Текст книги "Ленька Охнарь (ред. 1969 года)"

Автор книги: Виктор Авдеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 55 страниц)

– Спокойной ночи, Леня, – сказала она очень нежно, лукаво.

Опять в ней мелькнуло что-то прелестное, девичье. Он не поверил: перед ним была артистка.

– Приятных снов... и тысячу монет под подушкой.

И, весело помахав ей рукой, Леонид легко, в три прыжка, одолел звено лестницы, засвистел и крепко хлопнул дверью своего этажа. Уже идя по коридору, каждой клеточкой вслушиваясь в малейшие звуки внизу, он знал, что Алла все еще стоит на своей площадке, удивленная, сбитая с толку его внезапным уходом. Ловко он это сделал. Пусть не подумает, будто он так уж страдает. Остроту он ей кажется отпустил «охнариную»? Э, ладно.

В их аудитории было темно. Ночной свет с улицы от невидимых фонарей нарисовал нежные, водянистые знаки на потолке. Леонид решил не зажигать лампочки, чтобы не разбудить кого. Вдоль стен на полу темнело шесть матрацев (приехал еще один поступающий), и на пяти из них вытянулись неподвижные фигуры сопящих и храпящих парней.

«Эх и вдарили – во все носовые завертки».

Он на цыпочках подошел к своему матрацу, положил кепку на подоконник, стараясь громко не шуршать, снял, пиджак. Вдруг со всех сторон раздалось мяуканье, ржанье, лай, блеянье. Леонид вздрогнул, замер – и громко расхохотался.

– Вот саврасы: разыграли! Я чуть с копыток не слетел!

Ответный хохот показал ему, что не спит ни один, обитатель аудитории.

– Хвастай успехами, прожигатель жизни!

– С победой, красавчик?

– Свадьбу будете справлять или так обойдетесь?

– А ловок, бес, оказался. Уже закружил девчонку по театрам!

Коснулись самого для него сейчас дорогого – имени Аллочки. Однако не зря Леонид много лет жил в ночлежках, в колонии, в рабочем коллективе. Он немедленно подхватил их тон, стал отшучиваться, подсмеиваться над собой. Он ничего не отрицал, но и не позволил себе что-нибудь подтвердить. Парни, видя, что он не «лезет в бутылку», не хвастает пикантными подробностями, вскоре успокоились, и уже двадцать минут спустя вся аудитория действительно крепко спала.

IV

Между вторым и третьим этажами – девичьей аудиторией и «жениховской» – завязались теснейшие отношения. Большую часть дня будущие студенты проводили вместе – компанией ходили обедать в дешевую столовку, по вечерам отправлялись в кино, а то собирались и пели.

Днем, как и вчера, пришли девушки, начались обычные разговоры о книжных новинках, о любимых художниках, артистах, завязался веселый флирт. Никто не заметил, как вошел Илья Курзенков, и обернулись к нему, лишь когда он заговорил:

– О, у вас тут совсем семейная обстановочка!

Парни приветствовали его с дружеской признательностью. Девушки безошибочным чутьем угадали, что Курзенков не из поступающих. Отличный покрой костюма, манера держаться чуть покровительственно и в то же время просто показывали, что он из людей с положением.

– Я вижу, вы получили матрацы?

– Меблировка точь-в-точь как в гостинице «Метрополь», – сказал Коля Мозольков. – Даже с переизбытком. Я имею в виду клопов.

– Главное, Краб оставил в покое, не присылает дворника выметать.

Переждав взрыв смеха, Курзенков оглянулся на дверь, сделал успокаивающий жест:

– Прописку вам тут не обещали, но и выбрасывать на улицу не собираются. Кто выдержит экзамены, получит и общежитие.

– А трудные будут испытания? – спросила Алла Отморская.

Она сидела на столе рядом с Леонидом, поставив ноги на скамейку. Курзенков лишнюю секунду задержал на ней взгляд.

– Для подготовленных и способных трудностей не существует.

