Текст книги "Ленька Охнарь (ред. 1969 года)"

Автор книги: Виктор Авдеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 55 страниц)

В доме было тихо, лишь слышалось похрапывание из-за двери «семейной» комнаты, где спал Калымщик. Стучали, рвались уличные ставни, в них лепил снег, с улицы доносились завывания метели, тяжелые удары ветра. В комнате было темно, холодно; от голландской печки еле тянуло слабым остывающим теплом.

Зашлепали босые ноги, из кухни возник Химик. В правой руке у него блестел фонарик, в левой он нес наполненный чем-то стакан.

– Ты, Модя? – Охнарь сел на овчине, зевнул, почесался. – А я думал: какая это задрыга? Полегшало?

– Пропотел. Слабость собачья. Хочу водки выпить, чтобы до пупка прогреться. Ходил по всем комнатам, слил подонки из бутылок. Может, и тебе, виконт де Охнарис, поднести глоточек?

Модька понес свою тарабарщину, – значит, в самом деле здоровье его пошло на поправку.

– Лады. Я пошарю в шкафчике у Просвирни остатки закусона.

Охнарь принес половину французской булки, большой кусок вареной колбасы. При свете зажигалки, с которой он выбегал в холодные сени, Ленька разглядел, что Хряка нет на постели. Ему очень нравилось, когда они оставались вдвоем с. Модькой. Спать огольцу расхотелось, после доброго глотка водки стало тепло, весело.

Каждый из них вновь занял свое место: Химик на диване, Ленька внизу на шубе. Лежа в темноте, оба энергично двигали челюстями, со вкусом жевали.

– Градусы сразу в башку ударили, – сказал Модька. – Дня три ничего не шамал.

– Еще бы: принять «микстуру» совсем на пустое брюхо! Охнарь вслух выразил удивление, куда девался Хряк, С вечера был дома, вон и постель не прибрана.

– Тут он. У Просвирни ночует.

– Не заливаешь? Она ж старая!

– Хряк с ней, когда идти некуда. К тому же Просвирня всегда ему бутылочку ставит. А раньше к ней Калымщик ходил.

Скажи, что тут делается! На вопросы огольца Химик отвечал охотно. Видно, немного опьянел, ослабь помягчел от болезни и стал откровенней; а может, совсем привык к мальчишке, доверял, считал корешком.

– Слушай сюда, Модя. Чего это Хряк и Калымщик все время… как два кобеля?

– Они, дорогой мистер Твист, и есть кобели… еще лучше двуногие волки.

– С чего, мистир-клистир?

– Все тебе знать надо? Ты как доктор Фауст.

– Я слыхал, как Просвирня раз сказала: «Попомните мое слово про Фомку: зарежет он Калымщика».

– Больше слушай бабьи сплетни.

Вероятно, Модьке не хотелось об этом разговаривать: так его понял Охнарь. Он уже забыл о своем вопросе, молча дожевывал булку, когда Химик вдруг пояснил:

– Глашка Маникюрщица раньше была марухой Хряка. Девкой у бандырши одной она жила… в проститутках. Гулящая она была, Хряк стал ее котом… увел оттуда. Ну, а за месяц до твоего прихода в «малину» он проиграл ее Калымщику в стирки. Понятно, злится. Баба-то ему нравится.

От удивления Охнарь онемел. Сел на овчине.

– И Глашка… согласная? Перешла?

– Лапоть ты, Охнарик. Попробуй не согласись. Хряк сам ей перо в бок сунет. Он в тот вечер прошпилился в дым, закладать было нечего, а Калымщик и подначь: «Прикидываешься беднячком? Вон баба у тебя какая. Печка». Хряк-то с азарта и поставил Глашку. Теперь же отступать поздно, не то свои пришьют. Калымщик имеет право получить.

– Так ушла бы. Насовсем.

