Текст книги "Ленька Охнарь (ред. 1969 года)"

Автор книги: Виктор Авдеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 55 страниц)

– Я сама поговорю, соедините с директором.

Секретарша вышла. Крупская прочитала растерянность, удивление на лицах парней, проговорила с улыбкой:

– Сейчас организуется институт и рабфак новых иностранных языков. На Покровке будет помещаться. Открывают его с запозданием, и там должны быть места, директор мне на той неделе жаловался, что у них недобор. Могу туда послать, вот год у вас и не пропадет. Да и начнете язык изучать, а это всегда пригодится, кем бы вы ни стали потом. Так согласны?

Парни стояли ошарашенные неожиданной перспективой. – Оба вдруг улыбнулись.

– Как, Вань?

– Да что ж. А ты?

– Преподавать язык?

– Почему? Будущей осенью опять станем держать на рабфак искусств. Зато учебный год не пропадет. Ну?

– Что ж... видать, судьба.

Секретарша соединила Крупскую с директором нового института. Надежда Константиновна сперва поговорила с ним о делах, затем сказала, что направляет к нему на учебу двух воспитанников трудовой колонии.

– Испытания? Выдержали. Документы на руках.

На прощанье Крупская подала парням руку:

– Учитесь лучше. Оправдайте заботу, средства, которые затратил на вас народ. – В серых, выпуклых глазах ее вдруг зажегся юморок, лукавинка, лицо удивительно осветилось разгладились морщинки. – Кто знает, может, иностранный язык больше вам пригодится в жизни, чем кисть и краски. Все бывает. Время покажет, кем станете. Желаю успеха... поборники справедливости.

Из Наркомпроса оба парня вышли радостно взволнованные, счастливые и по Чистопрудному бульвару к Покровским воротам неслись словно на роликах. Только час назад оба считали себя как бы высаженными с поезда, и вот уже все чудесно переменилось, и они опять «с плацкартными билетами», полны энергии, бодрости; новых планов. Как оказывается, хорошо, что они зашли к Надежде Константиновне. А вот не решись – ничего бы не было.

– Не зря я настоял. Верно? – возбужденно говорил Леонид, не чуя под собой ног.

– Да. Но, понимаешь, к такому человеку. Отнимать время...

– Что я, не знал, к кому веду? Кто другой и поможет? – победительно говорил Леонид, уверенный, что именно так и думал, и совсем забыв, что и в приемной и в кабинете сам считал излишним обременять Надежду Константиновну столь мелким вопросом.

– Это конечно. Да ведь... жена Ле-ни-на! Эх, ну и человек. А?

– Да уж другую поискать.

Они налетали на встречных, раз сбились с посыпанной песком дорожки на газон, и Леонид чуть не упал, зацепившись ногой за низко протянутую над землей проволоку. Казалось, не друзья шли по земле, а сама земля несла их.

– Знаешь, Ленька, – вдруг виноватым голосом признался Шатков. – А ведь был момент, дрогнул я, скис... Немножко. Думаю, отчитает просто нас, и всё... Нет, спросила: «Что думаете дальше? Где жить? » Другая бы какая и не подумала. А?

– А я был уверен, – вновь сказал Леонид, хотя и сам, сидя в кабинете Крупской, ни в чем еще не был уверен. Сейчас он был настолько счастлив, что не мог бы себе позволить думать иначе: он верил, что говорит правду. – Я знал: чем-нибудь, да поможет. Знал.

Шатков глянул на него испытующе, недоверчиво и ничего не сказал.

XVII

Как-то выходило так, что жизнь друзей в Москве в основном сосредоточилась в одном районе. Выйдя на Покровку, они свернули направо к Маросейке, в сторону рожновского общежития, и вскоре достигли вновь образованного института иностранных языков.

При виде его парни немало изумились. За нехваткой помещений канцелярия института временно была размещена в желтом, приземистом здании церкви со снятыми с куполов крестами.

– Ого куда попали! – усмехнулся Леонид, поднимаясь на длиннейшие каменные ступени паперти. – Оказывается, не на рабфаке искусств, а тут – святая святых.

– Перекреститься, чтобы повезло?

– Обожди. Вот подойдем под благословение отца директора.

