Текст книги "Ленька Охнарь (ред. 1969 года)"

Автор книги: Виктор Авдеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 55 страниц)

Вернувшись однажды под утро от любовницы, Хряк, по обыкновению, со всеми подробностями расписал, как провел с ней ночку. Ненадолго задумался, потом, словно размышляя, сказал:

– Все подбиваюсь к ее «затырке». Есть же у нее иде-нибудь в чулке под половицей? На икону крестится, будто до копейки в торговлишку вложила. Брешет небось? Знайти б. Уж я сумел бы подыскать этому сармаку местечко в своем кармане. А там помахал бы ей издаля ручкой. Искать зачнет? Так бы обнял, что и дышать перестала, шкуреха.

И загоготал во весь рот.

VIII

Огни, огни, огни! Главная улица города сияла, источала блеск. Горели фонари вдоль тротуаров с затоптанным потемневшим снегом, нагло светились зеркальные витрины, искусно задрапированные цветистыми тканями, отбрасывая на мостовую розовые, изумрудно-зеленые, голубые полосы. Торжествующе пялились яркие вывески ресторанов, магазинов. Шло начало января, и кое-где за окнами зеленые елочки, убранные ватой, лучились новогодними китайскими фонариками из разноцветной бумаги. Целые костры света пылали перед кинематографами: входные двери окружали настоящие арки из горящих электрических лампочек, и отчетливо стало видно, что с неба, оказывается, слетают редкие, очень мелкие морозные иголочки, которые даже нельзя назвать снежинками.

Толпа кипела здесь словно рыба в освещенном аквариуме. Разрумянившиеся девчонки, всего до полголовы повязанные косынками, с небрежно выпущенными челочками, весело смеялись красными смерзшимися губами и стреляли глазками в проходивших парней. Парни тут же старались завязать с ними знакомство, заговаривая ломающимися простуженными басками, фасонисто курили папиросы. Кепки их были старательно надвинуты на лоб, горели обнаженные уши, поверх пальто спускались громадные кашне с махрами, иногда заткнутые за пояс. Под руку, парами, подходили семейные, смотрели, какой фильм идет, совещались, и муж вынимал кошелек, направляясь к светящейся кассе.

Мальчишки-папиросники с фанерными «шарабанами» у груди пронзительно пересвистывались. Звонко выкрикивали юные продавцы в форменных картузиках: «Ирис-тянучка по копейке штучка!» Девушки-лоточницы продавали остывшие пирожки. Праздничный гул, говор многих голосов висела в морозном воздухе.

Стоя в этом водовороте, Ленька Охнарь с любопытством, жадностью рассматривал две громадные ярко освещенные афиши, висевшие по обеим сторонам входа в кинотеатр. «Индийская гробница» – впивались в сердце метровые горящие буквы. И рядом помельче: «Кинобоевик в двух сериях с участием знаменитого Конрада Вейдта». Вот и сам артист – с демоническим взглядом, гордо сложенными на груди руками, в костюме раджи, с крупным, бесценным изумрудом на чалме. А вокруг чего только нет! И отвратительные острозубые крокодилы, выползающие из мутных вод священного Ганга, чтобы проглотить свою жертву! И громадные, полосатые тигры с кровожадно прижмуренными глазами, пробирающиеся по бамбуковым зарослям джунглей! И свитые в чудовищные кольца пятнистые удавы, готовые соскользнуть вниз с баобаба! И слоныс паланкинами на спине, и обезьяны. И дивные красавицы в шелковых шароварах – рабыни деспота. И благородные европейцы в пробковых шлемах, лаковых крагах, с карабинами. Ух, красотища! Сколько ж в этом фильме жутко и сладко захватывающих кадров! Дух спирает от одной афиши.

У кассы длинная очередь. Тут же шныряют мальчишки– перекупщики, предлагая билеты по двойной цене. Охнарь только что сейчас был еще у одного кинематографа. В нем демонстрировалась дореволюционная русская картина «Разбита жизнь безжалостной судьбою» с участием отечественных звезд Мозжухина и Лысенко, и был нарисован господин во фраке с трагически опущенной головой, готовый покончить жизнь самоубийством, и над ним, словно видение, безжалостная разряженная красотка. А где-то рядом еще идет американский боевик в четырех сериях «Королева лесов»: все городские ребята только и говорят об этих фильмах.