Как и в первое посещение, он тоже запросто присел на стол. Большинство из собравшихся поступали на театральное отделение, и на студента института смотрели как на мастера, почти небожителя. Посыпались десятки вопросов насчет программы, о том, кто ведет специальный курс, видел ли он Игоря Ильинского, Алису Коонен, Москвина. Остальные парни словно померкли перед Курзенковым. Они сами это чувствовали и не собирались поднимать бунта. Во-первых, всем было интересно послушать, во-вторых, в нем видели официального представителя профкома, защитника перед директором.

– Вы хоть в драмкружках участвовали? – спросил Курзенков, обращаясь сразу ко всем.

– Конечно, – ответила Алла Отморская.

– Я еще в детстве выступала на сцене, – томно сказала Дина Злуникина. – У меня мама актриса облдрамтеатра.

Курзенков спрыгнул со стола, сделал приглашающий жест:

– Давайте проведем небольшой экзамен. Разыграем жанровые сценки. Желаете? Кто первый?

Поступающие на театральное отделение очень охотно согласились на такой опыт. Курзенков сказал, что долг вежливости заставляет, конечно, начать с девушек, и предложил приехавшей вчера Зине Сыпцовой изобразить сценку на бульваре: она торгует цветами, а он проходит мимо. Курзенков сбил кепку, придал лицу скучающую мину и развинченной походкой фланера направился между столиками. Зина Сыпцова – подкрашенная, с кудряшками —стала зазывать его, совать «букетик мимоз». Курзенков пренебрежительно отвернулся. Зина назвала его «красавчиком», поднесла «цветок» к пиджаку – вот, мол, как мимоза ему идет. Не нужно? Ну пусть подарит веточку своей девушке. Оба вошли в роль, проявили много изобретательности. У Курзенкова все получалось значительно лучше. Остальные с удовольствием наблюдали за этой живой уличной сценкой и по окончании громко, от души похлопали исполнителям.

– Теперь вы, Алла, – проговорил Курзенков, вновь садясь на стол. – Что бы вам придумать?

– Что хотите, – смело, чуть кокетливо ответила Отморская. – Могу представить молодую мать, у которой тяжело заболела дочка... ребенок. Это у меня выходит.

– Нет, – движением руки отклонил ее предложение Курзенков: держался он властно, как заправский экзаменатор. – Разыграем московскую уличную сценку. Представьте, что прошёл июльский ливень, на перекрестке бурлит поток, а вам непременно нужно перейти через мостовую. Но вам жалко новых туфель, чулок... Кстати, у вас фильдеперсовые чулки, такие действительно пожалеешь. Начинайте.

Он поощряюще смотрел на слегка взволнованное, похорошевшее лицо Аллы Отморской. Выходя на середину аудитории, она ответила Курзенкову улыбкой, решительно и легко встряхнула ржаво-красными с чернью волосами, слегка закинула голову и даже зажмурилась, показывая, что думает, как лучше воплотить заданную тему. Как бы невзначай прикусила нижнюю пунцовую губу. Румянец щек, нежная округлость подбородка придавали ее облику что-то удивительно свежее, юное.

– Сейчас, сейчас, – повторяла она, очевидно понимая, что все ею любуются.

«Зрители» не спускали с Аллы глаз. Худое носатое лицо Дины Злуникиной приняло сладенькое выражение пай-девочки: вероятно, она копировала Отморскую. Затем длинные тонкие губы ее сложились в пренебрежительную гримасу.

Вдруг Алла растерянно, полувопросительно покосилась на компанию, будто спрашивая: как ей быть? «Совсем не может, что ли?» – с острым сочувствием подумал Леонид. И только в следующую секунду понял, что она уже играет. Алла шарила глазами вдоль половицы, как бы отыскивая на мостовой менее затопленное дождем место, прошлась вдоль «тротуара»: может, здесь поток поуже? Сделала шажок вперед, слегка ойкнула, поспешно отдернула ногу. Нервно глянула на руку с часиками. Не только лицо,, а и вся ее фигура выразила отчаяние: видимо, куда-то очень торопилась, опаздывала Алла опять стыдливо покосилась на соседей, сунула правую ногу в поток и, вся поеживаясь, выскочила на прежнее место, тряхнула раза два ногой, с досадой почмокала – набрала воды в туфлю. Затем, вспыхнув, решительно сняла туфли, чулки, по-женски изящным движением вздернула юбку, подобрала выше колен, с носка погрузила загорелую ногу в ручей и смело побрела через улицу на другую сторону аудитории. Оттуда вдруг весело, победно улыбнулась «толпе».

