Текст книги "Ленька Охнарь (ред. 1969 года)"

Автор книги: Виктор Авдеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 55 страниц)

Губастый беззлобно взял его за локоть, легко приподнял и поставил на ноги.

– Освоился, пацан? – спросил он. – Теперь ты принят в запорожскую вольницу... райских чертей. Выбирай местечко и считай, что ты на курорте.

И как ни в чем не бывало вернулся в свой угол.

Кто-то подбросил в костерик разломанную спинку стула, старую, прогнившую доску. Пламя сперва как бы заглохло, затем выкинуло длинные языки, разгорелось ярче.

Все это время кучка ребят, игравших при свече у стены в карты, не обращала внимания на забаву скучающих огольцов с новичком. Сейчас и они зашевелились, оттуда послышались громкие возгласы:

– Пробурился^[4], Язва?

– Говорил тебе, Афоня: не садись. Нету фарту, бросай карту.

– Нынче Лехе Амбе везет как на курьерском.

С кирпичей поднялся узкоплечий парень лет семнадцати, с копной белокурых волос, в сатиновой рубахе, расстегнутой на груди, в прочных брюках и нитяных носках. Все остальное – кепку, пиджак, ботинки и даже ремень – он проиграл. Сбычась, кусая губы, Афонька Язва пристально, мутными глазами посматривал на ближних ребят. Все, с кем встречался взгляд молодого вора, отворачивались, потихоньку отходили. Чувствовалось, что внутри у него клокотало, ему хотелось к кому-нибудь придраться, попсиховать, пустить в ход кулаки. Под ноги Язве попалась пустая водочная бутылка, и он сорвал на ней зло: бутылка далеко отлетела к стене. Он придвинулся к пылавшему костерику, плюнул раз, другой, прислушиваясь, как шипит в огне слюна. Облизнул губы, вызывающе покосился на Леньку, вдруг спросил:

– Новенький?

Мальчишка не ответил.

– Новенький, – угодливо сообщил толстощекий парень без шеи и в галифе.

Язва обошел вокруг Леньки, внимательно оглядел его, пощупал материал тужурки. Тужурка давно загрязнилась, как и сам ее владелец, с борта отлетела вторая пуговица, но добротное «матросское» сукно нигде не треснуло, не порвалось.

Вор бросил огольцу через плечо:

– Стой тут, с места не сходи. Понял? А то блин с тебя сделаю.

Он вернулся к горевшей свече. Кучка ребят, сидевшая вокруг дрожащего язычка света, еще не разошлась. Черно-смуглый парень в картузе-капитанке с золотым шнуром и в брюках с бахромой лениво и небрежно свернул выигранную десять минут назад одежду и швырнул к стенке.

– Завтра будет на что опохмелиться, – улыбаясь, сказал он соседу.

Афонька Язва опустил на его плечо руку.

– Видал, Амба, там босявка какой-то пришел? Играю его барахло. Мечи.

– Надо покнацать.

Вслед за Язвой черно-смуглый Амба не спеша приблизился к Леньке, подвел его ближе к огню, деловито осмотрел. Ленька заметил, что на груди этого вора в капитанке тушью выколот неприличный рисунок.

– Не запоет пацан? – спросил Амба. – Гляди, отвечаешь.

Он первым двинулся назад, к свече.

– Тасуй, зануда, – нетерпеливо ответил Язва. – Спрашивает еще.

– Во что идет?

– Пятнадцать хрустов^[5].

– Половины за глаза довольно.

– Лады. Обдирай.

По цементному полу вновь зашлепали карты.

Много любопытных глаз опять устремилось на Леньку, и в некоторых он уловил сочувствие. Мальчишка смутно понимал: над ним учинили какую-то жестокость, но для собравшихся здесь беспризорников в этом, кажется, не было ничего необычного. Зачем его осматривал Афонька Язва и другой картежник в капитанке и с неприличной татуировкой на груди? Зачем ему наказали стоять на месте? Ленька знал, что теперь уйти ему отсюда никак нельзя: задержат и изобьют уже по-настоящему.

Сверху в подвал шумно спустилось еще человек шесть беспризорников, и при свете костра Ленька узнал двух из них: рыжего, патлатого, в бархатной жакетке с буфами, которого видел в Помдете, и его товарища с вывернутыми ноздрями, что цеплялся к Леньке там же на крыльце. Вот кого он встретил здесь вместо Федьки Монашкина! Час от часу не легче.

