Текст книги "Остров традиции"

Автор книги: Василий Сосновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

Таракан нехотя останавливается, нервно шевелит усами. Он же по делам спешит, к врачу, может быть, а тут всякие с разговорами… О чём с этим уродом говорить?

– Ну о возвышенном, как обычно, о возвышенном… Об афазии-абулии, о полтергейстах, о coitus interruptus…

Конрад увлечён беседой… Связные сложносочинённые предложения постепенно разлагаются на отдельные составляющие члены, звуки и призвуки. Какая-то получается психоделя.

– Ты говоришь, – устало цедит Конрад сквозь неразгрызанный сухарь, – говоришь… ты казёл, вааще… М-мее… Убивать их надо, чучмеков этих… тяпкой. Так вот: тяп! А ты мне тут… Каз-зёл! Кстати, ты не слыхал?.. Скоро собак в партию принимать будут…

Его собеседник высоко задирает ус, демонстрируя изумление и сомнение.

– Я те говорю… не всех, нет. Особо там… отличившихся. Сенбернаров там… людей в горах спасают.

Собеседник делает два круга по вертикальной поверхности тахты. Тоже, наверное, хотел в партию и расстроился.

– Ах ты ещё и коммуняка, сукин кот… – взъелся Конрад на таракана. Откуда-то силы появились, даже зубами клацнул, так что сухарь хрустнул. – Урою, сука…

Рыжий не верит в серьёзность намерений Конрада. У того и тяпки под рукой нет, и бегает медленнее, и вообще… с кем тогда он будет коротать долгие зимние ночи?

Он укоризненно качает усами и исчезает в ближайшей щели. Знать, к врачу пошёл.

Единственный плюс его безотрадной юности: ещё не утрачена способность к прожектёрству и рисованию радужных перспектив. Мечталось Конраду, что он – свой парень среди своих парней и своих девах. Что он втусован в некую «команду». По мере того как он врубался в жизнь и учился «танцевать от возможного», манящий образ «своей тусовки» постепенно модифицировался.

Вариант А, самый ранний (ориентиры – «Молодая Италия», «Земля и воля», диссидентское братство иоганнесов клиров, частично – общины первых христиан в субъективном представлении нашего Мечтателя). Пылкие, не в меру начитанные донкихоты, возмущённые существующим порядком вещей, готовы посвятить отчизне души прекрасные порывы. Господствующий императив – до основания разрушить, а затем… Твёрдая вера в то, что «затем» взойдёт звезда пленительного счастья. Скромная надежда увидать свои имена, написанные на обломках самовластья. Поначалу – жадное (на одну ночь дали!) проглатывание слепых машинописных копий обличительных письмен. Далее – яростные теоретические споры на прокуренных кухнях, при спущенных шторах. Поляризация мнений. Размежевание по платформам, смычка единомышленников. Клятва Горациев. Сочинение протестов и манифестов. Разработка программы действий. Собственно действия… Явочные квартиры, тиражирование нелегальщины, распространение прокламаций. Филёры-«хвосты», обыски, профилактические беседы в компетентных органах. Перед сырыми казематами этих самых органов, а тем паче баррикадными боями фантазия Конрада начинала буксовать, но это ж последний аккорд, апогей, апофеоз… главное – найти, вступить, начать…

Воспоминание 7 (13 лет от роду). Заботливый папенька знакомит неприкаянного сынка с Томасом, сыном своего коллеги. Томас – «хороший парень» плюс у него своя компания – по данным Мартинсена-старшего, не самая худшая.

Томас и его друзья-подружки (ровесники Конрада или на год-два моложе) почти не пьют, большинство – не курят, и мат от них если услышишь, то только в анекдотах… То и дело Конрад щиплет своё тело – сладким несбыточным сном кажутся ему посиделки в этом кругу. (Сам он пока ещё убеждённый абстинент, в жизни не сделал ни одной затяжки, а любая попытка матернуться вызывает у сведущих людей снисходительный гогот).

Неправдоподобным ребяткам не по пути с «ультраматериалистами», говорит Томас. Что же они – мрут со скуки? Ничуть – представьте себе, считают, что живут полнокровной увлекательной жизнью. Каждый уик-энд ходят в лес, ставят палатки, разжигают костры, поют романтические (от слова «романтика») песни… и как поют! Конрад дотоле не слыхивал таких искренних и задушевных интонаций у своего поколения.

