Текст книги "Ленька Охнарь (ред. 1969 года)"

Автор книги: Виктор Авдеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 55 страниц)

– У, з-зараза! Сучий хвост! С Анюткой все покончено? Нажрался котлет? Теперь «Париж»! «Лимоны»! К новой бабенке подкатился? И меня еще – сотоварищем?.. Ух котяра! Приспособленец!

– Шуток не понимаешь?! – кричал Подгорбунский. – Взбесился? Хам! Замолол...

Ошеломленный наскоком, он сперва только защищался – очевидно, хотел поладить миром. Видя, что Леонид не унимается, сам перешел в нападение, нанес ряд резких ударов; Леонид упал в снег. «Сыт? – спросил Подгорбунский. – Довольно?» Не отвечая, Леонид вскочил. Подгорбунский дрался хлестко, умело, руки у него были длинные, крепкие; Леонид понимал: если не пойти на сближение, заклюет тычками с расстояния. Можно было ударить по-блатному: ногой в пах и одновременно кулаком в челюсть. Леонид не хотел применять запрещенных приемов.

– Получай еще, – пропустил сквозь зубы Подгорбунский, нанося новый удар.

На этот раз Леонид устоял. Сделал ложный выпад и, прорвавшись на ближний бой, хватил Подгорбунского снизу в подбородок. Удар был боксерский, всем корпусом, и тот рухнул в снег. Хотел приподняться – вновь грузно осел. Потрогал рукой нижнюю челюсть, словно желая убедиться, на месте ли она: нижняя губа, пальцы окрасились кровью.

– Хватит, – сказал он зло и приложил к носу снег. – Костюм испачкаю.

– Умылся? – сказал Леонид, опуская кулаки. – Запомнишь.

– Сволочь. Не разобрался цепляется.

– Еще подлезешь с Парижами – не так отвечу.

– Чихать я на тебя хотел. Может, донесешь? Кто такого дурака слушать станет? Где твои свидетели?

– Я и сам тебе сумею мозги вправить.

Подхватив свои лыжи, Леонид пошел в ту сторону, куда уехала Вика. У него горела скула: наверняка будет синяк – Подгорбунский хорошо заехал. Болел в суставе средний палец правой руки: зашиб в драке о его башку. Костюм был в снегу. Леонид шумно дышал.

Свернув на ближнюю просеку, он увидел на лавочке знакомую фигуру в голубом костюме. А он-то думал, что Вика далеко.

– Вы еще здесь?

– Задний ремень совсем порвался, – она показала крепление на лыже.

– Вам же поправляли.

Леонид умышленно не назвал имени Подгорбунского. Вика быстро глянула на него: значит, видел, как Аркадий к ней приставал? В свою очередь спросила:

– Что у вас со щекой?

– На сосну налетел.

Леонид засмеялся. Засмеялась и Вика, и ее взгляд сказал ему, что она видела драку.

Всегда бледные щеки Вики разрумянились, под солнцем мягко золотились белокурые локоны, выбиваясь из-под шапочки, приветливые глаза казались совсем голубыми. Она заметно окрепла после болезни и все-таки выглядела хрупкой. Какой чистотой, покоем от нее веяло! Леонид сел рядом на промерзшую скамью, поднял ее лыжу. Сыромятный ремешок, сделанный из лосиной кожи, от снега размяк, порвался.

– Э, да у вас, Вика, и шнурок на ботинке развязался. Кладите ногу мне на колено.

Она доверчиво положила. Леонид сперва зашнуровал ей ботинок, затеи наладил и лыжу – с трудом стянул обрывки ремня, терпеливо и умело связал: получилось крепко.

– Очень хорошо, – сказала она. – Спасибо, Леня. Пошли искать наших?

И посмотрела в конец просеки. Просеку там переезжал Аркадий Подгорбунский, согнувшись по-спортсменски, поочередно опираясь на палки. Вика и Леонид поднялись л пошли в другую сторону.

Почти со всеми однокурсниками Леонид был на «ты» – по-студенчески. С Викой он не мог взять этого тона: замужняя. Фамилию ее в институте он узнал – Сенцова. Ему доставляло огромное удовольствие разговаривать с этой «француженкой».

– С каких вы мест, Вика? Еще на Казанском хотел спросить.

– Из Заволжья. – Она скрыла улыбку. – Зачем вам?

