Текст книги "Ленька Охнарь (ред. 1969 года)"

Автор книги: Виктор Авдеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 55 страниц)

Широченные ворота были открыты настежь. Корпуса сотнями громадных окон смотрели на необъятный двор; между собой их соединяли ровные асфальтовые дорожки.

– Говорят, то ли за Москвой – рекой на Мытной, то ли здесь раньше выпускали деньги, – сказал Аркадий Подгорбунский. – Неплохо бы найти пачечку банкнотиков.

– И хорошенько всем пообедать! – смеясь, вставил Леонид.

Можно бы и пообедать с бутылочкой абрикотина. А вдобавок, вместо этих громадных корпусов, снять одну небольшую и уютную комнатку. Я поклонник малых форм... в том числе эстрады, и охотно познакомился бы с какой-нибудь цыпочкой из певичек.

Парней и девушек поселили в разных зданиях.

Койки «иностранцы» получили в дальнем кирпичном корпусе, на третьем этаже. Когда по стертым каменным ступеням они поднялись к себе в «хоромы» – все словно запнулись и минуты две молчали.

– Сла-авненько! – тихонько выдохнул кто-то из парней.

В разных условиях приходилось жить Леониду, но в подобных еще никогда. Таких громадных помещений он не видел и у себя в стареньких вагоноремонтных мастерских. Всю «комнату» заполняло бесконечное количество коек – впоследствии он подсчитал: до шестисот штук, – то есть койки в четыре ряда, с промежутками для ходьбы, тянулись во всю бесконечную длину цеха-гиганта с огромными фабричными окнами, с высоченными потолками, с гулким, цветным кафельным полом. Стоя на одном конце «комнаты», нельзя было разглядеть и расслышать то, что делалось в другом ее конце. Там и сям приткнулись столы и скамьи, очевидно предназначенные для занятий, хотя не стоило труда определить, что их явно мало. Ровный, слитный, неумолкающий гул голосов, шарканье ног напоминали вокзал или пассаж. В первый же день Леонид убедился, что этот шум держался до глубокой ночи и стихал лишь часам к трем утра, чтобы с половине седьмого возродиться с новой силой. Стосвечовые лампы пой круглыми металлическими щитками-отражателями, свисавшими с потолка на длинных шнурах, горели почти круглые сутки.

Позже Леонид побывал и в других «комнатах» и удостоверился, что там та же картина. И все эти громадные цехи, корпуса гигантского общежития, были до отказа набиты разношерстной, пестро одетой массой студентов из десятков разных институтов, техникумов, рабфаков. Говорили, что здесь размещено до восьми тысяч парней и девушек со всех республик; тем не менее каждый день продолжали прибывать все новые партии.

– Вот это народищу! – даже несколько оробев, проговорил Шатков, кладя папку на бурое, вытертое одеяло своей кровати. – Да откуда их столько?

Стоявший сзади Аркадий Подгорбунский подхватил:

Сколько их, куда их гонят,

Что так жалобно поют?

Домового ли хоронят,

Ведьму ль замуж выдают?

– Не из той оперы затянул, – перебил его Фураев и повернулся к Шаткову: – А откуда ты, парень? Оттуда, считай, и эти молодцы. Россия-то эна какая, а Москва освещена сильнее других городов, вот и тянутся.

Он ушел к своей койке.

– Да-a, Ванька, – с каким-то почтительным удивлением протянул Леонид, – Этот мужичок прав, он мне нравится. Со всех самых медвежьих уголков наш брат работяга, землеед потянулся в науку. Это ведь все будущие инженеры, врачи, агрономы, учителя... академики. Сила? Жуть! Всю страну переделают. Ведь небось и в Ленинграде нашествие, в других городах. Да?

– Вот поэтому-то, Ленька, нам на рабфаке искусств и места не хватило.

– Поэтому и спать придется на этих блинах заместо подушек.

Друзья захохотали.

– Вот где блатнякам лафа. «Помыть» барахлишко тут легче, чем выпить кружку воды. Кстати, графинов и в самом деле не видать, придётся, как на «Большевике», идти в уборную под кран.

– Только нет бесплатного печенья.

– Зато можно спать сколько влезет. – И Леонид повалился на железную койку.