С каким бы восторгом Охнарь пошел на любую из этих картин (особенно на «Индийскую гробницу»). Вот они, деньжонки, хоть сейчас бери билет. Но… связан важным делом. Ему и очень жалко, что не может посмотреть фильм, и это же наполняет его чувством. гордости, уважения к себе.

На главной улице околачивается он не зря. Дядя Клим поручил ему здесь значительную работу. И, полюбовавшись еще раз на всесильного раджу, на заживо замурованную красавицу, на разинутые пасти гнусных крокодилов, Охнарь ловко цвиркнул сквозь зубы на утоптанный снег и, сунув в карманы великоватой кожанки, отправился дальше по улице.

Левое ухо у него замерзло, он крепко потер его. Однако на улице сифонит; кажется, и под носом мокро. Ленька придавил пальцем ноздрю, ловко высморкался и с удивлением уставился на брезгливо отшатнувшуюся от него дамочку в меховых сапожках. «У, буржуйка! Есть же такие паразиты, что чураются простых людей. Обокрасть бы ее, стерву, или бритвочкой разрезать шубку сзади».

Себя Ленька чувствовал щеголем. Вот кашне бы только раздобыть, как у Химика, тогда совсем – отскочь, не морочь мои помидоры! «Виконт де Бражелон, или Багдадский вор», как говорит Модька.

Вокруг Леньки текла улица. Казалось, тротуары двигались – такая густая толпа их заполняла. В свете, падающем от витрин магазинов, от громадных ресторанных окон, то и дело возникали нарумяненные зимним морозцем лица, осыпанные снежными блестками кепки, шубы, платки. Затем их заменяли другие, но и тех поглощала тьма. Если возле кинематографов слышался треск аппаратов, то из открываемых дверей ресторанов и даже через заузоренные морозом стекла окон, вместе с запахами кухни, доносились звуки залихватской музыки.

Вскоре Охнарь увидел тех, кого искал. В толпе, нарядные, как две примадонны, под ручку, выступали красотки из «малины». На Маньке была серая кротовая шубка, с низкой серой шапочки на красивое, злое и гордое лицо спускалась легкая вуалетка, бросая тень на полускрытый лоб, напудренный нос и еще ярче подчеркивая накрашенные губы. Шла она, самоуверенно поигрывая плечами, глядя нескромно и загадочно, и от нее исходил какой-то раздражающий ток. Почти все мужчины оглядывались на Маньку, и многие, догадываясь о ее сущности, казалось, понимали, что она именно дорогая.

Рядом с ней Глашка Маникюрщица, одетая в отлично сшитую шубку черного плюща, с белой песцовой горжеткой, в белых высоких фетровых ботах, явно проигрывала. Но и она сияла красотой молодости, привлекала внимание пышными формами, томной ленью.

Вот уже с час, как обе «подруги» гуляли по главной улице, выискивая богатых нэпманов-кавалеров. Охнарь знал: делали они это очень осторожно. Многие самарские прожигатели жизни давно приметили красоток, и воровки сторонились их, опасаясь скандала. В толпе иногда мелькали милицейские кепи с барашковой оторочкой, вдвоем, а то и втроем проходили особмильцы с красными повязками на рукавах пальто, наверное шныряли и сексоты из уголовного розыска. Подцепить женщинам следовало незнакомых, а лучше всего заезжих кутил.

Кося глазом на сожительниц по квартире, Охнарь прошел мимо с таким видом, словно не обратил на них внимания. Он даже не знал, заметили ль его воровки, так как они тоже ничем этого не подчеркнули. Оказывается, прекрасно заметили. Когда он с таким же безразличным видом медленно проходку обратно и поравнялся с Глашкой, она словно случайно очутилась рядом с ним, тихо, каким-то озябшим, сипловатым голосом проговорила:

– Сифонит. Сейчас уйдем в ресторан.

Ее напудренные щеки, пухлый подбородок своим синеватым цветом напоминали вареное облупленное яйцо.

– У меня тоже ухи замерзли, – сказал и Ленька.

– Ступай и ты погрейся. Скажешь нашим, что мы в «Золотом якоре».

– Никто не наклевывался? – Ленька гордился тем, что может по-свойски разговаривать с Глашкой. Она ему очень нравилась, и он немного робел перед ее красотой и шикарным нарядом.