И в будни, вечерами, собираются на чьей-нибудь квартире, гасят электрический свет, ставят в центр комнаты зажжённую свечу, садятся вокруг неё на пол и опять же – поют. А когда не поют – разговаривают о предметах, с их точки зрения достойных – об экзаменах в техникуме, о марках рюкзаков и байдарок, о домашних сиамских кошках и диких латиноамериканских танцах.

Конрад не певуч, неуклюж, ни в кошках ни в байдарках не петрит. Как правило, скучает в углу – надутый бука. Однажды так надулся, что того гляди лопнет. И чтобы не лопнуть, улучив, как ему кажется, момент, во весь голос заявляет о себе. Жестикулируя, как взбешенный латиноамериканец, он тараторит вот такой примерно текст:

– Люди! Вы мне очень нравитесь, я хочу быть с вами. Но по-моему вы разбрасываетесь по мелочам. Ведь вокруг вас кипит совсем другая жизнь, и мы не имеем права закрывать глаза на то – простите меня, девочки – говно, в котором всё глубже погрязает наша сволочная Родина. Коммунистическая утопия на практике обернулась государственным террором и экономической импотенцией. Непригляден и моральный облик нашего общества: всюду насилие, казнокрадство, безжалостное подавление инакомыслия…

Оратор входит в раж и даже не замечает, как в комнате объявляется и пристраивается у стенки, бессловесен и бесшумен, новый персонаж. Он постарше остальных, у него рыжая борода пирата и почти неподвижный взгляд аскета-подвижника. Лишь на мгновение ярко загораются белкú, зрачки чуть царапают по брызжущему слюной витии, и тут же глаза изящно подёргиваются поволокой отрешённости от сиюминутного.

Сиюминутное – экстаз Конрада: «Конечно, благодаря мощному мутному потоку пропагандистской лжи всего этого можно и не замечать – но как не заметить, что «новый человек», воспитанный тоталитарной системой на самом деле не что иное как подзаборная урла? Имя урле – легион! И я убеждён: в нашу трагическую эпоху долг каждого порядочного человека…»

– Ты знаешь… а я вот жалею, что никогда не был урлой, – степенно, негромко говорит вдруг Томас.

До сих пор послушный Конраду бесперебойный фонтан словосочетаний и предложений даёт обратный ход, натужно взбулькивает. Томас аргументирует свою позицию. Собравшись с духом, пламенный агитатор опять обретает дар речи, и уже не фонтан, а некий водопад изливается из его уст…

Наконец, Конрад и Томас замечают, что остались в комнате одни. Весь народ перекочевал на кухню, где только что изъяли из духовки жареную индейку. Мальчики-девочки с шутками-прибаутками учат друг друга, как лучше разрезать диковинную птичку, чтобы не сломать ножик и чтобы едокам досталось поровну. Старший товарищ, оседлав табурет, пряча улыбку в бороде, смотрит на весёлую возню и калякает на салфетке дружеские шаржи. Каждые три секунды – взрыв жизнерадостного смеха и новый импульс для безобидного острословия.

Томас разводит руками – он сказал всё, что мог и хотел. Теперь ему не терпится броситься в эпицентр всеобщего веселья. Жаль, Конрад крепко держит его за локоть и всё пытается что-то втолковать (кажется, по третьему кругу…) Но вдруг неугомонный полемист сам наступает на горло любимой песне. Замолкнув, он пристально и недобро вглядывается в загадочный лик автора дружеских шаржей.

– Томас, а это – кто?

– Это Карл, мы его «папой Карло» зовём. Один из самых хитрых жуков, каких я только знаю.

Конрад неотрывно следит, как хохочущие девочки, уступив почётное право разделки тушки хохочущим мальчикам, снуют вокруг рыжебородого корифея. А тот, с иезуитской улыбкой на обветренных губах заливает им что-то интересное – кстати, про птичек.

