Текст книги "Остров традиции"

Автор книги: Василий Сосновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)

Комнату заволакивали сумерки. Полубезумным торжеством мерцало полумертвецкое лицо Конрада. И он всё сказал.

И Профессор, едва вникавший в суть монолога, не предусмотренного сценарием, почувствовал, что предстоит новый бой. Бой с полупризраком, вытеснившим лучшую половину из сидящего напротив Конрада Мартинсена, ныне получеловека. Жестокий бой, требующий сверхнапряженья.

Время и болезни сточили стальной стержень личности Иоганнеса Клира, он был теперь не толще гитарной струны. И Профессор подтянул струну до критического максимума и сам вытянувшись в струну, вибрируя всем телом, гипнотизируя бестелесного врага стальным взглядом, сквозь сжатые зубы выпустил на него своё верное воинство – слова.

– Я согласен, парень, ты мерзейший из всех мифотворцев. И твой фундаментальный миф – о том, что ты говно. Вот только этот копеечный миф ты всхолил и взлелеял, и он-то для тебя самый что ни на есть уютный и удобный. Освобождает от всякой ответственности. От необходимости прилагать усилия. Лежишь себе на диване и всё валишь на свою онтологическую говённость. «А что я могу поделать, говно ведь… Задуман как говно, исполнен как говно, и миссия моя – быть говном, значит, имею полное право не двигаться с места, не то вонь распространится дальше». Крепко убедил ты себя и при малейшей неудаче радовался: ну что я говорил! – говно и есть. Нравилось говном быть. Взятки гладки – несчастная жертва творенья. Несокрушимая у тебя логика, братец. Говённая. На хера тебе Общество Потребления – ты и здесь вовсю потребляешь, прикрываясь самокритикой. Самобичевание, как известно, – лучший вид саморекламы… Ну и сиди по уши в говне, пока, наконец, не утонешь! Ты погляди на себя – заживо в гроб залез и ещё рисуется! Да я, мешок с костями… в миллион раз живее тебя!..

– Не оригинально, Профессор.

– Не претендую на оригинальность. Да тебе хоть кол на голове теши! Свой восковой мифчик ни на что не променяешь.

Внезапно Конрад почувствовал, что электромагнитный стул превратился в обыкновенный, кривоногий и скрипучий. Без труда отклеившись от сиденья, поддерживая всё ту же улыбчивую хорошую мину, он побрёл к двери.

И Профессор подумал, что почти победил.

– Ладно, – окликнул он Конрада. – Слушай сюда, неблагодарный отпрыск. Сыновья бывают разные – нелюбимые, блудные, какие угодно, а всё ж сыновья. И я от тебя так просто не отрекусь. Раз не внемлешь моим наставленьям, даю последнюю подсказку. Что может вернуть мужику иссякшие силы, что безотказно делает мужика мужиком, а?.. Слабая женщина рядом, уж поверь мне!

– Куда это вы клоните, Профессор?

– Опять делирий симулируешь, сын? Напомню: у меня ведь ещё и дочь. Это уж без оговорок – моя кровинка, моё произведение. Всё моё богатство и наследство. И я не имею права безмятежно отойти в царство Аида, пока не буду спокоен за её будущее. Ты понимаешь, что её здесь ждёт, а?

– Ваша дочь – самостоятельный и сильный человек…

– Каз-зёл! Дубина стоеросовая! Она же по земле-то не ходит! Она же кутёнок беспомощный! Она таких дров наломает со своей самостоятельностью… И потому – слушай мою последнюю волю: поручаю тебе заботу о моей дочери. Отныне ты целиком несёшь ответственность за её жизнь. Какой бы ты ни был – кому ж ещё я могу доверить самое дорогое? И ради моей дочери приказываю тебе: угрёбывай за кордон. Вместе с ней. Там – другое дело, там она – с её талантами – не пропадёт, там хоть на содержании у ней живи. Но эвакуация возлагается на тебя. Ты понял?

– Не до конца… – Конрад, не глядя на Профессора, скрестив руки на груди расхаживал по комнате. – Скажите пожалуйста… мм… а с ней-то вы такой вариант обсуждали? Как она-то смотрит на… мм… эвакуацию? Как относится к назначению опекуна над собой? Нет ли возражений по персональной кандидатуре?