– Мальки. Ни одного икряного.

Эх, если бы он, Охнарь, вдруг сразу вырос! Сделал бы громкое дело и увез с собой эту молодую красотку. Куда увез – Ленька об этом не думал. Но не пускал бы ее вот так зябнуть на панели.

Чувствовала ли Глашка отношение к себе огольца? Она открыла черную лаковую сумочку, достала папиросу.

– Хочешь, Леня?

У него были свои, однако он покраснел от удовольствия. Глашка щелкнула изящной зажигалкой и, дав ему прикурить, сама пустила табачный дым и немного раскидистой походкой пошла дальше, выставляя пышную грудь, бросая из-под шляпки вызывающие взгляды. Охнарь все стоял на тротуаре, хотя и понимал, что делать этого нельзя: он не должен был показывать свою близость к воровкам. Сердчишко у него щемило: Глашка обращалась с ним как с маленьким.

И тут он увидел, что к ней и к Маньке Дорогой подошли двое мужчин, одетых так, как одеваются мелкие служащие. Косолапый и развязный в тужурке из шершавого сукна хотел было взять Маньку под локоть. Она окатила его таким презрительным взглядом, что обжегшийся кавалер отдернул руку. Товарищ косолапого в чесаных валенках с калошами погрозил ей пальцем. Очевидно, Манька ответила что-то циничное, потому что тот даже оторопел, отшатнулся, а затем, чтобы поддержать свое мужское достоинство, разразился грубым, двусмысленным смехом. Охнарь быстро направился к женщинам: не нужна ли помощь? Если бы эти двое мелких служащих попробовали их обидеть, он сразу бы дал знать шайке, что сидела недалеко в пивной, и неудачливых кавалеров избили бы смертным боем, а то и сунули бы нож в бок.

Все обошлось.

Женщины пошли к ресторану «Золотой якорь». Молодые служащие отстали, смешались, с толпой, начали: заигрывать с двумя фабричными девушками. Охнарь отправился в пивную «Жигули».

На цельном продолговатом окне пивной была нарисована гигантская кружка, истекающая пузырчатой пеной, а по бокам – два красных вареных рака с лихо загнутыми усами, которые передними клешнями как бы показывали всем прохожим на освежительный напиток. Полукруглая надпись напоминала: «НЕ ЗАБУДЬ!» Перед крыльцом, высчитывая, кто кому сколько поставил, ругались двое пьяных. Охнарь толкнул дверь.

В квадратной тесной комнате было шумно, чадно и полно народу – одних мужчин. За небольшой стойкой возвышался толстый хозяин в белом халате, с толстыми щеками, с клоком волос над маслянистым лбом. Если бы не черные, все замечавшие глазки да не толстые пальцы, неслышно и ловко подававшие кружки, кидавшие деньги в кассу, можно было подумать, что он спит.

Сквозь густые, волокнистые клубы табачного дыма Охнарь сразу увидел партнеров. Сидели они справа в углу, так что, когда дверь открывалась, их сперва не было видно, им же входящий виден был отлично. Представлены они были в полном составе, все четверо, и занимали отдельный столик. Посреди столика пестрели ярлыки пустых бутылок, на двух тарелках лежали копченая, тонко нарезанная колбаса и таранки.

– А, Охнарик, – сказал Модька. – Хочешь «Жигулевского»?

Не дожидаясь ответа, он налил ему стакан: пена через край побежала на скатерть. Все выжидательно уставились на огольца. Калымщик неприметно и зорко огляделся: не подслушивает ли кто. Охнарь вполголоса передал разговор с Глашкой Маникюрщицей, то, что наказала она сообщить.

– В «Золотой якорь», – сказал Двужильный, достал из верхнего кармашка серебряные луковицей часы и как бы засек время.

Обхватив стакан обеими руками, Охнарь с жадностью опорожнил его и, случайно подняв глаза на стойку, встретился с черными живыми глазами на толстом, как бы заспанном лице. Оказывается, от хозяина не ускользнул и Ленькин приход, следил он и за тем, как бледная изможденная Женщина в грязной юбке бесшумно собирала порожние кружки; улучив свободную минуту, он вдруг вышел в «зал» и, легко приподняв заснувшего у окна босяка, вывел его в дверь: «Ступай охолонись» – и важно и равнодушно занял свое место за стойкой.