Томас же излагает историю типичного сволочного селф-мэйд-мэна папы Карло. Как сын пьющих родителей, дитя улицы («урловое детство» – акцентирует Томас) стал доморощенным классиком педагогики, этаким сволочным Макаренко. Вообще-то Карло – простой работяга, сменил уйму профессий, исходил пешком полстраны, а в последние годы всё свободное время отдаёт трудным подросткам. Под его чётким и авторитетным руководством недавние хулиганы отыскивают могилы воинов, павших за Отчизну, ремонтируют пригородный интернат для глухонемых детей, распространяют прокламации благонамеренного содержания, скажем: «Нет фашистской хунте в Амазонии!» (За листовки их, правда, вовсю шпыняют ретивые фараоны – но лучше уж за это, чем за кражи и драки, да так оно и романтичней выходит). У Карло есть помощники-единомышленники, и он готовит себе смену, в частности, Томаса и К° уже третий год пасёт.

Тем временем К° уплетает фрагменты индейки, а классик педагогики подстраивает гитару и, лихо бацая по струнам, зычным баритоном запевает зажигательную песню о четырёх неразлучных тараканах и сверчке. Мальчики надрывают животы, девочки бьют в ладошки.

Причин для веселья Конрад не видит – и откланивается.

…Проходит неделя, другая. Телефон в квартире Мартинсенов молчит. Не звонит больше Томас, не приглашает ни в лес, ни на посиделки. Обманутый в своих ожиданиях, Конрад не выдерживает:

– Алло! Томас!! В чем дело? Что-то ты совсем забыл про меня…

– Да как тебе сказать, – слышится неторопливый ровный голос. – Да так вот и скажу. Карло, когда ты ушёл, заговорил о тебе. Он сказал: «Этот человек – сноб, хотя сам всех считает снобами. Это дешёвая чернуха, допотопное диссидентство, перепев устарелых мелодий… Непохоже, чтобы этот Конрад был на что-то способен, кроме как на огальное охуивание…» Ну и что, что он первый раз тебя видел? Я ведь давал ему читать твою книгу…

– Томас! И ты веришь этому коммунисту папе Карло?! У тебя что – своей головы нет?!

– Есть. Извини… мы знакомы уже полгода, и я чётко просёк: у Конрада негатив, у Карло позитив. Ты – трепешься, Карло – делает. И заметь: при этом у него минимум конфликтов с системой. Да, жучище он ещё тот. Так укротил систему, что не он на неё работает, а она на него. А результаты? Знал бы ты, скольким урелам он вправил мозги! Он научил их всюду видеть позитив…

Постскриптум. Вскоре Томаса призвали в армию, и он погиб на чужой земле, выполняя «интернациональный долг». Последние сведения о папе Карло относятся к разгару Переделки: он был избран депутатом городской думы от демократического блока.

Итак, со временем Конраду стало ясно, что для политически-заговорщических игр родился он, увы, поздновато. Чуточку повзрослевшего, его прельстил –

Вариант В (разгульно-богемный). Навеян чтением Гофмана («Серапионовы братья»), Кортасара («Игра в классики»), Дж. Керуака («Бродяги дхармы»), а также чтением ностальгических мемуаров. Корпорация хмельных остроязыких буршей. Свой Auerbachskeller (Мулен Руж, салон богатой покровительницы, студия популярной кокотки) – условие желательное, но не непременное. Вечная проблема «флэта» вечно решается благодаря изощрённой гениальности молодых шалопутов. В плотной завесе табачного дыма витают бонмо, анекдоты, изящные парадоксы. Под столом ударными темпами разрастается батарея опорожнённых бутылок. Флирт всех со всеми плавно перерастает в повальную любовь. В углу двужильный магнитофон, смазанный портвейном вместо одеколона, хрипит голосом Джима Моррисона или Заппы. И здесь спорят, и здесь вешают ярлыки, но в центре внимания скорее поэтика Джойса, чем реформа судопроизводства. Контингент спетой и спитой компании архидемократически разношёрстен. Здесь самозваные учителя человечества, синтезирующие Кьеркегора с Эпикуром. Здесь замученные мандавошками неоценённые поэты – их стихи не укладываются в скучные четырёхугольники привычной строфики – строки завязываются в узлы, завихряются в сальто-мортале. Здесь обворожительные молодые актриски – они пришли развеяться после дачи взяток натурой маститым режиссёрам. Здесь непонятной национальности экстрасенсы, импрессарио нонконформистского андеграунда, вечные студенты, ежегодно меняющие вуз…