– Куда? На панель? Уже раз трипперком болела: мало? Да и сам знаешь Глашкину слабость: наркоманка, за ворот закладывает, а тогда распускает язык. Чтобы невзначай трепанула о хазе? Слишком много знает. Могут добром не отпустить. Иль она по тому свету соскучилась? Маяковский сказал: пивных там нету. «Трезвость». Вот если б замуж ее какой спец взял или торгаш…

Не первый год Охнарь околпачивался на улице среди мелкого ворья, многое повидал, но такое встречал впервые. Правда, маленького киевского вора Червончика просто продали за два куска сала, но то было сразу после революции, в голод. А сейчас январь 1926 года, в России полно и жратвы и барахла. Значит, в «малине» всякое повидать можно? Попал к шпане – теряешь волю, право распоряжаться собой? Не это ли и с ним, Ленькой, сейчас происходит? Дорожка в кодло широкая, как рыбе в вентерь, а выхода оттуда нет? Надумаешь убежать – поймают, зарежут.

– Значит, навеяно? – сказал он. – По гроб?

– По гроб. Конечно, если кто выкупит… или по доброй воле договорятся. Глашка Василия Иваныча любит… а может, прикидывается. Мечтает, чтобы выручил. Да захочет ли он?

Охнарь вспомнил, что именно о чем-то таком Глашка и Василий Иванович на гулянке действительно разговаривали, но не мог вспомнить, о чем. Сказал он совсем другое:

– Это и твоей Лизке, хошь не хошь, жить с блатными? Если поженитесь.

С дивана долго не было никакого ответа. Ленька вновь улегся на овчину. За окном скрипели ставни, зимний ветер то прилеплял их к стеклу, словно заботясь, чтобы не продуло дом и Ленька с Химиком не озябли, то словно пытайся оторвать и бросить в сугроб. В трубе на разные голоса выла, гудела метель. У кровати под полом надоедливо скреблась мышь: казалось, что мышь эта одна и та же, давно знакомая.

В притоне был кот, но Просвирня перестала его выпускать из своей каморки после того, как однажды Фомка Хряк – «смеху для» хотел его повесить.

– Не всякий у нас выдержит, – негромко заговорил Модька. – Женщине тут – гроб с музыкой. Лафа лишь таким, как Манька Сука. Хорошим воровкам.

Удивленный Ленька молчал, не зная, что сказать на неожиданные слова старшего друга. Не бредит ли? – Может, шутит? Вот уж не ожидал таких речей от вечно веселого, неунывающего Модьки! Болезнь, что ли, подействовала? -

– В блатном мире женщина не считается человеком. Вот какой-нибудь вор, вроде Фомки Хряка, набьет морду моей любимой, а я не имею права заступиться. Он – деловой. Баба ж – тварь. Ей и перо сунут в бок в темном переулке – в ответе не останутся.

Химик еще откусил от булки, от куска колбасы, прожевал.

– Вообще, мистер Оливер, у нас не как у людей. Сколько ни бегаю на «воле» – хоть бы раз где-нибудь почувствовал себя в безопасности. На улице то и дело зекаешь, не следит ли сексот. С девчонкой сидишь в ресторане как на угольях. В хазу возвращаешься, боишься, не ведешь ли за собой «хвост». Спать лег – опять душа не на месте: того и гляди ночью прихлопнут менты. Окружат и возьмут.

– Ну и что? – задорно сказал Охнарь. – Зато свобода. Никакого воспитателя, чтоб они, паразиты, сгорели!

 – Хороша свобода! Даже в хевре за тобой следит десяток «своих» глаз. Думаешь, тут кто кому верит? Хотели б, да не могут, недоверие в кровь впиталось, – Модька вдруг перегнулся с дивана, зашептал: – Я тебе скажу то, в чем вор никогда никому не признается. Все будут стучать: «Житуха? Лихая!» А на самом деле? Это лишь сдуру, па мальчишеству кажется, что воровская деньга легкая, У нас в работе о-го-го какие нервишки нужны! Берешь квартирку, кошелек – лихорадка бьет. Оступился, смалодушничал – и трещат скулы, с кровью летят зубы, а то и пулю схватишь в брюхо. Дальше – тюрьма. Заключение на годы. Отчего у нас все и пьют? Кокаин проклятый нюхают? Забыться. Не думать – вот чего хотят. Озвереешь – и тогда готов черту глотку перервать. А ведь мы – люди… Разобраться: что я тут видел? Любовь? Продажную. Веселье? Азартное. Дружбу? И то волчью. А жизнь-то идет? «Проходят все лучшие годы»! Один деловой пахан мне говорил: в кодло попадешь как в капкан. Рад бы к старости сменить пластинку, да что умеешь? Только людей обирать. Конец один: сдохнуть в тюремной больнице или с перепою под забором.