Внутри церкви было полутемно, прохладно и, несмотря на август, сыро. Шаги парней по кафельному полу глухо, мрачно отдавались под высоченными сводами. Притвор был переоборудован в раздевалку, за сосновым, наспех сколоченным барьером в полном беспорядке стояли вешалки. Следы строительства виднелись и во всей церкви – с остатками тусклой позолоты, постными ликами угодников на каменных стенах. Всюду валялась щепа, стружка, стояли верстаки. Во второй половине помещения над головой тянулся бревенчатый, обшитый досками потолок, а свет в той части падал откуда-то сбоку. Пахло затхлостью, паутиной, свежим раздетым деревом, масляной краской. Откуда-то сверху доносились звуки пилы, шарканье фуганка. Грубо оструганная лестница, скрипевшая под ногами, вела на второй этаж, в учебную часть.

Наверху было значительно светлее. На свежеокрашенные двери еще не повесили таблички, и друзья долго мыкались по наспех отстроенному коридору с узенькой ковровой дорожкой.

Откуда-то, словно из стены, в коридоре неслышно появилась чуть-чуть полнеющая дама, в фиолетовом трикотажном костюме с меховым воротничком и манжетками; густые пепельные волосы ее были искусно уложены.

– Скажите, как пройти к директору? – заступил ей дорогу Шатков, стараясь догадаться, откуда она вышла.

Женщина пристально окинула их взглядом голубых глаз!

– Вы от товарища Крупской?

– От нее.

– Мы вас ждем, – приветливо, как знакомым, улыбнулась она. – У директора совещание. Идемте со мной.

Такой прием несказанно смутил парней. Преследуемые в течение последних трех дней жесточайшими неудачами и уже отчаявшись было добиться «справедливости» (как они называли), друзья не могли поверить в свое везение и всё ожидали, что судьба вновь подставит им ножку. Неожиданное радушие лишило их дара речи, а слова «Мы вас ждем» совсем доконали. Во, попали в «персоны»!

Женщина в трикотажном костюме оказалась заведующей учебной частью. Теперь они поняли, почему она появилась «из стены»: дверь ее кабинетика не была выкрашена и сливалась с досками коридора.

Заняв свое место за письменным столом у глубокого длинного стрельчатого окна, заведующая предложила парням сесть, подробно расспросила, откуда они приехали, какие у них знания. От нее пахло духами, ее проворные руки с длинными, в перстнях пальцами были оттенены красным лаком ногтей.

– Вас мы принимаем без экзамена, – сказала она Шаткову, – Вы на рабфак искусств выдержали, и этого вполне достаточно. У вас шесть классов образования? Вот будете и у нас на первом курсе. На какой хотите факультет: на английский, французский, немецкий?

Заведующая чуть-чуть картавила – скорее, грассировала, и это придавало ее говору неуловимое изящество. Поток ее вежливых, ласковых слов опутал Шаткова, как шелковой сеткой, он весь съежился и, видимо, готов был провалиться сквозь святой пол прямо к чертям в тартарары. Он беспомощно озирался, боясь назвать любое из предлагаемых отделений, и с мольбой смотрел на Осокина, ожидая от него спасения.

Осокин принял на своем стуле позу человека, который наконец благополучно добился желаемого. Новое положение явно забавляло его своей неожиданностью.

– Какой вас, товарищ Шатков, больше всего интересует язык? – любезно улыбаясь, спросила заведующая учебной частью.

Иван мучительно раздумывал.

– Воровской, – невнятно подсказал Леонид.

Бледная улыбка отразилась на губах Шаткова. Осокин отлично понимал его: не зная ни одного языка, друг боялся наобум ткнуть пальцем в самый трудный. Заведующая чуть удивленно сморщила лоб.

– У вас только три языка? – спросил Леонид с таким видом, точно ему этого было мало,

– Пока три. Предполагаются еще испанский и итальянский. Пока на эти отделения почти совсем не поступило заявлений.

– А китайского нету? – Леонида вдруг охватило желание острить. Он понимал, что они настолько безграмотны, так «плавают» в языках, в том числе и в родном русском, что им, в сущности, совершенно безразлично, какой выбирать: изучать все равно придется с азов, тем более что на этот рабфак он смотрел как на временное пристанище: они с Иваном «художники», и место их в мастерской, за мольбертом.