Уже ближе к реальности, хотя в реальности акценты расставлены не так, как хотелось бы. Проповедь дзэна и метаметафоры – крайне редкий для подобных сэйшнов атрибут. Как правило, всё ограничивается обильным возлиянием, пустячным блудословием и попросту блудом. Но основная закавыка в другом: почему это вдруг на подобных гульбищах должен сыскаться бокал (рюмаха, стакан) для Конрада Мартинсена?

Что самое занятное – никаких особых талантов, чтобы заякориться в богемных тусовках, не требуется. Кроме одного: носить плотно прилегающую к лицу маску, под которой отсутствие талантов незаметно. Наиболее активно это внушал Конраду его однокурсник Йозеф Зискинд.

Самому Зискинду на отсутствие талантов было грех жаловаться. При архиразляляйском образе жизни он, однажды раскрыв учебник доселе неведомого ему языка, уже через две недели якшался со встречными туристами из соответствующей страны, чтобы таскать их по одиозным столичным кабакам и, не стесняясь стен, имеющих уши, бойко, бегло крыть иноязычным матом родные сволочные порядки. То был прирождённый лингвист-артист, он с ходу безболезненно вживался в шкуру, в самую душу любой знаковой системы. Знаковые системы были для него наборами разноцветных кубиков, и он то виртуозно жонглировал этими кубиками, то объединял их в зыбкие, но изящные архитектурные композиции. Вообще, он всё делал артистично; отпадно пародировал престарелых вождей компартии, садился с видом Ференца Листа за фортепьяно, играть на котором не умел, кадрился, матерился, сидел, стоял, лежал и даже блевал артистично. (Его охмуряющий шарм не действовал разве что на твердолобых чванных преподов старой закваски – те ему каждую сессию готовили сюрпризы).

Было у Зискинда также много других достоинств: он мог, скажем, набить хлебало любому амбалу вдвое шире его в плечах. А также кинуть восемь, а то и девять палок за короткую летнюю ночь. А также сделать из ничего тысячу гульденов, толкаясь возле фешенебельных отелей. А также спустить эту тысячу за неделю – к тому же не в инвалютных барах, а за счёт отечественного портвейна.

Сперва Мальчика-Колокольчика, Мальчиша-Кибальчиша коробил разнузданный цинизм Зискинда, но велико обаяние таланта, сильно притяжение яркой личности. Зискинд давил Конрада масштабом, безжалостно стебал его, сковывал в и без того скованных движениях, однако же в отличие от многих, прочь не гнал. И бобиком при себе не делал – порой даже намекал, что они – равные. И Конраду льстила благосклонность блистательного мэна. Он даже находил иногда в себе силы сопротивляться экспансии зискиндизма.

Воспоминание 8 (12 лет от роду). Конрад и Зискинд после бурного дня едут в автобусе. Зискинд безучастно смотрит в окно. Похоже ушёл в себя, вернётся не скоро.

– Что-то ты, Йозеф… того… – замечает Конрад не без злорадства. – У тебя такой Weltschmerz[7] на лице написан…

– Weltschmerz? Правда?.. – Зискинд задумывается. Вдруг угловатый кандид что-то петрит в жизни … – Не то. Недопустимо, бля…

– А… а что должно быть на лице? Welthass[8]? – с надеждой спрашивает неискушённый Конрад.

– Weltspott[9] должен быть. Вселенский пофигизм, – назидательно возвещает Зискинд.

О да, в Стране Сволочей Weltspott – единственно возможный модус существования. «Что раньше молодёжи было по плечу, теперь по фигу». А тебе, Конрад, ничто не по плечу, и всё равно ничто не по фигу. Не по фигу, в частности, что другим всё по фигу. А по фигу ли? Не есть ли это результат сознательного тренинга с целью продемонстрировать: твоя индивидуальность требованиям времени отвечает. А то Schmerz и Hass стерегут на каждом шагу, и чтобы выжить в поле такого напряга, надо отгородиться от мира зубчатой стеной, и зубы оскалить в стебовом смайле. А то выбьют.