– Я с тобой тет-а-тет говорю. Конфиденциально. По-мужски. Поговорю и с ней, будь покоен. Но снять возражения по твоей кандидатуре должен только ты сам.

– Не знаю, кому я чего должен… Вы всё же неисправимый утопист, Профессор.

– А ты – неисправимый слюнтяй!

– Изощряйтесь в ласкательных прозвищах сколько угодно, на взгляды вашей дочери это не повлияет. О чём вы, господи? Она же меня вообще… Бляха-муха, у неё на меня самая адекватная реакция – брезгливое презрение!

– Она, моя дочка, небрезглива. Но если кто добровольно записался говном – да, адекватно реагирует. Так покажи ей, кто ты на самом деле! И всё, что имеешь… внутреннее сокровище своё – отдай ей…

Конрад поспешно схватил свою голову, будто та падала, и, склонившись к самому уху Профессора, взвыл:

– Гражданин хороший!.. Я устал повторять… я не знаю, что это за сокровище… Я не знаю, кто я… где я… что я… могу отдать… я…

– Японский бог!.. Вот она, гниль интеллигентская!.. Кругом – мир рушится, пора себя напрочь забыть – нет, всё рефлексиями балуется… на руинах… Вместо чтоб рубануть по-мужски: вот моя рука, обопрись и не бойся!..

– Ну тоже мне… нашли мужика!..

Конрад не сел – рухнул на спасительный стул. Те! – у Профессора участилась вибрация внутренней струны, и струна вдруг выдала неверный, дребезжащий тон:

– Господи… Что же будет с моей дочерью?.. На кого мне оставить её, Господи… А я-то хотел такому… говну… такому говну… Ну-ка ты, срань ебучая… ты ещё здесь… иди ты на…

Профессор побагровел, жилы на его лице вздулись, и вдруг он резко упал на подушку, захрипел, зашёлся в судороге, струйка мутной жидкости потекла у него изо рта… Конрад понял, что стряслось непоправимое.

– Врача! Врача! – вопил Конрад, громко топая по ступенькам. – Я этого не хотел! Нет! Нет! Я не виноват! Нет, я виноват!.. Нет…

Навстречу ему спешила Анна с сотовым телефоном – подарком Поручика – в руке. Она ворвалась в комнату отца и закрылась в ней. Конрад остался один, курить сигарету за сигаретой.

Через какой-нибудь час примчался Поручик на гончем гнедом мотоцикле, и вместе с ним прибыла усталая пожилая врачиха. Не обращая никакого внимания на Конрада, она бросилась в комнату Профессора, но пробыла там, впрочем, недолго. Выйдя, врачиха о чём-то шепталась с Поручиком, а затем с Анной, осунувшейся, простоволосой, словно постаревшей за один только час. Конрад сперва топтался поодаль, а затем благоразумно ушёл в свою комнату. Он думал лишь о том, что его пребывание на Острове Традиции закончено, и не представлял, куда теперь.

Всю ночь он не спал. Он не заметил, куда и когда девались Поручик с врачихой. Лишь только злосмрадным душком потихоньку полнился дом. Профессор Клир распространял трупный запах, не заслужив быть причисленным к лику святых.

Наутро Конрад всё же покинул свою келью, и его глазам открылось приметное зрелище: бравые молодцы в форме Органов Безопасности бережно поднимали на руки гроб с телом своего заклятого врага. Мокрый снег садился на непокрытые головы присутствующих, пронизывающий ветер трепал полы их одежды.

– Вам помочь, молодые люди? – спросил Конрад. Как будто и не спросил.

Поручик отсутствовал. Неотложные дела, очевидно. Погрузкой руководил невзрачный, немолодой человек в штатском, которого называли «господин подполковник». Отто фон Вембахер.

Он прирулил сюда на своей машине, поставив рекорд оперативности – прошли всего сутки, как ему позвонили из этой глубинки, тысяча вёрст от столицы. Он вошёл на Остров, как входит в операционную хирург с тридцатилетним стажем. Конрад думал: удивительно, как Анна верит, что это и есть тот самый фон Вембахер, муж её подруги, а тем более – что он приехал затем, чтобы оказать благодеяние.