– Восточных языков у нас нет, – совершенно серьезно ответила заведующая. – Ни санскрита, ни древнегреческого, латинского, ни эсперанто. Только новые европейские. Советую вам, товарищ Шатков, выбрать английский. Правда, трудное произношение, зато легкая грамматика. Да и очень широко распространен... язык дипломатов.

– Ладно, – радостно передохнул Шатков, готовый остановиться на чем угодно. – Могу и английский.

– Отлично. С вами всё, считайте себя принятым.

Заведующая учебной частью улыбнулась Шаткову мило, как человеку уже своему, студенту, и он еще больше смутился. Иван никогда не общался с такими нарядными, образованными дамами. Предложи она ему не английский, а древнеиудейский или – под стать помещению – церковнославянский, он и тут, наверно, едва ли осмелился бы отказаться.

Все это время Леонид тихо веселился на его счет. Выбор Ивана, в сущности, освобождал его от дискуссии с завучем института иностранных языков – ему оставалось лишь повторить слова друга.

– Теперь с вами займемся, товарищ Осокин, – перенесла заведующая на него ту же улыбку, которая, казалось, только, и была предназначена Шаткову. – Вы говорите, кончили восемь классов? Что же бросили школу? Терпения не хватило? Захотелось на заводе поработать. Понятно... Вас мы зачислим на первый курс института. Какой хотите изучать язык?

Не ослышался ли он?

Леонид переспросил:

– Куда, куда меня зачислите?

– Вот я вас и спрашиваю, на какое отделение? Вы какой язык изучали в школе?

– Погодите. Вы сказали... в институт?

– Ну да.

Леонид заерзал на стуле.

– Что вы? – протестующе заговорил он, не зная, как назвать заведующую учебной частью. – Я с товарищем Шатковым тоже на первый курс рабфака держал. Как же я могу сразу в институт?

Она подарила ему свою милую, дружескую улыбку и, тотчас догадавшись, что его затрудняет, сообщила:

– Меня зовут Эльвира Васильевна. От вас, товарищ Осокин, я ожидала большего мужества. Вы же кончили восемь классов, имеете почти среднее образование! Свои пробелы загладите в процессе учебы. Педколлектив вам поможет. Что тут непонятного?

Очень много. Леонид не мог понять, почему все-таки дирекция предлагала ему поступить в институт, когда у него не было аттестата? (Знали бы они, как он восемь классов кончил!) Странное учебное заведение.

– Нет. Запишите меня с Шатковым на рабфак. Тоже на английское. Вместе бедовали, вместе станем и грызть гранит науки. Чего уж расставаться?

– Това-арищ Осокин! – укоряюще протянула Эльвира Васильевна и с каким-то сожалением развела полными руками в перстнях. – Неужели вы сами не желаете себе добра? Что за охота терять столько лет?

Ему стало стыдно. Черт знает что! Не во сне ли? Его тащат в институт, а он упирается обеими ногами. От чего только в жизни не приходится отбиваться.

– Все-таки я лучше бы...

Эльвира Васильевна не дала ему закончить, сообщила тоном человека, который наконец решил приподнять занавес над чем-то секретным, чего раньше не хотел открывать.

Поверьте, нам в данном случае виднее, чем вам. Притом, скажу вам откровенно, у нас особое положение. Как вы знаете, мы открываемся только в этом году. На рабфаке у нас будут следующие курсы: первый (он станет готовить студентов для второго) и третий (этот начнет готовить кадры для института). В институте же пока лишь начнет заниматься только первый курс. Второго курса ни в институте, ни на рабфаке в этом году не будет. Ясно вам? На следующий учебный год и там и там появятся вторые курсы, зато не будет третьих. Ну, а уж затем мы войдем в полную норму. Ясно? Я бы вас, товарищ Осокин, зачислила на третий курс рабфака, но там уже полный набор. Остается только институт. Так, значит, на английское отделение?

– Вдруг засыплюсь? – сорвалось у Леонида.