Кстати, вот вам, возможно, и разгадка: почему Зискинд водился с Конрадом. Великий артист в глубине души всё время боялся, что вот-вот сфальшивит. (Вернее, напротив, «снастоящит»). И для того искал на свою голову новых приключений, чтобы доказать себе, что играет выбранную роль безукоризненно. И присутствие рядом бездарнейшего Мартинсена (сносного декламатора, но никудышного лицедея) согревало его и успокаивало. Как бы он вдруг ни давал маху (а давал, случалось), есть на свете кто-то гораздо хуже и беспомощней его.

Воспоминание 9 (11 лет от роду).

– Шила! Приходи к нам, мы очень хотим тебя видеть. Правда, у нас послезавтра экзамен, позубрить надо… Да, Йозеф тоже тут… он, кстати, на тебя немного обиделся… Он меня что-то ногой толкает… да нет, он тоже хочет тебя… Да, Шила, слушай… я достал билет на балет… я думал Нэнси предложить, подруге твоей, но она не сможет… может, ты со мной сходишь?

Зискинд держится за голову и стонет. Шила – ценное знакомство. Как-никак, приехала из самого Сан-Педро, штат Нью-Раша. На стажировку в Институт Сволочного языка имени Народного Поэта.

Когда Конрад кладёт трубку, Зискинд осыпает его заслуженными проклятьями. Он хватает чистую толстенную тетрадь и выводит на обложке крупными буквами: «ОШИБКИ КОНРАДА». Отныне, проникновенно говорит Зискинд, я буду фиксировать все твои огрехи и ляпы. Потом подвергать их беспощадному разбору. Для твоей же пользы. Так больше жить нельзя. Я из тебя сделаю человека.

Кроме обиды и злобы на себя самого, в потупленном взоре Конрада сквозят благодарность и надежда. Он сам понимает, что так нельзя и что пора становиться человеком. «Обусловиться», каламбурит Зискинд.

Шила всё-таки приходит. Подваливает шабла доблестных студиозусов и лихих герлиц. Изымается портвейн, сэйшн набирает ход. Всем, в принципе, весело. Конрад жмётся в углу, одеревенелый от боязни совершить опрометчивый поступок.

Студиозусы вьются подле Шилы. Зискинд форсит перед герлицами, изображая натурального пенсильванца, говорящего по-сволочному – дескать, вместе с Шилой учусь. Один к одному делает акцент, лепит нелепицы типа: «Как это гоффоритса – не плю ф колодец, фылетит – не поймайеш?» Чистая работа. Герлицы, благоговея и млея, глядят чужеземцу в рот.

Всю игру портит Конрад. «Ай да молодец, Йозеф», – смеётся он во всё горло. Ему необходим смех. Для разрядки. Герлицы, сбитые с панталыку, часто моргают.

Некто, спасая положение, переключает внимание герлиц на увлекательное повествование о том, как некая гоп-компания стопом ездила в злачный курортный город. В тамошних кабаках путешественники спелись с портовыми доходягами. Некто в подробностях живописует быт и нравы этих горьких пропойц. Вот идёт один из них, назюзюкавшись с утречка, по узенькой старинной улочке и, потеряв ориентировку, врезается в баррикаду из пышных расфуфыренных барышень. «Осторожней, ведь сшибить можете», негодуют барышни. Находчивый алконавт без раздумий парирует: ...

– …Да вас ломом хуй сшибёшь! – радостный, подсказывает концовку Конрад. (Ему эту байку уже рассказывали). Он так рад своей осведомлённости, что не замечает сжатых кулаков рассказчика и скрипящих зубов Зискинда.

Но каждый, тем не менее, ведёт свою партию дальше. Слово за слово, половым членом пó столу (любимая присказка Зискинда) – пробил час петтинга. Сплетаясь попарно, тела присутствующих валятся на и под кушетки. Конрад усаживается, будто на ежа, в метре от самой невзрачной из герлиц. Подпрыгнув, подвигается на сантиметр. Ещё на сантиметр. Ещё… Поднимает над плечом объекта деревянную руку. Секунд пять держит на весу. Опускает – и промахивается: коварная успевает подать корпус вперёд, встать и отойти на безопасную дистанцию. Конрад теряет равновесие и валится на пол.