«В самом деле, зачем?» – подумал Леонид.

– Мы ж однокурсники. Интересно. – И задал новый вопрос. – Кто ваш батько?

– Вы как преподаватель, – засмеялась Вика. – Земский врач. Двадцать семь лет проработал в одной и той же уездной больнице. Все? Или еще что интересует?

– Еще, – засмеялся и Леонид. – Давно замужем?

Все в нем окостенело в ожидании ответа. Вика, не задумываясь, кивнула, расхохоталась:

– Три года, три месяца и три дня.

«В самом деле так совпало? – подумал Леонид и испытующе глянул на Вику исподтишка. – Иль разыгрывает? » Хотел спросить, кто ее муж, да на сердце стало так муторно, как бывает, когда поднимешь слишком большую тяжесть. Вида не подал, продолжал болтать, острить.

Так они прошли с километр: Вика по лыжне, Леонид рядом по чуть обледеневшей под солнцем дорожке. Лыжи его скользили, расползались, правая резиновая простилка отставала. Глянь Леонид на себя со стороны, сам бы стал в тупик: вот разошелся! Не он ли всего полчаса назад жестоко подрался у овражка?

Внезапно он свалился в канаву. Вика заботливо наклонилась над ним:

– Ушиблись, Леня?

Он вылез из канавы, подобрал раскатившиеся лыжи.

– Хуже. Отскочили и потерялись гвоздики, видите – на резине один остался. Вопрос: как я теперь пойду дальше?

– Мне ремень наладили, а сами потерпели аварию?

Положение, несмотря на шутки, оказалось неисправимым. Попробовал было Леонид проехать без резины: нога скользила на голом дереве, и он вновь едва не упал. Пришлось снять лыжи. Это было тем досаднее, что они нагнали однокурсников.

– Что ж, Вика, езжайте с ребятами, а мне придется сходить на базу и переменить свою пару.

Видимо, ей было очень жаль его. Вика стояла в нерешительности.

– Проводить вас?

Этого Леониду очень бы хотелось.

– Зачем? – беспечно воскликнул он. – Опять ребят потеряете. Я скоро буду с вами.

И, взвалив лыжи с палками на плечо, он молодецки улыбнулся Вике, словно с удовольствием отправлялся на базу.

Шагал он действительно легко, бодро, все еще находясь под впечатлением прогулки с Викой Сенцовой. Слева сквозь деревья блеснул искристый ледовый панцирь Москвы-реки. Синева над головой была такая густая, глубокая, без единого облачка, что если глядеть только в небо, казалось – будто лето. Воздух был мягкий, сухой, и щеки больше ощущали солнечное тепло, чем морозец.

«Эх, до чего хорошо жить на свете», – внезапно подумал он.

На человека обычно действует обстановка, поступки, а не слова. Каждый, кто провел годы в сыром, вонючем, темном подвале, лишь тогда поймет весь ужас прошлого, когда не только увидит, а и поживет в сухой, светлой комнате. Именно привычка к лучшему начнет удерживать его от прежних поступков.

Только теперь Леонид осмыслил, насколько его нынешняя жизнь в институте отличалась от воровского кодла. Он мог полюбить девушку – и уже не за деньги. Он мог открыто высказать свое мнение всякому человеку – без боязни получить нож в спину. И главное, он мог спокойно дышать вот этим здоровым воздухом, с чистой совестью глядеть в глаза и студентам, и педагогам, и любому встречному, не озираться с тревогой по сторонам, не напрягать до Предела нервы, ожидая, что тебя в любую минуту схватят и бросят за решетку.

Подметки прохудились? Штаны с бахромой? Стипендии маловато? Так у всех трудности! Нельзя же думать только о себе!

Ему вспомнилось, как еще осенью, торопясь из института, он толкнул Василькова и услышал его негромкий и презрительный голос: «Неудачник». Лишь у трамвайной остановки Леонид спохватился: не по его ли адресу пущено словцо? Перед этим он рассказал Подгорбунскому, как «засыпался» на рабфаке искусств. И вот теперь ему подумалось: это он-то неудачник? Конечно, не будущий Серов или Маковский, да мало ли кто о чем в юности не мечтал? Нет: удачник он. Счастливец. В рубашке родился...

