Текст книги "Остров традиции"

Автор книги: Василий Сосновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 31 страниц)

– Вот-вот, до самых истоков дошли, – согласился Конрад. – Но со времён Фрэнсиса Бэкона кое-что на белом свете изменилось. Причины успели дать следствия, и следствия сами успели стать причинами.

– Они и стали причинами, – сказал Профессор. – Отсутствие собственности породило всеобщий пофигизм, уравниловка – ненависть к богатству. Поэтому надежда на то, что в этой стране можно внедрить нормальные рыночные отношения, не оправдалась.

– Более того, – напомнил Конрад. – Сразу началась война за новый передел собственности.

– Чрезмерно радикально повели себя наши недавние главнятки, вот и разгорелась бойня, – посетовал Профессор.

Конрад решительно сократил дистанцию:

– Так ведь наша радикальная пресса подстрекала и подзуживала!

– Медлить тоже нельзя было, – возразил Профессор. – И если бы идея внедрения рынка была реализована с умом, а не через задницу, войны можно было бы избежать. Но они провели грабительскую ваучеризацию, вместо того чтобы всех сделать собственниками…

– Они иначе и не могли, – торжественно возгласил Конрад. – Хищники делиться не привыкли. А вы помните, Профессор, что эти хищники были избраны демократическим путём, в результате всеобщих выборов?

– Ну что делать, если главные критики режима оказались наибольшими рвачами и хапугами? – тяжело вздохнул Профессор. – Каюсь, я сам с ними якшался, программы им писал. Не тех мы выбрали.

Конрад всем телом подался вперёд, почуяв шанс оседлать любимого конька:

– А позвольте спросить – можно ли в принципе было избрать «тех»? Не кажется ли вам, что главное следствие Великого Катаклизма – износ человеческого материала, который, в сущности, и загубил все ваши реформы?

– Кажется, – признался Профессор, не чуя подвоха. – Ведь на повестку дня коммунисты поставили создание «нового человека» и преуспели в этом.

– Ну!..

– Вы хотите сказать… «новый человек» оказался не готов к демократии?

– Нет, я хочу сказать, что он идеально оказался готов к войне всех против всех.

Конрад посмотрел на Профессора испытующе.

– На это я вам вот что скажу, молодой человек, – Профессор только-только заподозрил неладное. – Знаете слова Новалиса: «То, что было построено революционным путём, может быть разрушено тоже революционным путём»? Так если вспомнить, какая была после Катаклизма развязана лютая гражданская война и сколько народу на ней полегло, придётся смириться с тем, что и сейчас прольются реки крови.

Конрад хлопнул в ладоши:

– А нужны ли тогда вообще были Переделка, Гласность, Демократизация? Всё то, за что вы так ратовали?

– Обществу нужно движение, – ответил Профессор с некоторой горячностью. – Любой застой чреват обильным кровопусканием. Рано или поздно должно было прорвать… Не мне вам объяснять, что если бы диктатура не встала на путь реформ, эффект был бы тот же. Только агония дольше. Я понимаю, вы, как и всё наше население, склонно во всём винить диссидентов…

– Уж я-то их винить не собираюсь. Я сам – диссидент похлеще многих.

– Ишь ты!..

– Но хотите ли узнать, как я стал диссидентом?

– Небось вражьих радиоголосов наслушались?

– Ничего подобного. У нас дома не было нужного приёмника. Тем не менее к тринадцати годам я уже возненавидел совдепскую власть лютой ненавистью.

– Интересно, интересно… – задумчиво сказал Профессор. – Я-то первое несогласие с властями проявил лет в двадцать пять. При этом какой я диссидент? Так, фрондёр. Две диссертации защитил, работал по любимой специальности, работу не терял, не говоря уж о том, что не сидел. А вы себя таким гордым званием именуете!

Конрад обиделся:

– Книжки читал, сравнивал с реальностью и видел ложь. В книжках всё было про архигуманные «законы пионеров»…

– Вы ещё вспомните «Моральный кодекс строителя коммунизма»…

– …а в жизни – в школе, во дворе, в пионерлагерях я на каждом шагу сталкивался с эксплуататорами и экзекуторами.

