И как узнала тот торквес в обуглившемся, покрытым кровью княгини Мальфриды куске железа, что нашли подле ее холодного тела.

– Прости меня, господин. Выходит, моими руками пришла в твой дом беда.

Договорив, она замолчала. Ссутулилась и еще пуще склонила голову, хотя казалось, что ниже уж некуда. Она ждала, что скажет князь. Ждала его приговора.

Ярослав устало потер переносицу. Глупая, глупая девка сидела перед ним.

– А попроси она нож, ты бы тоже дала? – спросил он строго.

– Нет, – она быстро-быстро замотала головой. – Я не ведала, для чего ей торквес! Она сказала, что в дар для ее давней подруги…

Князь так на нее посмотрел, что Звениславка разом замолчала и подавилась словами, позабыв, что еще хотела сказать.

– Как ты могла ей поверить?

Нынче Ярослав говорил с ней холодно и враждебно, словно и не он совсем недавно назвал ее касаточкой и силился припомнить все ласковые слова, которые только знал.

Она заслужила, Звениславка это знала. Заслужила и ярость мужа, и его злость, и недоверие. И строгий взгляд из-под нахмуренный бровей, и суровый прищур его потемневших глаз. Она чувствовала себя голой, когда он вот так глядел на нее, пронзая насквозь. Голой и беззащитной, да так в общем-то и было. Он ее господин, и он один нынче вправе распоряжаться ее жизнью. Вправе ее наказать.

Хотелось плакать, но Звенислава крепилась.

Простит ли он ее? Сможет ли когда-нибудь вновь доверять? После всего, что случилось; после всего, что она скрывала от него? Пусть по глупости да наивности, без злого умысла, не замышляя дурное, но все же скрывала.

– Она была ко мне добра, – Звенислава ответила на вопрос мужа единственную правду.

***

Тем вечером в горнице при тусклом свете жировика она дожидалась князя до поздней ночи. Сидела на их покрытой мехами постели и сперва пыталась вышивать мужу рубаху, но вскоре бросила, исколов все пальцы и трижды спутав нитки. Тяжелая, богато украшенная кика лежала подле нее на лавке. Сегодня она сдавливала голову Звениславы неподъёмным обручем, отчего ломило виски.

Отложив в сторону шитье, княгиня уже не стала браться ни за что иное, а лишь глядела на закрытую дверь в томительном, мучительном ожидании да чутко прислушивалась к каждому шороху за стенами. Хоть и знала, что прислушиваться все впусте. Ярослав хозяином бесшумно ступал в своем тереме всюду, куда бы ни направился. Даже скрипящие, громкие половицы молчали под его сапогами.

Звенислава отпустила теремную девку и насилу прогнала воительницу Чеславу. Никого не хотелось видеть, ни с кем не хотелось говорить. Все нутро сжималось в страхе, скручивалось в тугой комок наполненного ужасом ожидания. Князь был в своем праве всяко наказать ее. Мог бы и убить, и никто слова бы ему не сказал. Ну, разве что Чеслава вступилась бы за нее теперь…

Она вздрогнула, когда открылась дверь, и в горницу вошел Ярослав. Увидев ее, он нахмурился, и Звениславке захотелось сжаться до крошки от каравая на дубовом столе, исчезнуть тотчас из горницы, из терема, лишь бы не испытывать на себе этот взгляд, которым князь ломал мужей куда как сильнее, смелее ее.

– Не спишь, – сказал он, и в ночной тишине его слова прозвучали особенно колко, почти враждебно.

Ярослав расстегнул фибулу на левом плече и позволил княжьему плащу стечь с себя на дощатый пол. Он все делал будто бы через силу, словно каждое движение отзывалось в теле болью.

Под плащом у него была теплая рубаха из шерсти. Звениславка сама ткала ее, сама вышивала красивый узор на вороте и рукавах. Она не знала, что сказать князю, да и стоит ли.

Резким, рваным движением Ярослав дернул на вороте рубахи завязки и, стянув ее через голову, также уронил на пол. Звенислава с трудом сглотнула, наблюдая, как муж подходит к ней с ожесточенным, суровым лицом. Князь сжал ее плечи и поднял с постели, поставив пред собой. Молча, не говоря ни слова, он снял с княгини верхнюю свиту, развязал пояс поневы, отбросил ее в сторону вместе с рубахой. Он дернул ленты на ее косах, и она почувствовала, как прядь за прядью расплетаются ее длинные волосы.

Оставшись лишь в исподнем, Звенислава клацнула зубами, задрожала от холода и страха и безотчетно попыталась прикрыть руками грудь. Но Ярослав резко одернул ее, отвел в стороны руки, сжав ей запястья.

Хуже всего было его молчание. Звенислава пережила бы все, скажи он хоть слово! Но князь лишь выжигал ее нутро своим взглядом и ничего не говорил. Его прикосновения приносили с собой лишь холод; он был нарочито груб с ней – впервые на ее памяти. Доселе Звенислава не видела от него жестокости. Стало быть, нынче настал тот час.