– У тебя не жар? – подсев к Химику на диван, спросил Ленька и попробовал его потный лоб. – Давай, кемарь.

– Вот таким маленьким дурачком и я был, – насмешливо и грустно сказал Модька.

За стеной по-прежнему бесилась, мела ночная метель, Что там делается в огромном враждебном городе, в непонятном мире? Долго воры молчали. Ленька уже начал зябнуть, вновь плюхнулся на овчину, когда Химик сказал peшительно, зло:

– Пока живой – не отдам Лизу кодлу.

Вон, оказывается, о чем он все время думал!

– А вдруг она узнает, что ты вор?

– Не узнает.

Ленька еще раньше слышал, что любовь между вором «честной горожаночкой» не такое уж редкое явление. Чаще она кончается тем, что девушка, обманутая возлюбленным выдававшим себя за студента или заводского слесаря, втягивалась в воровское кодло и в конце концов гибла. Даже когда любовь была верной, «муж» рано или поздано садился в тюрьму, а «жена» или «выходила» за другого вора, или шла на панель.

– А вдруг узнает? – искусительным тоном спросил Охнарь. – Бросил бы ты из-за Лизки кодло? Если б сумел, бросил?

Химик поднялся с дивана, надел пальто, которым сверху было покрыто его одеяло, сунул босые ноги в калоши.

– Тебе не надо, куда царь пешком ходит? Топаем.

Он крепко обнял Охнаря за плечо, близко в потемках заглянул в глаза.

– Ты мне теперь будешь как младший братишка. Хочешь? Голову за тебя не пожалею. Но… не подведи.

Как уже знал Охнарь, такое «братание» было очень распространено среди воров. Чувствительность являлась одной из основных их особенностей. Да и как было не брататься людям, которые не признавали кровного родства и, окруженные вечной опасностью, могли положиться только на свой нож да на истинного друга?

В сенях Химик заботливо напомнил:

– Тебе уж говорили, чтоб ночью тут был осторожней? Ходить можно только вдоль этой стены. Держись за мое пальто. Как Просвирня увидит дурной сон, так убирает в сенях пол: на случай, если мильтоны нагрянут. Сломают дверь, кинутся – и полетят в яму. У нас еще потайной лаз есть из ее кельи на чердак. Это знаешь? То-то. Видал вербу на дворе? Так вот с крыши дуй прямо на ветки, перелезешь на другую сторону дерева, сигай на сарайчик – и на улице. Как международный авантюрист Арсэн Люпен. Ловко-плутовка?

– Ловко.

Вернувшись в «залу», «братья» вновь заняли свои места. Ленька поудобнее умостился на овчине, натянул до подбородка старую Ковровую шаль, раздобытую для него где-то Просвирней. Хорошенько умостился, готовясь заснуть, когда вновь услышал голос Химика:

– У Лизы дядька на Урале мастером работает. Зовет ее туда учительницей, она. девятилетку кончила. Завод небольшой, я бы мог слесарем поступить. Глядишь, и до механика допер: котелок у меня работает.

Прежде чем Охнарь успел ответить, Модька проговорил другим тоном:

– Ладно, братишка. Хватит трепаться. Давай спать, может, еще пропотею. Гляди ж; молчок! Понял? Знаешь, как пан сотник говорил философу Хойе Бруту? «Самому черту не советую рассердить меня».

И вновь в доме наступила тишина, нарушаемая лишь свистом метели за бревенчатыми стенами да стуком, поскрипываньем ставен.

Наутро никто из них не напомнил другому об этом разговоре, словно его и не было. Только Охнарь теперь почти совсем не отходил от Химика, а взгляд ширмача теплел, встречаясь с взглядом огольца.

XIV

Клим Двужильный часто пропадал из дома, иногда уезжая куда-нибудь на сутки, а то и на двое: все обделывал какие– то дела. В этот день он вернулся поздно, в сумерках, громко гремел в сенях засовом.

– Подрезал, стервец, – громко сказал он кому-то.

По звуку его голоса можно было понять, что Двужильный не в духе. Ленька выглянул из «залы». В полутемной прихожей раздевался Калымщик; смотрел он тоже сумрачно.

– Прямо ума не приложу, Галсан. Справимся ль? Язык бы вырвать Васе Заготовке, чтобы меньше трепался.