– Да не дрейфь, – толкнул его локтем Шатков, удивленный не меньше Леонида и теперь снисходительно посмеивающийся над ним. – Не помогут, что ли?

– Ваш друг смелее, – мило, даже чуть лукаво сказала Эльвира Васильевна. – Ну, хватит дискуссий – в самом деле, как маленький. Попробуем с испытательным сроком на месяц... а уж в случае чего переведем на рабфак. Записываю.

– Нет уж, тогда катайте меня на немецкий. Я в школе немецкий изучал. Еще в колонии пробовал... в кружке.

И слегка покраснел.

В колонии Ленька Охнарь с удовольствием узнал, как по-немецки называется нож (дас мессер), деньги (дас гельд); перевод слова «жулик» руководитель кружка сам не знал и сразу, вместе с немецким языком, потерял авторитет в глазах Охнаря.

В школе Охнарь вновь стал изучать немецкий: другого не было. Зная пяток слов, он уже считал себя довольно сведущим в этом языке. Преподавала его Маргарита Оттовна, пожилая тощая немка в пенсне, носившая какую-то трехэтажную юбку – столько на ней было нашито воланов, оборок. Школьницы называли Маргариту Оттовну «фрекен» – она была девица. Почти никто из класса не готовил дома ее задания. Почему-то считалось, что изучать иностранный язык совершенно бесполезно: все равно потом забудешь. Усилия Маргариты Оттовны заставить «киндеров» (так называли себя сами школьники) заниматься ни к чему не приводили.

Что только ребята не вытворяли на ее уроках! Пускали по классу бумажных голубей; сжав зубы, а кто уткнувшись в парту, гудели хором, словно летел громадный шмель; коллективно ушли раз на речку купаться. Двое лоботрясов (Леониду стыдно было вспомнить, так как он был одним из них) намазали стул учительницы клеем, и близорукая Маргарита Оттовна села и приклеилась. Заведующая Полницкая тогда едва не исключила обоих хулиганов из девятилетки. Поэтому никакого знания немецкого языка у Леонида не было.

Все же он хоть умел читать, писать и помнил некоторые правила.

– Вы немецкий изучали в школе? – спросила Эльвира Васильевна.

– Да. – Леонид опустил глаза в пол.

– Вот и отлично.

– И застрочила пером.

Пять минут спустя Осокин и Шатков стали студентами. Они поблагодарили, однако уходить медлили, тихо перешептывались.

– Эльвира Васильевна, – спросил Леонид. – А как насчет общежития?

– Ах да, я совершенно забыла! Общежитием, конечно, институт вас обеспечит. Этот вопрос как раз сейчас решается в Моссовете. В этом году слишком большой прием учащихся, и многие институты, техникумы, рабфаки требуют дополнительных коек. В Сокольниках на Стромынке строится огромный новый студгородок тысяч на пять мест. Его должны были сдать еще в августе, но всё тянут. Где пока временно будут расселять студентов – не знаю. Известно это станет буквально завтра, послезавтра. Вы можете перебиться?

– Мо-ожем, – засмеялся Шатков.

– Пока тепло – найдем место, – весело заверил и Леонид.

Вот этот ваш тон мне нравится, – засмеялась и Эльвира Васильевна. – Дня через три-четыре самое позднее у вас будет крыша над головой. Так что заглядывайте. Как раз получите и студенческие билеты.

Из института новоиспеченные студенты вышли на каменную паперть, которую, видимо, уже нельзя было переделать, как переделывали помещение церкви. Оба все еще были красные, словно выскочили из бани, и не могли прийти в себя от радостного изумления.

Леонид изогнулся, как официант, церемонно протянул руку:

– Поздравляю, товарищ студент рабфака иностранных языков!

Иван ответил ему таким же «тонным» и крепким рукопожатием:

– Поздравляю, товарищ студент института иностранных языков!

Они сбежали вниз по ступеням.

– Повезло тебе, Ленька! – покрутил головой Шатков.

– Как бы не вывернуло, – с искренним сомнением сказал Осокин. – Я ведь в восьмом классе учился через пень-колоду.

– Поднажмешь. Не сдюжишь, что ли? Зато сразу – в командирский состав. В один день на три года меня обскакал.