Место через одну от него койку занял Аркадий Подгорбунский; за ним его товарищ – хрупкий, вежливый парень со сдержанными манерами. Рот у него был маленький, всегда высокомерно сжатый, румянец впалых щек нежный, глаза синие с холодным блеском. Держался он особняком, почти ни с кем не разговаривал.

– Я как-то у тетки в Ярославле видел «На дне» Горького, – стоя перед своей койкой и словно не решаясь сесть, говорил ему Подгорбунский. – Похожа обстановочка. А? Только там народишку поменьше. Как, Андрей, находишь?

Товарищ его молча снял подержанное пальто и бросил на железную, низкую спинку своей кровати.

Леонид вдруг сел на своем тощем матраце, настороженно прислушался к их разговору.

– А вместо аудиторий заниматься будем в присутственных местах современного департамента, – с легкой иронией продолжал Подгорбунский. – Ничего? На все надо говорить: «данке», сиречь – спасибо. Воображаю, какая здесь столовая, красный утолок. Много ж культуры наберется вся эта масса студенчества... пожалуй, дома в избе было почище.

– Иль не нравится? – громко, насмешливо сказал ему Леонид. – Ты, Подгорбунский, пьесу «На дне» видал, а я жил в логовах похлестче. Тут, брат, койки, простыни – уже сила! А на сцене я что-то, кроме нар да отрепьев, ничего не приметил. Что скажешь? Я однажды в ночлежку попал – двести огольцов на полу впритирку спали, да еще прибавь тысяч десять вшей. Картина? Ночью кому до ветру надо было – по головам топали. О знаменитой московской «Ермаковке» не слыхал? И все-таки, видишь, культурней стали такие, как я? А тут в институте, надеюсь, еще пообтешемся.

Подгорбунский давно уже обернулся к нему, насмешливо прищурил близко поставленные глаза.

– Все время так будем, Осокин? – сказал он. – Уже скоро четырнадцать лет революции.

– Не «уже скоро четырнадцать», а еще и четырнадцати нету, – поправил его Леонид. – Еще доживем и мы с тобой до хорошего общежития и аудиторий в специальном здании.

– Азбучные истины ты неплохо усвоил.

– Советую и тебе помнить.

Видимо, Подгорбунский собирался поспорить, но его друг что-то брезгливо сказал ему одними губами, и тот с наигранной беспечностью бросил:

– Ладно, Осокин. Будем посмотреть.

Поставил саквояж, снял кепку, аккуратно положил на тумбочку, стоявшую между его койкой и койкой друга.

Вновь вытянулся поверх своего шершавого, травянистозеленого одеяла и Леонид. Шатков давно сунул палку с рисунками под подушку и уже освоился в новом общежитии. Он, как и друг Подгорбунского, не принимал участил в споре: Иван знал, что Ленька и сам «отгавкается».

XIX

Сутолока последних дней, хлопоты по устройству в институт, поиски денег (все-таки пришлось Леониду съездить в ЦК профсоюза металлистов и попросить помощи) целиком отняли у него время. Ему некогда было даже определить свое новое отношение к Алле Отморской. («Определить» отношение? Разве он уже не определил его перед ее отъездом в Майкоп?) Вот именно – определить: трезво, по-взрослому. В последнюю встречу в коридоре рабфака, уязвленный, Леонид почти не сомневался, что его место занял Илья Курзенков, и вгорячах решил навсегда порвать с «невестой».

Поступление в институт резко изменило его настроение. Великодушие – это всегда сознание своей силы. Окрыленный неожиданным успехом, взлетом, Леонид решил забыть размолвку и «окончательно» выяснить отношения с Аллой. «Может ли будущий «немец» быть мелочным?»

Какие только любовь не выбрасывает курбеты, не вытворяет фокусы с нашим сознанием? На какие только сделки не понуждает воображение? Теперь уже Леонид считал, что никакого разрыва с Аллой у него не было. Она не захотела, чтобы он донес до вокзала чемодан? А вдруг этого действительно потребовала подруга, взявшая извозчика? У этой подруги, наверно, было полно вещей, – где бы он там уселся? Ведь никто же не видел, что ее провожал именно Илья Курзенков?