– Погрейся, – сказал огольцу Двужильный. – Таранки возьми. Налейте ему еще.

Прерванный было разговор продолжался. Калымщик рассказывал, как в Монголии пас табун у богатого нойона, как арканил на скаку коней и не однажды пил горячую кровь из зарезанной кобылицы.

После второго стакана «Жигулевского» блаженная теплота проникла в желудок Охнаря. Крепкими, ровными зубами он рвал розовое, светящееся мясо таранки.

– Эх, в киношке картина задюжая идет! – сказал он Модьке. – «Индийская гробница», в двух сериях. Тигр нарисованный и еще крокодилы. Покнацать бы.

Модька кивнул:

– Я видел. Конрад Вейдт раджу играет. Дае-ет! Артист во! – Он выставил большой палец правой руки. – А не видал «Священный тигр»? Боевик – закачаешься!

– «Багдадский вор» – это да! Всем картинам картина!

– Хорошая, синьор Леонардо, хорошая. А вот в Дербенте я жил, шла «Невеста солнца». Семь серий. Там и краснокожие с луками на мустангах, и ковбои. Красотец. Целый месяц показывали.

И друзья отдались воспоминаниям о том, какие фильмы видели. В разговоре их то и дело слышались имена заграничных кинозвезд: Гарри Пиль, Мэри Пикфорд, Дуглас Фербенкс, Макс Линдер, Монти Бенкс. Каждый старался рассказать наиболее запомнившийся ему эпизод, и, как правило, это всегда были сцены разбоев, убийств, кулачных потасовок.

– Хватит, Охнарик, – сказал Двужильный. – Давай беги. Будем тут дожидать весточку.

– Есть, дядя Клим, – бойко, весело ответил Охнарь.

Пять минут спустя, чувствуя во всем теле собранную

– силу, приятную легкость в голове, он уже ходко шагал к ресторану «Золотой якорь». Теперь в случае нужды он готов был еще хоть три часа продежурить на морозце.

Сперва надо было узнать, что делается у воровок.

Швейцар не хотел было пускать Леньку в ресторан. Оголец помахал перед его носом червонцем и сказал, что ему только в буфет за папиросами. Деньги – всегда лучший пропуск, и, скинув кожанку, Ленька смело прошел в огромный зал.

Его оглушили звуки оркестра, сидевшего на небольшой, задрапированной голубым бархатом эстраде, звяканье рюмок, ножей, умеренный шум разговоров, шелест женского платья. В таком роскошном, богатом ресторане Леньке еще не доводилось бывать, и ему показалось, будто он все это видит на экране кинематографа. С расписанного красками лепного потолка спускалась ослепительная люстра, блестевшая золотом и хрусталем подвесков. Великолепные бра висели и на стенах, переливаясь яркими огнями. Всюду за столиками, заставленными вазами с фруктами, ярлычными бутылками, сидели смеющиеся разодетые женщины в открытых платьях, самодовольные бритые, гладко причесанные мужчины с красными затылками. Высоченные окна были затянуты малиновыми шторами, пальмы в кадках бросали неподвижные тени, всюду висели зеркала. Пахло духами, пудрой, жирными яствами, дымом дорогих папирос.

Вот как гуляют нэпманы. Что им недавно прошедшая революция?

Недалеко от эстрады Ленька отыскал взглядом сожительниц по квартире. С ними сидел всего один мужчина. Леньке была видна его словно бы наискось срезанная плешь, тщательно прикрытая жидкими волосками, складка на шее и широкая спина с покатыми плечами, обтянутая модным кургузым пиджаком.

Заметив пустое место невдалеке за столиком, Ленька сел и, когда подошла официантка, попросил пачку «Экстры», плитку шоколада и бутылку фруктовой воды. Ему надо было время, чтобы его заметили воровки.

На эстраде молодая, хорошенькая певица, стриженная под мальчишку, с красивым ярко накрашенным ртом, смелым разрезом коротенькой юбки, озорно подергивая плечами, подмигивая веселым глазом, пела:

Цыпленок пареный,

Цыпленок жареный,

Цыпленок тоже хочет жить.

Его поймали,

Арестовали,

Велели паспорт предъявить.