Леонид теперь сам испытывал чувство гордости, будто действительно там, наверху, в канцелярии, одним махом закончил рабфак. «Хоть потом, может, и выгонят, а все-таки в студентах института похожу». Он беспечно сплюнул, засмеялся.

– Скажешь – «в один день»! Чай я на два года с хвостом больше тебя учился. – Он другим тоном продолжал: – Все-таки, Вань, любопытно, почему меня эта дамочка так за уши тащила?

– А Эльвира Васильевна – бабец. А?

– Ого! Между прочим, Ванька, я на воле таких буржуйками считал. Старался свистнуть у них что можно, ножку подставить или хоть обхамить. Вот уж действительно сволочугой был! А оказывается, эти «буржуйки» тоже работяги, а уж по воспитанию – мизинец ее хлестче, чем я со всеми потрохами!

– Да что вспоминать, – подтвердил и Шатков. – Мы одну такую в ночлежке со второго этажа помоями окатили – и вот радовались! Будто Полтавскую битву выиграли... Ну что ж, к Прокофию пойдем, похвастаемся?

– Фактура. Эх, удивится!

Бывают же такие дни! И солнце вроде светит не очень ярко, и облака серо-синие – не поймешь, то ли к вёдру, то ли к дождю, – и ветерок иногда в лицо пылью сыпанет, и пробежавшая легковая «эмка» обдаст запашком бензина, и прохожие толкаются, как и всегда в Москве, а тем не менее день кажется удивительно светлым, хорошим! Что-то ласковое проглядывает в тусклых солнечных бликах на тротуарах, празднично сияют витрины магазинов, и прохожие хоть и толкаются, да как-то мягко, не грубо.

Однажды Леонид простоял на углу улицы, наблюдая, много ли на свете улыбчивых людей. Из семнадцати прохожих улыбался только один, и Леонид тут же бросил считать. А теперь ему казалось, что улыбается добрая четверть москвичей – если и не ртом, то хоть глазами.

Подумать только, он, Ленька Охнарь, – студент института иностранных языков! Откуда вылез? Из асфальтового котла, из «малины» дяди Клима Двужильного, из тюремной камеры! Увидели бы его сейчас старые дружки! Ну конечно, и раньше выбивались «в люди» из босяков. Вот Максим Горький, Шаляпин... Может, такие, как Прошка Рожнов. Но ведь он– то, Охнарь, упирался всеми четырьмя копытами, лез назад в навоз – вот в чем дело! А разве не такая судьба у Ваньки Шаткова, у тысяч и тысяч таких, как они? Вот какой это денек!

По дороге в «Гастрономе» друзья купили две бутылки водки, кольцо вареной колбасы, решив отпраздновать свое вступление в великую корпорацию студентов. Хоть денег оставалось и маловато, да теперь чего беспокоиться? С первого сентября пойдет стипендия. Надо же отблагодарить рииновцев за гостеприимство! Хуже обоим показалось то, что пришлось обойти три магазина, прежде чем нашли колбасу. Вообще мясо, сахар не везде можно было купить, и временами за ними приходилось стоять в очереди.

Переступив порог, Леонид высоко поднял обе бутылки.

– Внушительно! – удивился скромный голубоглазый Саша Слетов, одергивая неизменную тенниску. – Как это понимать?

Из-за его спины Шатков вскинул руку с кольцом колбасы.

– Обстановка проясняется, – рассмеялся студент в гимнастерке.

– Деньги, что ли, нашли?

Лежавший на кровати Рожнов, как был, в носках, соскочил на пол, подбежал к друзьям.

– С фартом, братва? Поймали Краба за клешню?

Сейчас услышите приключение из «Тысячи и одной ночи»! – воскликнул Леонид. – А пока прошу вооружиться стаканами и дернуть один-другой глоток за «альма матер». Так ученые называют науку?

– Приняли к сведению. Только у нас всего один стакан, Гришка утром кокнул второй, Саша, мотнись к «антиподам», свистни у них.

– По-моему, Прошка, насчет «свистнуть» первенство принадлежит тебе.

– Не будем мелочными.