Где-то в самом темном закоулке души Леонид понимал, что, пожалуй, Алла не чиста перед ним. Курзенков не из тех, кто помогает даром. И однако, он так любил Аллу, так к ней тянулся, что готов был закрыть глаза на ее «шашни» с Ильей (только бы не знать о них ничего определенного). Если там и была интрижка, то, конечно, мимолетная, давно забытая (а и это еще не доказано). У него же с Аллой – любовь. Леонид до сих пор ощущал на своих губах вкус ее покорных и жадных губ, чувствовал своими руками ее податливые плечи. Он слышал горячее дыхание Аллы, видел нежный-нежный взгляд затуманенных глаз. Леонид уже считал себя ее любовником, мужем. Мог ли он это забыть? Нельзя поверить, чтобы она играла с ним. Что помешает им продолжать свидания?

Теперь Аллочка вернулась из Майкопа, живет в одном из бесчисленных московских общежитий и, наверно, с нетерпением ждет его к себе. Вдруг она здесь, в гознаковских корпусах, всего в двадцати – сорока метрах от него?

Здравый рассудок подсказывал Леониду очень простой выход: если ты дорог Алле, то почему она тебя не отыщет сама? Но кто из влюбленных и когда считался с рассудком? По общежитейским понятиям, если люди рассорились, – значит, они окончательно стали чужими. По логике влюбленных, если они оскорбили друг друга, даже уличили в измене, это означает лишь то, что оба пропадают от любовной тоски, страданий и во имя встречи, «выяснения отношений», готовы на всяческое сумасбродство. И Леонид считал, что хотя Алла ждет его не дождется, но первая к нему шага сделать не может: она ведь женщина. В любви женщина всегда жертвует большим. Имеет она право испытать верность его чувства? Вот поэтому он обязан сам отыскать ее.

Мучительные раздумья доводили Осокина до головных болей.

Однажды он от трамвайной остановки бежал почти до самого Гознака: ему показалось, что впереди мелькнула фигурка Аллочки. В другой раз, выбивая в кассе чек, он вдруг бросился к магазинному прилавку: настолько стоявшая к нему спиной женщина походила на Отморскую. Он даже хотел закрыть ей сзади глаза, да она оглянулась и Леонид шарахнулся в сторону.

В первый воскресный вечер он отправился на поиски. Шаткова с собой не взял: боялся, что Иван начнет над ним подтрунивать.

Второй этаж их корпуса занимали девушки. Здесь Аллы Отморской не было, Леонид проверил. Он пошел в соседний. В этом корпусе женским был третий этаж. Взбежав по широкой лестнице, Леонид долго стоял перед высокой дверью цеха, смущенный невиданным доселе количеством мелькавших перед ним бойких, нарядных, хорошеньких девушек.

Эка их сюда понавалило! Ярмарка невест. Как тут узнать про Аллочку? У кого спросить? Едва ли ее могут знать в лицо. Конечно, в этой «палате», как и у них на этаже, размещены студентки из разных техникумов, рабфаков, институтов (между прочим, есть «иностранки»), и все они, безусловно, еще не успели приглядеться друг к дружке. Пожалуй, лучше самому зайти, иначе проторчишь у двери целый час и не добьешься толку.

В женской комнате-цехе было значительно тише и опрятней, чем у них. Не плавали облака табачного дыма, никто не лежал в ботинках поверх одеяла. На стене над койками Леонид с удивлением обнаружил прикнопленные карточки модных киноактеров, вышивки, а на подушках – кокетливые накидки. И когда они всё это успели понатащить? Что значит бабы!

Леонид медленно продвигался по ближнему к окну ряду, пристально вглядываясь в лица.

Так он прошел уже больше четверти цеха, поравнялся со столом, за которым всухомятку ужинало несколько студенток. На застеленной салфеткой тарелочке (и откуда они только их взяли!) лежал аккуратно нарезанный хлеб, на газете – жирная колбаса, явно домашний нож с костяной ручкой.

– Кто это? – услышал он любопытный шепот. – Не новый ли комендант?

Леонид понял, что пора открыть цель своего прихода, и, обращаясь к ужинающим, спросил, не живут ли здесь студентки театрального отделения рабфака искусств?