Со всех столиков на нее с жадностью посматривали подвыпившие мужчины. Сидевший перед Ленькой темногубый человек с большим восточным носом, сладкими глазами послал к ней официанта с роскошной коробкой шоколадных конфет. Передавая конфеты, официант что-то шепнул певице, указал на дарителя. Обладатель большого носа поднял волосатые лапы, блестевшие драгоценными перстнями, неистово захлопал. Певица взяла конфеты, глянула на него своими хорошенькими глазками, кокетливо улыбнулась, продолжала, изящно покачиваясь:

Я не кадетский,

Я не немецкий,

А я советский гражданин.

Оркестр лихо вторил ей, мешая звуки баяна, пианино и цимбал.

Все это очень нравилось Леньке. Он испытывал блаженное состояние и охотно просидел бы здесь всю ночь, не тревожь его поручение.

Снова он не знал, заметила ль его хоть одна из воровок. Глашка Маникюрщица пила из длинного бокала красное вино, с аппетитом ела отбивную: ножом и вилкой она орудовала, будто благородная. Их кавалер, или, как в Просвирниной квартире называли, «гость», обращался к ней редко.  И разговаривал он и в первую очередь чокался рюмкой с Манькой Дорогой. Манька сидела лицом к Охнарю, но, казалось, совершенно его не замечала. Хоть бы разок, мельком, глянула. Он видел ее сильно обнаженные плечи, грудь цвета слоновой кости, окаймленные черным бархатом платья. Красивое скуластое лицо ее с резкими изломистыми бровями хранило надменное выражение, словно Манька милостиво разрешала мужчинам любоваться собой. Черные глаза с косым разрезом будто искрились, обжигали взглядом. Вид ее, казалось, говорил: «Я не скрываю, кто я. Но ведь хороша, черт побери? Попробуй купи, если хватит денег. Заласкаю». И Охнарю казалось, что вот этот-то ее вид особенно и взвинчивал мужчин: на Маньку действительно глядели из разных концов огромного зала. Когда заиграла музыка, к ней подскочил богато одетый мужчина, с изысканным поклоном пригласил на танец; Манька холодно отказалась.

Она тут же пошла танцевать с «гостем» и вызвала общее внимание всех столиков. Даже женщины следили за ее ловкими и, может, слишком рискованными движениями чуть пренебрежительно и завистливо. «Гость» не сводил с нее глаз, низко наклонялся к уху, словно обнюхивал, и все что-то нашептывал, а Манька загадочно улыбалась.

Кто-то пригласил танцевать и Глашку, однако ей было далеко до успеха товарки.

Оркестр умолк, со всех сторон раздались аплодисменты, публика потянулась за столики. Охнарь надеялся, что Манька хоть во время фокстрота или на ходу его заметит; она с прежним видом заняла свое место. Гость тут же предложил ей папиросу. Что такое? Глашка вроде видала его: во всяком случае, Ленька раза два поймал ее взгляд. Подадут они ему какой-нибудь знак?

Уходить было нельзя, фруктовую воду Охнарь выпил. Подошедшая официантка потребовала с него расчета, смотрела подозрительно. Он расплатился и тут же заказал пирожное «эклер» и стакан шоколада.

– Греться, что ли, пришел сюда, мальчик? – недовольно спросила его официантка.

– Мои деньги фальшивые? – вопросом ответил Охнарь. – Ваше дело обслужить.

Вероятно, официантка поняла, кто этот развязный мальчишка: нюх у ресторанных служек на этот счет сильно развит. Она не стала спорить и, лишь принеся новый заказ, поясняюще обронила:

– Позже еще больше народу подойдет, все столики потребуются.

– Засиживаться ночь тут не собираюсь.

Денег Охнарю на ресторан дядя Клим отвалил щедро, но оголец боялся их тратить. Широко кутить он еще не привык и полагал, что его похвалят за экономию. (Двужильный так и не спросил, сколько он истратил, а когда на другое утро Охнарь хотел вернуть сдачу, отвел его руку: «Оставь себе на ириски».)

Глазеть по сторонам надоело, да и не следовало, и, чтобы скоротать время, Охнарь прислушался к разговору двух мужчин, подсевших за его столик.