– Звери-воспитатели, людоеды-учителя? – понимающе закивал Профессор. – Вся система образования строилась на подавлении личности…

– Нет, – замотал головой Конрад. – Мою неразвитую личность подавляли люди неполномочные и нечиновные. Такие же пионеры – чуть постарше либо сверстники чуть покрепче…

Профессор к такому повороту оказался готов:

– Каков поп, таков и приход…

– …Вне дома приходилось постоянно быть в полной боевой готовности: отовсюду можно было ждать сюрпризов, – почти закричал Конрад. – Сверху тебя могли бомбардировать тухлыми яйцами, из-за угла – натравить собаку, спереди – швырнуть в лицо бронебойной ледышкой, сзади – ни за что ни про что подставить ножку, отвесить подзатыльник, толкнуть с лестницы, уколоть исподтишка булавкой. Недели не проходило, чтобы, угрожая побоями, незнакомая шабла не вымогала у тебя двугривенный...

– А что вы хотите, – перебил Профессор. – если каждый третий наш соотечественник прошёл через лагеря. Лагерная мораль инвольтировалась в быт, в повседневность. Сильный реализует право сильного и гнобит слабого. «Умри ты сегодня, а я – завтра»…

– Вот! Вот! – Конрад словно этого и хотел. – Живя в столице, я чувствовал всюду запах лагеря. Враждебность человека человеку – вот что я впитал сызмальства. Злобен наш гражданин к ближнему – вот что в нём воспитали-то.

– Да, но знаете ли, рыба, как известно, гниёт с головы… – примирительно сказал Профессор.

– Будет вам! – Конрад перешёл к главному. – Давным-давно сгнила голова. А вот как там хвост? Что, приятно пахнет? Или регенерирует? Как не так – хвост уже сгнил, последние уподобились первым. А теперь скажите – способна ли самая здоровая, пусть архигениальная голова восстановить давно истлевшие прочие части тела?

– Отличная отговорка для того, чтобы вообще ничего не делать и пускать всё на самотёк! – Профессор поморщился.

– Я не призываю пускать на самотёк, – отрубил Конрад. – Просто обращаю ваше внимание: коммунистический Дракон давно одряхлел и впал в маразм, но из его давно выпавших зубов уже народились молодые крепенькие Дракончики. Они к настоящему моменту вступили во вполне зрелую пору и клацают зубами в предвкушении поживы… уже поживляются.

– Ну что ж, в наследство от рухнувшего режима нам достался homo soveticus. Только вот мне кажется, не те его черты – определяющие. То, о чём вы говорите, – взбрыки воинствующего мещанина, который всех хочет скроить по своей мерке, – беззлобно сказал Профессор.

– Помилуйте, какого мещанина?.. – взъерепенился Конрад. – Фокус именно в том, что в нашей стране вообще нет мещанства!.

– Отнюдь. Есть мещанство, – убеждённо заверил Профессор. – Оно-то, в конечном счёте, и победило в результате Катаклизма. Оно, оно с его премудростями «пускай начальство думает – у него зарплата большая» и «пускай медведь работает – у него четыре лапы» лучше всех приспособилось к ситуации общественной собственности и очковтирательства. Весь совдепский период был периодом туфты и халявы, панического страха перед новым и талантливым. И вдруг в ходе Переделки уютный мирок совмещанина начал рушиться. А когда рушится мир, мещанин сбрендивает, и нет ничего страшнее сбрендившего мещанина.

– Но позвольте… – не уступал Конрад. – Когда меня чморили в детстве и отрочестве, мир не рушился. Он был – сама стабильность.

– Стабильность дефицита и бесперспективности… К чему ваши мучители могли приложить свои силы, на что направить свою энергию? А нынче полиция натравливает их на неформалов и инакомыслящих, и те с радостью повинуются.

– Ой, да никто их не натравливает… Они бьют первыми, в том числе ту же полицию… Вот вы всё про homo soveticus – а каковы, по-вашему, его главные черты?

– Охарактеризовать вам тех, среди кого мы живём?.. Пожалуйста.

И в это время в дверях возникла Анна и непреложным перстом указала на часы.

Конрад, уперев обе руки в колени, тяжело поднялся с табурета.

– Вот видите как… – виновато улыбнулся профессор. – Не волнуйтесь, завтра охарактеризую.

Анна молча подождала, пока Конрад выйдет, а затем захлопнула за ним дверь и, не говоря ни слова, упорхнула в сад.

За калиткой послышались гоготанье и матюги. Ватага местных пацанов лет тринадцати-четырнадцати, задирая друг дружку и друг перед дружкой рисуясь, издевательски медленно прошествовала мимо участка.

– Детки пошли, – сказал себе Конрад.

Шелудивый Стефан уединился в своих апартаментах и на свет Божий не вылазил. Доступ в его комнату был строго воспрещён. Там было мертвецки тихо, так как музыку благовоспитанный мальчик слушал через наушники. Но всё-таки Конрад постоял-постоял под безмолвствующей дверью да постучался. Он жаждал распоряжений. Не потому что рвался ишачить, а потому что боялся прослыть сачком.

Стефан сидел спиной к двери, действительно, в наушниках, а перед ним на столе красовался непонятный Конраду агрегат. Напрягши память, Конрад решил, что это, скорее всего компьютер – за три года развитие техники могло сигануть вперёд семимильными шагами. На тёмном экране колыхались какие-то причудливые вакуоли, постепенно менявшие форму и цвет и взаимоперетекавшие. Конрад зачарованно глазел на трепетные танцы антиматерии и не мог оторваться. Стефан мерно качался в такт неслышной музыке и ни единым вздрагиваньем не выдавал, что почуял чужое присутствие.

Наконец, Конрад тронул его за плечо.

– Как ты? Был у бабки? – справился он, памятуя о заповедях Дэйла Карнеги.

Стефан, не повернув головы кочан, лениво указал на какую-то бутылочку – очевидно, с каким-то целебным настоем или отваром.

Ещё какое-то время Конрад проникался беззвучной музыкой, после чего вновь слегка потряс парня.

– Монитор вижу, – сказал он на удивление громко. – А где же сам компьютер?

Стефан медленно, нехотя, стащил наушники с головы.

– А это, видишь ли, «два в одном». Ноутбук называется. Лэптопчик.

– А что он умеет?

– Всё. Капусту рубить. Огурцы резать. Детей рожать.

– А дистанционно забивать гвозди?

– Вопрос сформулирован дремуче некорректно, – Стефан снова принялся натягивать наушники.

– Буквоед хренов. Ответь грамотно на мой вопрос.

– Этим компьютером можно непосредственно забивать гвозди. А его младшим братьям по плечу оперировать тобой, забивающим гвозди. – Стефан одним движением онаушил буйну головушку, давая понять, что аудиенции кирдык.

Вечером Конрад сходил в дальний конец сада и созерцал так называемый «лесной участок» – недавно прирезанную к саду широкую полосу леса, с аллеей-просекой посередине. Из хозяйственных построек здесь был только вытянувшийся слева сарай, набитый всяческой экологически чистой рухлядью – досками, фанерными листами, фрагментами старой мебели. Повернувшийся спиной к нему чувствовал близость подлинного леса, грозно высившегося за частоколом.

На лесном участке росли раскидистые липы, обхватистые дубы и корабельные сосны. Они укоренились здесь всерьёз и надолго – корни терялись в зарослях чистотела, разрыв-травы и стрекучей – как успел на свою беду ощутить Конрад – крапивищи, но кое-где чётко просматривались уже опознанные параллельные стрелы папоротников, гостей из палеозоя.

Подставив обстрёканные ступни лучам заходящего солнца, Конрад закрывал глаза и слышал звуки, для данных широт не характерные. Копошился средь крапивы получеловек, полурастение альраун; стучал в тамбурин полосатый бурундук; сладко запели сирены, плавно запорхали сильфиды, страстно заплясали дриады; звеня золотыми копытцами, поскакали рысью по аллее брутальные китоврасы и невесомые единороги. Зверьми диковинными и невиданными полнился прилесный прелестный вертоград семейства Клиров. И было совсем не ясно, кто здесь чудотворец, а кто – чудотварь.

Лощёное золочёное светило кренилось за горизонт, окрашивая небосклон во все мыслимые оттенки розового. Благополучно минуя жадные щупальца закатных лучей, хороводили кучерявые облачка.

Заливалась птичка пиздрик, цвёл цветик синеблядик... Вы думаете – это авторское сквернословие? Отнюдь. Эти образы привиделись поэтам эпохи поздней стагнации, могу ссылки дать[1]… От растерянности перед многоцветьем природы, от преисполненности её многословьем, от её неуместности в нашем бытии актуальном такие слова и придумались.

И вдруг китоврасы и единороги словно воплотились въяве. В лесу отчётливо расслышался цокот копыт, замелькали в прогалах забора крупы, холки и гривы.

Конрад впрыгнул в тапочки, опрометью опрометчиво ринулся навстречу, но забор не пустил его: здесь он был ещё выше, чем по другим краям сада. Но прижав физиономию к широкой щели, воистину увидел новый жилец Клиров двух идеальных, огнеподобных коней-игреней и две ультраматериальные, целеустремлённые фигуры всадников.

Вечером Конрад, весь день просмотревший вглубь себя на лесном участке, приполз в свою каморку. Он уже расстегнул штаны и вознамерился выполнить обычную предсонную процедуру, но перед этим решил заглянуть в старинную энциклопудию. Чтиво, не обязывающее ни к чему – с любого места читать можно и в любом месте бросить. И увлёкся так, что даже про сексуальный зуд забыл.

Энциклопудия была ровесницей истекающего века, пестрела ятями, ижицами и конечными ерами. Невзирая на периодические славословия царю Гороху, ещё не скинутому и не расстрелянному коммуняками, в ней сразу почувствовался бодрый дух позитивизма. Каждое явление было однозначно истолковано и подтверждено статистически. Конрад с аппетитом вкушал словеса, выведенные заштатными просветителями, и цифры, собранные земскими статистиками, успокаиваясь объяснённым и прояснённым миром, движущимся от незнания к знанию, от нищеты к процветанию и от мрака к свету.

Единственное, что удручало Конрада – ненадёжность дат. Всё время приходилось держать в уме тринадцатидневную поправку – докатаклизменная Страна Сволочей не жаловала Грегорианский календарь и по-прежнему цеплялась за Юлианский, демонстрируя дремучую антипозитивистскую отсталость. По этому календарю выходило, что на дворе только-только началась третья декада мая. И Конрад решил свериться с висевшим на стене отрывным календарём, который вчера вообще не приметил.

На календаре значилось первое июня. Сегодня было шестое. На верхнем листке чьей-то корявой, почти детской рукой был нарисован крест и написано несколько слов. Календарь обрывался на гибели Алисы Клир – сестры здравствующей Анны и дочери поверженного фрондёра Иоганнеса. Небольшой текст на листке привёл Конрада в ступор, вывел его из уютного расслабона и заставил внимательно, как в первый раз, обозреть комнату.

На стене, несколько ниже календаря, почти загороженная капитальным столом, висела мятая газетная вырезка. По краю шли выходные данные: дата – второе июня, год – нынешний. Содержанием вырезки была криминальная хроника. Не вся. (Под отчёты о свершившихся за день душегубствах и святотатствах в Стране Сволочей отводились целые полосы). Какая-то журналистская особь кратко, но в красках разрисовала свежесвершившееся убийство Алисы. Прилагалась даже фотография трупа – знамо, дошлый борзописец дружил с оперотделом полиции. Чтобы разглядеть фото толком, нужно было отодвинуть исполинский стол от стены. Это отняло бы массу сил и всполошило бы весь дом. Конрад очень хотел увидеть фотку. Но он и так мысленно узрел, что на ней должно быть – фамильярный, на грани стёба, текст излагал обстоятельства убийства доходчивее некуда.

И вдруг Конрад понял, что смерть Алисы Клир отныне интересует его во всех подробностях. Далеко не факт, что женщина стала жертвой случайных гоношистых отморозков. Всё естество засвербило: кто и почему? И стало ясно, что пока ответов на эти вопросы Конрад не получит, с участка Клиров он сам, по доброй воле, не съедет.

В эту ночь долго не мог уснуть Конрад. При этом зипер его был расстёгнут и маленький друг розовел в расселине. Но очень нескоро решился Конрад помять его на сон грядущий. Если вообще решился.

3. Менталитет и криминалитет

И следующий день был несказанно жарок и пылен. Взлетали мухи.

Конрад побрился и умылся. Он выпростал из-под рубахи впалую, почти без волос, грудь и возлежал на раскалённом крыльце. Курить ему было лень. Дышать – тем более.

Дверь калитки заскрипела, по косой дорожке к крыльцу приблизился довольно молодой детина с развитой мускулатурой.

Конрад поймал его периферийным зрением, ибо повернуть голову не хватало мощностей. Детина широко расставлял чуть согнутые ноги, чуть сгибал могучую спину и чуть показывал передние зубы.

Он захотел войти в дом, но для этого надо было переступить через распростёртое тело Конрада. Тот прошёлся зрачками сверху вниз по молнии зависших над ним великолепных брюк.

– Ну дай пройти-то, – сказал детина.

Конрад дал себе команду повернуться, но не послушался собственной команды.

– Вы к кому? – поинтересовался он.

– Кто тут хозяин? – спросил детина.

«Ну ты, ты», – хотел сказать Конрад, прицениваясь к неотразимым брюкам, но не сказал, поскольку они прошуршали над его головой и вновь открыли напряжённую синь безоблачного неба.

Вот тут уж Конрад, помогая себе немощными руками, вскочил и проследовал вслед за детиной на террасу.

– Куда? А вдруг там голые женщины?

– Я их видел, как ты воробьёв.

– Куда вы?

Из сада вышла Анна с тяпкой в руке и устремила свой взгляд на детину. Тот остановился, сошёл с террасы, второй раз переступив через Конрада, и галантно поклонился Анне.

– Добрый день, очаровательная Хозяйка. Вы даже комиссара полиции можете лишить дара речи… Позвольте представиться: поручик Петцольд.

– Чем обязана? – спросила Анна. Зрачки-буравчики сверлили комиссарскую селезёнку.

– Да видите ли… в старину был обычай… любой свеженазначенный чин – от губернатора до станового пристава… что первым делом делал? Наносил визиты всей местной элите: богатым помещикам, аристократам, почётным гражданам, не забывая и земского врача…

– Короче, – сказала Анна как отрубила. «Короче – на выход с вещами», – размечтался Конрад.

– …делал визиты также литераторам, знатокам края, просто учёным собеседникам… ну и первым красавицам, конечно.

– Если вам захотелось по красавицам, вы ошиблись адресом.

– Я вас понимаю: предвзятое отношение к представителям власти… ваша полиция плохо вас бережёт, – комиссар грустно рассмеялся и беспомощно развёл руками.

Давно напрашивался какой-то простейший жест, способный смягчить агрессивный настрой Анны. Что ж, артистично сработал Поручик.

–… а может мы присядем? Сидя-то лучше беседуется, – он жестом пригласил Анну войти в её собственный дом.

– Я посторонних в свой дом не пускаю. – Анна с откровенным вызовом поглядела Поручику прямо в глаза. Поручик как бы невзначай оглянулся на Конрада и выдержал взгляд а-ля Медуза-Горгона. – У меня папа болен. Извольте, пройдёмте в сад.

Конрад, как ни был перепуган, с удовлетворением отметил, что Комиссар чуть-чуть замешкался, услыхав из уст безупречно грамотной Анны безграмотное «извольте пройдёмте».

(После на досуге Конрад сопоставил реакцию на это первое появление Поручика и первое появление своё собственное. Он подивился: бесстрашная и непреклонная с грозным классовым врагом, Анна-таки чуть стушевалась при знакомстве с жалким сутулым праздношатайкой, раз даже дрогнула – когда он полез за пазуху за треклятыми ксивами. И объяснил это для себя так: Поручик был представителем вполне определённой силы, однозначно страшной в своей определённости, апокалиптически-эсхатологической, но известной, понятной, описанной в самиздатовской литературе, отчеканенной в интеллигентском сознании – составной частью современной сволочной традиции, а он, Конрад – был просто «некто» и тем для традиции страшен. Экий хитрый наворот! И лишь одного не мог смекнуть Конрад – гордиться ему этим или расстраиваться?

Прежде чем последовать за Анной, Поручик нарочито громко спросил:

– Кто это там у вас загорает на крыльце?

– А вы его спросите, – ответила Анна не столь громко, но звонко и звучно.

– Ну тоже вот, тайны-секреты…

– Этот человек более-менее умеет говорить.

– Да… да… более или менее…

Тут Поручик не преминул помахать Конраду как старому знакомому, крикнув:

– Твоя морально-политическая физиономия известна мне по данным досье…

– Досье на меня можно собрать, не выходя из дома, – ответил надсадный хрип.

Анна воспрепятствовала продолжению невинной пикировки, увлекая Поручика в обход дома, вглубь сада. Конрад задумался, что ему теперь делать. Собрать пожитки и смыться он не сообразил, так как по жизни ничего не соображал, а только думал.

Наконец, он с кряхтением встал, подхватил кассетник, и побрёл к беседке, вроде как помыть руки. Он понимал, что дальше Анна гостя не проведёт. У беседки он как бы случайно забыл кассетник с нажатой клавишей «Record». Здесь прямо на дорожку спускались большие шары гортензий, и под ними аппарат должен был чувствовать себя уютно. Не будем осуждать Конрада за излишнее любопытство. Ведь как иначе рассказать вам, о чём говорили Поручик с Анной, а ведь это куда интереснее того, о чём Конрад говорил с Профессором. А пока что Конрад именно к Профессору-то и направился, и нам предстоит выслушать очередной безблагодатный базар.

Конрад не вошёл – вбежал, ворвался в келью старца. Тот возлежал на спине и улыбался своим мыслям.

– А-а… диссидент-самоделкин, – приветствовал старик гостя и взял паузу. – Вы, я надеюсь, не обиделись?

– Нет, а чего обижаться… – обиженно поджал губы Конрад.

– Ну что ж, вы хотели знать, что я думаю о человеке совдепском обыкновенном. Я тут даже набросал по пунктам, – Профессор помахал перед носом Конрада исписанным клочком бумаги. – Не забывайте, что ваш покорный слуга сам во многом и есть типовой «совок». Итак, начнём. Перед нами дурно одетый, плохо выбритый, вечно пьяненький субъект…

– Я видел ваши фотографии в молодости! – запротестовал Конрад. – Вы были элегантно одеты и чисто выскоблены…

– Это вне пунктов, это вступление. – Профессор поднёс клочок бумаги к глазам. – Органические свойства этого субъекта, в частности, суть… Во-первых, леность, безинициативность, пожизненное иждивенчество.

– Да ну что вы!.. Он ещё в младшем школьном возрасте научился добывать деньги, смекнув, что даже мятая гознаковская пятёрка куда весомей «пятёрки» в дневнике.

– Не велика инициатива – карманы мелюзги трясти …

– Так это ж только разминка перед кражами госимущества из-под носа у вохры и фарцовкой по-крупному.

– В этом уклонении от честного заработка есть своего рода безволие…

– Не замайте! – голос Конрада ощутимо окреп. – Без спартанского упорства не сумеешь ежемесячно увеличивать диаметр бицепса на целый сантиметр…

– Ну пусть… Во-вторых, стопроцентный идеологический конформизм, связанная с пунктом первым неспособность к самостоятельному мышлению.

– Да идеология для них – щебет, ничего общего не имеющий с реальностью.

– Возможно, в идеологию нынче мало кто верит… – согласился Профессор. – Пункт третий: полное отсутствие чувства собственного достоинства, готовность беспрекословно сносить хозяйский кнут и с благодарностью сгрызть любой заскорузлый пряник.

– Ну-ка попробуйте задеть кого-нибудь на улице… Вам косого взгляда не спустят, не то что….

– Но то ж на улице… А как насчёт социальной жизни? – не унимался Профессор.

– А на социальную жизнь мы предпочитаем класть с присвистом и самоутверждаемся в асоциальной, – веско изрёк Конрад. – Гасим обидчиков в тёмных переулках,

– Кто это – мы?..

– Они. У них нет инстинкта самосохранения, а чувство собственного достоинства ещё как есть.

Профессор покачал головой и вновь уткнулся в бумажку:

– Четвёртый пункт: достойная всяческого презрения трусость, вытекающая из пунктов второго и третьего.

– Господь с вами!.. – Конрад даже привстал.

– Ну разве что семеро одного не боятся…

– Кощунство, неслыханная клевета! – отрезал Конрад – Если вдруг наш соплеменник окажется один против семерых – будьте покойны, драться станет до конца. И возможно, те же семеро, восхищённые мужеством одного, растрогаются и предложат ему стать восьмым. Что-что, а «Трёх мушкетёров» читал, помнит, как д’Артаньян стал четвёртым.

– Ну, читал-то вряд ли. – улыбнулся Профессор. – Скорее фильм смотрел…

– А если и не смотрел? Он постоянно посвящение проходит, инициацию. В группировку поступить – инициация, в камеру войти – инициация… Ты-де кем хочешь стать – лётчиком или танкистом? И прыгай с нар на бетонный пол или лупи башкой в железную дверь! Тут какое мужество нужно…

Профессор улыбнулся ещё шире:

– Эх… Продолжаем. В-пятых: вытекающее опять же из конформизма и отсутствия чувства собственного достоинства холуйское пресмыкательство перед сильными мира сего. Угодничество, подхалюзничество, лизоблюдство.

– Какой там подхалимаж? – замахал руками Конрад. – Какое угодничество? Он метелит ментов, в глаза материт прокуроров, насилует дочек партийных шишек, не страшась ни дисбата, ни зоны, ни вышки. В каждой зоне, в каждой роте есть такие, рядом с которыми самый свирепый начальник и командир робким тюфяком выглядит. Более того – он старается на них «опереться».

– Ну как же, это те, кто сам метит в начальники и командиры! – Профессор тоже возвысил голос. – Карьеристы…

– Всё так, только ни о военной, ни о партийной, ни о хозяйственной карьере они не помышляют. – с готовностью отрезал Конрад – Их прельщает успех в «альтернативных структурах» – карьера пахана, главаря, крёстного отца, а лизоблюдам такие чины заказаны. Они берутся кровью.

– Но при этом они всё равно желают вписаться в некую структуру! – настаивал Профессор. – Субординация сохраняется везде.

– Ещё бы, – фыркнул Конрад. – Бицепсы у всех неодинаковые, мозги – тем паче. Кто-то выбивается в «бугры», кто-то обречён всю жизнь ходить в «шестёрках»… Но выбор, кому служить – королю ли, кардиналу ли – это свободный выбор, выбор по любви. Выбираешь того Хозяина, который меньше других будет ущемлять твою свободу. Хозяина – друга и заступника.

– Делать хозяину нечего, как заступаться? – возразил Профессор.

– Из общака «подогревать»!

Профессор недовольно заворочался под одеялом:

– Ну допустим… Шестой момент. Склонность к совершению подлостей, в частности, страсть к доносительству. Миллионы безвестных анонимщиков в фундаменте отлитого в бронзе Пауля Фроста.

(Здесь нужен комментарий. Лет семьдесят назад, во время «раскулачивания» мальчик-пионер Пауль Фрост сдал властям родного папу и был за это причислен к лику совдепских святых).

– Шиш вам! – Конрад в самом деле показал шиш. – Кто же сейчас унизится до такого смертельного позора как стукачество. «Подставить» чужого – раз плюнуть, «разобраться» со своим – всегда пожалуйста, но чтобы своих «заложить»… Сейчас это – единственное табу для самых отпетых подонков и головорезов.

– Правда? – обрадовался было Профессор. – Так это же прекрасно. Хоть в чём-то лагерный опыт пошёл нашему человеку на пользу.

– Как же, ваш брат не терпит стукачества! С лагерных пор... – сказал Конрад с досадой. – А вот если, скажем, пилот стукнет на своих не совсем трезвых товарищей, которым вверены жизни десятков пассажиров? В Америке – это норма жизни, ваша же газета писала.

– Писала, писала, помню-помню… – Профессор совсем спал с лица. – Эх… Наконец, пункт седьмой: уравновешивающая предыдущую графу верность своему стаду и ксенофобия.

– Кто свободен выбирать себе друга, способен выбирать и врага. – Конрад рубанул воздух ладонью. – Притом руководствуясь новыми критериями. Сволочи и татары бьются «за свой район» против таких же сволочей и татар.

– Но стукаческая-то Америка – в любом случае для них враг! – Профессор почти оторвал голову от подушки.

– Ни под каким соусом! – Конрад был непреклонен. – Кто, как не она подарила новые поведенческие модели и сценарии, вдохновляющие на славные подвиги – «Рэмбо», «Рокки», «Терминатор»?..

– Ну что мне вам сказать? – вздохнул Профессор. – Я вам про «совка», а вы мне про маргинала.

– Маргинализировался ваш совок. – диагностировал Конрад. – Вот в чём фокус-то!

– Когда это он успел? – искренне занедоумевал Профессор.

– А вот пока вы наукой занимались и острые статьи писали, он как раз и выпал из социальных ячеек, – ответил Конрад злорадно.

– Слава Богу, если так… – успокоился Профессор. – Значит – стремление к воле не задушишь… Но воля – ещё не свобода.

– А что такое, по-вашему свобода? – ухмыльнулся Конрад.

– Свобода свободе рознь! – докторально сказал Профессор. – Нельзя путать «свободу от» и «свободу для»! Да и «свобода от» лишь тогда оправдывает своё название, когда она – свобода от дурных страстей, от грязных соблазнов, от памяти обид… Но высшая свобода – деятельная, «свобода для» – для служения ближним, человечеству, Родине…

Конрад словно только этого и ждал:

– Эх, профессор, профессор… А ещё плюралист… С какой радости вы сочли себя вправе монополизировать дефиниции, канонизировать понятия? Чтой-то ваша свобода так боится мирного сосуществования со «свободой от» стыда и совести, «свободой для» господства и кайфа?

– Но вам ли не знать, – строго спросил Профессор, – что коррелятом к «свободе» является «ответственность»?

– Ну пусть так, только Бога ради потише… вдруг кто-нибудь услышит… – Конрад притворно понизил голос. – И перепутает вас с ненавистными гадами-коммунистами. Вот кто обожал про «ответственность» потолковать! В одной пионерской книжке так и значилось: «За всё, что происходит на Земле, отвечаешь и ты…». В гробу видали нынешние жлобы такую «общественную нагрузку», да ещё сегодня, когда общество созрело для прозрения: залог его благополучия – в личном благополучии каждого из его членов.

– Но простите, вы же наверняка слышали про ответственность «за базар»?..

– Только она и осталась.

– Ну вот. – Профессор перешёл в контрнаступление и для этого даже взял маленький тайм-аут. – А вообще-то, индивид может стать свободным только в любви! Делай, что хочешь, говорил Блаженный Августин, только сперва полюби…

– А кто вам сказал, что теперь никого и ничего не любят? – парировал Конрад. – Любят, и ещё как – трэш-метал, мотоциклы, «Челси», холодное пиво и тёплых тёлок…

– Но Блаженный Августин-то Бога имел в виду! – Профессор наставительно воздел перст. – «Полюби Бога – и делай что хочешь»!

– Ну и Бог с ним, а загляните-ка в собственноручные проекты либеральных конституций... – усмехнулся Конрад. – В каждом чёрным по белому вашим почерком написано: «Каждый свободен исповедовать любую религию или не исповедовать никакой». Вот никакой и не исповедуют, разве что религию Силы. А в пасмурные дни – религию Ненависти.

– То есть ваша свобода…

– Их свобода…

–…их свобода – это свобода агрессии. Но источник агрессии – комплексы, то есть внутренняя несвобода…

– Гм, уж не возьмётесь ли вы сосватать каждому психоаналитика? – спросил Конрад ехидно. – Знаете ли, специалисты подобного профиля, как правило, интересуют тех, кто свою агрессию направляет против себя самих. Только мазохисты стонут под ярмом своих комплексов; садистам такое ярмо не в тягость. Принудительное же лечение с разговорами о свободе не вяжется.