– Театрального института? – переспросила его полная блондинка с пышными волосами, делавшими ее большую голову похожей на осенний шар перекати-поля. – Рабфака? Разве такое учебное заведение есть в Москве?

– Вы не артист? – спросила его рыжебровая девушка с лукавыми глазами.

– Может, вы ищете приму-балерину из Большого театра?

Его заметили. С ближних кроватей оборачивались студентки, две подошли ближе.

Леонид увидел, что, пожалуй, слишком далеко углубился в комнату.

– Кого он ищет? – переговаривались между собой девушки.

– Кажется, сестру,

– А может, невесту?

Послышался смех.

Курносая щекастая девушка с невинным видом воскликнула:

– А не нужны ли вам студентки медицинского техникума? У нас есть очень милые девочки. Может, хотите познакомиться?

Кажется, он вызвал веселое внимание? Леонид беспомощно озирался по сторонам. Пора сматываться. Эх, если бы эти бабы наскочили на него лет пять назад. Шуганул бы он их ко всем матерям – сразу бы свои жала прикусили... Совсем обынтеллигентился.

– Какие вы вумные! – насмешливо, с вызовом сказал он. – Как в утки!

Этот тон был его ошибкой.

– Зачем же грубить? – недоуменно упрекнула блондинка с головой, похожей на шар перекати-поля.

– Мы думали, что понравились вам.

– И такой мальчик кудрявый.

– Может, вы заблудились и не найдете свой этаж?

Леонид развязно отставил ногу.

– Не беспокойтесь: грамотный. Юбку от штанов отличу. Рыжебровая девушка с лукавыми глазами уничтожающелюбезно воскликнула:

– Ах, как приятно видеть всесторонне образованного человека! И вы всегда безошибочно отличаете юбку от штанов? Ваша наблюдательность может сделать честь любому профессору!

– И портному!

Еще раз окинув взглядом «комнату» и не найдя той, кого искал, Леонид нарочито медленно двинулся к выходу. Весь его вид должен был показать, что он совершенно не смущен, а просто ему здесь больше нечего делать.

«Зря связался с этими пиявками. Надо бы промолчать». Вокруг защебетали:

– Куда ж вы уходите?

– С вами так интересно беседовать!

– Я еще никогда не встречалась с подобной эрудицией. Молодой человек, вы не можете развить свою оригинальную мысль на волнующую всех тему о женском и мужском туалете и как один отличить от другого?

Теперь уже весь этот угол цеха подтрунивал над Осоки-ным, сыпал остротами, смехом.

До выхода еще было далеко. Леонид незаметно прибавил шагу, стараясь, однако, чтобы это не походило на бегство. «Прицепились же к слову, язвы! »

– А я вот от вас ничего, кроме сорочьей трескотни, не услышал, – не выдержав, кинул он.

И пошел еще быстрей, считая, что последнее слово за ним. На секунду среди студенток установилось молчание. Затем звонкий озорной голос предложил:

– Девочки! Обсыплем его пухом? Давайте?

– Лучше обольем водой!

– Идея! У кого есть вода? Хоть чай.

– Только не обварите!

Хохот, шум вокруг возрастали.

Леонид чуть не бегом достиг выходной двери. Гляди, еще в самом деле обольют. Он опасался: вдруг какая-нибудь студентка задержит? Не бороться же с ней? Совсем позор. Да Леонид и понимал, что сейчас у него рука не поднимется грубо оттолкнуть девчонку, хотя раньше не задумался бы ударить ее и посчитал бы это молодечеством.

«Зря Ваньку не захватил, – мысленно попенял он. – Вдвоем бы мы откусались, да и бабы не стали бы разыгрывать». Ему было стыдно. Действительно, девчонки правы: грубиян.

Сбежав со ступенек на первый этаж, Леонид едва не сшиб с ног парочку, стоявшую в подъезде у самого выхода во двор. Он еле сумел запнуться и выставил вперед руку, готовясь спружинить ею, как буфером.

– Что несешься, Осокин? – услышал он удивленный, недовольный голос.

Аркадий Подгорбунский? Вот кого он чуть не сбил? Рядом с ним стояла девушка в бордовой вязаной кофточке, с зябко поднятыми плечами.