Кончен бал, студиозусы развозят Шилу и герлиц по флэтам. Наедине с пустыми бутылками остались Конрад и Зискинд. Конрад трясущимися руками берёт тетрадь «ОШИБКИ КОНРАДА», с замиранием сердца раскрывает…

– Я не сделал ни одной ошибки?! – ликует Конрад.

– Ты неисправим! – исступлённо орёт Зискинд. – Ты безнадёжен! Каждый твой шаг, каждое слово – ошибка!

Да, фиг-два отыграешь фору в четырнадцать лет. Более того, разрыв всё время увеличивается: любой прыжок в гущу людей – отскакиваешь назад, будто мячик от стенки. Любая личина спадает с лица, стоит лишь пошевельнуться или разинуть рот. Конрад ненавидел термин «закомплексованность», Разве тот случай? А вот вам тот случай: энергозатраты на сокрытие своей истинной сущности столь велики, что не остаётся сил для симуляции новой сущности. Ей-Богу, легче научиться водить авто, чем изображать, что умеешь водить. И чем изображать умного, проще быть умным. Надо ли скрывать истинную сущность? О, бесспорно: Weltschmerz вышел из моды лет полтораста назад, а его комплемент Welthass никогда и не был в моде.

Возмужал Конрад. Огрубел, заматерел, изматерился. Действительность диктовала новую мечту:

Вариант В-штрих. Образцы для подражания – те же, действующие лица, в общем-то те же. Но значительно вырос процент Ван Гогов, Есениных и кандидатов в узники Редингской тюрьмы… Каждый на грани того, чтобы отрезать себе ухо, перерезать вены или зарезать сожительницу. Потому что хотя место действия – прежнее, цвета ядовитей и перспектива мрачней. Сделана поправка на место действия – изменилась политэкономическая обстановка, подурнел характер солнечной активности. Хмельные пирушки идут своим чередом, но – во время чумы. Ощущение боли. Количество действующих лиц неуклонно сокращается. Иных уж нет (сумасшествия, самосожжения, половые преступления), а те – далече. В конце концов вариант В´ вырождается в сходки по трое, по двое. Сходятся не за радостью общения, а от невыносимости одиночества.

И тут Конрад допустил капитальный промах. Пусть невыносимо собственное одиночество, но кто сказал, что чужое – выносимей? И чужие страхи – не помощники в борьбе с собственными страхами. Расчёт на то, что беда сплачивает, не оправдался.

Воспоминание 10 (9,5 лет от роду). Канун опустения прилавков. У Конрада сидит Зискинд. Первый и последний гость в этом доме со времён побега Луизы. Послезавтра Зискинд улетает насовсем. Эта мысль гнетёт его не меньше, чем Конрада: предстоит прыжок в неизвестность.

Разговаривают без вина и водки, но в интонациях – белогорячечный надрыв. «Не улетай, Йозеф!» – всхлипывает Конрад. «Я умру в самолёте», – всхлипывает Зискинд.

Конрад то и дело смотрит на часы. Скоро закроется метро, настанет пора Зискинду идти. «Сколько ещё отпущено мне счастья лицезреть тебя у себя?» – содрогается Конрад.

Содрогается и Зискинд. «Когда же ты, наконец, уйдёшь отсюда?» – только так можно интерпретировать это беспрестанное поглядывание на часы.

Виртуальный плевок в переносицу, реальный хлопок дверью.

Ныне у Зискинда собственная фирма не то в Денвере, не то в Детройте. Жуёт ананасы, водит «Хонду».

Конрад патологически не мог быть один. Но он всё время был один. Если только не был женат на первой жалостливой встречной.

Воспоминание 11 (8,5 лет от роду). Чего только нет на праздничном столе! Сколько снеди-то всякой – и красная рыбка, и чёрная икорка, и сервелат (стоп, стоп, довспоминаешься)… и, конечно, два пузыря шнапса. Приготовлен антикварный столовый сервиз.

Семь вечера. Конрад приходит с работы и офигевает.