Сам Конрад не верил и не не верил. Его волновало другое. Между тем, подполковник ни на шаг не отходил от Анны, держал её под руку, то и дело что-то успокоительно ей втолковывал.

Конрад наблюдал это издали и не слышал слов фон Вембахера. А он, может быть, отвечал на вопрос Анны:

– А что, эти люди – поедут с нами?

– Нет, этих людей прикомандировал ваш друг поручик Петцольд … Но я вооружён и не боюсь никого.

А фон Вембахер, наверное, спрашивал Анну:

– Как вы переносите долгую езду на автомобиле?

– Я переношу всё, – был ответ, наверное.

Возможно, они обсуждали также средства временного бальзамирования тела Профессора. По крайней мере, они возились с какими-то пузырьками, с благовониями и умащиваниями. Машина фон Вембахера, по-любому, статью и фактурой напоминала танк; уж как-нибудь можно было разделить ложе с покойником. Но спроси Конрада – каковы интерьер и внутреннее устройство этой машины – он не смог бы ответить. Он никогда в жизни не ездил на джипе. Только на БМП, разве что. И шанс получше присмотреться к джипу упускал. Да, он стоял и мёрз так, чтобы всё видеть и быть всем видным, но в зоне видимости ничего не замечал. Он всё ждал, что кто-то подойдёт к нему и скажет: «Всё, мотай отсюда» или – что очень вряд ли – отдаст приказания по содержанию дома Клиров в чистоте и порядке, но ни одна живая душа его не замечала. И только когда фон Вембахер натянул на голову башлык, а Анна застегнула последнюю пуговицу, когда бравые молодцы попарно вышли за калитку и завели там свою машину, испуганный Конрад сам едва ли не подбежал к авто фон Вембахера.

– Анна, – торопливо и жалобно спросил Конрад. – Вы ещё вернётесь?

Спросил маленький мальчик, которого мама оставила одного с пустым холодильником и сломанным телевизором. Целый день лелеял другие вопросы, а задал, блин, именно этот.

– Бог знает, – ответ как всегда на ходу, через плечо.

Послышался визг тормозов и рокот отбывающей госбезопасной машины. Анна и перевозчик Харон, назвавшийся фон Вембахером, тоже выехали за калитку, и через пару секунд перевозчик затворил дверцу, словно внутри никого и не было.

Профессор Клир отправился в последнее путешествие.

По замёрзшему морю приезжала на Остров рябая почтальонка Мария. На собаках привозила газеты за весь осенний период.

Войска Южного фронта успешно держат оборону на жизненно важных артериях, снабжающих Столицу картофелем и героином. Правительство объявило всеобщую мобилизацию в связи с ощутимыми потерями в федеральных ВС. Потери мятежников исчислению не поддаются – в районе деревни D*** 24 октября зафиксировано сплошное кровавое море площадью более 500 гектаров. В связи с недостатком обычных боеприпасов федеральные силы вынуждены использовать химическое и биологическое оружие.

Боевой дух воинов-федералов не сломлен. Так, в районе разъезда C*** для бойцов проведена грандиозная дискотека с широким привлечением женского населения окрестных деревень; обошлось двумя погибшими и девятью ранеными.

Пенсионеры столичного региона обречены на голодную смерть. Каждая их попытка дойти до продраспределителя заканчивается нападением агрессивных групп несовершеннолетних, которые отбирают у стариков и старушек все приобретённые продукты. Попытки возбудить уголовные дела на корню пресекаются родителями подростков, подносящих взятки следователям и полиции. Нападения стаек детей от 10 до 13 лет на только что отоварившихся пенсионеров зафиксированы и в других регионах. До суда ни одно подобное дело не дошло.

В Z*** за истекшее лето обрушились, в связи с обветшанием, 11 жилых домов. Заведены уголовные дела; версии терактов исключаются. Пополнение жилого фонда затрудняется из-за низкой квалификации строительных рабочих – большей частью, выходцев из южных регионов.

В Столице де-юре распущена ассоциация библиотек; сами библиотеки де-факто закрылись одна за другой – из-за отсутствия читателей и желающих работать в книгохранилищах за гроши.