Воплощение темы понравилось всей компании.

С чувством сделано, – пропустил сквозь зубы Скулин и тут же забегал карандашом по записной книжке.

Каждое движение Аллы вызывало у Осокина живейший отклик. Он от души радовался всякой ее находке, огорчался срывам, не отдавая себе отчета, что так волнуются только за близкого человека. Когда она поддернула юбку и пошла вброд, Леонид не удержался, зааплодировал. Красивые, чуть полные ноги девушки, казалось, источали тепло южного солнца, смугло светились. Он заметил, что Курзенков слегка откинулся назад, словно его ослепили голые икры Аллы, ее статная, устремленная вперед фигура, не по-девичьи развитая грудь.

– Неплохо, – с важностью, несколько снисходительно одобрил он, – У вас, Алла, есть данные. Явные данные. Вы не зря приехали на рабфак.

Сидя у двери на скамейке, девушка натягивала чулки, слушала с напряженной складкой у рта: видимо, дорожила его мнением.

Сердце Леонида болезненно кольнуло. Может ли он надеяться на внимание этой девушки? Что он из себя представляет?

Дина одобрительно улыбнулась товарке, но в ее слащавой улыбке ничего не сквозило, кроме вежливости; видимо, она считала себя одареннее.

– Образно, образно, – без выражения повторила она.

– Только, Алла, – продолжал Курзенков, покосившись на Злуникину, – вы изобразили кубанскую казачку. А я просил вас показать нам в таком затруднении москвичку. – Он подчеркнул слово «москвичку».

– Разве женщины не все одинаковы? – несколько обиженно сказала Алла. – Москвички особенные? Не знаю. Я здесь только несколько дней... не знаю.

Она передернула плечами, отвернулась от Курзенкова и заняла свое прежнее место рядом с Леонидом. Еe нежный взгляд поблагодарил его за аплодисменты. Леонид почему-то очень обрадовался.

– Изобразить себя гораздо легче, – спокойно, даже чуть насмешливо заговорил Курзенков, – Этим мы занимаемся каждый день, и это еще не искусство актера. Вы, Алла, верно показали положение. Поверьте: мы здесь все это оценили. Но в этом положении, повторяю, проявили себя. Главное же в искусстве – перевоплощение, умение, грубо выражаясь, влезть в чужую шкуру.

– Это самое трудное, – тотчас и очень серьезно кивнула Дина.

Несмотря на легкую неприязнь, которую Леонид из еще неосознанного чувства ревности испытал к Илье Курзенкову, он не мог не оценить правильности его слов. Замечание студента он сам выслушал как маленькое откровение и решил запомнить.

– Сыграла, как сумела, – капризно сказала Отморская. – Покажите, что нужно делать, я буду знать.

– Вот именно, – заступилась за подругу и пухленькая Муся Елина. – Покажите.

Вслух никто не засмеялся, но все улыбнулись, понимая, что Курзенков, конечно, не в состояний изобразить женщину-москвичку. Однако и молодежь, поступающая на театральный рабфак, и «художники», и «писатель» Скулин явно держали сторону студента, побежденные его неотразимыми доводами.

– Это действительно не мое амплуа, – Просто сказал Курзенков, выходя на середину комнаты. – Мне это гораздо труднее.

Все недоуменно притихли: никто не ожидал, что он подтвердят свои слова примером. Курзенков дурашливо подмигнул, затих, косясь назад, словно кого-то ожидая, и вдруг в одно мгновение преобразился на глазах молодежи. Несколько томные, кокетливые движения, поджатые губы, дробная походка, покачивание бедер, быстрый взгляд по сторонам, мимолетная улыбочка. Курзенков повторил сцену, сыгранную Отморской, но закончил ее по-другому: московская модница сделала прыжок в наиболее мелком месте, замочилась и вдруг, придав лицу гордое, почти надменное выражение, той же кокетливой походкой выбрела из лужи и зачастила каблуками дальше.