– Гля! – остановясь против него, удивленно воскликнул рыжий патлатый оголец. – И тебя сюда Помдет определил?

«Совсем теперь пропал», – подумал Ленька.

– Опять прошпилился, – послышался от костра злой голос Афоньки Язвы, и он швырнул карты на пол.

– Какая-то маруха по тебе страдает, – засмеялся один из кучки.

– Имею с вас получить, – спокойно обратился Амба к своему неудачливому партнеру.

Минуту спустя Язва стоял перед Ленькой.

– Сдрючивай, пацан, барахло. Да не раздумывай долго.

Только сейчас Ленька понял, что произошло: Язва проиграл его одежду. Он содрогнулся: неужели отымет? И неужели никто за него не заступится? Конечно, никто! Как же он станет жить? В чем завтра будет ходить по городу, в чем поедет в Москву? И – зачем он, дурак набитый, пришел в этот разрушенный дом! Разнесчастная та минута, когда он сунул свой любопытный нос в полуподвал.

– Ну, долго мне возле тебя стоять? – нетерпеливо спросил Язва. – Иль глухой?

– А в чем я останусь? – прошептал Ленька.

– Ты ж не девка? Посидишь и так, сейчас тепло. Ваш брат кусочник умеет выплакивать по дворам обноски. Э, да еще разговаривать! Давай... а то двину гадюку, с катушек слетишь.

И Язва грубо содрал с Леньки тужурку, расстегнул штаны.

На Леньку пахнуло винным перегаром: парень был пьян. Сопротивляться? Изуродует, он старше, выше на две головы. Это не босяк в рогоже со станции Глубокой, который заталкивал Леньку под железнодорожный мост: там могли заступиться безработные. Это и не рыжий пузатый фармазон в шляпе, что отнял на базаре материну шаль. Тот просто обманул, но не посмел ударить, боялся народа, милиции. А тут, в глухом подвале, хоть надорвись от крика, никто не заступится. Сдерут последнее, придавят втихомолку.

Слезы обиды вновь подступили к глазам Леньки, от возмущения и гнева плечи, руки охватил нервный зуд. Он понимал свое бессилие и лишь тихо вздрагивал.

– У тебя и кальсоны есть? – удивился Афонька Язва, —Чего ж нюнил? Вот жлоб занюханный! Завтра принесу тебе сменку, а сейчас гони и колеса^[6]. Шевелись веселей, шевелись.

Он снял с мальчишки штаны. Ленька лишь покорно подымал одну ногу, вторую, опираясь на плечо молодого жулика, чтобы не упасть. От беспризорников Ленька уже знал, что, когда жулики раздевают своего брата, они «по-честному» дают ему взамен старую дырявую одежонку.

Сам разуваться Ленька не стал. Язва нагнулся, пьяными, непослушными пальцами начал расшнуровывать ботинок. Свои ботинки Ленька редко снимал с тех пор, как убежал от тетки из Ростова, и для прочности оба шнурка завязывал тугим двойным узлом. От грязи шнурки слиплись, заскорузли: распутать их было почти невозможно.

– Да подыми копыто выше, – зло сказал Язва.– Ни хрена не видать.

Вор дернул мальчишку за ботинок так, что тот едва не упал. Он опустился на одно колено, второе выставил, утвердил «а нем Ленькину ногу, резко затеребил шнурки, пытаясь порвать. Нога мальчишки соскользнула с его колена, Язва опять нагнулся за ней, и тогда Ленька вдруг снизу ударил его носком ботинка в лицо.

Голова Язвы мотнулась. Ближние ночлежники замерли от удивления. А Ленька с размаху ударил вора второй раз, повернулся и бросился по лестнице из подвала. Еще минуту назад он сам не знал, что очертя голову выступит на защиту своей одежды, осмелится драться, мстить.

Прыгая через ступеньку, он выскочил наверх, метнулся в другую комнатную клетку, где находилась выходная дверь. Сзади, из подвала, вдогонку ему раздался яростный крик:

– В морду? Зарежу гада!