Слова эти Двужильный произнес уже в «зале», проходя к себе в комнату. Встретив вопросительный, ожидающий взгляд Охнаря, «старшой», против обыкновения, не поерошил его кудри, не сказал ничего шутливо-ласкового. Калымщик вошел за ним, и они закрылись. «Похоже, что-то утряслось», – решил Охнарь. Модька спал, поделиться своими соображениями было не с кем|. Взять соломинку да пощекотать у него в носу? Сказать: мол, муха. Желтый, круги под глазами, все потеет. С неделю еще вебось. проваляется. Не воспаление ль легких у «братана»? Любого человека в больницу б положили, а воры боятся и врача позвать в притон.

 Полчаса спустя из комнаты показался Двужильный. Из-за его спины Калымщик говорил:

– Зачем твоя серчай, Клим? Вася Заготовка виноватый? Кошка виноватый: дорога перебежал. Вася отмычка пилил.

«О чем они? – старался догадаться Охнарь. – Снова Заготовку помянули».

Не так давно дядя Клим посылал его с запиской во Второй Живодеров переулок, что у бойни, к тому самому сапожнику, к которому он явился по выходе из тюрьмы с поручением от Куприяна Зубка. На этот раз в прокисшем домишке находился еще тощий востроносый паренек лет семнадцати – восемнадцати, одетый с назойливым пошибом на моду. Но и его бостоновые брюки-«дудочки» и желтые ботинки «джимми» были не по росту, заносившиеся, видно купленные с рук, на толчке.

«Хозяйский сын, – сразу определил Охнарь. – Вася Заготовка». У паренька был тот же кошачий рот, запрятанные под нависший череп глаза. Только вместо отцовского безразличия – верткость, непоседливость. «От кого?» – спросил он старика. «Двужильный, – безучастно ответил сапожник надевая старые очки в железной оправе. – Дай, Вася, стулец мальчонке».

 Пока он читал записку, а Охнарь, не садясь, стоял y двери, паренек, бесцеремонно, с любопытством оглядев его, спросил: «Это ты корешок Зубка? Из кичмана вышел? В хазе у Клима житуху гнешь?» Охнарь почему-то надулся от важности, не посчитал нужным ответить и лишь кивнул. «Я для ваших дельце одно готовлю, – бойко и хвастливо сообщил Вася Заготовка.  Отмычку фартовую сварганил по слепку с ключа». Он причмокнул, намекая, что дело хорошее. Слова из Васи лились, как вода из водопровода, и он то и дело «стучал по. блату». Охнарь уже заметил, что такие воры, как. Двужильный, Василий Иванович, избегают жаргона; сыплет им мелкая шпанка, беспризорники – те, кто и воровать не умеют толком.

 Сапожник порвал записку, бросил в печку. «Передай Климу: ладно», – сказал он Леньке и тут же зажал между ногами старый сапог, который перед этим починял, кошачий рот дратву, сунул в подметку шилом.

 Может, сейчас Двужильный и Калымщик толкуют о деле, которое должен был обтяпать для них Вася Заготовка? Узнать бы.

– Задал задачку, – пробормотал Двужильный. – Придется, наверно, нынче брать.

– Нада, – как эхо подтвердил Калымщик,

Выражение раздражения, недовольства все еще оставалось на холодном лице Двужильного, но глаза уже указывали на упорную работу мысли, а сильная, жилистая фигура была хищно подобрана. Он подошел к Модьке Химику, заглянул в лицо, хотел разбудить, но лишь досадливо сморщился и повернулся к монголу.

– Без толку. Больной.

– Отложим – плоха, – проговорил Калымщик, видимо размышляя вслух, – Когда дождемся хороший ночка?

– То-то, – хмуро, задумчиво проговорил Двужильный. – Позвать Кольку Тертого? Меченого? – Дирбанить фарт?

– То-то, что делить придется.

Вновь замолчали. Охнарь смотрел на обоих с живостью.

– Вася Заготовка – трепач, – вдруг сказал он.

Калымщик глянул на него удивленно и зорко. Глаза Двужильного заблестели, словно мысль, бившаяся в мозгу, нашла выход.

– А что, Галсан, если его приспособить? – Он повернулся к Охнарю: – Свистеть умеешь?