Образ был шаржирован, выполнен грубовато, но в нем проглядывало что-то меткое, верное, увиденное зорким глазом. Все очень смеялись, аплодировали. Похвалила Курзенкова и Алла.

– Вы опасный человек, – сказала она. – Вам на зубок не попадайся.

– Поучитесь на рабфаке, овладеете мастерством – и такие ли роли будете играть!

Потом выступала Дина Злуникина и чрезвычайно красочно разыграла сценку – провинциальная сплетница на лавочке. Разнообразие интонаций Дины, характерные ухватки, манера щелкать семечки, меткие словечки – все поражало верностью изображения, неистощимостью выдумки. Леонид, как и большинство будущих студентов, не ожидая такого богатства «находок» у этой носатой, невзрачной горожанки. Курзенков даже причмокнул и стал весьма серьезным,

– Вы, Дина, далеко можете пойти.

От более подробного разбора ее игры он уклонился.

Коля Мозольков проделал ряд акробатических номеров, а Матюшин спел. Напружив толстую шею, явно не зная, куда деть опущенные руки, он выводил своим превосходным басом:

В эту ночь-полночь

Удалой молодец

Хотел быть, навестить

Молодую вдову.

Несколько минут после того, как Матюшин кончил, в аудитории стояла завороженная тишина, – таково действие подлинного таланта.

– Го-ло-си-ще! – прошептал кто-то.

– Второй Батурин!

– Однако мы увлеклись, – вставая, произнес Илья Курзенков. – Мне пора. Желаю вам всем, друзья, выдержать.

До двери его проводили с почетом, как признанного руководителя.

V

Когда человек долго живет на одном месте, без конца видит одни и те же лица, дома, – все вокруг ему приедается, кажется однообразным, и, оглядываясь назад, он мало что может вспомнить. Стоит этому человеку попасть в другую обстановку, отдаться другой деятельности, как темп жизни для него убыстряется, всякая мелочь врезается в память, повседневная сутолока приобретает необычную яркость. Пролетевшая неделя кажется ему богаче событиями, чем весь минувший год.

После тишины придонецкого городка Леонид Осокин словно встряхнулся, воспрянул духом. Скучать было совсем некогда.

В этот день решили идти в Третьяковскую галерею. В каменном колодце-дворе столкнулись с Курзенковым, как всегда гладко выбритым, отлично одетым. Он раскинул руки крестом, не пропуская их:

– Туда вы всегда успеете.

И добавил, что свободного времени у него в обрез, – не лучше ли просто посидеть, побеседовать?

Но Леонид подхватил под руку Аллу Отморскую, потянул к «тоннелю» – выходу на улицу. За ними тронулась вся компания.

По узкой Мясницкой с оглушающим звоном катили переполненные трамваи. Зубчатая тень от зданий, достигая середины мостовой, резко делила улицу на две части. Ослепительно блестели окна, зеркальные витрины солнечной стороны, золотисто зеленели освещенные клены, липы в глубине дворов за чугунной резьбой ворот. Множество движущихся людей испестрили тротуары; цветистые наряды, прически девушек, обнаженные загорелые, руки создавали бьющую в глаза игру красок. Казалось, и треск колес, и говор толпы ярче на освещенной стороне, чем на теневой.

Прижимая локоть Аллы, Осокин рассказал о себе, спросил, кто у нее из родни остался в Майкопе, чем она занималась дома.

– Какой любопытный, – улыбчиво прищурилась Алла, но в ее взгляде Леониду почудилась настороженность. – Женщин так не расспрашивают. Ждут, когда они сами сообщат о себе... что найдут нужным. Если уж тебе так хочется – пожалуйста. Училась в средней школе, год не закончила и поступила преподавать в ликбез. Доволен?

– Не пойму одного: с детства мечтала заделаться артисткой, а... по окончании школы не приехала в Москву. Почему потеряла целых... сколько... четыре года?

– Случилось так. Мама заболела.

В ответе Аллы, ему вновь почудилось, что-то уклончивое.

Он догадался, что она избегает разговоров о прошлом. Чего скрытничает? Интересно, чувствует она или нет, что дорога ему? Временами в глубине зрачков девушки он читал ласковый, обещающий ответ.