Вместе с тем все редкие и ценные издания, по данным редакции, разворованы и проданы за границу. В последнее время библиопираты охотятся за книгами, изданными сорок – пятьдесят лет назад: они уже сделались раритетными.

Подобная судьба постигла и архивы. Лишь Центральный Архив Органов Внутренних Дел (ЦАОВД) ещё продолжает влачить своё существование, но и в нём уже не осталось заслуживающих внимания документов. Главными расхитителями, как обычно, выступают сами сотрудники Архива.

В Атлантическом союзе прошли празднества, посвящённые десятой годовщине легализации гомосексуальных браков. Во всех крупных городах стран Атсоюза прошли детские гей-парады, финансируемые из муниципальных бюджетов. Население городов приветствовало марширующих детей флагами и транспарантами. В столицах стран – членов Атсоюза – проведены балы для гомосексуальных пар; их транслировали в прямом эфире все ведущие телеканалы. Президент Атлантики Ленгстон Нкогва обратился к танцующим с торжественной речью, в которой пообещал искоренять последние пережитки гомофобии и добиться роста регистрации однополых браков, так как семейные ценности для демократического общества – превыше всего.

СЕЗОН ТРЕТИЙ

ЗИМА

13. Не Человек

Зима – такое время, когда даже закоренелые романтики, что земли ногами не касаются, перестают ждать всадников.

В жаркие страны свалила в отпуск синяя птичка. Сладко дремлет подо льдом золотая рыбка. Надёжна охрана у заточённой в хрустальный дворец заколдованной царевны. Балом снежинок правит Снежная Королева, дама, чуждая сантиментов; метафизическим холодом веет из-под её заиндевелых ресниц. Муж её, озорной позорник воевода Мороз щиплет заблудшие души за облупленный нос.

Чахоточные романтики – фанатики лишений и страданий – покорно гасят фонарики. Массами мрут они в нетопленых мансардах. Удел уцелевших – каталепсия. Мышление заторможено, либидо понижено, кровь в жилах створожена. Тревожность притуплена, обострён лишь хронический гайморит. Образ жизни – медвежье-берложный. Сквозь окно в узорчатом кружеве глядим завороженно на осторожное скольжение замороженных прохожих в неуклюжих одёжах. За окном то мятежно-вьюжно, то нежно-белоснежно. Сглажены острые углы – природа стремится к округлости форм.

Зимой мир не нуждается в инъекциях нашей фантазии, он – есть наша фантазия. Уютная ирреальность радиаторов, каминов и батарей превращает нас в правоверных солипсистов. И на кой чёрт сдались нам эти всадники? Нет смысла навострять уши… разве что лыжи. Нет смысла вглядываться в безнадёжную даль… разве что в бездонную глубь собственного «я». Овчинка выделки не стоит… и небо-то с овчинку, кажется…

В это время года золотушный заморыш в полушубке овчинном и больших рукавицах милей сердцу, чем огнесердый рыцарь в сверкающих латах. И обязанности химерических крылатых коней исполняет даже не Сивка-Бурка, даже не Конёк-Горбунок – дай-то Бог протрюхает лядащая лошадёнка, везущая хворосту воз. Зимой хворост – лучшее лекарство от любых хворостей. И хлеб насущный – Духа Святого насущней. И не столь актуален Свет Небесный, как лампочка Ильича или лучина.

Зима ведь. Время лежать на полатях, класть зубы на полку, сосать лапу. Время истощения любых дерзаний. Любое воплощение на точке замерзания.

И сквозь призму солипсизма, в коллапсе каталепсии не распознать, что наидерзейшие замыслы латентно, подспудно зреют себе под белым покрывалом. Невдомёк нам, что тёплая журчит вода под толстым слоем льда. И до нас не доходит, что в лесу, под корягами хороводят гномы под музыку Грига. И что под сугробами эльфы варят эль и брагу. И на блошиных тройках лихачат под подушками тронутые тролли.

Теперь на беспризорном Острове Традиции остался один-одинёшенек – Конрад Мартинсен – не из породы закоренелых романтиков, обычный заземлённый злюка. Он не имел намерений призирать ни за Островом, ни за Традицией, и никаких вообще.