Снизу послышались быстрые, широкие прыжки по ступенькам. Вбегая в другую комнатную клетку, Ленька мельком оглянулся. В неясной полутьме из подвала выросли голова и плечи Язвы, в поднятой руке его почудилась светлая полоска стали – нож. Спасти Леньку могло только проворство. Ему некогда было рассуждать, правильно он поступил, поддавшись желанию отстоять свое «я», или неправильно; не испытывал он и малодушного раскаяния. Он знал, что ему грозят страшные побои, а то и смерть, и всю силу души вложил в быстроту ног, в зоркость. Справа смутным просветом выступил квадрат выходной двери. Ленька все-таки не рассчитал и проскочил его. Заворачивать пришлось бы слишком круто, да и не было времени.

Не рассуждая, Ленька с разбегу прыгнул в освещенный дальним фонарем проем окна, ловко упал на носки ботинок, присел и, помня, что улица справа, а он находится сейчас во дворе, свернул во двор за угол развалин. Почему он так сделал, он и сам не знал. Наверно, подсознательно понимал, что на улице длинноногому Язве легче его догнать, и надеялся скрыться от него на темном пустыре.

Почти сейчас же за ним на земле раздался стук от падения другого тела: это мог быть только Афонька Язва. Прыжок у него получился менее удачным. Пьяный вор поскользнулся на мокрой земле, упал в грязь и, видно, зашибся. Матерясь, он вскочил, кинулся по следу.

– Все одно догоню! Кишки выпущу...

Обегая вокруг дома, пристально вглядываясь в пустырь, Ленька завернул за второй угол и вдруг увидел три ступеньки вниз – вход в дом. Он вскочил в него, надеясь запутать преследователя, пробежал несколько шагов – и замер: трепетный свет от невидимого костра колебался на сырой каменной стене, отчетливо донесся знакомый мальчишеский голос: «Долго я звонкие цепи носил..

Мурашки сжали затылок: Ленька оказался в том же подвале, только попал в него с другого хода, со двора.

Возможно, это его и спасло. Снаружи послышался топот ног, тяжелое дыхание: это мимо пронесся Афонька Язва. Конечно, он не мог предположить, что Ленька кинется на свою погибель обратно в подвал, в лапы ночлежников, и теперь отыскивал его на пустыре. А Ленька нашарил под ногами кирпич, стиснул в руке: теперь хоть есть чем в последний момент защититься.

Сердце колотилось у горла, в животе, в каждом пальце. Переждав не больше минуты, он осторожно вышел из укрытия. Пьяный голос бессмысленно ругающегося Афоньки Язвы слышался с улицы:

– Шалишь-мамонишь! Все одно отыщу! Отыщу-у...

Ступая на цыпочках, пригибаясь, Ленька побежал в дальний, темный конец пустыря, перелез через полуобвалившуюся стену и попал в какой-то другой двор. Отыскал ворота, выбрался в узкий глухой переулок. Дождь перестал, и фонарь обливал жидким светом сырой тротуар, мостовую в рябинах луж.

Поминутно оглядываясь, стараясь держаться в тени акаций, Ленька быстро пошел к центру города: там народ, постовые милиционеры, могут заступиться.

Да, заскочи Язва в подвал, конец бы ему. Колени Леньки от страха вдруг ослабели: вишь, на какое дело отчаялся! Ленька свернул в переулок, все еще не веря тому, что спасся. Сбежать бы немного пораньше – и куртка бы осталась цела, и штаны, а то вот раздетый, в кальсонах. Э, спасибо, что еще жив и ботинки на ногах!

Улицы потянулись более оживленные, людные, чаще попадались освещенные витрины магазинов. Звеня, сияя из-под ролика дуги зелеными, фиолетовыми искрами, летел трамвай; вскоре показался постовой милиционер в плаще, кепи.

Ленька немного успокоился, и только стыдно было идти в кальсонах у всех на виду. Он расспросил дорогу на станцию. Из Одессы надо сматываться нынче же ночью, прямо сейчас. Увидят завтра ночлежники из развалин, скажут Язве – убьет. Да и что делать в этом городе, если не берут в детдом? Федьку Монашкина вряд ли найдешь: больно беспризорников много. Море, правда, жалко.

...Ждать долго у семафора Леньке не пришлось. От блокпоста показался паровоз с граненой пятиконечной звездой на выпуклой груди: товарняк. Теперь оголец знал, как прыгать, и ловко, с ходу, уцепился за поручни подножки первого же порожнего вагона. Когда он уселся в пустую кондукторскую будку с большой железной рукояткой тормоза внутри, то испытал истинное счастье.