Не ожидая вторичного приглашения, понимая, что дело идет о чем-то важном, Ленька заложил два пальца в рот и резко, пронзительно свистнул. Модька, будто встрепанный, сел на постели, ошалело стал озираться. Возможно, ему почудилось, что притон обложила милиция и надо спасаться Двужильный одобрительно улыбнулся.

– Малай, – сказал Калымщик, толкнул дверь в сени и вышел во двор.

Нельзя было понять, подействовал ли его ответ на Двужильного. Лоб его по-прежнему прорезали резкие морщины, рот был крепко собран, Охнарь остановился перед ним, напрямик спросил – Дело?

Взгляд Двужильного, казалось, готов был прибить его кстенке, словно доску гвоздями. Ответил он с неожиданной усмешкой, не без интереса рассматривая огольца:

– Может, и дело.

– И меня хотите взять?

– Может, и возьмем.

– Свистят только стремщики.

Оголец смотрел настойчиво, вопросительно. Двужильный улыбнулся и глубоко, больно, однако ласково запустил пальцы в Охнаревы кудри.

– Из тебя может хороший вор вырасти. Мозгой шевелишь.

– Когда пойдем?

– Скажут.

Не зная, как ему выразить свою радость, Охнарь движением локтей без нужды подтянул штаны. Наконец-то ему хотят поручить настоящую работу! Однажды ему пришлось стоять на зексе^[21], но то было мелкое дело: двое его корешков залезли в папиросный киоск, а он сторожил. Здесь было совсем другое. Не разыгрывает ли его Двужильный? Вроде не похоже.

Леньке очень хотелось расспросить, что будет за дело и действительно ли ему доверят стремку. Он знал, что обычно стремщиками берут ловких, сметливых, проворных парней, которые не растеряются в трудную минуту и могут под дулом нагана оказать сопротивление милиции. В шайке эту роль поручали Модьке Химику; неожиданная болезнь его, наверно, спутала ворам все карты. (Впоследствии, как узнал Ленька, так и оказалось.) Над переносицей Двужильного вновь нависли резкие красные складки, лицо приняло прежнее жесткое выражение. Он отошел к Просвирне, o чем-то зашептался.

И Ленька не осмелился его больше расспрашивать. Двужильного он побаивался и старался во всём ему подражать. Тот был немногословен – решил усвоить себе эту привычку и Ленька. Двужильный не находил нужным подробнее распространяться о предстоящем деле, – значит, так надо и нечего зря распускать язык. Охнарь принял такой вид, словно вполне удовлетворен полученными сведениями.

Немного погодя Просвирня велела ему одеваться.

– Возьмешь лопату в сарае, расчистишь снег перед домом.

– Вот еще! Не хочу.

– А тебя не спрашивают, хочешь ты аль не хочешь. Дядя Клим велел.

Велел дядя Клим? Это меняло дело.

Взяв из сарая деревянную лопату, Ленька усердно стал отбрасывать снег дальше от дома. (По совести говоря, дорожки и без того были сносно расчищены.) Леньке очень хотелось, чтобы Двужильный увидел из окна, как он работает. Но там уже закрыли ставни, заперли на бауты, зажгли лампу-«молнию»: свет ее пробивался на улицу. И Леньке надоело «ишачить», он воткнул лопату в сугроб, стал лепить снежки и бросать в телефонный столб, в соседнюю скворечню.

А там и совсем вернулся в дом.

Никто его не спросил, расчистил ли он дорожку, положил ли лопату в сарай.

К ужину все собрались без опозданий. Несмотря на слабость, на своем месте сидел и Модька Химик. Между тарелками стоял только жбанчик с бочковым жигулевским пивом, Охнарь чутко прислушивался к разговору, надеясь подробнее разузнать о предстоящем деле. К его удивлению, о нем ничего не говорили. Вспоминали старые удачные кражи, знакомых воров, кто чем отличался, кто с какой марухой живет; толковали о недавней ножевой драке двух вокзальных ширмачей и о том, как сходка осудила зачинщика; рассказывали о разгульных выпивках, крупной карточной игре. Вспоминали еще какого-то Митьку Кобылу, который сидит в тюрьме, ждет судебного приговора, и наказали Просвирне отнести ему передачу. Двужильный вскользь заметил, что наконец удалось «подмазать» кое-кого в суде, Куприяну Зубку смягчат статью уголовного кодекса, он получит меньший срок, а возможно, что «дело» его и совсем прикроют. Ленька заметил, что Двужильный и Калымщик побрились и выглядели как-то важнее. Лишь Фомка Хряк даже не расчесал свои спутанные пышные кудрявые волосы, но и в его водянисто-голубых бараньих глазах проглянуло что-то значительное, а здоровенное мощное тело казалось собраннее. Воры стали дружелюбнее друг с другом, как бы вдруг сплотились теснее. В такие часы прощались обиды, проявлялось щедрое великодушие; каждый думал: вернется ли он под утро в этот дом? Впереди предстояло крупное дело. «Настоящее». Не то что грабеж случайного «гостя» в переулке, где; никто не знает, жирный ли будет улов или одно «барахлишко». «Скачок на квартиру сопряжен с большой затратой времени, что всегда увеличивает опасность, зато сулит большой и верный куш – значительную добычу.