Ему леняво даже натопить печку – куда проще присесть между двух перегревшихся калориферов, правда, их усердной службы едва хватает для создания плюсовой температуры в зоне непосредственного с ними соседства. И потому одет он в костюм мародёра из легионов Наполеона, отступающих по смоленской дороге. Шинелишка трещит от обилия поддетых свитеров, своих и хозяйских, рукав несёт отметину партизанской пули – задел однажды локтём за гвоздь. А-ля шотландская юбка подвязана бесформенная рогожа. Насилу разношенные стоптанные валенки, на два размера меньше нужного, тщетно просят каши. Неизлечимое горло обмотано махровым полотенцем покойного Профессора. Профессорскую же вязаную шапку приходится придерживать при каждом колебании корпуса – та едва прикрывает ширящуюся плешь. На обожжённые морозом фиолетовые уши спадают немыто-перхотные пейсы, страховидное мочало бороды согревает подбородок. Был, говорят, такой славный джигит Самсон, вся его силища заключалась в волосне да бороде. Да напрасно ждать прилива сил – Конрад не Самсон. Грудь впалая, спина колесом. Это зовётся – уёбище. Куда бы уебать от самого себя?

Когда-то он белой завистью завидовал тем, кто способен высидеть хотя бы полчаса, не поведя бровью, не моргнув глазом, не шевельнув губой, не кашлянув и не покачнувшись – точь-в-точь как истые волосатые эзотерики, нашпигованные дзэном. Ныне он сутками именно так и просиживал, забывая позавидовать самому себе.

И думалось Конраду: вообще-то конечно всё не так то есть не то чтобы совсем не так а несколько иначе но понятное дело в известных пределах а принимая во внимание что всё-таки где-то это как раз таки так то вполне допустимо что приемлема и другая версия если не закрывать глаза на то что в любом случае имеет место и то и то да и это играет определённую роль таким образом получается что выступают некоторые нюансы а значит общая картина несколько меняется а порой даже и существенно да вот только с другой стороны имеет смысл принять в расчёт что безусловно и тут до какой-то степени не до конца всё ясно а если может быть как будто и ясно то опять же отнюдь не очень-то всё но из этого следует что в принципе хотя бы у кого-то на сей счёт возникли кой-какие сомнения а коль скоро таковых не то чтоб чересчур но в общем-то пожалуй достаточно позволительно сделать предположение что исходить при прочих равных не возбраняется уже как-то совсем из другого да только при условии что нет никаких гарантий что так это так а ни в коем случае не этак да так вот просто значит здесь оно тут когда бы не того и по иронии судьбы и вовсе-таки по иной причине а как очень вдумаешься на каком-то этапе и так и растак и перетак и в ту самую душу и к той самой матери и если уж на то пошло в то самое место и трах-тарарах и трам-тарарам и тирьям-тирьям и попросту к чертям и позор и срам и Грядущий Хам и настоящий Хам и невидимый храм и великий бедлам и всякий прочий хлам и шум и гам и азербайджанский мугам и 116 пополам и растащили по кускам и пошло по рукам и отсюда вывод –

Конрад неуловимо менял позу.

Шестерни ходиков равнодушно размалывают единомоментное настоящее в разрозненные фрагменты прошлого. Пятый час ночи. Маятник-помахиватель отстукивает колыбельный ритм. Хорош маяться, на всё помахивай. Всё пройдёт, всё забудется, все печали сгладятся. Перемелется – мука будет. Всё перетрут жернова времени.

Но ни один на свете метроном не сможет выстучать нарушенные биоритмы Конрада. Сон нейдёт к нему – он как Степной Волк – человек ночной. Всё ты брешешь, лукавый маятник. Ничего не перемелется – мýка останется. Ведь ничто не «забудется» само собой – нужно что-то, что покрывало б, как сказал бы my friend, мудрый дедушка Фрейд. Да и в этом случае прошлое, целое и невредимое, отсиживается в подполье сознания и ждёт часа Х. А у меня даже того, что могло бы «покрывать» – нет. Тем более нет – настоящего. Оно – ирреальное, сюрреальное, ненастоящее.