Все-таки Саша ушел и, вернувшись, торжественно достал из кармана чайный граненый стакан. Все пятеро студентов, находившихся в комнате, подсели к столу. Василий Волнухин вынул из своего чемодана под кроватью две сухие воблы, Яков Идашкин – кусок сала. Всю снедь порезали на газете. Откупорив водку, начали обносить всех по очереди, стараясь наливать поровну.

– Ну, а теперь слушайте, что вам расскажет небритая Шехеразада в штанах, – кивнул Шатков на дружка.

Весть о том, что друзья станут изучать иностранные языки – а Леонид сразу в институте, – как и следовало ожидать, вызвала большое оживление среди рииновских студентов. Со всех сторон послышались восклицания:

– Вот это да!

– Ну, теперь ты, Ленька, обынтеллигентишься!

Гляди, еще переводчиком за границу пошлют. А что? Кончилось то время, когда империалистические державы бойкотировали Советский Союз. Весь мир завязывает с нами дипломатические и торговые отношения, и потребуются свои кадры, знающие разные языки.

Василий Волнухин стал развивать теорию, что значит настоящие люди ленинской закалки: не то что некоторые руководители, «примазавшиеся» к новому строю. Яков Идашкин немедленно возразил, говоря, что «Васька впадает в свой обычный грех»: обобщает нехарактерные случаи и делает скороспелые выводы.

– Сцепились рииновские витии! – смеясь, махнул на них рукой Прокофий Рожнов. – Ищут истину в спорах. Нынче она вот где, – он поднял стакан, чокнулся с «друзьями-иностранцами». – Если бы правды на земле не существовало, мы бы сейчас не пили «желудочную» и не закусывали колбасой. Говорил вам: не пропадете. Разве из нашей братвы кто спасует перед трудностями? На «воле», в киче были стойкими – и тут не подкачаем. Это фраера хлюпкие. Им всю жизнь маменьки платочком носик подтирают.

Может, оттого, что Леонид поступил в институт, его задели слова Прокофия Рожнова. Зачем без конца щеголять воровским прошлым, блатным жаргоном? Сам он, наоборот, старался меньше размахивать руками, не насовывать на самые брови кепку, как это делает жулье, заботился о том, чтобы не только его выговор, но и манеры не отличались от манер рабочих парней. Теперь он надеялся кое-что позаимствовать и у студентов, с которыми будет учиться.

– Есть, Проша, фраера – дай бог нам стать такими, – сказал он.

– Брось. Знаю я им цену.

– Разве твои новые товарищи по институту хуже прежних блатных?

– Вон куда загнул! – Рожнов, смеясь, взъерошил Леониду кудри, – Дипломат. Не зря в «немцы» подался.

Вокруг гудели голоса подвыпивших рииновцев. Они вновь дружно заверили корешей, что до получения общежития те спокойно могут пожить у них.

– Если ж Калабин приедет, – сказал Рожнов, – мы с тобой, Ленька, пока перекемаем на моей дачке. Валетом.

XVIII

Общежитие друзья получили в самом конце августа, почти накануне занятий.

В канцелярии института собралось до десятка таких, как они, «бездомников», из них две девушки. Прохаживаясь по ковровой дорожке обшитого досками, освещенного сверху, из высоченного купола, коридорчика, все ожидали, когда из Моссовета вернется Эльвира Васильевна и вручит им «ордер» – направление. Друзья держались в стороне, обособленно, все еще не привыкнув к мысли, что они студенты, оба приглядывались к парням, девушкам, стараясь угадать, не придется ли с кем из них учиться на одном курсе.

В томительном ожидании прошло более часа. Леонид решил закурить. Спичек ни у него, ни у Шаткова не оказалось. Двое из студентов дымили папиросами. Он выбрал наиболее «свойского» с виду парня – в недорогом стандартном костюме, ловко сидевшем на его великолепной, как у манекена, фигуре.

– Огоньку разжиться, – подходя к нему с папиросой в руке, сказал Леонид и улыбнулся ни к чему не обязывающей улыбкой.

– Деньги за это не берем, – с той же веселой общительностью ответил парень, достал из кармана коробку спичек и зажег.