– Как вы далеко убежали, – неожиданно раздался позади них уверенный голос. – Едва нагнали.

Леонид обернулся. С компанией будущих рабфаковцев шел и Курзенков. Он здесь? Ведь говорил, что времени в обрез. Передумал?

Оглянулась и Алла, кокетливо спросила:

– Решили и вы с нами, Илья?

– Соблазн велик, тьфу, господи прости! – старческим басом, подражая какому-то актеру, проговорил Курзенков, Видимо, это была строка из стихотворения или пьесы в стихах.

– Идите к нам.

Он прибавил шагу, взял Аллу под руку с другой стороны. Леониду уже нельзя было вести откровенный разговор.

– Полно дел, а я вот тащусь с вами, – говорил Курзенков, добродушно пожав плечами, – Зачем? Для чего? Дина попросила, ребята. Надо же кому-то взять над вами шефство? Между прочим, могу организовать коллективное посещение Вахтанговского театра. Дирекция иногда предоставляет нашему профкому билеты... в виде, так сказать, школы. Притом у меня там есть видный знакомый актер.

В переулке показалась ограда Третьяковской галереи. Не только Осокина, много лет мечтавшего увидеть этот музей русского искусства, но и тех, кто не имел никакого отношения к живописи, охватило благоговение. Ковровые дорожки, заглушавшие шаги, сдержанный говор, вид огромных зал, густо завешанных бесценными полотнами, еще углубили торжественность настроения. Леонид и Шатков, едва сдав кепки, стремительно начали осмотр. За ними толпилась остальная компания, понимая, что «художники» здесь главные. У Осокина разбежались глаза, он оробел от; количества картин, блеска тусклых от времени золотых рам.

– Какого это художника рисунки? – тихо спросила его Алла.

Ответить Леонид не мог и смешался: он сам не знал – какого. Знал он не больше двадцати самых популярных имен, но, к полному своему удивлению, их полотен, известных ему по литографиям, здесь не обнаружил. Вообще вокруг висели сплошные иконы. Странно.

– Сейчас, сейчас, – бормотал он, беспомощно озираясь.

Спросить, что ли, кого? Вон у двери служительница. Неудобно перед товарищами, услышат. Шатков смущенно толкал его в бок, пожимал плечами: тоже ничего не понимал. Пришлось обоим тайком читать надписи: «Устюжское благовещение». Что это за мура?

– Здесь древняя живопись, еще периода Киевской Руси, – вдруг услышал Леонид спокойный голос Ильи Курзенкова. – Одиннадцатый – тринадцатый века: истоки нашего искусства. А это уже Московское княжество: Андрей Рублев. Первый наш гений. Вот его знаменитая «Троица». Реставрирована, конечно. Краски-то какие! На желтке затерты.

Внутри у Леонида все похолодело. «Рублев? Гений? Откуда он взялся? » Такой фамилии Осокин никогда не слышал, и, если признаться по совести, великолепные иконы великого русского живописца не произвели на него большого впечатления. Плоские темные святые – да и всё. Будь он здесь один – скорее всего прошел бы мимо, не обратив и внимания. Оказывается, вон как развивалось родное искусство?!

Теперь молодежь сгруппировалась вокруг Курзенкова, а он уверенно, словно экскурсовод, вел их по залам музея. Хорошо ли он знал живопись? Леонид в этом сомневался, – просто, наверно, не впервые в Третьяковской галерее. Как бы там ни было, а факт оставался фактом: разбирался Курзенков намного лучше его, и Леонид слушал с завистью. Какой же он задрипанный «художник», если так плохо знаком со своим любимым делом!

Ладно: вот поступит на рабфак и начнет жить по-новому – по самую маковку окунется в учебу.

Поднялись на второй этаж, и наконец начались залы художников, которых Леонид любил: Перова, Репина, Айвазовского, Васнецова, Шишкина, Крамского, Левитана. Однако и здесь оказались великие мастера, доселе неизвестные ему или такие, о каких он знал лишь мельком, понаслышке. Леонид в немом восторге застыл перед серовской «Девочкой с персиками», потрясенный совершенно живым взглядом темных глаз, мягкой линией наивных губ, нежным, весенним освещением комнаты, душистым воздухом, запах которого он просто чувствовал. Час от часу не легче: не знать такого чудодея-живописца!