Я весь – прошлое, и всё, чем я жив – прошлое. Если жив. Ведь «прошлое» для меня – единственно актуальное настоящее. Оно забивает мозг, сбивает дыхание, застилает глаза, сосёт под ложечкой, стреляет в суставах, иссушает, парализует. Раковой опухолью прошлое расползается внутри меня.

Воспоминание 4 (9 месяцев от роду). Рядовой Мартинсен, новоявленный дембель, последний раз оглядывается на ворота КПП. Нет, кажется, не сон и не подвох. Кажется, это называется «свобода».

Рядовой Мартинсен топчется на месте, не в силах сориентироваться. На дворе весенняя распутица. Впереди – распутье: как распорядиться свалившейся на голову свободой? Ведь два с половиной года каждый его шаг и каждый поступок диктовались лишь чужой недоброй волей либо инстинктом самосохранения. Два с половиной года самоубийственной была любая мысль кроме как о настоящем.

Наконец, заплетаясь ватными ногами, пугливо озираясь, зигзагами он начинает движение прочь от ворот. И тут его осеняет: предстоит – будущее. Потом: будущее обусловлено прошлым. И внезапно в его задавленной памяти оживают целые блоки, казалось бы, напрочь забытой информации. Его зовут Конрад. У него были интеллигентные родители. Он жил в столице. Дальше – больше: где учился, где работал, какие книжки читывал, что по какому поводу думал, что это были за поводы. Все эти базовые данные вмиг обрастают деталями, подробностями, вот проступают даже совсем слабые штрихи…

Через три часа Конрад садится в поезд, который отвезёт его в родной город. Снуют юные красотки, прочая штатская невидаль. Он вспомнил всё. Он в ярости и в отчаянии, он почти готов проситься обратно в часть. Полпятилетки барахтанья за гранью человеческого не заставили его забыть, что он не человек. Что вся его жизнь была болезнью под названием «усиленное сознание». Теперь его сознание усилилось ещё. И ещее.

До армии его голова была кинопроектором, крутившим вразброс, не по порядку куски из бесконечного сериала «Житие Конрада Мартинсена, великомученика». А сейчас, после армии, он точно видит этот фильм целиком, все кадры разом, и этот фильм квадроскопический: куда ни глянь – экран.

Бесперебойно работает голова-кинопроектор. Похоже, выдержит любой перегрев. Конрад видит своё отражение на всех четырёх стенах. Даже на той, где книжная полка. Что тебе до этих книг, Конрад? Мудрейшие вербализовали свой опыт, несчастнейшие вербализовали свою боль. Но кто, кто хотя бы словом помянул твой опыт и твою боль?

Поэтому когда-то… да, раньше мастер связных текстов Конрад Мартинсен писал не только «романы без слов».

Воспоминание 5 (12 – 11½ лет от роду). В последний год стагнации ряд столичных квартир минимум четырежды противостоял натиску непрошенного гостя – бедного тонкошеего студентика с увесистой папкой под мышкой. Первый раз он приходил упрашивать прочитать его рукопись. Второй раз – отдать рукопись. Третий – забрать рукопись. Четвёртый – заставить изнурённых предыдущими визитами хозяев высказать своё мнение насчёт.

Он думал: поймут, оценят, разделят с ним его бушующий внутренний мир, и обретёт он надёжных друзей-конфидентов по гроб жизни. Он надеялся: писательство – кратчайший путь к самореализации и социализации.

Что же читатели? Окрыляли: «Нехреново, чувак. Талантишко есть, безусловно». Затем настораживали: «Только двинуться можно с твоей книжки-то. Чернуха да мрак: если жизнь и вправду такая, ухилять бы от неё куда подальше, ничего бы не знать и не видеть…»

Или откровенно с грязью мешали: «Это ни в какие ворота… какое ты имеешь право?.. Это сплетни радиостанции ОБС (Одна баба сказала)… И что за выбор героя – ничтожный, никчёмный выпендрёжник, мямля и нытик?.. Ничего светлого в жизни не видит – так поделом ему».