Спичка зашипела, словно рассердилась, от нее, как от бенгальской свечи, вместе с дымом вдруг ширкнула голубовато-зеленая огненная капля, и лишь после этого вспыхнуло слабенькое пламя. Сильно запахло серой. Парень комично ухмыльнулся:

– Спички шведские, фабрики советские: пять минут вонь, а потом огонь!

– Точно, – засмеялся Леонид. – Чуть в глаз не попала.

– В институт поступаете?

– Вышло, что так.

– Какое отделение?

Узнав, что Леонид записался на немецкое, парень весело, с видом приятного изумления приподнял плечи:

– Значит, вместе будем.

Звали его Аркадий Подгорбунский, приехал он из Углича, где кончил девятилетку. Ворот его простенькой чистой рубахи не был застегнут, и это шло не от небрежности, а от своеобразного шика. Несмотря на внешнюю скромность, подчеркнуто простецкие манеры, ладная фигура Подгарбунского сразу бросалась в глаза. В нем чувствовалось умение держать себя. Зоркий взгляд близко поставленных глаз, широкая, чуть выпяченная грудь, сильные, свободные движения – все говорило об уверенности.

До этого Аркадий Подгорбунский прохаживался с невысоким, хрупким, изящно сложенным юношей, который сейчас с вежливо-равнодушным видом стоял в сторонке. Леонид приязненно улыбнулся ему; юноша сделал вид, будто не заметил желания завязать знакомство. Второй попытки Леонид уже не сделал, обиженно решив: «На баню ты мне сдался, коли так много понимаешь о себе».

Поболтав минут пять с Подгорбунским, он вернулся к Ивану Шаткову. Про себя Осокин сразу отметил, что Аркадий не дал ему прикурить от своей папироски, а вежливо достал коробок, причем сам зажег спичку. Леонид, как это часто теперь делал, решил запомнить это на будущее. «Видать, интеллигент, – подумал он. – Наш брат ткнул бы горящий окурок в нос – и угощайся». Да вон брюки как отутюжены – в складочку, ботиночки блестят. Ему казалось, что и Аркадий Подгорбунский, и его замкнуто-высокомерный приятель, и все остальные студенты стоят выше его: все имеют аттестат за девятилетку, получили нормальное воспитание, – будет ему что у них перенять.

Из Моссовета вернулась Эльвира Васильевна – как всегда, любезная, оживленная, расточающая во все стороны милые, дружеские улыбки. Студенты тотчас, теснясь, заполнили ее кабинетик со стрельчатым окном.

– Сейчас, сейчас, сейчас, – весело говорила она, кладя на стол лаковую сумочку, отпирая свой письменный стол и одновременно пробегая взглядом положенную машинисткой на стол бумажку. – Могу обрадовать вас: общежитие есть. Правда, не очень благоустроенное... нельзя сказать, чтобы в центре. Это бывшая фабрика Гознак на Лужнецкой набережной, временно превращенная в студенческий городок. Скажите спасибо, что и этого добились. Если бы не вмешался сам нарком – не дали б. Слишком велик наплыв студентов, негде расселять.

Продолжая говорить, мило грассируя, Эльвира Васильевна уже отыскала нужную бумажку, настрочила адрес, протянула невысокому мужчине лет тридцати с рыжеватой щетиной, в потертой кожанке, наброшенной на плечи.

– А как с помещением для занятий? – спросил щетинистый мужчина. – Удалось отбить тот дом у Наркомтяжпрома?

– Наоборот, Фураев, они отбили нашу атаку. Никто не хочет признавать наш институт. В Совнаркоме говорят: «Иностранных языков? Такого нет». В Моссовете заявили, что они, видите ли, нас «не планировали». Мило? Куда бы мы ни обращались – смеются: «Зачем нам нужен такой институт? Нам давайте побольше строительных, технологических».

– Отсталая точка зрения, – спокойно сказал небритый, рыжеватый мужчина, которого завуч назвала Фураевым. – Недопонимание громадной роли, которую все больше и больше приобретает наш Советский Союз на международной арене. Нам еще придется изучать не только новые европейские языки, но и афро-азиатские и латиноамериканские. Сейчас немало наших инженеров находится на крупнейших заводах

– Соединенных Штатов, Германии, Англии, перенимают опыт; тырь-пырь – языка не знают. А сколько у нас работает иностранных специалистов?! Все время доверяться ихним переводчикам? Ничего, пробьем толоконные лбы моссоветчиков, заставим себя признать.