Пол на базе был мокрый, заслеженный. В ответ на просьбу Леонида переменить лыжи кладовщик молча кивнул на десяток пар, стоявших в сторонке. У большинства были оборваны ремни, у некоторых резина, а одна – треснула пополам.

– Хочешь, обожди. Может, сдадут через какой часок. А вдруг через три часка? Опять потом невесть где искать своих студентов? В памяти мелькнуло свежее, милое личико Вики Сенцовой. Хорошо бы еще с ней покататься. Но, вероятно, она уже уехала домой – ведь ее ждет муж.

И Леонид вдруг решил «закругляться». Кстати, и проголодался, обедать пора. Он расплатился, получил обратно студенческий билет и по тропке, пробитой в снегу через лед реки, пошел в общежитие.

XXIX

Близилась зачетная сессия, и Леонид Осокин, как и многие студенты, целыми днями пропадал в Ленинской библиотеке: там можно было достать любой учебник, дополнительную литературу.

В этот воскресный день он приехал в библиотеку с небольшим запозданием. Книги, которые он собирался выписать, уже захватили; заняты были и все лучшие места у окон, у настольных ламп под круглым зеленым абажуром. Пришлось сидеть на сквозняке, у прохода, возле двери.

Лишь часа четыре спустя освободились необходимые ему учебники, а вместе с ними и удобное местечко у окна. Леонид поспешно разложил на захваченной части стола свои книги, тетради с записями. Он почувствовал себя будто в отдельном кабинете и решил устроить пятиминутную передышку, чтобы уж потом засесть и «грызть гранит науки» до самого вечера.

В холле Осокин остановился перед витриной журналов, книжных новинок. Целый век он не читал ничего, кроме конспектов лекций, и с жадностью смотрел, что же интересного появилось на белом свете. Нет ли новых стихов Эдуарда Багрицкого, рассказов Алексея Толстого, Бабеля?

Внезапно он увидел Аллу Отморскую под руку с Мусей Елиной. Его с ними разделяло трое парней: народу в холле толпилось много. Подруги-рабфаковки стояли у другого конца витрины и о чем-то негромко переговаривались.

Вся кровь в Леониде, казалось, хлынула в ноги: они чугунно отяжелели.

В последний раз он видел Аллу в памятный осенний день из подъезда Главного почтамта у Мясницких ворот. Все эти месяцы старался забыть ее, убеждал себя, что Алла кокетка, распутная и за Илью пошла из расчета. «Продажная. Шмара», – мысленно оскорблял он ее. Леониду надо было как-то отвязаться от воспоминаний об Алле, и временами ему казалось, что он этого достиг. Боль от разбитой любви не походила больше на открытую рану, а скорее на занозу, сидевшую глубоко в теле: лишь когда сильно ударишь – напоминает о себе.

Вот так заныла эта заноза сейчас. Надо же было столкнуться. Скорей отсюда, пока не заметили. И мучительно хотелось глянуть в последний раз. Лицо будущей артистки показалось ему ярким, ослепительным, словно на нее навели прожектор. Не дай бог увидит. Брошенный «кавалер» – это так унизительно!

Сквозь толпу в холле пробираться приходилось медленно. А может, он и сам не спешил?

– Леня! – услышал он сзади и вздрогнул, так как и мечтал об этом окрике и страшно боялся его.

Ничего не оставалось другого, как оглянуться. Муся Елина призывно махала ему рукой. Интересно, когда подруги его «засекли»: у книжной витрины или только сейчас? Он подошел, делая вид, что очень удивлен встречей, на Аллу старался не смотреть и уголком глаза все время видел ее.

– Опять, скажешь, не заметил? – спросила Муся,

– Это ты глазастая, всех видишь.

Насколько раньше Леонид радовался тому, что Муся стала их посредницей с Аллой Отморской, за что и считал ее «мировой девкой», настолько после разрыва переменил о ней мнение. Муся казалась ему «коварной сводней»: наверно, и Илье содействовала. Сейчас она, возможно, первая заметила его, Леонида, шепнула Алке и окликнула. Наверно, ей весело разные шуры-муры разводить?

– Не думала, что ты такой хитрец, Леня!

– Вышел из доверия? Правда, я не заметил.

Почему-то он избегал говорить «вас» и по-прежнему не смотрел на Аллу.