Вид у них был людей в этом первоклассном ресторане случайных. Занимались каким-то делом и заскочили поужинать в первую попавшуюся дверь. То, что вокруг стреляли пробки от шампанского, лилась музыка с эстрады, выступала певица, танцевали между столиками, отдыхали и прожигали жизнь, этих мужчин мало трогало. Они, казалось, не замечали веселья, отгородились от зала и продолжали вести свой разговор, будто сидели в обыкновенном трактирчике. Перед ними стоял хрустальный графин с водкой, закуски, оба хлебали уху из стерлядки.

– Библию читал? – спросил старший возрастом. – Помнишь? «И возвращаются ветры на круги своя»? И Земля наша вокруг Солнца ходит. Все так в природе.

– Большевики не признают Библию, – лениво сказал второй, с небритым подбородком, красивыми волнистыми усами.

– Жизнь с людьми не считается. Что это в самом деле: был герб с двуглавым орлом, царь, купля-продажа поместий – и вдруг всё кверху дном! Ни закона, ни полицейского. Как так? Почему? Веками налаживалось, отцы, прадеды нам завещали. А тут – революция. «Долой буржуев, генералов, попов!» Сразу – военный коммунизм: «Ни частной собственности, ни торговли», «Распределение по нормам», «Продналог». Ну и что получилось, я тебя спрашиваю? Что? Долго выдержал Совнарком? Ленин понял: выхода нет, надо ветру поворачивать «на круги своя». И вот тебе – новая экономическая политика. Не так, скажешь?

Старший возрастом был мужчина лет под сорок, смуглый, обрюзгший, с темной поблекшей кожей. На лысой голове, окаймленной буро-седым венчиком, завивалось несколько волосков. То ли он был евреем, то ли армянином: говорил, неярого шепелявя.

– Все ты философию разводишь, – неторопливо ответил второй, разливая из графина в рюмки. – Давай выпьем. В одну и ту же воду два раза ногу не опускают. Знаешь? Большевики обвели вокруг пальца не только Деникиных, колчаков, но и Большую Антанту. И теперь какой-нибудь фитиль приладят – от нуворишей только шмотья полетят. Ну, будь.

Он поднял рюмку, заранее сморщился так, словно собирался проглотить лягушку, выпил и спокойно закусил расстегаем. Старший проследил за тем, как он с удовольствием прожевал, продолжал с тем же оживлением:

– Французы глупей нас? И у них была революция. Коммуна в Париже. А чем кончилось? Потому что в жизни хозяин – червонец. Ему и короли кланяются, и епископы, и промышленные магнаты. А чем комиссары лучше? Пробовали они подрезать рубль под корень – осечка вышла. Ни «продналог», ни «карточное распределение по нормам» не могут заменить свободного обращения денег. Вот и пришлось комиссарам разрешить частное предпринимательство, торговлишку.

– «Кто эти фигуряи? – подумал Охнарь, исподтишка разглядывая сотрапезников. – Лысый, верно, торгаш. Дядька с усами – служащий. А может, обои из рассуждающих? За спекулянтов болеют? Каких только людей на свете нету! Увидал бы вас мой батя – тряханул».

Он вспомнил, что отец и его бы по голове не погладил. Стало муторно. В сущности, таким, как дядя Клим, он сам, лучше нэпманы, чем совдепчики: у богатых хапнешь – сразу набьешь карманы. Вот куда он, Ленька, скатился. Может, потому и скатился, что в жизни все не по правде? Только революция прошла – буржуи, спецы, совчиновники опять силу забирают, детдомовцам же кидают скудные пайки…

Вновь заиграл оркестр, Охнарь начал смотреть в зал, где уже танцевало несколько пар, и поспешно вскочил. Манька Дорогая уже вышла из-за стола, взяла черную лаковую сумочку. Рассчитанно-медленным движением оправила платье, что-то с улыбкой сказала плешивому в кургузом пиджачке. Тот закивал головой. Покачивая декольтированными плечами, Манька направилась в дамскую уборную. Это был условленный сигнал. Расплатился Охнарь заранее; как бы скучающим шагом он по широкой ковровой дорожке направился к выходу.

Позади себя он слышал крепкий, уверенный, перестук Манькиных каблучков. Три-четыре шага они прошли рядом. Не поворачивая головы, почти не разжимая губ, Манька прошептала

– Через полчаса выезжаем. Пускай встречают.