«Ожил я, волю почуя», – вдруг возникла в сознании строчка из песни, услышанной в подвале. Уж теперь-то Язве не достать его: руки коротки.

XIII

Пасмурный осенний теплый вечер опускался на узловую степную станцию. Видно еще было хорошо, но на железнодорожных путях уже горели огоньки стрелок, светились ранние фонари у длинных пузатых пакгаузов с заброшенными товарными вагонами и на платформе, вдоль каменного приземистого вокзала. От далекого двухэтажного блокпоста слышался мелодичный звук рожка: у водокачки паровоз набирал воду: грузчик в больших рукавицах катил по перрону железную тележку с мешками, рогожными кулями, заляпанными сургучными печатями. Всюду на скамейках и прямо на земле сидели пассажиры с кошелками, сундучками, кучки кочующих безработных.

С трудом поддерживая правой рукой большой украденный на базаре арбуз, Ленька на третьем пути нашел нужный ему поезд: передавали, что он идет на Киев. Огромный, мощный паровоз с железной сеткой на трубе редко, рывками выпускал короткие клубы дыма. Его черное, железное, горячее тело было покрыто каплями масла, воды, пыли и казалось потным, но преисполненным мощи и гордости. Из высокой будки выглядывали усы машиниста. Молоденький кочегар с грязными, как у всех кочегаров, лицом и руками огромной лопатой перебрасывал уголь с конца тендера по ближе к топке. Длиннющий товарный состав грузно изгибался на рельсах; там и сям высоко над деревянными подножками повисли огоньки фонарей: кондукторская бригада тоже заняла свое место, – значит, состав скоро должен тронуться.

Арбуз оттянул руку, Ленька переложил его в другую и пошел вдоль громадных красных вагонов. Состав не имел порожняков. Это было хуже. Зато Ленька увидел несколько платформ, груженных какими-то машинами, затянутыми брезентом; лишь на некоторых находилась охрана.

– Дяденька, это на Киев поезд? – спросил он у высокого, крючконосого, рыжеглазого кондуктора лет тридцати с выбритым подбородком и веснушками на широких загорелых скулах. Кондуктор стоял на тормозной площадке в брезентовике, надетом поверх форменной шинели, и в руке держал зажженный фонарь, желтым стеклом наружу.

– А ты что: в командировку спешишь?

Улыбка осветила Ленькино чумазое лицо.

– Посылают главным начальником.

Кондуктор ответил ему – и это уже было хорошо.

Два предыдущих, с которыми Ленька пытался завязать разговор, только смерили его хмурым, подозрительным взглядом, а третий хотел ударить сапогом, да не достал.

– Посади, дяденька. Я смирный, колеса у вагонов не краду.

– А не врешь?

Еще шире расплылось Ленькино лицо. Кондуктор шутит, – значит, есть надежда уломать.

– Я бы на пассажирский пошел, да ждать долго. К тому же арбуз. Не с руки, там держаться надо.

– Арбуз-то небось краденый?

– Купил-нашел, насилу ушел, догнали б, еще дали б. Так посадишь? Половину отрежу. Знаешь, какой сладкий? Я уж ел.

Спрыгнув с подножки, кондуктор взял из Ленькиных рук арбуз, крепко сжал его над ухом, прислушиваясь, спелый ли, молча вернул мальчишке и улыбнулся. Ленька воспринял его улыбку и жест, как разрешение, бойко полез на пустую подножку соседнего вагона. Почти тотчас же к этому высокому, веснушчатому кондуктору в брезентовике подошла босая девушка лет двадцати трех. Она была в грязной жакетке, измазанной на локте мазутом, в красной юбке с замызганным нодолом. Из-под затасканного ситцевого платка выбивались пряди нечесаных, свалявшихся волос, молодое лицо носило на себе неуловимый, но явный след скитаний, неустроенности: въевшаяся в уши угольная пыль, несвежий цвет кожи, припухшие от недосыпания глаза с несмелым и голодным блеском. Попытка придать себе приличный, даже кокетливый вид выглядела у нее совеем жалко.

– Вы до Лубнов? – сказала девушка просительно и чуть-чуть заигрывающе. – Подвезите меня.