– Притворяйся. Увидел у витрины и скорей отвернулся. Мы ведь еще в читальном зале за тобой следили.

Вот, оказывается, где его «засекли». Хорошо это или плохо? Алка всё коготки на нем пробует? Ну теперь они не подействуют.

– Даю честное комсомольское, – Леонид с неожиданным для себя спокойствием глянул прямо в глаза Отморской.

Конечно, в ее лице, фигуре не было ничего яркого, ослепительного, неотразимого, три минуты назад ему это померещилось. Правда, Алла и теперь имела над ним какую– то власть, но красота ее показалась ему парфюмерной, назойливой. Где-то в глубине души Леонид всегда с тревогой готовился к такой вот неожиданной встрече с ней. Главное – выдержать первые секунды, не выдать смятения, а там он сумеет взять себя в руки. Ему нечего опускать взгляд, это именно ей следует оправдаться в «измене» – во всяком случае, чувствовать себя виноватой. А что сейчас получилось? Отморская смотрела на него с нескрываемым интересом, весело, с приязнью, словно бы даже собираясь пококетничать. Он уже пожимал подругам руки. – сперва Мусе, – затем ей. И пожатие у Аллы было крепкое, ласковое, в нем, не ощущалось и намека на растерянность.

– Леня очень загордился, – сказала она. – Студент института!

– Будущий немец. Генос.

– Задрал нос.

Подруги рассмеялись.

Вот канарейки! Еще и острят над ним.

Проходившие студенты оглядывались на их группу, парни задерживали взгляды на Алле, и Леонид вдруг почувствовал, что ревнует ее к этим взглядам, как и прошлым летом в фойе Художественного театра. «Неужели не остыл? Жора-свистун! » Плюнуть на все приличия и смыться? Он отлично знал, что первый отсюда не уйдет.

– Загордились, по-моему, вы, – сказала он, как бы обращаясь к обеим, но относя слова только к Алле и придавая им особый смысл.

Она поняла его.

– Это всё твои выдумки, Леня. Жизнь – как спутанный моток ниток, и, пока найдешь нужный конец, не один раз ошибешься.

Как ни старался Леонид в душе унизить Аллу Отморскую, чтобы защитить себя от новых страданий, он не мог не видеть, что она еще похорошела. Темно-синее платье с белым воротничком плотно охватывало ее покатые женственные плечи, узкий лаковый пояс подчеркивал талию. Желтый гребешок в ржаво-черных волосах, казалось, горел. Щеки, утратив южный загар, приобрели неяркий, матовый румянец, посвежели, руки были холеные, с розовыми полированными ногтями. Что в Алле появилось нового? В уверенном взгляде, в улыбке проступило сознание силы, а в движениях, походке – сдержанная плавность, изящество. Прическа у нее была модная, брови, губы подкрашены почти незаметно, очень искусно. Конечно, если красоту Аллы можно было назвать «парфюмерной», как пять минут назад, черня ее, определил Леонид, то лишь потому, что молодая женщина явно не чуждалась парфюмерии...

– Заниматься пришел? – спросила она.

В ее голосе Леонид не услышал насмешки – наоборот, ему почудилось, будто Алла просила его забыть доставленные ею страдания. С чего этакая мура в голову полезла?

– Зачеты скоро.

– Мы тоже с утра готовились, – легонько вздохнула она. – Уже домой собрались. Не собираешься?

– Ты ведь в Замоскворечье? – сказал Леонид и покраснел. Он впервые вслух назвал местожительство Аллы, подтверждая, что все знает о ее браке.

– Жила, – сказала она с коротким смешком, подчеркнув ото слово. – Теперь в Гознаке, на Лужнецкой.

– Так что по пути, – вставила Муся.

– В общежитии? Что случилось?

У Леонида тяжелым жаром налилась грудь, вспотели руки. Не морочат ли подружки ему голову? Непохоже. Сладкая надежда, противная самому себе, шевельнулась в сердце, перехватила дух, и Леонид понял, что все это время он продолжал и ненавидеть и любить Аллу Отморскую, и ненавидел потому, что она предпочла ему другого. Он забыл, что собирался до самого вечера заниматься в библиотеке, что лишь пять минут назад перешел на хорошее место у окна, проговорил будничным тоном:

– Я как раз тоже хотел домой.