Или односложно отбрыкивались: «Ништяк», «Можешь», «Сильно», «Слабенько», «Не можешь», «Говно». (Много позже Конрад понял – авторы лапидарных рецензий и не думали раскрывать пухлый манускрипт юного графомана.

В любом случае, выслушав отклик, автор ни с чем ни соглашался. Он был готов бесконечно полемизировать о совершенстве своего творения. Притом в полемическом угаре называл льстецов «трусливыми обывателями», хулителей – «слепыми кротами», а неразговорчивых доставал расспросами: «что вы думаете по поводу главы последней?» (в которой, кстати, центральный герой-антигерой во сне беседовал по душам с основоположником научного коммунизма). И в пятый, и в шестой раз самонадеянный автор наносил визиты знакомым и незнакомым. На седьмой его уж точно посылали на хутор бабочек ловить.

О чём же была книга начинающего прозаика? О том, как повернулся лицом к внешнему миру четырнадцатилетний Мечтатель, большеголовый и ушастый. Этот мир был знаком ему по книгам. Книги убеждали: этот – лучший из возможных миров. Человек человеку – друг, товарищ и брат, озабочен строительством светлого будущего, озабочен настолько, что не сегодня-завтра светлое будущее наступит. Зачарованный такой картиной Мечтатель никак не мог взять в толк, откуда на улице столько рвани и пьяни, почему встречные строители коммунизма столь неприветливы, почему часто произносят нехорошие неприличные слова, почему на это самое строительство всем одноклассникам глубоко начхать, а главное – почему папа с мамой и со взрослыми знакомыми ненавязчиво, но настойчиво пытаются открыть ему какую-то другую истину – по видимости куда менее приятную?..

И вот Мечтатель окунулся в этот мир с головой. И тут же выяснилось, что он не знает языка, на котором здесь говорят. Это во-первых. Во-вторых, этот мир сразу предъявил счёт: кто ты таков и что ты можешь, чтобы быть принятым мной? Умение мечтать не пошло в счёт. И перед мечтателем встала задачка: отыграть гандикап длиной в четырнадцать лет.

Да, семнадцать лет назад Конраду было немногим слаще, чем загадочному узнику Каспару Хаузеру, оплаканному не одним слюнявым романтиком. Но сиротку Каспара Хаузера по маловразумительным причинам (кажется, на наследство зарились) держали в темнице какие-то злые дяди. Мальчик из хорошей семьи, Конрад Мартинсен обрёк себя на изоляцию в благоустроенной светлице-теплице добровольно, вопреки увещеваниям дальновидных родителей. Так какой дурак станет его оплакивать?

Конрад обращает свой взор к потолку – может, там кадры из другого фильма?

Там – ничего особенного. Белый квадрат с грязными проплешинами. На диво хитрожопую сеть сплёл вокруг абажура живучий паук. Немощная лампочка светит тускло, но даже от слабого света болят близорукие глаза. Жаль, интересно бы изучить сеть трещин на потолке.

Каспар Хаузер, взращённый в темнице, невыносимо страдал от обыкновенного дневного света… Закрыть бы глаза, да Конрад боится закрыть глаза. Он всегда начеку.

Каспар Хаузер не знал ни единого человечьего слова; Конрад же, напротив, знал их много. Даже слишком много. Из разных языков. Достаточно, чтоб лучше всех в классе писать изложения и сочинения. Хотя вряд ли можно завоевать авторитет у сверстников путём соединения латинского слова «конформный» с тюркским «манкурт»… Слова-слова, вода-вода… Правда, кроссворды щёлкаешь как семечки: из неведомых тебе самому закоулков памяти выскакивают причудливые вокабулы – «рододендрон», «эмиттер», «кимберлит». Но какой голос у рододендрона? Чем пахнет эмиттер? Какой формы кимберлит? За внешней формой слов, за изящными сочетаниями букв Конрад не видел означаемых понятий.