– Это ты? – только и мог впопыхах выговорить Леонид.

– За тобой гонятся, что ли?

Леонид быстро обернулся назад, на лестницу.

– Гонятся?

Вероятно, вид у него действительно был встрепанный, шалый. Подгорбунский расхохотался; улыбнулась и девушка.

– Не со свиданья ли? – весело спросил Подгорбунский, и теперь ничего, кроме доброжелательства, Леонид не уловил в его тоне. – На третьем этаже много хорошеньких. Я знаю, ты ходок!

Он поощряюще мигнул, погрозил пальцем.

Откуда Подгорбунский взял, что он «ходок»? Такого повода Леонид ему не давал, да и вообще не был с ним настолько близок, чтобы говорить о девушках. Неужели узнал об Алле Отморской?

Конечно, никто из студенток не собирался выбегать за Леонидом: лестница на всех пролетах была пуста. Но его смутила догадливость Подгорбунского. Ну и нюх! Как у борзой. Почему-то Леонид посчитал нужным задержаться с ним хоть на минутку.

– Кто тебя, Осокин, все-таки наладил? – допытывался Подгорбунский. – Дивная пери? Или соперник ревнивый?

Стоял он чуть выпятив широкую грудь, незастегнутый ворот рубахи открывал шею, покрытую красными пупырышками: вечер дышал сырым ветерком, осенней прохладой. Кепка Подгорбунского была низко, фасонисто надвинута на близко поставленные глаза, в ладной манекенной фигуре проглядывала молодцеватость, словно он специально демонстрировал себя.

Оправдываться было бесполезно, и Леонид загадочно прищурил правый глаз:

– Сказал бы кто, да зарок дал молчать.

– Ну и летел ты! Как Тунгусский метеорит.

– Это я хотел узнать, крепкие ли у тебя нервы. А ты тут чего?

– Как шею не сломал на лестнице! – в тоне «розыгрыша» продолжал Подгорбунский, словно не заметив обращенного к нему вопроса, и улыбкой пригласил стоявшую рядом девушку потешиться вместе с ним.

Вторично Леонид не собирался попадаться на ту же удочку. Он принял самый беспечный вид (вот так бы надо было держаться и наверху с девчонками!), смеясь, проговорил:

– По какому вопросу тут был я, ты не знаешь. А я вот своими двумя вижу, как кое-кто кое с кем любезничает.

Подгорбунский вынужден был перейти к обороне:

– Знакомую встретил.

Брось заливать: «зна-акомую». Говори правду: сестру. Надуть хочешь?

Засмеялись все трое. Собеседнице Подгорбунского, как пригляделся Леонид, перевалило за двадцать пять. Худая, с низкой плоской грудью, длинным лицом, она ничем бы не задержала на себе внимание в толпе. Рыжеватые, коротко обрезанные волосы ее тоже были плоские, прямые и тускло отсвечивали под слабенькой лампочкой. И тем не менее что– то приятное было в ее облике – пожалуй, спокойствие, чувство достоинства. Ни на губах ее, ни на бровях, ни на худых щеках не виднелось и следа косметики. При взгляде на эту не юную студентку почему-то вспоминалась скромная районная учительница, до полуночи засиживающаяся над синими тоненькими тетрадками.

– Откуда вы? – вдруг спросил ее Леонид.

– Пермячка, – улыбнулась она.

Зубы у нее тоже были некрасивые – крупные, желтые, но улыбки совсем не портили.

– Ты и тут хочешь роман закрутить? – сказал ему Подгорбунский.

– Тут не стану, – ответил Леонид. – И чтобы тебя успокоить, смываюсь.

И, кивнув сперва знакомой Подгорбунского (этому Леонид уже научился), а затем ему, отправился к своему корпусу.

Когда парочка осталась позади, он перестал улыбаться, помрачнел. Отыскать Аллу не удалось. Шастать по корпусам – дохлое дело, вон их сколько, а девки везде – змеи. Притом еще неизвестно, живут ли на Гознаке студентки рабфака искусств? У них, кажется, общежитие где-то на Самотеке или в селе Алексеевском. Уж лучше просто зайти на Мясницкую.