– А вот и наш сатирик Федотов, – говорил Курзенков. – В русской живописи он занимает важное место: основал школу критического реализма. Сам великий Брюллов признал его первенство.

И начал объяснять содержание федотовских «Сватовства майора», «Вдовушки».

И этого художника Леонид не знал. Теперь он уже не ахал, не удивлялся. В Третьяковской галерее оказались десятки ярких талантов, о которых он не имел никакого представления. Когда же они вошли в залы, где висели полотна Сурикова, Врубеля, Леонид уже был так подавлен, что лишь мрачно сопел. В сущности, если разобраться, разве он когда нибудь всерьез занимался рисунком? Юношеское увлечение провинциальное дилетантство. Все познается в сравнении. Не попади он в Москву, не понял бы, что полный неуч. Лишь здесь, на рабфаке, на отделении ИЗО начнется его подлинная школа. Сколько же ему нужно гнуть спину, пролить пота! Да сможет ли он выдюжить? Есть ли у него дарование?

Охваченный внезапными сомнениями, Леонид исподлобья смотрел, как, не выпячивая себя, свободно и с достоинством держался Курзенков, как ловко сидел на нем сшитый по мерке светло-серый костюм, как мягко блестели начищенные модные туфли. Какие у него уверенные, плавные движения; улыбка и та отработана: может немедленно появиться и тут же исчезнуть. Глаза из-под черных, толстых, как пиявки, бровей смотрят приветливо, ясно, без малейшего смущения, руки чисты, выхолены.

Теряется ли когда-нибудь Курзенков? Делает ошибки? Гладок, ладен, шея крепкая – хозяин жизни. Вот они какие, московские львы.

Вполне понятно, почему рабфаковские девчонки теснятся вокруг него, с жадностью ловят каждое слово. Оказывается, надо уметь следить за своей внешностью, уметь держать себя.

Когда выходили, Дина Злуникина томно сказала: – Самое большое впечатление на меня, произвел Врубель.

– Обожаю его декорации к «Демону» Рубинштейна. Конечно, декаданс сейчас не в моде... но удивительная фантазия, гениальный художник. И подумать только: ослепнуть, бредить о «новых изумрудных глазах» и умереть в психиатричке!

Успех на недавней «репетиции» выделил Дину среди будущих артисток. Она теперь всюду высказывала свои замечания.

«Вон какие девки прут на рабфак, – подумал Леонид. – Даже биографии художников знают! »

До посещения музея он лишь смутно слышал о Врубеле. Оказывается – гений.

После тишины, полумрака Третьяковской галереи блеск предвечернего солнца казался особенно ослепительным, скопившийся зной на улицах особенно ощутимым, звонки трамваев, гул толпы особенно шумными, вязкими. Выйдя из Лаврушинского переулка, молодежь, делясь мнениями, пошла по набережной к Большому Каменному мосту.

– Понравилось тебе, Леня? – спросила Елина.

Ощущение двойное: сразу почувствовал свое ничтожество и особенно захотелось учиться у опытного художника. Третьяковка столько разбудила мыслей – за год не переварить! Слыхал я, что картина не может развивать мысль, как роман, дает только один момент. Да зато как! Возьмите «Черное море» Айвазовского. Просто движется, бьет пенной волной: лезь и купайся. Ни одно перо так не изобразит, как кисть!

Кудрявый чуб Леонида растрепался, смелые глаза на открытом возбужденном лице сияли радостью познания, щедростью чувств. Все как-то забыли книжные пояснения Курзенкова. Полуоткрыв рот, слушал друга Иван Шатков. Алла Отморская сама взяла его под руку, заглядывала в лицо, приравняла свой шаг к его шагу.

С другой стороны девушки появился Курзенков, шутливо сказал:

– Вы все время секретничаете. О чем, позвольте спросить?

– Готовимся к экзаменам, – ответил Леонид.

– С каких мест вы, ребята?

Ответив, Леонид поинтересовался у Ильи, откуда он сам.