Люди же вокруг, независимо от своего словарного запаса имели дело именно с понятиями. Им были ведомы свойства предметов, понятны души вещей, назначения «фигулин» и «хреновин». Конрад собрал коллекцию мёртвых, засушенных наименований – другие наблюдали, осязали, вникали в суть живых феноменов. Они смотрели на витрины магазинов, Конрад – на вывески. Они смотрели комедии с мордобоем и поцелуями – Конрад читал киноафиши. Они играли в футбол – Конрад штудировал турнирные таблицы. В зоопарке Конрад смотрел на визитную карточку: отряд хищные, семейство кошачьи – остальные наблюдали хищно-кошачьи повадки. Любимым чтивом Конрада были словари и энциклопедии, особенно жирный шрифт; окружающие в массе своей вообще не открывали книг – зато ежесекундно открывали для себя мир, купаясь в океане подлинной жизни.

И потому знали: какие бывают марки стереосистем, на сколько ватт рассчитаны чьи динамики, какие грибы урождаются в июле, какие – в сентябре, почём комнаты для «дикарей» на южных курортах, как правильно крыть крышу шифером и циклевать пол, как разговаривать с алчными хамами-таксистами, на какую наживку клюёт окунь, откуда берутся полосы на телеэкране, в чём преимущество «Пежо» перед «Рено», что помогает от мигрени, а что от изжоги, когда снимать на плёнку «250» и когда на «65», где достать запчасти к мотоциклам и до фига всего прочего.

Интересно вот что: никто не мог поверить в то, что Конрад ничего этого не знает, а потому и просвещать не торопились.

Да и сам Конрад не очень-то стремился всё это знать. Он избрал другой путь: всё-таки, заваленные всей этой второстепенной информацией, люди упускают что-то главное. «Наверное, главное – в тех самых книгах, которые я знаю лишь по названиям». И Конрад стал книги не листать, а читать.

И вот узнал Конрад, куда и зачем пошёл Вильгельм Завоеватель, сколько жён было у Солженицера, как настоящее имя Новалиса, за что сидел в кутузке Оскар Уайльд, что ответил Емельке Пугачёву гордый астроном, которого самозванец велел подвесить поближе к звёздам…

Но кому всё это нужно? Они же все умерли – Вильгельм Завоеватель, Оскар Уайльд, Новалис… какого рожна перемалывать их истлевшие косточки? Солженицер, правда, жив, но говорить о нём не по кайфу: ГУЛАГ, раковый корпус, бррр…

Медленно и мучительно входил Конрад в мир понятий. Узнал, скажем, что «штаны» делятся на «джинсы» и «брюки». Но вот джинсы Super Rifle от пошехонского самострока по-прежнему не отличал. Правда, различал автомобиль «Мерседес» и драндулет «Жопорожец», но номера моделей… полный пасс. Как говорят лингвисты, застрял на гиперонимах, а в гипонимах ни бум-бум. Гипероним «часы» он отождествлял с определённым предметом, но что гипоним «Слава», что гипоним «Сейко»… всё едино.

Воспоминание 6 (5 лет от роду). Конрад подхалтуривает на курсах языков. Без часов – как без рук. Он берёт напрокат часы у симпатичной лаборантки. Оттарабанив урок, уходит домой, по рассеянности прихватив с собой ключ от кабинета.

Ах ты чёрт… Завтра с утра все хватятся… Невыспанный, он наутро мчится отдавать ключ. Состроив хорошую мину (уж очень плохая игра), с порога возглашает:

– У вас ничего не пропадало?

– Не знаю, что там пропадало, а вот часы мои вы разбили, – рычит нахохленная симпатюшка.

(Значит, вчера, объясняя безмозглым тупицам тонкости плюсквамперфекта, в приступе энтузиазма хватил часами об стол…) Игра настолько плоха, что хорошая мина сходит с лица. Сдавленное лопотание: «П-простите, Эвхен, я… к-конечно… отнесу в ремонт…»

Потом Конрад идёт на основную работу, убитый горем, плачется в курилке коллегам. Его спрашивают:

– А хорошие часы-то?

– А я не знаю…

– Да ты дурачка-то не строй…

«Я не строю. Я и есть дурачок».

Видишь, Конрад, чёртик побежал? Такой юркий, шустрый, деловитый? От умывальника к плите?

Конраду кажется, что это таракан. У бедняги плохо с воображением. Они же все перемёрли-перемёрзли! Нешто, спасся кто под сенью калорифера?

– Постой, рыжая жопа. Побазарим, – робко предлагает Конрад.