– Чего туда едешь? – спросил кондуктор и плотоядно пошевелил ноздрями крючковатого носа.

– К тете.

– Тетя твоя с усами? В штанах ходит? – Он ущипнул девушку за тугую грудь, выпиравшую из ситцевой кофты. – Чем будешь расплачиваться? Хе– xe! Тем, чего мыши не едят?

Она вяло улыбнулась, отстранила его руку. Кондуктор продолжал смотреть на нее замаслившимися глазами.

– На пассажирских надо ездить. Государство всех вас бесплатно катать не может.

Дежурный по станции с тощими постными щеками пронес на жезле путевую, безучастно покосился на кондуктора и девушку. Залился свисток главного, паровоз взревел.

– Ладно, лезь, – подмигнул рыжеглазый кондуктор девушке. – В дороге рассчитаемся. У бабы завсегда есть неразменная деньга.

Ленька сел на скамеечку соседнего вагона, вделанную в небольшой нише на тормозной площадке.

Мимо проплыли дежурный с пустым жезлом, блокпост, цветные огни стрелок. Умный, сильный паровоз бодро закричал, как бы предупреждая: «Держитесь крепче. Поехали». Колеса все убыстряли обороты, водокачка, последние, темнеющие домики поселка уже быстро проскочили мимо, и теплый степной ветерок дохнул в лицо скошенными хлебами, цветущей полынью. Вскоре огоньки станции словно присели за осеннюю листву садов.

На следующей остановке к вагону, где сидел Ленька, подошел знакомый рыжеглазый кондуктор – уже без брезентовика и шинели.

– Едешь? – сказал он таким тоном, словно не заметил, как Ленька залез на тормозную площадку.– И арбуз еще цел? Ну, тогда айда с нами вечерять. Да вот что, пацан: если главный поймает или стрелок охраны, я тебя не видел. Ясно? Го-то.

Поезд стоял всего минуты две. Ленька едва успел добежать до платформы, на которой ехали кондуктор и девушка в жакетке. Влез он уже на ходу, предварительно передав вскочившему перед ним рыжеглазому железнодорожнику арбуз.

– Садитесь смело, – сказал тот. – Теперь три перегона будем ехать без остановки. Не один час пройдет.

Сумерки сгустились. Далеко впереди на извивающихся рельсах виднелся бегущий свет паровозных прожекторов. Густой, черный, жирный, словно перекрученный, жгут дыма из трубы низко стлался над железными крышами состава, и от него в лицо, в глаза летели мельчайшие блестки, соринки: это кочегар подкинул в топку угля. Вагоны гулко перебирали колесами, мягко позванивали, стукались буфера, дерево кряхтело, поскрипывало.

Все уселись на платформу у затянутой в брезент машины. Кондуктор достал из плетеной кошелки буханку пеклеванного хлеба, большой складной нож с грубой деревянной ручкой, кусок сала, аккуратно завернутый в тряпицу.

– От своего кабанчика, – сказал он, усмехаясь одними рыжими, весело и зорко горящими глазами и отрезая сало. – Отведайте, попутчики. Мне бы вас в шею гнать, а я угощение поставил, службу нарушаю. Ну, да бог не взыщет, начальство не заметит. Народишко вы вроде ничего, хоть из вашего брата попадаются ухари. – Он бросил взгляд на Леньку. – Тут у Нифонтова в прошлую ездку двое таких вот химиков плащ унесли и кошелку с едой. Теперь он видеть не может которые из золотой роты, весь трясется. Чистая война идет. Да и коли говорить в масштабе, служба не позволяет. Груз-то разный возим... также мануфактуру. И случается, что на ходу с вагонов пломбы срывают, выбрасывают товар под откос. Кто отвечает? Наш брат, Гаврила. Да вы не из такой сотни. До Лубнов довезу, я добрый. Бригада наша там будет меняться. Дальше на Киев добирайтесь, как умеете.