– Отец мой в Саратове заместитель начальника облаетной милиции.

– Вон ты какого рода! – удивился Леонид. – Батько участник гражданской войны?

– Командовал полком, – важно и сухо сказал Курзенков. – Награжден орденом Красного Знамени.

– Сильно!

– Мать у тебя есть, Илья? – задала вопрос Алла. – Брат? Сестры?

Почему-то в ее голосе Леониду почудилась особенная заинтересованность. Ему стало смешно: об этом расспрашивают друг друга все знакомые.

Из скупых, уклончивых ответов Курзенкова выяснилось, что с матерью его отец давно разошелся. Она забрала меньшую дочку и уехала в родную деревню под Сызрань, он же, Илья, остался с отцом. Мачеха привила Илье любовь к театру. Живет он сейчас самостоятельно: в Замоскворечье, на Малом Фонарном у него комната. Чувствовалось, что Курзенков, как и Отморская, чего-то недоговаривает.

Слушая его, Леонид вспомнил своего отца. Он у него был простой ростовский портовый грузчик, ушел в Красную гвардию добровольно, рядовым кавалеристом, и неизвестно где сложил голову. Вот как в жизни: один в чинах, у власти, взял себе, по всей видимости, красивую, молодую, образованную женщину; второй, может, даже не был похоронен с честью. Сын одного рос в холе; другого – в асфальтовом котле.

Неожиданный спазм сдавил Леониду горло, но было чувство горя от невозвратной утраты, а сознание великой гордости за отца, глубочайшего уважения к нему, признательности. Еще никогда Леонид так не гордился им. Пусть его отца никто не знает. Пусть его имени нет ни на одном обелиске. Но и вот эти студенты, что идут с ним по Большому Каменному мосту, и пассажиры, что едут на том вон трамвае, и те, что плывут по реке на катере, – все чем – то обязаны его погибшему отцу. Лишь благодаря таким, как этот ростовский грузчик, – и Третьяковская галерея, и рабфак искусств, и весь этот город, и вся Россия принадлежат ей, советской молодежи.

И все-таки очень обидно, что судьба оделяет всех так неравномерно.

VI

Ближе всех Леонид сошелся с Шатковым. Связывало их не только то, что оба мечтали стать художниками, а и то, что оба спали в асфальтовых котлах, отведали тюремную похлебку, воспитывались в трудовых колониях; для таких ребят нет ничего выше товарищеской спайки. И Осокин и Шатков понимали, что могут опереться друг на друга, как на стену, что у каждого из них сейчас четыре кулака и две головы. Поэтому они всегда ходили вдвоем, делились задушевными думами.

Денег у Шаткова было в обрез: в Бакинской трудкоммуне с воспитанников вычитали за содержание и на руки выдавали мало. Осокин перед отъездом в Москву получил расчет в мастерских и сразу стал помогать корешу: то купит колбасы, то билеты в кино возьмет, то за трамвай заплатит. Иван только потянется за тощим кошельком, он уже отведет его руку: «Чего мелочишься? Не вылетаю же я в трубу. Вот останется в кармане блоха на аркане – сам попрошу. Не будет у тебя – вместе какого-нибудь банковского жмурика обчистим».

Зато в документах Шаткова, лежавших в канцелярии рабфака, находилась путевка из Бакинской трудкоммуны с отличной характеристикой. У Леонида не было никаких рекомендаций, он сорвался неожиданно для самого себя: обозвал мастера «старорежимником» за то, что придирается к тем, кто его не угощает. Мастер пожаловался начальнику цеха, тот сделал Леониду выговор. «Холуем никогда не был, сгоряча выпалил Леонид. – Ищите себе покладистых», – и подал заявление об уходе. Его давно тянуло на рабфак искусств, да все опасался, что срежется на экзамене, а тут сразу послал документы.

– Тебе, Ленька, обязательно надо путевку достать, – настойчиво советовал ему Шатков. – Это, брат, важный козырь. Приемочная комиссия знаешь как внимание обращает? Ого! Значит, коллектив посылает тебя как достойного. Динку Злуникину учреждение направило, Никиту Матюшина – шахта, Кольку Мозолькова целым мандатом снабдили. Да тут почти все запаслись, а ты идешь «диким».