Ленька не знал, что после того, как его отослали расчищать снег, в комнате у Двужильного началось совещание. «Старшой» подробно доложил о предстоящем «скачке», показал план дома, объяснил всю тщательно разработанную операцию, распределил всем роли. На этом же совещании он в виде исключения предложил вместо Модьки Химика взять стремщиком Охнаря – почему огольцу и не разрешили присутствовать здесь.

После того как обсудили все вопросы и разошлись от Двужильного, разговаривать о налете уже считалось неприличным: могло показаться, будто кто боится. Малейшее колебание, «карканье» восприняли бы как дурную примету. Наоборот, каждый держал себя так, будто и не сомневался в успехе.

– Споем, ребятки, – предложил Двужильный.

И сам завел:

По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах,

Бродяга, судьбу проклиная,

Тащился с сумой на плечах.

Все охотно подхватили. Пели без обычных пьяных, гулебных выкриков, надсаживания горла, ладно, почти торжественно:

На нем рубашонка худая

И множество разных заплат,

Шапчонка на нем арестанта

И серый тюремный халат.

И не один из сидящих за столом подумал: может, и ему это скоро придется испытать? Засыплется, и загонят в Нарым, а то в Соловки?

Затем затянули песню про разбойника Чуркина.

Когда все вышли из-за стола, Двужильный остановился возле Охнаря, значительно сказал:

– А ты готовься, Леня. Пойдешь с нами. Стремщиком. Гляди, важное дело тебе доверяем.

– Это действительно было полное доверие. На какое-то время воры целиком полагались на Охнаря, и он становился их глазами и ушами. Улыбнуться, ответить лихо он почему– то не сумел.

– Не подведу.

– Гляди. Ответ на тебе будет большой.

Двужильный достал из кармана серебряный портсигар, угостил папироской и Леньку и вдруг весело и озорно подмигнул. Мальчишка ответил ему радостной, широкой улыбкой, про которую говорят – «до ушей».

Все разбрелись по своим комнатам. Фомка Хряк оделся и «на часок» ушел в город.

Дом погрузился в тишину.

Когда в «зале» погасили настольную лампу и прилегли, Химик удовлетворил любопытство Охнаря и рассказал о предстоящем деле. Это была как раз та квартира доктора– частника Шипировича, которая уже давно наклевывалась у шайки. «Наколку» сделал востроносенький Вася Заготовка – младший сын бородатого сапожника. Нахальный, пронырливый Заготовка завязывал связь со всевозможным людом. «Наколку» эту он сделал под видом водопроводчика, починяя канализацию в квартире врача. Здесь завел шашни с хозяйской прислугой – немолодой, дородной бабой, дарил ей гостинцы, ловко выпытывал все о хозяевах: сколько зарабатывают, где бывают, какой у них характер, где что хранится.

– Этот… Вася Заготовка, – перебил Ленька, – он тоже вор?