– С днём рождения, – говорит Натали сдобным голосом. – Я желаю тебе…

– Спасибо за соболезнование, – бурчит неблагодарный именинник. – Ты можешь объяснить, на кой хрен эта скатерть-самобранка? Зачем столько приборов? Можно подумать: кто-то придёт…

– Ты разве никого не приглашал?

– Второе июня бывает ежегодно. Что, каждый раз унижаться, заискивать?.. Заколебало. На этот раз я хочу посмотреть, кто меня вспомнит без моих напоминаний. Кроме муттер с фазером.

– Конечно, вспомнят… Зискинд. Ленни Эвертс. Файгингеры. Этот парень… с которым ты в больнице лежал… Позвонят, поздравят… Тут ты их и позови…

Восемь вечера. Трр! Муттер звонит. Поздравляет, желает.

Десять вечера Фазер звонит. Поздравляет, желает.

Одиннадцать вечера. Чреватая тишина разрешается шумной истерикой новорожденного. Он опрокидывает скатерть-самобранку на пол, изрыгая проклятья в адрес всех и вся, кроме Натали – «ты у меня единственный свет в окошке!..» Свет в окошке, с ужасом глядя на буйства своего одинокого супруга, потягивает водочку. Утешить его ей нечем.

Начиная с четырнадцати лет Конрад периодически пытался где-то болтаться, мотаться, шататься, обретаться, кантоваться, ошиваться. Ежедневно и ежеминутно проигрывая битву с одиночеством, искал, кому бы сдаться в плен. Целой ли тусовке, отдельной женщине, какой тусовке, какой женщине – постепенно стало непринципиальным. Речь шла о варианте социализации С, которому сложно подобрать литературно-исторические аналоги ввиду бесконечного множества подвариантов. Этот феномен зовётся – просто человеческое общение. На какой угодно почве. В каких угодно формах. Но как увязать этот феномен с феноменом Конрада Мартинсена? Возможно ли общение человеков с не человеком? Хотя бы просто беседа?

Конечно, в крайнем случае можно отутюжить костюм, начистить ботинки до зеркального блеска, втянуть живот и привязать рот к ушам верёвочками. Встречают, как известно, по одёжке. А дальше – молчи, ничего, кроме крепкого чая, не требуя, присутствуй при чужих игрищах. Но долго ли вытерпят игроки присутствие безбилетного зрителя? Вряд ли. Им нужны партнёры, а не соглядатаи. Тем более – игра не всегда честная. И потом – с какой стати именно бессловесный Х загромождает интерьер? С не меньшим успехом можно разместить в этом углу Y или Z. И вообще не лучше ли поставить в этот угол шкаф? Или плевательницу?

Воспоминание 12 (7 лет от роду). Вооружённые альпенштоками, ползут туристы по горным кручам. Все мокрые, все пыхтят. К стыду своему громче всех пыхтит самый мокрый из всех – Конрад Мартинсен. Окрестные красоты волнуют его меньше, чем скрип негнущихся ног.

Но вот преодолён перевал, всеобщая радость – привал. Только Конрад не рад; ей-Богу, уж лучше ещё двадцать вёрст по траверсу. А так – надо ставить палатку, колоть дрова, разводить костёр и травить байки. Неужели это тебе в новинку? Ах если бы… Полазил в своё время по пригородным лесам, да только каждая новая палатка и каждое новое полено словно в первый раз. И вот опять – «мужик, ты как топор-то держишь?.. Без ужина нас оставить хочешь?»

Ну а когда лагерь разбит и все могут расслабиться, посушиться и подкрепиться, открывается самая страшная страница – да-да, травление баек. Тем более, привал предстоит до-о-олгий – «днёвка»… Ну и о чём разговаривать Конраду с этими мускулистыми жизнелюбами? О том, как очередная жена ушла или как в очередной дурдом загремел – ни-ни, факт. А о карбюраторах и трансформаторах – пожалуйста, только не получится.

А когда командир группы берёт в руки видавшую виды гитару и заводит жизнелюбивые куплеты, Конрад убегает от костра в дальние заросли от соблазна разодрать никчёмную глотку… Зачем понапрасну хороших людей пугать?