На узловой станции Ленька наелся досыта. Околачивался он на ней весь день, удачно попрошайничал на базаре, набил пазуху кусками хлеба, помидорами, початками вареной кукурузы, сырыми яйцами. Теперь он, не смущаясь, протягивал руку к любому человеку и редко получал отказ. А под вечер еще украл арбуз. При виде сала рот его опять набился голодной слюной, однако ел он медленно, церемонно, действительно будто в гостях. Так же не спеша ела девушка, которую железнодорожник называл Гафийкой. Но мальчишка заметил, что плохо вымытая рука ее, подносившая ко рту кусок, дрожала от нетерпения, откусывала она хлеб и сало жадно и, хоть и старалась жевать медленно, почти тут же судорожно проглатывала. Глаза ее потеряли сонное выражение. Чтобы скрыть их почти режущий блеск, Гафийка сидела полуопустив припухшие веки, не глядя на еду, «Наголодалась девка», – с любопытством подумал Ленька. Он заметил, что кофта у нее на груди неправильно застегнута: нижняя петелька накинута на верхнюю пуговицу – видимо, второпях.

– Так говоришь, из Чупаховки сама? – благодушно рыгнув, обратился кондуктор к Гафийке. – Оставаться дома бездоходно было? Хозяйство развалилось?

– Засуха, корову продали. Голодовали.

Сперва Ленька ничего не понял из их разговора. То они говорили о гражданской войне и гетмане Петлюре, то о каких-то брошенных детях, о двух парах пропавших волов, то о далеком хуторе «дэсь пид Гадячем».. Лишь постепенно мальчишка начал понимать: семья Гафийки была большая – четыре сестры, братишка; мать вечно прихварывала, отец боялся показаться в родном селе и батраковал у вдовы, на хуторе под Гадячем. Сперва он помогал семье, а потом и вести перестал о себе подавать: наверно, пристал к хозяйке в приймаки. Одна женщина из Чупаховки много лет жила в Полтаве, служила в няньках. Мать и послала к ней Гафийку. Та устроила девушку на работу в богатую семью. Хозяин – человек немолодой, богобоязненный – скупал по селам свиней, коптил окорока, выделывал колбасы и не обижал наймичку. Но его младший брат – гуляка, пьяница,, весельчак – стал приставать к Гафийке и однажды ночью, когда она спала в чулане, добился своего. Узнала хозяйка, всполошилась: «У меня дети, и я не допущу распутства». Девушке отказали.

– Ловок бес этот брат, – соскабливая ножом соль с румяной корочки сала, осклабился кондуктор Гордей. – Разговелся, значит, тобой – Он опять засмеялся, покачал головой, философски произнес: – Ну, да раз девка поспела, тут уж каждый, который охотник до этого дела, постарается не дать промашки...

Особливо в чужих людях, где некому заступиться. И чего ж ты дальше?

Воспользовавшись короткой передышкой, Гафийка, почти не жуя, проглотила кусок хлеба с салом и бросила из-под опущенных ресниц острый, жадный взгляд на убывающую в тряпице еду. Двумя пальцами она вытерла рот и продолжала тихо, каким-то деревянным, безразличным голосом, точно рассказывала не о себе, а о постороннем, совсем чужом человеке.

– Снова до тетки Солохи. Это наша чупаховская, что меня в няньки определила. Поругала она меня, поругала: «Хоть бы ты их, иродов, судом припугнула, денег бы, может, дали. Новая власть таких-то не гладит». Ну, а я чего понимала? Надо было в больницу сходить за бумажкой... не то свидетеля найти, а откуда возьмешь? Стою, слезами заливаюсь, вся грудь у рубахи мокрая. Пристроила меня все-таки тетка Солоха в другое место. Больше году жила.

Девушка бросила новый жадный взгляд на еду, но взять не решилась.

Звезды усеяли черное ночное небо. Ни паровоза, ни дыма из трубы не было видно. Казалось, вагон сам по себе плывет по громадной, невидимой степи: захолодавший ветерок шевелил Ленькины волосы на макушке, пробирался за рубаху.

Гордей взял арбуз, всадил в него нож, и корка треснула, отлетела, словно полосато-зеленая крышечка.

– Спе-елый, – сказал он с удовлетворением. – Ты чего замолкла, Гафия? Сталоть и с нового места принудилось уйти? На, держи арбуз.

Она приняла большой сочный ломоть, но есть не стала и продолжала рассказ. Лишь много позже, вспоминая иногда эту поездку, понял Ленька, что означал монотонный, безразличный тон Гафийки: это была полная надломленность, потеря веры в свою судьбу, – холод выброшенной из костра головешки.