Только не признался себе в том, что если бы Алла и не перебралась в общежитие, он все равно по первому ее слову пошел бы их провожать.

– Мы в раздевалку, – сказала Муся.

– Пойду книги сдам.

Ему показалось, что Алла подарила ему долгий и признательный взгляд. Уж не собирается ли она возобновит прежние отношения? Как трудно Леониду было идти в зал обычной неторопливой походкой. «Что с тобой, Охнарище? – говорил ему какой-то голос. – Куда опять полез? Мало психовал, крови испортил? Конечно, «только проводить девчонок»? Джентльмен... из асфальтового котла! Все юлишь? »

Чего он хотел? Искренне говоря – сам не знал. Однако чего-то хотел.

В гардеробной Леонид застал подруг одетыми, взял с вешалки свое драповое пальто с меховым воротником, я они вышли из библиотеки.

Сырость безветренного зимнего дня охватила их, срывался редкий снежок. Кремлевская стена, Никольская башня вдали казались красновато-седыми. Пронесся желто-синий троллейбус – этот вид городского транспорта только что вводился. В свете серенького дня предметы потеряли резкость, казались отодвинутыми.

Мягко шуршали шины, приглушенно тренькали звонки трамвая, бежавшего по Моховой к Манежу.

Леонид распахнулся, ему было жарко.

– Какое у тебя пальто! – покачала головой Муся. – А мое назвал буржуйским. Сколько стоит?

– Дареное.

Он рассказал о посещении Максима Горького. Подруги слушали с возрастающим изумлением.

Алексей Максимович знаете скольким помогает? Я в статье читал: уйму писателей обучил – и Всеволода Иванова, и Бабеля, и Федина, и Зощенко... Издает библиотеку «Всемирного романа» для народа... А скольких просто из беды выручил? Мне Прошка Рожнов рассказывал. Одного в институт устроит, другого в санаторий, тому костюм, тому одеяло, – вот и мне это пальтишко.

– Я стихи Рожнова знаю, – сказала Муся. – Талантливый поэт.

Похвала в адрес друга вызвала у Леонида горделивое чувство: с какими людьми водит знакомство!

– Везучий ты, Леня, – смеясь сказала Отморская.

– Не одни же затрещины хватать от ангела-хранителя? – чуть нахмурился он. – Ты, что ли, судьбой обижена? Добилась своего с «походом», как говорят энтузиасты прилавка.

– Наоборот, мне совсем... давно-давно не везет.

Слова эти Алла произнесла с оттенком грустной замкнутости, и Леонид почувствовал, что они имеют прямое отношение к ее переселению на Лужнецкую набережную. Что все-таки у нее случилось? Поссорилась с Ильей? Решила проучить? Он выжидательно молчал. Алла не собиралась открывать свою тайну.

По Воздвиженке пошли пешком на Арбат, к трамвайной остановке. Редкие снежинки, срывавшиеся с низкого перламутрового неба, кристалликами садились на плечи, рукава, долго не меняли форму. Вдали проступили запушенные деревья Никитского бульвара, словно нарисованные серой пастелью.

– Рассказывай свои новости, Леня, – говорила Муся Елина. – С тобой ведь все время необыкновенные истории случаются. Живописью занимаешься?

Все у него спрашивали о живописи – как сговорились. По сердцу Леонида словно провели булавкой. (Эх, загубил, наверно, он свои способности!)

– До этого ли, – отмахнулся он. – Наверно, Муся, только твоими стихами будем любоваться... да вот игрой Аллы. Муж – актер, поможет.

Все-таки Леонид не сдержал своей обиды, ревности, сорвался. Ему сделалось стыдно, досадно на себя.

– У нее больше нет мужа, – вдруг бухнула Муса.

Сердце Леонида провалилось в живот, а может, совсем выпало – он совершенно его не чувствовал. Он быстро глянул на Отморскую:

– Как – нет?

Она молчала, не улыбалась, как это бывает, когда о нас шутят.

«Вот почему Алка перешла в общежитие», – мелькнуло у Леонида. Внутренний голос с прозаической трезвостью спросил: «Как эта весть отразится на тебе? Ты еще в библиотеке всполошился! Захочешь вернуть прошлое? Значит, все время морочил себе голову? Где ж твое мужское самолюбие? » Ему совсем не было совестно этих мыслей.