А способен ли Конрад вообще издавать членораздельные звуки – никто из его спутников не ведает. Он же практически весь поход изъясняется двумя междометиями: вопросительным «Мм?» и утвердительным «Мм».

А сопоходники-то не молчат, знай себе шуткуют. На любой случай жизни припасена у них остротка, для любой ситуации заготовлена хохмочка:

– Чай не водка – много не выпьешь!

– Фигня война, главное манёвры!

– Наша сила в плавках!

– Хор мальчиков-туберкулёзников исполняет сволочную народную песню «Ах у дуба, ах у ели»!

И вся женская половина походной команды довольно хихикает, благосклонно улыбается жизнерадостным острякам и холодными ночами согревает их своим тёплым потом в чужих палатках, оставляя Конрада зябнуть одного…

Проанализируем: о чём говорят люди между собой. Во-первых, разумеется, о делах. Ну, и чем ты мог помочь в каких-то делах, великий умелец? Да мог ли ты хотя бы вникнуть в суть этих дел, знаток гиперонимов? – Когда в общественных местах студенты-текстоведы – Зискинд, Мартинсен и др. понта ради переходили на чужеземную речь, те из присутствующих, кто в этих языках ни бельмесу, энергично протестовали: как же, иная знаковая система внушает недоверие. А Конрад в любой компании соотечественников слышал лишь марсианскую речь, но протестовать не смел.

Что ж, люди говорят не только о делах – говорят и о ерунде. Однако на то она и ерунда, чтобы восприниматься только в красивой упаковке. То есть, нужно надевать маску и что-то корчить из себя… Проехали.

Пожалуйста, ерунда без изящной упаковки: занимательные истории «про жизнь». Например, о буднях лесорубов Севера или печенегах девятого века. Ворошите страницы газет и исторических книг! Но на тех страницах, которые Конрад ворошил, ничего хорошего никто не распотрошил. Рассказы о массовых убийствах и беззакониях по определению незанимательны. Правда, в своей собственной жизни он кое-где побывал, да ничего хорошего, опять же, не повидал. Тем более, он побывал там не в качестве наблюдателя, а в качестве участника событий, так что…

Да уж, если людям нечего рассказать о лесорубах или печенегах, они рассказывают о себе. Если это кому-то интересно.

Воспоминание 13 (4 года от роду). По всей Столице стены, заборы и фонарные столбы уведомляют: «Молодой, сексуально озабоченный Писатель ищет Музу, способную вдохновить его на Роман Века. Звонить 666-13-13. Спросить Конрада. (Память не удержала тогдашний номер телефона).

Долгое время его ежедневно беспокоят хулиганские звонки. Но наконец откликается и всамделишная Муза. Предложение приехать для очного знакомства в холостяцкие апартаменты она решительно отвергает и назначает свиданку в центре города.

Писатель и Муза (за тридцать, кривобокая, хмурая крокодилица в очках) прогуливаются тихим шагом. Муза вопросительно молчит. Писатель её развлекает. По чукотской системе: «Что увижу, про то пою».

– Давайте, милая Патти, мы с вами свернём в этот скверик. Вы знаете, в этом домике когда-то ютился театр-студия «Эксперимент». У них был замечательный спектакль «Нищий, или смерть Занда». Я его лет пять назад смотрел – вышел из зала, будто кувалдой стукнутый. Очень близкая мне проблематика: раздвоение сознания под прессом тоталитаризма, творческая импотенция, выплеск наружу самых извращённых подсознательных желаний…

Муза смотрит куда-то в сторону. Ей и без нищих, без смерти разных Зандов тошно. С утра четыре часа давилась в очереди за туфлями, и за три человека до неё туфли кончились.

– …А вообще, был период – я сам работал в театре-студии…

– Что вы говорите! Кем же? – интерес ещё не разгорелся, но если с умом подкладывать дровишки, то…

– Да так… в литчасти. Записывал репетиции для истории, расклеивал афиши, обхаживал журналистов, приглашённых на спектакли... Но вскоре я оттуда ушёл. Вы понимаете, ненаглядная моя Патти, там все – режиссёры, актёры, даже осветители – делали дело, которое за них никто сделать не может. И только у меня работка «подай – принеси». Я был единственный в театре полностью заменимый человек…