– У соседа-бакалейщика батрак был, Хведько. Кучерявый, веселый. За товаром для лавки ездил, воду возил, топил печь, коня убирал, помогал за прилавком дочке хозяина, Меланке. Перестарок была эта Меланка, кривобокая, визгливая, а всегда нарумянена, в монистах, желтые гетры со шнуровкой до колен. Уговорились мы с Хведьком пожениться, а после... затяжелела я. – Голос Гафийки почти совсем угас, прервался. – Сказала я Хведьку, он обнял меня: «Ничего, проживем. Сына мне роди». Месяц прошел, другой, вдруг он опять: «Посоветовался я, Гафиюшка, с одним добрым человеком. Рано, говорит, вам дытыну. Сперва угол надо нажить». А сам красный стоит, ровно буряк, и в глаза не смотрит. Нашел мне бабку, что такими делами занимается. Два дня я у нее на земляном полу лежала, думала, что кровью изойду. Вернулась, а Хведько женился на кривобокой Меланке, дочке бакалейщика. Пьяный совсем, не смотрит. Хозяин его за прилавок поставил, чимерку новую справил со смушками, часы серебряные купил. Наплела Меланка в доме, где я жила, что и всем-то я на шею вешалась и отравить ее хотела,– опять мне расчет дали.

Гафийка схватила кусок хлеба, набила рот, стала закусывать арбузом. Кондуктор присвистнул, весь как-то задвигался.

– Вон как! – заговорил он, округлив глаза, размахивая ножом, которым отрезал от своего ломтя и кидал в рот сочные дольки арбуза. – Ну, девка, Хведько твой не дурак. То бы ему с тобой по чужим людям судьбину маять, а то в дело вошел, нэпманцем стал. Деньги, деньги, – что поделаешь? Они всему голова. Купили, значит, Хведька? Так, так, так. На бабку, говоришь, он тебе давал? Не иначе как ему той бакалейщик сунул. Небось ему тоже не сладка будет жизнь с кривобокой да постылой, ты-то ягодой – малинкой была... Деньги. Царя большевики свергли, а деньги остались. Вовремя, Гафия, ты от дытыны отделалась. Вырос бы, как вот этот, – кивнул он на Леньку. – Оторви да брось! Ишь ты. И второй, выходит, тобой попользовался да бросил. Нету тебе, девка, в жизни удачи.

От нескольких ломтей арбуза живот у Леньки раздулся. Он уже наелся и теперь занимался тем, что зажимал двумя пальцами мокрые, скользкие семечки и ловко стрелял ими в темноту. Это было очень занятно. Кондуктор Гордей расспрашивал Гафийку, как она жила дальше, где, у кого работала, и вслух обсуждал ее ответы.

– Совсем не у дел осталась? Ославили? И тетка ваша чупаховская, как ее... Соломея? И Соломея отказалась подсобить? Что и сказать, время тяжелое, безработица, еще с голодовкой не покончили. Одначе рано ты по рукам пошла. Ну, а кто же у тебя в Киеве? Кум отца до революции в дворниках жил? Те, те, те! Там ли он? Это ведь сколько мутной водички утекло – ого-го! Да и поможет ли? На биржу труда в случае чего собираешься? Мало вас там таких околачивается! А домой в село к матери? Сами чуть не побираются? И соромно? Понятно, соромно. Да, девка: парнишка попадает под забор – беда, а коли ваша сестра – совсем пиши пропало. Больницей кончит, а то и кладбищем.

Острое сочувствие, жалость к обездоленной девушке на какое-то мгновение заполнили маленькое Ленькино сердце. Ему вспомнилась Одесса, узкое, замусоренное подворье: здесь помещалась столовая Помдета, где Ленька раза три ел жидкие щи с жилистым синим мясом да гречневую кашу-размазню. Огромная очередь перед входом в подвал кишела беспризорниками, изможденными женщинами, слепыми стариками. Безногие, однорукие калеки – самый страшный вид нищих – перли в дверь напролом, лупили костылями тех, кто не пускал. От них несло водочным зловонием. И вот среди этих собесовских иждивенцев Ленька не раз видел группки оборванных девчонок. Они так хлестко ругались, обменивались с ребятами такими откровенно-циничными словечками и жестами, что даже он, Ленька, уже повидавший в жизни многое, опускал глаза. Сам обитатель улицы, он отлично понимал: большие и маленькие Гафийки – это законная добыча таких, как он, маленьких и больших бездомных ночлежников, и ужаснее их доли трудно, что-нибудь придумать.