– Во-ор! – пренебрежительно протянул Модька. – Высоко хватил! Рвется, аж из портков вылазит, да сопли мешают. Это тебе, Охнарик, пофартило: Двужильному приглянулся. Думаешь, легко к нам попасть? Не легче чем Д’Артаньяну было стать мушкетером. Знаешь, сколько вашего брата вокруг нас вертится? Как мух у липучки. А девчонок? Только наши не подпускают. «Наводчик» – это тьфу! Подумаешь! Иной и не знает, что дает нам наводку: вывалит язык и полощет, а мы слушаем и знай на ус мотаем. Этот Заготовка и ползком к нам подлазил, и кувырком! Сколько дел разных подсовывал. Придут наши ребята, а там ничего толкового, Трепло. С Шипировичем – другое. Двужильный проверял: все в точку. Готовился этот «скачок», как узнал дальше Ленька на конец января, когда доктор с женой и единственной дочерью ежегодно уезжали к богатой тетке за город на именины с ночевой. Но вдруг сегодня Вася от домработницы узнал, что старуха тетка помирает и хозяева всей семьей нынче уезжают к ней прощаться и тоже, наверно, пробудут до утра. Поэтому шайка и решила брать хазовку этой же ночью. Вдруг в другой раз не представится такой возможности? Именины-то теперь лопнули. Совсем отказаться от «скачка» жалко: слишком много времени убили на изучение обстановки. Клим Двужильный предложил Охнаря. «Часок– другой не постоит на зексе? Парнишка смысловатый. В случае задержимся, Калымщик с барахлом выйдет пораньше, займет стрему». Возражал один Фомка Хряк: «Подведет нас, пискля. Зазевается. А появись менты – сдрейфит и всех завалит». Однако никому не хотелось делиться «своей» добычей с чужими ворами (да и найдешь ли сразу на место Модьки подходящего стремщика), и Охнаря все же решили взять.

Сообщение это заставило сильно и тревожно забиться Охнарево сердце. Вон как?) Значит, вот-вот и выходить? Ух ты-и! Кто его знает, удачно ли обойдется грабеж? Вдруг «застукают» и еще опять сядешь в тюрьму… а то и шлепнут. Может, этот день последний в его жизни?

– Эх, не вовремя я слетел с копыток, – с досадой сказал Модька. – Сармак позарез нужен.

– Совсем пустой?

– Есть малость в затырке… на хранении у Лизы. Мне хороший куш надо.

Охнарь пристально посмотрел в глаза «брату», и ему показалось, что они поняли друг друга.

Заново передумывая то, что на него свалилось, Ленька долго лежал на овчине с открытыми глазами. Сон, конечно, словно водой смыло. Через несколько часов он должен показать Двужильному и всей хевре, на что способен. Отплатить за гостеприимство, за то, что доверили ему важную, ответственную роль, какую поручают лишь взрослым. И вдруг Охнарь от восхищения зажмурился. С каким жиганом работать придется! Да и скокари опытные. Пускай они теперь сами его оценят. Неожиданно и, казалось, на самом интересном месте все исчезло из головы Охнаря, и он заснул. Не слышал он, как вернулся Хряк и тяжело улегся на свою кровать.

XV

Разбудили огольца поздно ночью. Открыв глаза, он увидел над собой бритый подбородок Двужильного.

– Давай, Охнарик, подымайся, – сказал главарь ласково, ероша его спутанные волосы.

Ленька сразу все вспомнил, молча и проворно встал. Сопя, протирая слипавшиеся глаза, тут же потянулся за ботинками, сладко зевнул, причмокнув губами.

В комнате от истопленной голландки растеклось сухое тепло. На багряных угольях шипела сковородка с нарезанной колбасой, луком. Красный трепетный отблеск света колебался на противоположной стене.

За столом сидели одни мужчины, и только Просвирня обслуживала их, молча и проворно подавая бутылки, нарезанное сало, масло, смахивая со стола хлебные крошки. Воры выпивали перед делом. Идти трезвым на дело трудно даже самому бесстрашному: слишком велико нервное напряжение. Называлось это здесь «хлебнуть глоток перед дорожкой, чтобы не озябнуть».

– Не рассиживайся, мальчики, – говорил Двужильный. – Прикладывайся и пошли. Добирать будем, когда вернемся.

Дали стопочку и Охнарю – для храбрости. Перепивать в эту ночь никому не разрешалось, мозг у всех должен работать четко.

Скокари уже одевались в прихожей – деловито, без лишней суетни. Ни на одном лице Охнарь не прочитал волнения, тревоги; наоборот, держались молодцевато, шутили. Каждый хотел показать, что он не испытывает страха, надеется на удачу. О предстоящем ограблении квартиры опять никто не упоминал. Лишь проснувшийся Модька шутливо пожелал шайке принести побольше «рыжиков» – золотых монет. Хряк рассказывал, как с товарищем угнал из конюшни у одного богатея жеребца, которого они и продали за полтораста верст от этой деревни на ярмарке. Галсан Калымщик курил, весело слушал. Только по острому блеску глаз, по тому, что каждый из воров вдруг на минуту замолкал, как бы уходя в себя, можно было увидеть то нервное напряжение, которое каждый из них тщательно скрывал.