– Вы говорите какими-то загадками, – сказал он. – Я ничего не пойму.

Они уже подошли к трамвайной остановке на Арбатской площади. Здесь, в ожидании, как всегда по-зимнему молчаливо, стояло несколько человек.

Ни Алла, ни Муся не отозвались на слова Леонида. Он решительно взял обеих под руки и предложил пешком дойти до Кропоткинских ворот – тут всего две остановки. Ему не терпелось узнать, что произошло у «Курзенковых», а при народе, – он это чувствовал, – Алла не станет рассказывать о разрыве.

Студентки не возразили, и они медленно тронулись через площадь к занесенному снегом памятнику Гоголю. Некоторое время все трое шли молча. Муся посмотрела на подругу, словно спрашивая у нее разрешения, сообщила:

– Алла ушла от Ильи. Он оказался недостойным человеком... просто подлецом.

– Разошлись? – уточнил Леонид.

– Мы и не расписывались, – как бы вскользь обронила Алла.

Кровь, казалось, быстрее заструилась по жилам Леонида. «Так у них никакой любви не было? Просто случайная связь?»

– И очень хорошо, что не расписывалась, – решительно подхватила Муся. – Меньше канители. Я тебе говорила! еще раньше с ним надо было порвать.

И опять Алла не возразила подруге, как бы разрешая и рассказать о себе, и честить Курзенкова. Лишь по привычке или желая скрыть волнение, прикусила нижнюю губу.

А как же тогда объяснить нежную встречу у рабфака, которую Леонид видел из подъезда Главного почтамта? Правда, это было еще осенью. Быстро они остыли друг к другу, быстро. Может, и в ту пору между ними пролегла трещинка, да умели скрывать?

На шапочке Аллы, на воротнике шубки блестели белые Снежные звездочки, от ходьбы она ярко разрумянилась, и странно было слышать печальную историю ее жизни. Казалось, говорили не о ней, а о ком-то другом. Да переживает ли она, мучается? Что это, гордость замкнувшегося в себе горя? Равнодушие к тому, что осталось позади? Просто маска? Поймет ли когда он, Леонид, ее характер?

– Илья закружил Алке голову, – рассказывала Муся, – клялся, что безумно любит, обещал сделать из нее знаменитую актрису. Трепался, что знает Москвина, Рубена Симонова, поможет попасть на столичную сцену. «Ах, у вас талант! Ах, у вас талант! » Я ведь все это знаю, на глазах проходило, записочки передавала. Дочка, дескать, не помеха. Вместе будем учиться, совершенствовать мастерство. Ну знаешь, как в таких случаях ваш брат рассыпается? Обещает златые горы и реки, полные вина. А что оказалось на деле?

И перед Леонидом приоткрылась семейная жизнь «Курзенковых». Говорила Муся намеками, видно щадя самолюбие подруги, боясь широко отдернуть занавес, но и этого было достаточно, чтобы восстановить картину.

Курзенков держал Аллу дома, заставлял готовить, убирать комнату. «Нашел бесплатную домработницу», – как выразилась Муся. Стал тянуть с регистрацией брака, ссылаясь на то, что отец не советует торопиться. «Вот он приедет по делам в Москву, ты, Алка, конечно, очаруешь его, и отпразднуем свадьбу». Затем выяснилось, что отец приезжал вместе с женой, останавливался в гостинице «Европа», Илья ходил к ним в номер, но пробыли они всего сутки – «от поезда до поезда», торопились на курорт в Мацесту. Этот обман и заставил Аллу окончательно решиться на разрыв.

В ученье Илья ей почти не помогал, ее манеру игры называл «провинциальной», высмеивал и заявил, что сейчас главное – он. «Я уже в институте, скоро выйду на столичную сцену и тогда тебя вытяну». Оказался удивительно скупым, мелочным, учитывал каждую копейку, хотя на людях умел пустить пыль в глаза. О том, чтобы взять дочку Аллы из Майкопа, и речи не было. «Она стеснит. Нам заниматься надо» (хотя, как понял Леонид, Алла и сама на этом не настаивала). Илья без конца говорил о своем таланте, о том, как его хвалят в институте. Один уходил на какие-то «просмотры», возвращался далеко за полночь, угощал ее шоколадной конфетой: «Банкет был». Ему без конца звонили какие-то женщины.