Охнарь еле приметно кивнул, показывая, что понял.

– Чего долго заставила ждать?

– Может, меня поучишь?

Не меняя выражения лица, она прибавила хлесткое, похабное словцо и прошла дальше, оставив после себя резкий запах духов.

«Значит, не могла раньше, – решил Охнарь. И мысленно с восхищением добавил: – Ух и ловка, лахудра. Держит марку. Лишним взглядом себя не выдаст».

Оранжевая плюшевая портьера заколыхалась за Манькиной спиной. Охнарь, не сворачивая, прошел прямо на выход в гардеробную. Приняв свою кожанку, он, как ему было наказано Двужильным, сунул швейцару пятиалтынный, а очутившись на улице, что есть силы припустил в «Жигули».

На сборы у шайки ушло столько минут, сколько потребовалось для расплаты за пиво и закуску. На улице, когда все пошли по направлению к Садовой, Охнарь вновь повторил то, что ему наказала Манька Дорогая.

– Больше ничего не передавала? – спросил его Двужильный.

– Сказала: «Пускай встречают». Все.

Обычно воры следуют по пятам своей партнерши и «гостя», в удобном месте настигают их и грабят: они отлично знают все городские закоулки, проходные дворы. Но Двужильный на всякий случай сам выбирал глухой закуток, где в случае шухера удобно было бы скрыться. Если «гость» соглашался ехать «домой», к Маньке, воры заранее отправлялись в это условленное место и там поджидали парочку.

Так было и в этот вечер.

– Значит, в Волковом, – подытожил Модька Химик.

– Айда, быстра, – сказал Калымщик.

Оголец подождал, не спросит ли он что о Глашке Маникюрщице. Монгол ничем не проявил интереса к своей сожительнице. Осведомился о ней опять-таки Двужильный.

– Как там Глафира?

– Сидит.

 – Бусая?

– Кто ее знает. Морда красная.

Двужильный перевел глаза на Калымщика.

– Проверишь. В случае чего свезешь домой. Нас догонишь: у Волкова переулка будем. Коли трезвая, с огольцом дойдет.

Охнарь умоляюще посмотрел на Двужильного.

– Дядя Клим, возьмите меня с собой.

– Успеешь еще.

– Да-а, – вызывающе сказал Охнарь. – Все не верите?!

Поднимая барашковый воротник, Двужильный пронзительно глянул на Охнаря, но промолчал и лишь подвигал ноздрями. Плотно застегнул тужурку и в сопровождении Фомки Хряка свернул на Садовую. Модька сразу полуобнял Охнаря, словно заслоняя его, крепко встряхнул.

– Что язык зря распускаешь? Хочешь, чтобы отрезали? Не берут, – значит, нельзя.

И, дружески подмигнув, подтолкнул к «Золотому якорю», куда уже направился Калымщик. Охнарь сердито промолчал, даже движением плеча стряхнул Модькину руку и пошел за монголом. Глаза его покраснели, набухая слезами.

Приблизительно он знал, что за «дело» должно было произойти. Через Модьку ему было известно, что у шайки имелось несколько излюбленных уголков на глухих городских окраинах (которые каждый раз менялись), совсем в другой стороне от Просвирниной хазы, где удобно было грабить. Манька Дорогая Или Глашка Маникюрщица – в зависимости от того, кого из них в этот вечер брали, – в ресторане договаривалась с «гостем» и везла его «домой». На самом деле они ехали в условленное место; там воры их и встречали.

 Народ на улице сильно поредел. В кинотеатрах шли последние сеансы, кассы закрылись, погасли рекламные лампочки на афишах, и гордые раджи, краснозевые тигры, хищные крокодилы потускнели, уже не казались такими неотразимыми. Перед опустевшим входом только смутно светились апельсиновые корки, валялись облатки от ирисок, вдавленные в грязный снег окурки.

 Погасли огни и во многих домах. Улица потемнела, казалась меньше, потеряла праздничный вид. Лишь по-прежнему сиял ресторан «Золотой якорь» и из-за малиновых, слабо светящихся штор доносились разухабистые звуки эстрадного оркестра.