Один Двужильный держался по-обычному хладнокровно и просто, словно собирался сесть наточить бритву или сыграть в карты. Неторопливыми, размеренными и от этого особенно значительными движениями он Проверил, хорошо ли заряжен револьвер, сунул его в наружный карман бобрикового полупальто. Охнарь знал, зачем проверяется револьвер, и холодком между лопатками ощутил опасность предстоящего дела. Он с непривычной старательностью низко и туго перепоясал ремнем кожанку, опять, но на этот раз как-то судорожно, зевнул.

Из своей комнаты вышла Манька Дорогая, подала Двужильному кашне. «Не надо, – сказал он. – Только мешать будет». Манька подняла оброненную им перчатку. Вероятно, так рыбачка провожает мужа в дальнюю и опасную морскую путину. Глашка Маникюрщица совсем не показалась.

– Готовы? – спокойно, негромко спросил Двужильный. – Тронули.

Из сеней потянуло холодом: все стали выходить. Загремел засов наружной двери. И тут у Охнаря вдруг подогнулись ноги, а рот моментально наполнился жидкой, как вода, слюной. Он испуганно оглянулся на Двужильного, воров. Никто не заметил его слабости? В следующую минуту Охнарь уже вполне овладел собой и, забежав наперед, спрыгнул с крыльца прямо в снег.

– Ни пуха вам, ни пера, – напутствовала Просвирня. Она тут же заложила дверь на все тайные запоры.

Нервно поеживаясь, но уже бодрый, все примечающим взглядом посматривая по сторонам, Охнарь ходко шел по темным, скудно освещенным улицам Окраины. Мост, Самарка остались в мглистой тьме. Скрипел снег под ногами, позади оставались бревенчатые дома с черными окнами; в некоторых, расплываясь за обледеневшими стеклами, горел свет. Из какого-то двора пахнуло овчиной, дубильным настоем. Охнарь никак не мог согреться, чувствуя, как тело отдает остатки ласкового комнатного тепла. Да с ним ли происходит все это сейчас? Он ли это идет по ночному, засыпанному снегом городу на свое первое; крупное дело? Что бы мать-покойница сказала, увидев своего сыночка? Значит, теперь его жизнь навсегда определена? Ша! Лады. Поступай, как обстоятельства велят.

Оглянувшись, Охнарь с удивлением обнаружил, что позади нет ни Двужильного, ни Калымщика. Он схватил за руку Хряка, дернул книзу:

– Обожди. Наши отстали.

– Ступай, ступай, – сказал Хряк. – За своим носом следи.

– Куда они?

– Может, тебе целым табуном чапать? То-то для мильтонов лафа, еще по дороге бы прихлопнули. Аль от страху в портках мокро?

– Гляди, не подплыви первый.

– Я вот тебе, щенку, оборву язык.

Долго петлями изгибались глухие переулки; два раза пересекали трамвайную линию. Почти все дома спали под снеговыми одеялами. Чаще начали попадаться каменные магазины, многоэтажные здания, лавки, наглухо затворенные большими железными воротами, ставнями, перехваченные прочнейшими запорами. Возле них неподвижно сидели закутанные в тулупы сторожа, напоминая Леньке о законе, порядке. Затем центр города, Волга отодвинулись влево. Снова потянулись пустынные улицы. Оголец чуть не вскрикнул «Наши!», увидев за углом Двужильного и Калымщика. Недалеко стоял одноконный извозчик с санями, накрытыми полстью. «Как бары ехали, – подумал Охнарь. – Зачем ваньку Лишний свидетель». И тут же догадался, что извозчик проверенный, а взяли его краденое барахло везти. Охнарь понял, что близко тот дом.

Так оно действительно и было. Воры сошлись, на минуту, не больше, остановились на перекрестке. Двужильный как бы бесцельно поглядел по сторонам, кивнул товарищам, и все быстро и осторожно направились к приземистому особнячку, второму от угла.