Дни складывались в недели, а у Леонида все оставалось по-прежнему. Минуты решимости сменялись полным безверием: страстно желая встречи с Аллой, он в то же время боялся этой встречи и все оттягивал и оттягивал посещение рабфака. «Некогда Лекций много. К Прокофию Рожнову тоже вон нет времени заглянуть».

Втайне Леонид надеялся, что Отморская отыщет его сама.

XX

Занятия действительно с головой захватили Осокина, не оставили и минуты свободной.

В пять часов дня служащие покидали Наркомпрос, громадное здание затихало, а уже час спустя студенты заполняли отведенное им помещение на втором этаже.

Кто-нибудь из первых пришедших открывал форточки, чтобы хоть немного проветрить аудиторию, пропитанную сухой пылью, сургучом и тем отстоявшимся запахом людей и разбухших подшивок, который присутствует во всяком учреждении. Шумная, говорливая молодежь заполняла гулкие торжественные коридоры со множеством дверей, тускло глядевших табличками, высокие просторные кабинеты, и занятия начинались.

На первой лекции Леонид чувствовал себя примерно так же, как и на уроке в Основе, – репьем в цветах. Он еще раз остро пожалел, что согласился учиться в институте, надо бы настоять на третьем курсе рабфака – там был свой брат от станка. Здесь же за конторскими столиками сидела сплошная интеллигенция. От сознания, что залез «не в свое корыто», Леонид большую часть лекции прохлопал, каждую минуту боясь, что его вызовут к доске и он опозорится, обнаружив перед аудиторией полное невежество.

Он очень обрадовался перемене, заторопился в коридор, закурил. Хоть пяток минут побыть в безопасности. Хотел подойти к Аркадию Подгорбунскому, но тот вместе со своим другом Андреем Васильковым зубоскалил с девушками.

Рядом с Леонидом незаметно очутился Кирилл Фураев. Фураев, единственный из всех студентов, был в юфтевых сапогах, в прочной, новой синей спецовке. Однако держался так, словно щеголял отлично сшитой парой. «Хозяин положения» – вот что приходило на ум при взгляде на его уверенную, коротконогую фигуру с длинным торсом. Соломенные волосы падали на крупный, покрытый веснушками лоб Фураева, карие глаза смотрели умно, с какой-то веселой, ядовитой искрой, нижняя тонкая губа упрямо вылезла вперед. Он толкнул Леонида локтем, сказал, словно был его старым другом:

– Видал, какие рыбки плавают?

Большинство студентов, заполнивших коридор перед «аудиторией», составляли девушки. Это были не те крепкие большерукие девушки, которых Леонид привык видеть в Основе, а девушки с тонкими, нежными профилями, модными прическами, изящно, со вкусом одетые. О таких он лишь читал в книгах. Смотрели они томно, поражали воспитанностью и разговаривали на чистом литературном языке, употребляя целый ряд непонятных для него слов – вроде бы русских и в то же время не русских. Многие бегло перебрасывались фразами по-французски, по-английски. Большинство девушек, несмотря на холеные руки, грациозные жесты, старались держаться как можно проще, «по-свойски».

– Настоящие белорыбицы, – усмехнулся Леонид, с большой приязнью покосившись на Фураева. – Сплошные невесты.

– А что? Хоть сейчас женись. Думаешь, не пойдут, хоть и знают, что, кроме вот этой рубахи да пустого кошелька, у тебя ничего за душой? Еще как! Знают: за нами будущее.

– Откуда действительно такой... садок с породистой рыбой?

– Другого такого, пожалуй, по всему Советскому Союзу не сыщешь. В нашем институте собрались сплошь сливки общества: детки бывших дворян, чиновников, купцов. Слыхал, как стригут по-иностранному? Куда нам угнаться! Я был в Мосгороно, в райкоме партии, спрашивал: какая установка? Знаешь, что ответили? Де в вашем «церковнославянском» заведении особые условия приема. Куда девать интеллигенцию? Не закрывать же перед ней двери? Используем, мол, ее знания, перекуем в полезных специалистов. Ну а к ним решили добавить рабочей кости: для оздоровления коллектива.

Леонид присвистнул:

– В-о-о когда я раскумекал, почему Эльвира Васильевна меня в институт тянула! Везде конкурс, а сюда чуть не на аркане!