 Вот как жизнь крутит людей! Думал ли Охнарь, купаясь с ребятами в Дону, что два года спустя будет ходить во Самаре вместе с ворами? Какая-то улица, ресторан, Калымщик… и он тут. Правда ли, что судьба каждого человека определяется вместе с его рождением и от нее никуда не денешься?

 Задумавшийся Охнарь чуть не прозевал выхода из ресторана Глашки Маиикюрщицы. «На работе» женщинам запрещалось много пить, но шайка знала слабость Глашки и всегда опасалась за нее. Обычно она оправдывалась тем, что «гость» слишком щедро угощал и нельзя было отказаться. Глашка и сейчас была «под градусом», как сразу определил Охнарь. «Проводить тебя?» – спросил ее Калымщик. Она гадливо обошла его и направилась к переулку, что вел к ним на окраину. Охнарь вопросительно глянул на Калымщика. Тот сделал жест, означавший «идите сами» и стал подряжать одного из дремавших у подъезда извозчиков до Волкова переулка.

Вновь широко распахнулась дверь «Золотого якоря» и швейцар пропустил Маньку Дорогую. Охнарь, собиравшийся было догонять Глашку, на минуту задержался. Манька вызывающе покачивала бедрами и, судя по четкой походке, была вполне трезва. Она не тянулась к винам, но выпить могла много и совсем не пьянела. Лицо ее по-прежнему скрывала вуалетка, Леньке показалось, что глаза ее сквозь сетку сверкали так же зло и гордо. Ее кавалер был в великолепном желтом кожаном пальто с меховым воротником и нес объемистый сверток, перевязанный шпагатом.

 К ним тут же подлетел лихач на санках с подрезами.

IX

Отъезда их Охнарь не стал дожидаться: ему надо было спешить. Он побежал к углу, завернул в переулок: впереди в снежной полутьме, слегка рассеянной дальним фонарем, обозначилась фигура Глашки Маникюрщицы. Несмотря на: то что она шла быстро, далеко уйти ей не удалось: Глашка заметно пошатывалась, и энергия ее тратилась не только в прямом направлении. Догнав ее, Ленька пошел рядом. Глашка не оглянулась, ничего ему не сказала, хотя, казалось, почувствовала присутствие «своего», потому что пошла спокойнее, тише, отчего ее меньше стало кидать по сторонам.

«В ресторане вроде ничего сидела, – подумал Ленька. – А вышла на холод и… гоп! Стул держал?»

Идти предстояло далеко. На окраине, тем более в слободе, в. этот поздний час было совсем глухо, но Охнарь не боялся. Кто их тронет? Ночью воры, как и собаки, чувствуют себя хозяевами города.

Показался мост через Самарку. Внезапно Глашка споткнулась и повалилась в снег. Охнарь подскочил, хотел поднять; она сильно оттолкнула его.

– Уйди, гад… косая морда.

– Ты что, белены объелась? Или сроду дура?

– Сказала: сама.

– Это ж я… Ленька Охнарик. Во клюкнула!

Она встала на коленки, попыталась подняться и снова упала. Охнарь схватил ее под мышку. «Тяжелая, черт».

– Давай снег малость обобью, – сказал он и стал чистить ее шубку.

Глашка уже не отталкивала его, не ругалась. Казалось, она поняла, кто ей помогает. По-прежнему не говоря ни слова, вновь пошла вперед, и так быстро и прямо, что Ленька удивился: протрезвела, что ли? Догонял он Глашку чуть не бегом.

Мостик остался далеко позади. Вокруг тянулись знакомые переулки окраины, подслеповатые фонари, черные глухие домишки, закутанные в снег, давно спеленатые сном. В ближнем квартале лаяло сразу несколько псов: наверно, на позднего прохожего.

И тут Глашка опять чуть не упала и пошла тихо. С губ ее полетели отрывистые неразборчивые слова.

– Конец… конец, – с трудом улавливал Ленька смысл. – Ни света, ни просвета… Пропала головушка. Конец. Всё… Конец.

Сперва Охнарь хотел было спросить Глашку, что ей нужно, не помочь ли в чем, потом догадался, что она разговаривает сама с собой, и не стал зря тревожить. Пускай выболтается. Хоть бы довести До квартиры. Свалится совсем, тогда, что? Да еще оглядывайся назад, не «повис ли на хвосте» агент розыска? Они ведь по ресторанам тоже слежку ведут! Если засекли?!