Леонид проникся еще большим уважением к своему институту. Ему раньше казалось, что лишь те, кто производят материальные ценности – крестьяне, рабочие, техники, – заслуживают всемерного уважения. Ан нет, жизнь-то о-го-го какая многообразная! Попробуй, действительно, обойдись без института иностранных языков! Здесь, оказывается, не только учителей готовят, а и переводчиков, корреспондентов ТАСС, газет, дипломатов. И в самом деле, институт с большим будущим!

– Где ж, Эльвира Васильевна, заниматься будем? – спросил Фураев у завуча.

– Вероятно, под открытым небом, – засмеялась она. – В общем, команду набрали, а корабля нет. Я шучу, конечно. Нам действительно везде отказали, но выход из положения, разумеется, нашелся! Бубнов разрешил заниматься в помещении Наркомпроса. В связи с этим институт переходит на вечерние лекции. Конечно, опять-таки временно. Рабфаку отвели бывшую немецкую кирку на Старосадском. Так что мы теперь совсем «святое» учебное заведение, – Эльвира Васильевна весело показала глазами на голубовато сияющий в дневном свете купол над головой. – Вот все, чем мы вас можем пока утешить. Повторяю: слишком много появилось новых учебных заведений, и все их считают важнее нашего.

– Ладно, – засмеялся Фураев. – Не такое терпели. Главное, все-таки открыли институт в этом году.

– Вот именно.

За это время в учебную часть подошло еще несколько «бездомников».

Всей группой в четырнадцать человек студенты отправились в новое общежитие.

Стоя на заднем прицепе, Осокин смотрел в открытый проем, поверх решетчатой, в гармошку, дверки, и думал, что вот начинается новая полоса в его жизни. Давно ли приехал в столицу? А кажется – целый год. Сколько событий, впечатлений, новых лиц! Успели разбиться мечты о рабфаке; потерпел крах в любви «с первого взгляда» (у одного ли у него такая чехарда в судьбе?). Зато неожиданно повезло с институтом. Студент вуза – ого! Держи, Ленька, нос кверху! Совсем в люди выходишь. Вот этот серенький, с осенней свежинкой день, вон тех воробьев на липе за каменным забором ему надо запомнить навечно: так началась новая страница в его жизни.

Трамвай, громыхая, дергаясь, неторопливо полз через центр, из-под железной дуги с роликом, потрескивая, сыпались фиолетовые искры. Придерживая ногой чемодан, Леонид с интересом смотрел на Кремль, на деревянную вышку шахты метро: о строительстве первой линии говорила вся Москва. Долго тянулись по Арбату. За Большой Пироговкой почувствовалось приближение городской окраины. Наконец, оставив позади каменные здания, трамвай вышел на большущий пустырь; вдали синим свинцом блеснула Москва-река, за ней густой лес, холмы. Впоследствии Леонид узнал, что это Нескучный сад. Пестрой толпой теснились деревянные домики с затейливыми резными карнизами, уютные дачки, крытые зеленым, красным железом, утопающие в яблонях и давно превращенные в постоянное жилье. Из-за серо-голубых облаков пробилось предосеннее солнце, все вокруг зажглось яркими красками. Привольно играл мягкий свежий ветерок, задирая листву деревьев, в кустарнике на пустыре порхали, с тихим оживлением перекликались птицы, выделялся флейтовый голос иволги, звучные рулады черного Дрозда.

– Уж не на свалку ль нас? – негромко сказал Шатков, когда трамвай, сделав круг на рельсовой петле, окончательно замер.

– Похоже, – засмеялся кто-то.

– Час сорок минут ехали.

– Может, купанемся?

Почти все пассажиры сошли с трамвая до последней остановки. Студенты стали прыгать на мягкую затравевшую землю, потянулись вслед за Кириллом Фураевым, который уверенно, вразвалку направился к длинным многоэтажным корпусам мясного цвета, обнесенным высокой кирпичной стеной.