И он рассказал о том, как поступал.

Фураев посмеялся.

– Нет, я сам подал заявление. Европу мы перегоним скоро. Главным противником нашим будут Соединенные Штаты, а язык, обычаи врага надо знать назубок, этому еще учил самый деловой из царей романовской династии Петр Первый. Обком путевку дал охотно – похвалили. В этот институт действительно нужна прослойка от станка. Пускай мы сейчас знаем меньше этих дамочек. Овладеем языками и еще за пояс заткнем эту мармеладную публику.

Кто-то нажал на кнопку электрического звонка. Студенты потянулись в аудиторию: начиналась новая лекция.

В том, что он «заткнет за пояс» «мармеладную» публику, Леонид весьма и весьма сомневался: в этот же первый день он убедился, что заниматься ему придется не меньше, чем в средней школе. Вот чертова доля: вечно нагонять свою группу!

В душе Леонид считал себя начитанным, а тут вдруг обнаружил, что не знает множества писателей, философов, ученых с мировыми именами (как не знал и художников), отлично известных студентам. «Если, – размышлял он, – знания представить в виде стога сена, то мои – пучочек, надерганный там и сям».

Семинара по основному предмету – немецкому языку – Леонид ожидал с внутренним трепетом. Высмеют, ох высмеют, потому что заслужил: лодырничал на уроках Маргариты Оттовны.

Преподавательница была совсем молодая, лет двадцати трех – хорошенькая, широкобедрая немочка, голубоглазая, с белокурыми локонами, в шелковой блузке, открывавшей нежную шею, в модной юбке в клетку, – ничего похожего на школьную Маргариту Оттовну.

– Гутен таг, – поздоровалась она, слегка покраснев, и сообщила, что зовут ее Виолетта Морисовна.

Она легко краснела, смотрела приветливо, говорила мягко, однако Леонид лишь позже оценил твердость «немочки», педантичную настойчивость. Сейчас он с острым сочувствием подумал: как же она будет преподавать? Здесь добрая четверть студентов старше ее. Вообще, лучше бы учительница была в возрасте Маргариты Оттовны. Перед той и засыплешься – класс не засмеется: «так и надо». А тут со стыда сгоришь. За этой в пору ухаживать, и не будь Леонид влюблен в Аллу Отморскую, он, возможно, с первого занятия положил бы свое сердце к ногам Виолетты Морисовны. Впрочем, вскоре он узнал, что она состоит в счастливом браке и даже находится в интересном положении.

– Давайте приступим, – слегка краснея, твердым голоском сказала Виолетта Морисовна и, открыв курсовой журнал; стала вызывать по списку, знакомиться со студентами, проверять знания. Вопросы она задавала на родном языке, и отвечать ей старались по-немецки; некоторые делали это без затруднений.

«Вот и подкатило», – подумал Леонид с внутренней насмешкой над собой. Он старался принять непринужденную позу, то облокачивался на стол, то откидывался на спинку стула и сам не замечал, что все время ерзает. Чем лучше изъяснялся спрашиваемый студент, тем более убитым чувствовал себя Леонид.

Аркадий Подгорбунский отвечал уверенно, хотя два раза и сбился. Зато держался свободно. Его друг Васильков блеснул основательными знаниями. Близорукая, сутулая девушка пустилась с Виолеттой Морисовной в разговор, и преподавательница, слушая ее, одобрительно кивала красивыми белокурыми локонами.

«Куда сунулся, обалдуй? – с легкой злостью спросил себя Леонид. – Все гоноришься. Фигурой себя считаешь. Жалко – Маргариты Оттовны нет, хоть бы раз посмотрела, как жизнь высекла одного из ее лоботрясов. Поделом*.

– Осокин! – громко назвала его фамилию Виолетта Морисовна и вопросительно оглядела студентов.

Леонид поднялся.

– Шпрехен зи дойч?

– Найн, – покраснев, ответил он.

Ему стыдно стало за это «найн». Кретин. «На-а-айн». Будто он кроме этого слова знает еще целую кучу!

– Лезен зи венигстенс? Ферштеен зи, вейн ман зих ан зи вендет?