– Вот паразит, – искренне возмутился Леонид, в душе, однако, довольный, что Курзенков оказался таким себялюбцем. – Твоего Илью надо притянуть на комсомольское собрание, потребовать билет. Какой из него будущий строитель коммунизма?

– И я бы так сделала. Не хочет.

– Почему, Аллочка? – Леонид не заметил, что опять, как полгода назад, назвал Отморскую «Аллочка», нежно прижал ее локоть. Ему казалось, что сделал он это исключительно из сочувствия.

Будущая артистка гордо покачала красивой головой.

– Как вы не поймете? Это дело интимное, личное. Чтобы все обсуждали, копались? Он перехитрил меня, поверила, дура. Ничего, теперь умнее буду. Хоть Илья скрывал меня от друзей, ревновал, я все же познакомилась кое с какими актерами... Один талантливый режиссер с «Мосфильма» приглашал меня в студию на Потылиху. Не пропаду. Еще пожалеет. Посмотрим, кто раньше завоюет популярность у зрителя.

Видимо, мысли Аллы все еще витали вокруг неудачного брака. Леонид ощутил болезненный укол. Алла отнеслась к нему как к простому знакомому – не больше. Рухнули ее старые надежды, зато появились новые, и по-прежнему в центре мечтаний осталась сцена.

Они подошли к памятнику Гоголю. Леонид очень любил этот памятник: великий сатирик сидел сгорбясь, тонкие губы под опущенными усами кривила скорбная усмешка, а на бронзе постамента, словно на ярмарке страстей, толпились персонажи его бессмертных повестей и комедий.

– Недавно в Нескучном Динку Злуникину видел, – сказал он, потеряв нить разговора. – На лыжах каталась. Вот кто доволен судьбой. В какую-то труппу взяли.

Алла сделала снисходительную гримасу, очевидно изображавшую улыбку.

– Да. Пригрели Динку. Она ведь страшненькая, поэтому ее терпят наши примадонны. Ни один режиссер, ни один актер на нее не заглядывается.

Видимо, будущие артистки не ладили, и каждая платила другой той же монетой.

Липы на Гоголевском бульваре стояли опустив голые ветви, тускло светились. Белые снежные веревки лежали на узких решетках чугунной ограды. За ними проступали желтые, серые особнячки с толстыми старинными колоннами. Скамьи казались затянутыми в полотняные чехлы: на некоторых сидели парочки, словно не замечавшие холода.

Любовь сильнее стужи.

XXX

Занимались рабфаковки утром, из города на Лужнецкую набережную возвращались тогда, когда Леонид только собирался на лекции в институт. Все же на другой день перед самым отъездом в Наркомпрос он «на минутку» забежал проведать Мусю Елину: вдруг нынче было меньше лекций и она уже дома?

Оказывается, жила Муся в корпусе, соседнем с тем, в котором он ее искал прошлой осенью, когда попал под перекрестные насмешки девушек. В их комнате-цехе тоже стояли сотни коек, и, как обнаружил Леонид, торчало порядочно парней-студентов.

На этот раз с обитательницами Леонид держался подчеркнуто вежливо, и они тотчас указали ему угол, занимаемый студентками рабфака искусств.

Елинская койка пустовала: значит, Муся еще не вернулась с занятий. Зато поблизости Леонид встретил закадычного кореша Ивана Шаткова. Шатков сидел на кровати возле девушки в скромном платье, с крошечной родинкой на верхней губе, читавшей книжку. Черная прядь волос низко падала на ее бледное задумчивое лицо, она машинально обкусывала короткие ногти на белых длинных пальцах. На коленях у Шаткова лежала общая тетрадка с заложенным карандашом.

– Занимаешься? – ласково и ехидно окликнул его Леонид, остановясь возле спинки кровати.

Смутить Шаткова ему, однако, не удалось.

– Изучаю английский.

Кинув взгляд на девушку, Шатков поднялся, отвел друга в сторонку. Белокурые волосы его были тщательно расчесаны, и над невысоким лбом лишь ершисто торчал зализ, словно, делая вызов всем расческам; дешевый, словно из наждачной бумаги костюмчик Ивана блестел – то ли от чистоты, то ли оттого, что залоснился.

– Хороший у тебя «товарищ», – вновь поддел его Леонид, – Головастый.