– Все это мура, Ванька. Посылают не всегда самых достойных. Понравишься директору или члену бюро – и дело в коробочке. Я понимаю тебя: форма есть форма. Но куда теперь сунешься за путевкой? Надо было раньше мозгой раскидывать.

– Места найдутся. Можно пойти в ЦК профсоюза металлистов. Ты ведь слесарь. В ЦК комсомола – тоже своя организация. В Наркомпрос.

– Дорожки-то крутые. Прилетел, скажут, сизый ворон: карр-карр, здравствуйте. Не хотите ль мелкой дроби под хвост?

– Не на такие, Ленька, дела ходили и не дрейфили.

– То было давно. Теперь мы не урки – люди, совесть есть. Впрочем, я ведь не красть путевку собираюсь? Попробовать нешто? А? Расскажу все по душам.

На следующий день Осокин отправился в Китай-город в Ипатьевский переулок, где в высоком сером здании помещался ЦК комсомола. Билет у него лежал во внутреннем кармане пиджака, но членские взносы за последние полгода уплачены не были. Обычно, по беспечности, разболтанности, у Осокина всегда что-нибудь оказывалось не в порядке. На этот раз дело обстояло совсем иначе. Месяца за четыре до расчета, на занятиях политкружка, он поднялся и сказал: «Что вы нам всё поете: индустриализация, колхозы, стало лучше, стало лучше. Вон рабочие жалуются: в магазинах полки пустуют, не всегда купишь колбасу, сахар. В селе скот порезали, из чего колбасу сделаешь? С хлебом туго, гноят пшеницу. Лучше б пояснили, как за изобилие бороться? »

Новый секретарь комитета, скуластый, с прямой линией тонких губ, резко одернул его и велел прекратить «обывательские разговорчики». Леонид не унялся. «Почему ты мне рот закрываешь? Что я, среди обывателей нахожусь? На комсомольском кружке. Где ж мне по душам говорить? Только и требуете, чтобы мы голосовали «за». Ленин никогда не скрывал правду от народа: трудно, мол, и если не преодолеем, можем погибнуть. И рабочий класс всегда его поддерживал». Леонид поднял глаза на портрет лобастого Ленина словно призывая его в свидетели, и запнулся: на его месте из новой рамы глядел вислоносый Сталин. Кто и когда успел заменить портрет? Впрочем, секретарь не дал Леониду больше говорить и обещал вопрос о нем разобрать отдельно.

Случай на политкружке тоже послужил одной из причин, заставивших Осокина покинуть городок. Уезжая, он впопыхах так и забыл уплатить членские взносы.

Из бюро пропусков он позвонил в отдел школ, объяснил, что приехал с Украины, слесарь, и его обещали принять. Четверть часа спустя, пройдя мимо часового, Леонид поднимался по лестнице. Он испытывал некоторый трепет: шутка сказать, он, бывший подзаборный обитатель, где находится! Выйдет ли у него что? Тут уж все должны по справедливости решить.

Кабинет заведующего отделом Совкова оказался закрытым. Леонида принял его заместитель Кирилл Ловягин, длинный, молодой, в темно-сером, хорошо отутюженном костюме, в полотняной, расшитой по вороту рубахе, завязанной цветными тесемками с махорчиками. Русые, с тусклым блеском волосы его хохолком были зачесаны над высоким крутым лбом с намечавшимися залысинами; как бы вдавленный, слегка крючковатый нос свисал над чисто выбритой тонкой губой, глаза имели цвет очищенного алюминия, искрились спокойно, проницательно, с внутренней изучающей улыбочкой. Он не поднял головы на стук двери, пропустившей Леонида, и неторопливыми аккуратными движениями крупных цепких рук перебирал подшивку.

Держа обеими руками кепку, Леонид остановился у стола, ожидая, когда с ним заговорят.

Прошло минут пять, показавшихся ему очень длинными

– Вы можете меня принять, товарищ Ловягин? – наконец спросил он.

Заместитель заведующего мельком поднял на него глаза, открыл тумбу письменного стола, достал синюю папку, разгладил ее край. Леонид еще подождал, проговорил громче: