Текст книги "Остров традиции"

Автор книги: Василий Сосновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

– Изменился, но… взгляд – такой же.

– Какой?

– Специфический. Ну… ты откуда?

– От верблюда. Тебя вот разыскиваю.

– Зачем?

– Любопытство…

«Ну слава-те Господи, что пытство, а не любо», должно быть, подумала Натали.

– В гости-то пустишь? – бесцеремонно, не давая опомниться, спросил нахрапистый призрак Прошлого.

– В гости? Нет… ну… У меня же маленький дома. Скажет, кому не надо, что приходил чужой дядя…

– И девать его некуда?

– Ну… в общем-то есть куда. Но… мне завтра к семи на работу, а приду незнамо когда… Тебе можно позвонить?

– А тебе?

– У меня телефон прослушивается.

Конрад предложил вариант: завтра он будет ждать её у этого же фонаря. С шести до одиннадцати. Что интересно, предложение было принято благосклонно.

Десять лет назад он подобрал её дикой лешей отшельницей, бессловесной, бесчувственной кикиморой, без макияжа, с конским хвостом на сальной голове, в больших сапогах, в полушубке овчинном (стоял декабрь месяц).

Ныне, сколько он при плохом освещении сумел разобрать, она наверняка одна из блистательнейших львиц периферии. Светская леди, кожа ухоженная, волоса уложенные, плоть насыщенная, глаза пресыщенные. Относительно, разумеется, в сравнении с. И весь фокус в том, что без него, Конрада, не начался бы её взлёт – это он прорубил ей окно в мир, отучил бояться людей, разбудил в ней самку. Он стал для неё – трамплином в жизнь. Которой сам не жил, парадокс…

9. Книга понятий

В местной гостинице Конрад предъявил свою ксиву дебелой прыщавой бабёхе.

– Местов нет, – рявкнула та с заученной страстью.

– Вот Вы поглядите, я сотрудник Госбезопасности.

– А не скребёт. Глухой, что ли? Местов нет.

– Вот, поглядите, мои документы… – не унимался Конрад.

Как же он так? Расслабился, поглощённый своими мыслями, и потерял бдительность. А между тем между замызганных стен холла дефилировали крепко сколоченные дяди в ярких спортивных куртках. Отступать поздно, скорей бы тихохонькой мышкой шуршануть в номер…

Да номера всё не было. Бабёха, наконец, по складам разобрала, что написано в лежащей перед ней краснокожей книжице. Ни говоря ни слова, лишь крякая, хрюкая и сопя, она по-садистски медленно стала печатными буквами царапать в обтрёпанный, кем-то поеденный кондуит фамилию и имя кандидата в постояльцы.

А крепкие дяди уже возникли за спиной Конрада и пребольно щипали за задницу.

– Это чё за мурзик? – спросил один другого.

– Командировочный, – прозвучал приговор. Бабёха на деске прекратила писать и превратилась в каменную бабу.

– Слышь, ты, чушпан, – втолковывали Конраду, уже держа его за горло. – Выход там где вход. Считаем до двух. На счёт два рюкзачок к горбу приколем.

Судя по всему, честные люди, правду говорят. Конрад сразу углядел, где выход, и уже на счёт «раз» был в дверях.

– Стоять, сука, – послышался трубный глас, способный выбить все стёкла в окнах первого этажа, кабы те уже не были выбиты. И Конрад стал. Он имел дело не с недотёпой-однополчанином. Тем более во дворе гостиницы курили ещё двое в таких же ярких куртках.

У деска стоял – судя по осанке и перепаханной харе – Пахан-предводитель. Крикнул сейчас не он – шестёрка-телохранитель угадал изменение настроения шефа по малейшему колебанию затхлого эфира. Сам же Пахан изучал оставленную спугнутым фраером ксиву и был ей донельзя огорчён.

– Органик, – прохрипел Предводитель. Хрипел он не так захирело, как имел обыкновение Конрад, но весомо и внушительно, как вокалист блэк-метала. Когда-то, наверно, сеансами гипноза кормился.

Правда, Конрад был слабо внушаем, но разобрался, что Та, Что Стоит За Левым Плечом, решительно вышагнула из-за плеча и повернулась к нему безносой ряхой. Органик – значило «сотрудник органов». Красная книжка – красная тряпка для этих мускулистых быков, а её обладатель – не тореро.

Не трогаясь с места, Конрад защитно скрестил ноги, потешно зашурудил руками перед детородным органом и расплылся в натужной улыбочке. Поражение начинается с утраты естественности поведения. Эрнст Юнгер.

Конрада под руки, стиснув бульдожьей хваткой, повели в номер, очевидно, снимаемый паханом. По дороге его ткнули под микитки, пнули в бок, отвесили поджопник. Конрад болтался из стороны в сторону, как берёзка на ветру, заплетался отнявшимися ногами, неслышно поскуливал. Он совершенно забыл, что надо умереть, как мужчина, но в силу онемения членов и отнятия языка лишних звуков не издавал.

Пахан не отказал себе в удовольствии с комфортом раскинуться на стуле. Он вальяжно затянулся импортной сигарой и со значением помахал ею перед самыми глазами пленника. Было ясно, что сам он вопросов задавать не будет.

Конрада встряхнули как мешок картошки, и как картошка посыпались куда-то его внутренности.

– Ну говори, сука, – сказали откуда-то сзади. – что ты делаешь в городе?

Конрад засипел, но издать звук не сподобился. Тут же он получил, скорее всего, по почкам – он не знал точно, где почки находятся.

– Вынь гвоздь изо рта, – приказали сзади.

– Х-х-хозяйка из п-посёлка N п-послала за п-п-продуктами, – вдруг вырвалось у Конрада неверным козлетоном.

– У-у, сука! Продуктиков захотел, – сказали сзади и хотели, наверное, вновь звездануть по почкам или чему там ещё, но Пахан предостерегающе поднял руку и глубоко задумался. Думал он с минуту, в течение которой Конрад наверняка растянулся бы во весь рост на полу, если бы его крепко не держали.

– А как зовут твою хозяйку? – прохрипел, наконец, пахан, пуская дым из ноздрей.

– Анна, – отозвался сдавленный фальцет и шёпотом добавил: – Анна К– К– Клир.

Пахан вновь затянулся и грозно-вопросительно взглянул поверх головы Конрада. Бульдожья хватка сразу ослабла.

– Как ты сказал? Анна Клир? Доказать можешь?

Конрад закивал, но выдавить из себя звук не сумел.

– Обыскать, – велел Пахан.

Одни проворные руки в мгновение ока прошлись по всем карманам Конрада, а другие услужливые руки пододвинули сумку-каталку, давеча забытую им у Дитера.

– Есть список продуктов, – сказал угодливый голос сзади.

– Дай сюда, – распорядился пахан и углубился в чтение засаленной мятой бумажки. Наконец, он изрёк: – Её почерк, вроде.

– Если что, мы сличим, – произнесли сзади.

И Конрада оттащили в соседний номер и закрыли одного, предварительно связав за спиной руки. Целую, как показалось, вечность, он пролежал на холодном полу, после чего вдруг послышались шаги, и вервие на его запястьях вмиг ослабло.

– Повезло тебе, – с нескрываемой досадой сказал тот же голос.

Затем Конрада вновь препроводили к Пахану. На сей раз его не волокли, а бережно поддерживали.

– Передай Аннушке привет от … – Конрад не воспринял, от кого, и впоследствии так и не смог вспомнить. Погоняло как погоняло. – Завтра вечером приходи к складам на улице Энгельса, дадим всё, что она просит. Со скидкой. А сейчас – исчезни.

Конрад, не веря своему счастью и не видя ничего вокруг, засеменил туда, где по его расчётам должна была быть дверь. В расчётах он, конечно, ошибся, но никто им уже не интересовался, и наконец, он нашёл путь наружу, в холл.

– Каталку забыл! – крикнули ему вслед. – Завтра получишь, вместе с товаром.

Землемерное училище имени Хрубеша – старейшее в Стране Сволочей. Высочайшее Повеление на основание оного имело место в один год с пуском первой в империи железной дороги, отвели для него усадьбу в пух и прах проигравшегося графа Кизеветтера, отслужили благодарственный молебен. Сперва дела его шли ни шатко ни валко: казённокоштные воспитанники, сироты павших за Отечество унтер-офицеров учились из рук вон плохо, из-под розог, а своекоштных было мало – всё больше инородцы с западных окраин. Казённокоштных определяли в Геодезическое Управление при Главном Штабе, своекоштные сами себя определяли в повстанцы, за свободу народа своего сражаться шли. Недоимок за училищем числилось немерено, и на семнадцать лет оно вообще прекратило существование, и лишь с объявлением земской реформы учредили его вновь. С тех пор воспитало оно немало людей достойных и заметных. Иные потом в сельскохозяйственную академию пошли, иные в бомбометатели, иные и туды, и сюды. Например, Людвиг Хрубеш, землемер и пароход.

Говорили – раньше эти лучшие и достойнейшие на доске почёта висели, на веки вечные. Но когда однажды стекло на доске разбили, украсились их физиономии нехорошими словами, рогами и бородами, а иные портреты и вовсе пропали.

Землемера из купленной намедни книжки среди них не было.

Конрад сидел на лавочке, ждал директрису училища – она, как ему сказали, в гороно отъехала. Глядя на резвящихся во дворике типовых хамов и прошмандовок в форменных тужурках, он прокручивал в неутомимой башке один из последних базаров с Профессором. Немудрено – он касался народного просвещения.

Конрад начал тот базар с того, что школа – самое мифологизированное в Совке учреждение. Сознанию большинства сограждан рисуется какой-то мрачный Тартар, где церберы с указками в руках измываются кто во что горазд над беззащитными детишками.

– До определённой степени верил в этот миф и я, пока восемь лет назад сам не встал к учительскому столу, – признался Конрад. – Встал, в отличие от моих сокурсников, не по воле случая, не по капризу распределения (чего стоило мне, крепостному молодому специалисту вырваться с предыдущей столоначальнической работы, где по закону целых три года я должен был ждать Юрьева дня!) – нет, что называется по душевной потребности. Встал, исполненный самых наиблагих намерений: изо всех сил вытягивать сволочную школу из трясины коммунистического начётничетства, воспитывать подрастающее поколение в духе подлинного гуманизма, сеять… конечно же, Разумное, Доброе, Вечное. Я намеревался в каждом ребёнке видеть неповторимую личность, быть справедливым, участливым, улыбчивым, как рождественский дед. Я собирался изо всех сил любить детей и рассчитывал на взаимность.

– А ведь интересное то было время, – сразу вспомнил Профессор. – Время реорганизаций и концептуальных революций. Радетели «гуманистической педагогики» в пух и прах долбали дундуков-ретроградов из одиозной Академии педнаук. Шла широкомасштабная кампания по внедрению опыта «учителей-новаторов», нетрадиционных игровых методик, «педагогики сотрудничества». На одной представительной конференции под рукоплескания зала было даже принято постановление, запрещавшее учителям оскорблять и унижать человеческое достоинство детей.

– Увы, собравшиеся (сами, в массе своей, никогда не входившие в класс с журналом под мышкой) почему-то забыли принять постановление, запрещающее детям оскорблять учителей, – подхватил Конрад. – А также о том, что реальный рабочий день учителя должен быть не 12 – 14 часов, а восемь, как у других белых людей. И о том, что за свой кровавый труд учитель должен как белый человек получать. И о бесперебойном снабжении магазинов продуктами, коль скоро спецраспределители для учителей не предусмотрены. И ещё много разных хороших декретов забыли издать лучшие друзья совдепских детей. Между тем, дети не торопились становиться лучшими друзьями совдепских учителей. А почуяв единодушную поддержку широкой общественности, даже самые робкие и послушные паиньки ощутили себя зрелыми, неповторимыми, самодостаточными личностями, которым указчики и командиры ни в каком обличье не нужны.

– Увы, в общении с детишками одних пряничков мало – кое-где и без кнутика не обойтись. Тут я с вами согласен, – поддакнул Профессор.

– Буквально через месяц моего шкрабства это «кое-где» слишком стало напоминать «везде». Мои добродушные интонации дети всегда воспринимали не иначе как сигнал «встать на уши». В знак большого расположения они даже стали ставить мне на переменках подножки: свой парень, в доску свой… Безобидные попытки вывести детей из-за парт приводили к превращению «гуманитарного» кабинета в необорудованный спортзал. Игровые методики ни в коей мере не помогали овладеть вниманием класса. Современным малышам больше нравится пристенок с «кругляшками» на фантики от жвачки, чем турнир эрудитов на оценку.

– А потом, сколько я знаю, стали играть на «грины», на баксы… Разве опытные коллеги не объяснили вам, что лучшая методика – та, которой владеешь?

– Так я не владел никакой. Рутинные, но испытанные многими поколениями методики давали совершенно идентичные – плачевные – результаты. И вследствие своей полной организационно-педагогической беспомощности рождественский дед быстрыми темпами стал превращаться в фельетонного совкового шкраба-держиморду, злющего цербера. Уроки напролёт мне приходилось лаять и кусаться. Вот только на результатах это почти не сказывалось. Меня стали ненавидеть, но манкировать не перестали.

Воспоминание 3 (8 лет от роду). Невыспатый и голодный препод иностранной мовы Конрад Мартинсен старается переорать развесёлый четвёртый «В». Да-да, ему противостоят не усатые, плечистые десятиклассники, а скопище десятилетних шмакодявок чуть выше парты, тонкошеих октябрят. У доски, не обращая особого внимание на учителя, канителится двоечник Унцикер из многодетной семьи алкашей. Он вполуха слушает вопрошания и настойчивые призывы повторить фразу «This is a pen», после чего нехотя изрекает язвительно: «Сиси пен». – «Сиськи-масиськи», – отзывается с места его закадычный друг Вебер, парень сообразительный, но неуправляемый, и на радостях швыряет в Унцикера комком бумаги. Унцикер ловит и бросает назад. Класс гогочет и улюлюкает. Учитель орёт что-то типа «Keep silence», но его сиплый голос тонет в звонком оре класса. Тогда Учитель за руку вытаскивает Вебера из-за парты и затыкает его в угол. Оттуда Вебер строит такие умильные рожи, что класс грохается от смеха, и пока Конрад пытается спрашивать кого-то с места, Вебер покидает предписанное ему место наказания и за спиной Учителя обменивается дружескими тумаками с Унцикером, после чего пускается волчком по всему кабинету и кричит классу «Хошь, анекдот расскажу?»

Учитель Конрад с трудом излавливает неслуха и волочёт к доске. А там прыгает на одной ножке уже позабытый Унцикер. «Повтори, что я только что сказал!» – переходит на ридную мову горе-педагог. «Сиси», – громко откликается Вебер, которого Учитель крепко держит чуть выше локтя. «Сиси», – гордо повторяет Унцикер к всеобщему восторгу класса. – «Я серьёзно», – истерит Учитель». – «И мы серьёзно», – отвечают Вебер с Унцикером.

– Бумс! – Учитель в сердцах сталкивает Вебера с Унцикером лбами, после чего руки его отпускают обоих охламонов и бессильно повисают. Охламоны опрометью бросаются вон из класса, под смех и топот всех прочих. Учитель запоздало кидается вслед беглецам – по инструкции учеников ни в коем случае нельзя выгонять из кабинета, мало ли чем они займутся в коридоре? – итак, Конрад, бросается вслед, но задевает своим копеечным свитером за дверную ручку, рукав смачно трещит и рвётся. Класс от восторга неистовствует. Урок – если это действо можно было назвать уроком – окончательно сорван.

– И так детки вели себя изо дня в день, из класса в класс. И только у меня, – продолжил рассказ Конрад. – Ребёнок даже в потёмках распознает мягкотелого и бесхребетного, сколько бы тот не добавлял металла в голосе и грохота в топаньи ногами. И поневоле приходилось мозговать: уж если эти первозданные, «естественные», не обременённые жизненным опытом существа откликаются на силу (пусть не только физическую) скорей, чем на добро, значит… Не успел я додумать эту мысль до логического конца, как грянул гром. Вебер пожаловался папе, что у него-де головка болит и объяснил, почему. Вебер-папа незамедлительно обратился в прокуратуру.

– А вы как же? Вы-то кому надо пожаловались?

– Беспощадная совесть тут же крепко сцапала меня за шиворот и потащила на покаянную исповедь – в кабинет завуча. Завуч был милейший «интеллигентнейший» человек, фанат своего предмета, знаменитый на всё гороно методист. Старый добряк схватился за голову: «Без рук, понятное дело – никак, но надо же знать – кого! Посмотрел бы в журнале: у Вебера папахен-то – журналист…» Действительно, через пару дней о моих зверствах написали в газете, а ещё через день меня с пристрастием допрашивали. За рукоприкладство могли дать до года, и не факт, что условно, но я ни словечка не молвил в защиту своей шкуры: я не сторонник битья детей и был готов понести заслуженное наказание. Спасибо дружному педколлективу – отстоял, взял на поруки (все знали цену и Веберу-младшему и учительскому хлебу). Сердечно отблагодарив добрых моих коллег, я кое-как домучился до конца учебного года и – подал заявление об уходе.

– Ну и какова мораль? – недовольно буркнул Профессор. – Давайте колотить детей почём зря?..

– Мораль проста. Все, кому не лень, критикуют, скажем, программу по литературе, но никто не берёт на себя смелость засесть за разработку новой программы. И, зазывая интеллигенцию в школы, сами предпочитают оставаться на прежней вахте.

– Но ведь есть же педагоги от Бога! Искру Божью не заменят никакие методические штудии, ведь педагогика – не наука, а величайшее из искусств…

– Искусство манипулировать людьми… Да, да… Только вот беда: сволочной школе одновременно требуется более миллиона учителей. Мыслимо ли, чтобы на коротком историческом отрезке вдруг уродилось более миллиона сухомлинских? И вакантные места занимают не дряблые прекраснодушные рохли, а кремнёвые и цельнометаллические рыцари без страха и упрёка.

– То бишь изуверы-инквизиторы со стальным блеском в пустых глазах…

– Это – вторая категория людей, приспособленных к работе в сволочной школе. Тут ничего не попишешь – закон естественного отбора, тем более, что естественный отбор осуществляют, как правило, не гадюшник-педколлектив и не мафия-администрация, а – дети.

– Позвольте, но ведь в «несовдепской школе» тоже далеко не все учителя – песталоцци. Однако ж детей там не загоняют за парты, не ставят в угол, не орут на них отборным матом, а знания дают не хуже и не меньше, чем в школе совдепской.

– Так оно, возможно, и есть. Только «там» у педагогов куда выше мотивация, чтобы учить, а у детей – чтобы учиться. «Тамошние» дети тоже смотрят вокруг, и не менее зорко, чем «здешние». Но в отличие от здешних они с пелёнок усекают: в жизни намного лучше быть инженером, научным сотрудником или тем же учителем, чем приёмщиком стеклотары или разбойником. Они живут в обществе, где нет такого раздрая между прописями и жизнью… А у нас – как объяснить малолетнему балбесу, что некрасиво обижать слабых, нехорошо красть и необходимо почитать старших? Как убедить, что пример надо брать не с Макса и Морица, не с Чака Норриса и не с Мишки Япончика, а с Махатмы Ганди и доктора Гааза? Или хотя бы вдолбить, что ученье – свет, а неученье – тьма?

– Ну уж проповедями точно ничего не добьёшься.

– Лично мне нечасто приходилось читать ученикам проповеди – для этого надо было бы добиться элементарной тишины, чтобы твою проповедь могли хоть как-то выслушать… Разве что после уроков, в беседе один на один я имел шанс повлиять на какого-либо шалопая методом убеждения. Но всякий шалопай был не лыком шит и на любой мой аргумент находил убийственный контраргумент, и дальше крыть мне было нечем. В конце концов я всё-таки отыскал один-единственный веский довод, и то – в пользу учения вообще…

– Тому же Веберу, например, следовало сказать: «Будешь прилежно учиться – благоденствовать тебе в благоуханной Загранице. Нет – кукуй в вонючем Совке».

– Вы опять угадали. Но к этому времени Вебер был уже вне досягаемости: перепуганный папа вырвал его из косматых лап людоедов вроде меня и увёз в безопасное место. За границу.

Наконец, показалась директриса. Её привезли на иномарке. Она вышла, а шофёр остался сидеть в машине. Конрад решил, что это та ещё штучка и живёт явно не на директорскую зарплату: серьги в ушах, кольца на пальцах и кулон на груди показались ему весьма дорогими, хоть он ничего и не смыслил в украшениях. При этом директриса была не стара, и, возможно, в принципе не застала тот период, когда здесь учился современный герой. Вообще странно, что директриса, а не директор.

Конрад подождал, пока представительная дама исчезнет в своём кабинете, и только после этого решился войти. С порога он предъявил ксиву, которая могла его и спасти, и сгубить.

– Очень приятно, – сказала директриса, ничуть не удивившись удостоверению Органов. Наверняка, их представители были здесь частыми гостями. И наверняка задавали те самые вопросы, которые сейчас собирался задать Конрад. Но выбора у него не было – преподаватель физкультуры утром нагло отказался отвечать, сославшись, что директриса в курсе всего, и без её ведома он может только извратить картину. Конрад не настаивал, уж больно физрук напоминал качка-бычка.

Изумило Конрада другое: на спинку директорского кресла была небрежно наброшена вязаная шаль. Если учесть, что в помещении не топили, ничего странного в этом не было. Но Конрад хорошо помнил, что говорила ему старушка-вязальщица: шали всерьёз и надолго вышли из моды…

– Позвольте мне сразу приступить к делу, – начал он, откашлявшись. – В вашем училище есть секция стрельбы из лука, так ведь?

– Была секция. Вёл её известный спортсмен, мастер спорта, а теперь больше не ведёт.

– Так, значит? – задумался Конрад. – А куда он делся?

– Вы же ещё спрашиваете! Арестовали его. Ваши же.

– Давно?

– С полгода.

– С полгода… – Конрад задумался много дольше, чем пристало его статусу и чтобы что-то сказать, страшно сглупил. – А где же весь инвентарь?

– Инвентарь? – директриса оставалась невозмутима. – Сначала заперли в опечатанной комнате. Сами понимаете, не детские игрушки. Но месяц назад мы его продали.

– Кому?

– Столичному спортклубу «Стрела», – с готовностью отозвалась директриса. – Лучный спорт только в столице ещё и теплится. Я могу накладные показать.

– Покажите.

Пока директриса рылась в бумагах, Конрад лихорадочно соображал, что же спросить теперь. Вот, кстати, и накладные. На всякий случай он записал адрес. Мать-столица, мать её… Далеко.

– А когда открылась ваша секция?

– Да недавно. Она просуществовала года два всего… А позвольте, я вас тоже спрошу.

– Да, конечно.

– Вы какое дело раскапываете? – директриса запахнулась в шаль.

– Да всё то же, – проболтался Конрад. – Вашего бывшего воспитанника.

– Ах, бывшего… У нас почти все нынешние на учёте в полиции состоят. Рассказать?

– Да нет… – сказал Конрад и осёкся. – Нет, что вы! В другой раз…

Больше он ничего не мог сказать. В который раз он счёл себя полнейшим идиотом. А тут ещё наряд директрисы отвлекал его внимание. И посреди «допроса» Конрад вдруг заметил, что хотя размерами, формой и цветом директрисина шаль напоминала аннину, рисунок её был совсем другой. Особенно явно это стало, когда директриса выпрямилась в полный рост, чтобы пожать «следователю» руку. Аксессуар показался Конраду составленным из любовно вывязанных змей. Да и кулон на шее чиновной дамы явно изображал свернувшуюся в клубок рептилию. Как мы помним, Конрад панически боялся гадов, и потому чаял поскорее выбраться из директорского кабинета.

В урочный час он заявился к Натали.

Они ступили на семь вылизанных метров кухонного линолеума. Стерильными посудинами набиты пластиковые шкафы. Самодовольно рокочет исправный холодильник. Видишь своё отражение в эмалированной электроплите, отдраенной до блеска, о пяти конфорках; любезно водрузила на неё Натали миролюбивый пузатый чайник со свистком.

– Чай или кофе?

– Кофию хочу. Вкус уже забыл.

Он на сердце плохо действует…

– Последний раз в жизни – кофе! Полцарства за чашку кофе! А там помру от разрыва сердца, гори всё огнём… Мама дорогая!..

Колбаса… блаженной памяти колбаса цвета здорового младенца аккуратными кружочками стелилась из-под нестрашного ножика Натали. Конрад хапнул по ошибке сразу два куска и… проглотил язык.

– Наталихен, солнышко, неужто это наяву… – прорыдал, наконец, осчастливленный бывший муж.

– Ну вот, вовремя ты поспел… как раз нам заказ выдали…

– Спецпаёк?

– Ну брось… Конечно, заказы у нас чаще и лучше, чем в других местах. Раз на раз не приходится. Вот с прошлого раза печенье… ты, по-моему, не любишь печенья…

Ишь память у чекисток…

– Киска, о чём ты?! Когда это было?! Давай!!! – и слюнки текут, хоть слюнявчик повязывай.

– Эх, бедный-голодный… – очень мило и очень искренне смеялась-улыбалась бывшая жена.

Как будто чудесная машина времени перенесла Конрада лет на десять назад, в сонную эпоху сирого убогого уюта. Жили не богато, но терпимо. Ах, эти вышитые цветочками держалки для кастрюль, эти облупленные портреты шоу-див, налепленные по настенному кафелю, этот натуралистичный силуэт пышнощёкого малыша неглиже на двери клозета, эти узорчатые маслёночки-солоночки… этот вкус… этот запах…

С умилением глядела Натали в чавкающий рот Конрада – так когда-то смотрели, поди, одинокие солдатки на нашедших у них в доме приют и успокоение, разомлевших от нежданного тепла беглых каторжников.

– Несчастный… некормленный… – всё ворковала она, хохоча, но без тени стёба. И навалила на тарелку добрый килограмм пышущей разваренной картошки. Гость победоносно и хищно кинулся поглощать. Скорми она ему целый гастроном десятилетней давности – умял бы, не лопнул.

– Ну… ты как живёшь-то? – спросила Натали, провоцируя.

– Провоцируешь, – сказал Конрад.

– Конрад, ну ты хотя бы работаешь? Сейчас ведь с тунеядством…

– Натали, закроем митинг.

– Ну, погоди ты. Я серьёзно. Ты ещё помнишь языки?

– Фак, кант, прикнесс, аллон занфан де ля патри, шерше ля фам, селявуха, тужур, абажур, монтанно, фонтанно, ви донт ноу мэни форин вёрдз, – зафиглярничал Конрад.

– Слушай, а серьёзно?

– Кому они нужны окромя вашей шарашки?

– Это подумать надо… – Натали задумалась.

– Лапонька, подумай лучше о чём-нибудь другом. Полагаю, есть о чём.

– Да ты что… мне ведь… я просто могу спросить там у одного…

– Натали, окстись. Меня нет. Всё хорошо.

– Ну как нет, когда вот он ты – есть.

Становилось уже неприятно, да вот всё не мог Конрад изыскать способ положить конец этой мутоте. Наконец, просто хлопнул кулаком по столу со словами:

– Растудыть, Натали. Зачем столько о грустном?

– Ну, расскажи что-нибудь весёленькое… – усмехнулась Натали, будучи на двести процентов уверена в том, что ничего весёленького бывший муж не расскажет. И ошиблась. Поднатужившись, Конрад вспомнил десятка полтора слышанных вполуха афоризмов армейской мудрости. И не беда, что для женских ушей вроде не предназначены – уши сволочных женщин ко всему привычны, загрубели-огрубели, коркой покрылись.

Вон, и постоянно щебечущее на кухонном столе радио самый популярный шлягер сезона передавало, незатейливо названный популярным автором-исполнителем «Соси». Всё гениальное – просто. Четыре синтезатора в унисон вели мелодию, состоящую из звуков ре и ми, электрический ударник очень к месту выдалбливал сильные и слабые доли, а расфуфыренная примочками гитара монотонно мяукала свежие и неожиданные гармонии: ми-минор – ре-мажор. Вскоре в этот бесподобный драйв вписался проникновенный визг прославленного солиста.

– Без хуя – плохо! – завывал солист.

– С хуем хоро-шо! – с готовностью отзывались девочки на подпевках.

За дверью кто-то душераздирающе и антипищеварительно вторил самой популярной песне сезона. То свирепый пёс Рокки просился погулять. Даже хорошо, что он сбил самозваному гостю аппетит – за ушами трещало-трещало, вот-вот из ушей полезет. Радушная хозяйка пошла выполнять заказ четвероногого друга, а Конрада препроводила в комнату, чтоб не скучал, заморские журнальчики полистал.

Но того мало занимали советы мужчинам, желающим забеременеть, шаблонный эпатаж интервью с поп-звёздами, смазливые смуглянки, реклама суперэлектроники, суперпарфюмерии и суперкрасот Таити. Текст он схватывал через слово – всё позабыл… к тому же беременеть не собирался, попсу не слушал, а тёлок таких, как и парфюмерную электронику увидеть живьём не чаял и в отпуск на Таити не собирался – хотя бы за отсутствием отпуска.

Вместо этого его взор, оттаявший от сытости, заскользил по комнате. И здесь та же мещанская идиллия прежних златых денёчков… куда-куда вы удалились… Вся мебель одностильная – гарнитур называется, в серванте – хрусталь и морские ракушки. Тут же видеомагнитофон – видеорай, видеосон.. На столе персональный компьютер, начатый перевод – химия полимеров, не какие-нибудь вам термоядерные бомбы… На полу – ковёр с ориентальным орнаментом, на стенах – опять же ковры. На одном из них изображена некая элегическая усадьба с прудом, по которому, выгнув шеи подковами, плавают белоснежные лебеди, а на берегу полненькую томненькую хозяйку с локонами Мальвины держит за руку отрешённо-самозабвенный страстнеющий штюрмер-унд-дренгер.

На другой стене поверх ковра повешены два квазиромантических ландшафта в рамах, покрашенных золотистой краской, и несколько фотографий в рамках картонных. Одна изображала исходящую томной негой Натали, завитые её кудряшки покоились на прикостюмленном плече атлета с умными глазами навыкате – мужа. И два снимка ребёнка – такой, знаете, умилительный червячонка из коляски высунулся, нечленораздельной лапкой к погремушке тянется; и он же на двух своих ногах по родной земле шествует, вихрасто-веснушчатый завоеватель с игрушечным ружьём.

А эта фигня что здесь делает? Неплохая, не нашей фирмы. Как Натали вернулась, Конрад первым же делом спросил.

– Зачем пианино? Ты же вроде не умеешь. Мужик твой, что ли, лабает?

– Маленький скоро будет учиться.

– Ха-ха-ха! Все педагоги за бугром!

– У нас свои педагоги, ты их не знаешь.

– А-а… своя субкультура… Или контркультура. Поди, всю джульярдскую школу переманили!..

Это замечание Натали оставила без комментариев. Конрад сменил тему на более животрепещущую.

– Как вообще человеческий детёныш – здоров?

– Болявый детёныш.

Будто поверила Натали, что её скромное существование кого-то интересует. И принялась рассказывать – ровным смиренным тоном. Самой себе?

– Как родился, так из болезней не вылезает. И гепатит, и свинка, и корь… А мне больничный редко-редко позволяют: работы невпроворот… а нет, так всё равно не позволяли. Всё на бабушку ложилось, включая кормёжку… Искусственным путём кормить приходилось… а ты попробуй, достань детское питание… тем более здесь, в этой дыре… Да, Руди перевели… Вот… Ну, сейчас, ничего, тьфу-тьфу-тьфу, в садик ходит… Хороший детский сад. Что? Привилегированный? Ну пусть так, а где ещё он найдёт общество нормальных детей?.. Потом там уход, глаз какой-то за детьми… воспитательницы получают неплохо, вдвое больше, чем в обычных садах… там вообще ведь кошмар что творится… А эти – держатся за место. У них там ритмика, аппликации учат делать… Через год начнут учить читать. Их не бьют там, не матерят… если ребёнок ноги промочит… носки сменят, коленку ушиб – зелёнкой помажут… Ему, по-моему, там нравится… товарищи есть… да, да, сыновья руководящих товарищей, ну причём тут… у тех всё же дети как дети.