Шатков еле заметно и самодовольно усмехнулся. Тут же его светлые, белые глаза с маленьким бельмом на левом приняли озабоченное, почти испуганное выражение, и, вновь покосившись на девушку, он шепотом произнес, точно сообщал тайну:

– Хоть ты тресни: читает, и всё!

Леонид ничего не понял. Шатков продолжал, по обыкновению сдержанно и энергично, подчеркивая свои слова короткими движениями сжатого кулака:

Какого ни спросишь писателя – всех знает. Я говорю, Теккерея читала? «Ярмарку тщеславия» написал. Помнишь, Ленька, мы с тобой у Сухаревки на развале купили? «В подлиннике», – говорит. Брешет, думаю. «Про базар там?» – спрашиваю. Нет. Объясняет содержание – в точку. Во дошлая! Не знаю, умеет ли только щи варить. Сама, из Юхнова под Калугой, мать телеграфистка. Нелька на третьем курсе, помогает мне здорово. Еще хорошо – танцевать не любит. Я тоже не умею.

Девушка откинула прядь волос со лба, мельком посмотрела на Леонида. Взгляд у нее был отсутствующий, как у человека, который мыслями витает далеко-далеко. Видимо, она еще находилась с героями книги. Полные, не знавшие помады губы Нелли были сжаты несколько сурово, одежда отличалась той небрежностью, которая указывает на отсутствие кокетства. По ее спокойной позе, медлительным движениям чувствовалось, что она не отличается живостью.

– Понимаешь, – продолжал всегда скрытный Шатков, очевидно довольный, что есть кому рассказать о том, что накопилось на душе. – Умная. Вот приду вечером, вызову в коридор. Стоим там... поцелуемся. А потом и говорит: «Чего мы напрасно торчим? Идем чем-нибудь займемся». Или книжку какую мне подсунет, или начнет проверять по английскому. После опять читает, а я сижу...

Не удалось увидеть Леониду Мусю Елину и на следующий день. От ее подруги, он узнал, что Алла Отморская последние четыре ночи действительно спала в этой комнате-цехе. Ее койка давно была занята, и теперь она хлопотала о восстановлении в правах. Администрация тянула: не было мест.

Встретился он с Аллой и провел целых полдня совсем при других и неожиданных для себя обстоятельствах.

Произошло это поздним воскресным утром. Позанимавшись у себя на кровати, Леонид, чтобы размяться, отправился в угол, где стояла койка Кирилла Фураева. Там уже столпились несколько человек: значит, шел спор.

... Вернувшись к своей койке, чтобы продолжить занятия по немецкому, Леонид увидел Аллу Отморскую: в пальто, в высоких черных ботиках. Вот уж кого никак не ожидал! Леонид поспешно стряхнул с одеяла крошки, пригласил Аллу сесть: больше садиться было некуда.

– Каким ветром занесло?

– Эксплуатировать тебя собралась, Леня, – сказала она тем прежним тоном, каким разговаривала с ним в августе прошлого года. – Поможешь мне?

– Приказывай. Мои уши открыты.

Леонид оттопырил свои уши. За шутками он пытался скрыть радостное замешательство. Явилась сама? Зачем он понадобился?

Приход Аллы не остался незамеченным в комнате. Соседи Осокина многозначительно крякали, перемигивались: вот, мол, оказывается, какие у нашего дружка крали, – так уж принято между парнями. Внимание студентов не вызывало у Аллы смущения, она держалась просто, мило улыбалась.

– Выйдем?

Очевидно, Алла хорошо понимала свою власть над Леонидом, не сомневалась в ответе.

Он немедленно вытащил из-под блинообразной подушки пальто.

– Что я должен делать? – спросил Леонид, когда они спускались по пролету лестницы, застегиваясь на ходу.

– Вещи мне надо забрать от Ильи с Малого Фонарного. Муся, конечно, со мной. Поедешь?

– Сейчас? Может, Ваньку Шаткова захватим... вместо таксомотора?

– Обойдемся, – засмеялась Алла. – Там и перевозить-то чемодан и постель.

К нему обратились за помощью. Что это, особое доверие? Желание вновь сблизиться? Или просто подруги боялись одни встречаться с Курзенковым и брали его для защиты? Кстати и вещи дотянет: не одни же грузы таскать на товарных станциях.