О смысле слов преподавательницы Леонид догадался. Слова «лезен», «ферштеен» он каким-то чудом вспомнил. Виолетта Морисовна спрашивала: читает ли он по-немецки, понимает ли, когда к нему обращаются?

Нахмурив брови, он решительно проговорил:

– Кончил я всего восемь классов, на завод пошел. Но и за восемь классов курса не знаю. Словом... плохо учился, и всё.

Он сел на место с твердым намерением не подыматься, чтобы преподавательница ни стала спрашивать. В голове почему-то промелькнуло идиотское четверостишие, которое нерадивым ученикам немецкого языка вроде него заменяло «презенсы» и «имперфекты»: «Их бина, дубина, полено, бревно. Что Ленька скотина, все знают давно». К атому примешалось сознание того, что, видно, никогда не стать ему образованным человеком.

– Зольхес темперамент! – как бы про себя отметила Виолетта Морисовна: голос ее прозвучал спокойно и холодно.

«На рабфак надо было. На рабфак», – беззвучно шептал Леонид.

Плюнуть на все, встать и выйти из аудитории, как он поступил в школе, когда его сразу после колонии посадили в седьмой класс? Нет. Он уже не Охнарь и вторично такой фортель не выбросит. Просто завтра поутру явится в канцелярию и скажет: вот вам хомут и дуга, а я вам больше не слуга. Или переводите на третий курс рабфака, или – прости-прощай, и если навсегда, то навсегда прощай – подамся на завод.

Долго еще Леониду стыдно было поднять голову: все казалось, что однокурсники подсмеиваются над его невежеством.

После опроса Виолетта Морисовна, по-прежнему сохраняя безулыбчивую серьезность, словно подчеркивая, что, несмотря на молодость, она будет требовательна, сказала, что разобьет студентов на две группы: слишком у них разнятся знания.

В первую, сильную, вошло трое приволжских немцев, австрийский эмигрант, большинство евреев, томные девушки с модными прическами. Во вторую, слабую, – все остальные студенты курса. Леонид не сомневался, что он будет заключающим в этом многочисленном отряде. Неужели так всю жизнь? Самому противно. Вместе с тем разделение факультета на две группы весьма ободрило его: все-таки легче. Он отмстил еще нескольких «мужиков», знавших немецкий язык не намного лучше его. Нешто попробовать потянуться за ними? Хоть один семестр. А уж если не одюжит...

Да и все равно сейчас Эльвира Васильевна не отпустит: где тонко высмеет, где ободрит, – он раскиснет, как студень, и уйдет ни с чем.

В конце лекции Виолетта Морисовна разрешила себе ласково улыбнуться студентам и первая вышла из аудитории.

– Хороша дамочка, – подмигнул ей вслед Подгорбунский. – Интересно: замужем?

Вихрастый парень с плотно прижатыми к черепу ушами строго, с подчеркнутой серьезностью отчеканил:

Брак между преподавателями и студентами института новых иностранных языков запрещен специальной буллой папы Римского.

– Похоже, что наша фрау Штудман не меньше трепетала на лекции, чем мы сами, – сказала женщина в очках. – Молоденькая. Только начинает преподавательскую работу. Сорваться боялась.

«А мине от етого не лекше», – словами анекдота подумал Леонид.

Кто-то пустил слух, что на последнем курсе все лекции придется изучать на немецком языке, «Коммунистический манифест» еще в этом семестре читать в подлиннике. Последняя весть и заставила Леонида вздрогнуть и обрадовала: во-он как зашагаем! Какими ж станем через год?

XXI

Не было в институтской программе предмета, в котором бы Леонид свободно разбирался: он не знал основ. Правда, со многими дисциплинами он знакомился впервые, и ему надо было только внимательно слушать в аудитории, аккуратнее вести конспекты лекций. Это Леонид и старался делать.

Мешало отсутствие учебников. Он обегал пол-Москвы, пока сумел купить историю Преображенского, курс политэкономии. «Имперфект» вообще случайно захватил у букиниста. Да что учебники? Почти невозможно было найти общих и школьных тетрадей, простых ручек: за ними неделями приходилось гоняться по магазинам канцелярских принадлежностей, по палаткам.