Разрезая ночную тишину, взревел паровоз. На горизонте, прокалывая тьму, мигали, шевелились какие – то огоньки. Кондуктор Гордей завернул в тряпицу остаток хлеба, сала, надел висевшую на крюке шинель и сразу стал выглядеть суше, важнее.

– Собери шкурки арбузные, – сказал он Леньке,– посбрасывай. Чтобы сору тут никакого. Станция зараз будет. Как состав остановится, беги к себе на вагон. Да еще раз говорю: коли главный поймает аль охранник, я тебя и в глаза не видел. Выговора за вас, таких, еще не хватало. А ты, Гафия, сядешь опять на ту порожнюю тормозную площадку.

Глаза Гафийки были полуприкрыты, усталое лицо расплылось, потеряло определенность выражения: она почти засыпала. Ленька отлично знал это состояние по себе. Железнодорожные бродяги, днем и ночью кочующие с поезда на поезд, думающие лишь о том, как уехать дальше, дремлют урывками, на ходу, пользуясь каждым свободным часом. А тут еще сытно поужинала.

На остановке Ленька соскочил и во весь дух бросился к своему вагону. Поезд стоял минут сорок, и Леньке пришлось отойти подальше, чтобы не заметила охрана. Потом он занял прежнее место и долго смотрел на огни удаляющейся станции, забыв и о добром кондукторе, и о Гафийке, и обо всем на свете.

XIV

В Киеве Ленька решил остановиться, прощупать: не принимают ли здесь в приют? Однако в Помдет не торопился, околачивался на огромном Еврейском базаре, бродил по шумным улицам, осматривал с Владимирской Горки Днепр: купаться в нем уже было нельзя – холодно.

Теперь Ленька ничем не отличался от беспризорников. Скулы его заострились, отросшие кудри свалялись, взгляд серых, чистых глаз горел недоверчивым огоньком, верхняя наивно приподнятая губа дерзко оттопырилась, как у щенка, готового подраться. В кожу его щек и рук въелась угольная пыль, кальсоны пропитались мазутом, рубаха порвалась на локте, носки сбитых ботинок побелели.

Сереньким октябрьским днем он пришел на вокзальную площадь. На ближней улице чернел огромный асфальтовый котел – чинили тротуар. Грязный, продымленный парень большим ковшом на длинном шесте черпал из котла мягкую, смолистую, разогретую массу и вываливал на щербатые места, огороженные натянутой веревкой. Двое загорелых потных рабочих, ползая на подвязанных к ногам тряпичных наколенниках, деревянными скребками разравнивали дымящийся асфальт. «Вот где можно нынче выспаться,– подумал Ленька. – На бульварах холодно».

Только что прибыл харьковский поезд, со станции потянулся народ. Ленька побежал к вокзалу.

В толпе он высмотрел сухощавого человека в очках, с очень светлой бородкой, в кожаной куртке. В правой руке пассажир нес большую деревенскую кошелку, в левой – довольно ободранный портфель, под мышкой – самодельный мешочек, сшитый из холстины.

Ленька подскочил к нему, весело сказал:

– Дяденька, давай донесу.

– Я, дружок, все привык сам делать, – ответил человек в кожанке. Увидев огорченнее лицо Леньки, он мягче сказал: – Ты подзаработать, что ли, хочешь? Голодный?

– Ага.

Ну, тогда бери мешочек.

Так, почти налегке, Ленька и дошел до квартиры человека в кожанке. Жил он в переулке, у Прорезной, недалеко от Золотых Ворот, и занимал небольшую квартиру в старом каменном доме. Обстановка в передней комнате была незавидная: три венских стула, простая железная койка, небрежно застеленная байковым одеялом, грубый, некрашеный стол с забытой тарелкой, с крошками на цветной клеенке. Единственное, что в передней имелось красивого,– диванчик с ярко-голубой бархатной обивкой, с тонкими ножками из красного дерева и гнутой спинкой.

Сразу было видно, что попал он сюда случайно: или реквизировали у сбежавших с петлюровцами буржуев, или купили на толкучем рынке.