Текст книги "Остров традиции"

Автор книги: Василий Сосновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

– Анна! Анна! Куда же вы? – но на сей раз в комнате, украшенной бессмертным полотном Богданова-Бельского, хрумкнул настоящий замок.

Печка своим зевом выходила в кухню, задом – в комнату Конрада. Больше ни одно помещение в доме не отапливалось?

Конечно, Конрад так и так не лёг бы спать до утра. Но одно дело – просто не спать, а другое дело – терзаться совестью, пока хозяйка замерзает насмерть. Надо что-то предпринять.

Опять бежать к Поручику, умолять его доставить ЖЭСку или как её там? Ну, допустим, доставит – так спиздят же соседушки, как пить дать. Не может быть, чтобы терпели такой выборочный патронаж над отдельно взятым домом. Тем более они нынче того… вооружённые. Да и вообще, бежать к Поручику далёко, он небось, зараза, дрыхнет… если вообще не уехал в губцентр – как-то он отнесётся?

Конрад стиснул буйну головушку, завернулся в телогрейку и выбежал на улицу. Благо вчера потеплело – градуса два-три мороза. «Буду куковать здесь до утра, – решил Конрад. – Из солидарности».

В окне Анны, что интересно, горела свеча. «Не спит. Значит, ждёт от меня чего-то. Не будет же она замерзать почём зря… Небось инспекцию комнате делает. Сейчас обнаружит, как тесёмки в папке завязаны…» Итак, топай-ка ты Конрад, снова до посёлка, ищи его высокоблагородие, падай ему в ножки, ползай на брюхе.

Впрочем, вскоре в комнате Анны заслышались глуховатые позвякивания клавиш. Заиндевелыми пальцами хозяйка словно разогревала инструмент в условиях рождественской стужи.

Эпоха Люлли, Рамо, фарфоровых статуэток, пудрёных париков, кружевных рубашек и шитых бисером камзолов. Блохоловки под надушенными одеждами. Мужчины, похожие на пуделей, и женщины, похожие на болонок.

Конрад встал под дверью Анны и самозабвенно слушал её игру. Соскучился он по этим звукам. До самозабвения.

Шестым ли чувством хозяйка уловила близкое присутствие любителя полакомиться на дармовшинку, или же Конрад, сам того не замечая, вновь подпевал музыке – факт, что вскоре клавесин стих и дверь распахнулась, с размаху огрев Конрада по уху. Из комнаты дохнуло теплом. Где его не было – так это в словах Анны:

– Кстати: я удивляюсь, как это дом до сих пор не сгорел! Кто и зачем учил вас топить печку?

(Оказывается, у Анны в комнате была небольшой изразцовый камин, который Конрад, будучи поглощён своими задними греховными мыслями, в своё время попросту не заметил).

– Стефан… в холодном августе… На всякий случай.

– Вы сами его просили?

– Так точно.

– Плохо учил, значит. Весь дом провонял дымом.

– Но я старался как можно реже топить… Я всё больше… калориферы…

– Представляю себе, сколько вы нажгли электричества!

– Но ведь потом электричества вообще не было…

– Платить по счетам всё равно надо – случись хоть каменный век.

– Но мне же как-то надо было выживать…

– Веская причина, о да, – сказала Анна с сарказмом. – Ступайте.

А за завтраком грянуло:

– Конрад, вы свою миссию выполнили. Я убедительно прошу вас покинуть мой дом.

– Что вы подразумеваете под «моей миссией»?..

– Вот-вот. Ваша миссия толком не понятна ни мне, ни вам. Будет лучше, если вы оставите меня одну.

Конрад потёр ногу о ногу, как это всегда делал в минуты душевного волнения. Он лихорадочно искал связные слова для следующей реплики.

Наконец он изобрёл её:

– А если я, допустим, вас не послушаюсь? Вы что – позовёте на помощь ангела-хранителя в погонах?

– Он, кажется, не только мой, но и ваш ангел-хранитель. Кажется, вас он обеспечил работой, а не меня. Со всеми вопросами, как вам быть дальше, к нему и обратитесь.

– Да, но куда вы мне прикажете деваться?

– Обратитесь к вышеупомянутому ангелу-хранителю.

Конрад не придумал ничего лучше, как бесстыже «давить на жалость».

– Анна… милая… не гоните меня. Я понимаю… от меня одни убытки и никакой реальной пользы. Я знаю, вы подозреваете меня в том, что я… – Конрад обеими руками закрыл себе рот, чтобы не выговорить «убил вашего отца». – Но я не то… Совсем не то… Я…

– У вас, оказывается, богатое воображение. Я ни в чём вас не виню и не подозреваю. Просто не желаю жить с вами под одной крышей – вот и всё.

– Анна, но… но как же вы будете жить одна… В такие опасные времена?

Анна едва заметно вскинула голову, давая понять, что она всё сказала.

Конрад достал из рукава последний козырь. Вот только он сам не понимал, в какой игре.

– А вы знаете, что Землемер не убивал вашу сестру? И что он бежал из зоны?..

Анна демонстративно обратила к Конраду царственную спину. Тот совсем поник.

– Сколько вы мне даёте на сборы? – пробубнил он.

– У вас что – тридцать чемоданов? Я вам дам деньги на дорогу…. Поезд отправляется… так, одну минутку… ага, послезавтра. Так что можете особенно не торопиться.

Изгоняемый постоялец недвижно сидел на стуле, словно что-то соображая. И вдруг сообразил. Он натужно, изо всех сил улыбнулся и попытался поднять на Анну испуганные глаза:

– Разрешите мне в таком случае высказать мою встречную просьбу.

– Только поскорее…

– Вы знаете, какое сегодня число?

Конрад показал глазами на отрывной календарь – тот был на последнем издыхании.

– Через три дня Новый год. Я бы очень просил вас… я понимаю, что… вы знаете… Иноземное Рождество мы уже пропустили, а… Новый год… понимаете, единственный праздник, который отмечают все… В общем… разрешите мне встретить Новый год с вами. Я прекрасно понимаю, каково вам сейчас, но Новый год есть Новый год, и я… – прорезавшимся крепнущим баритоном Конрад вдруг даже как будто жёстко поставил условие. – В общем так. Независимо от того, что там происходит у меня и у вас… время-таки движется. Я вас прошу об одном дне примирения. В этот день не будет ни Конрада Мартинсена, ни Анны Клир… будут Дед Мороз и Снегурочка. Мы украсим голубую ель… Есть у вас ёлочные игрушки – отлично, нет – так сделаем их сами. Я – сделаю… Подарки вам подарю…

– Откуда у вас мешок подарков? – спросила Анна, внезапно рассмеявшись, и Конрад в ответ тоже просиял от уха до уха.

– Анна… да чтоб у меня… для вас не нашлось подарков? – обрадовался он и, оторвавшись от стула, торопливо вышел.

(У Конрада стал совсем ни к чёрту мочевой пузырь – последствие летних экзерсисов с задержкой мочеиспускания. Ему хотелось по нужде каждый час, и ничто не могло отсрочить необходимость отлить).

Содружество Дракона и Лилии продолжилось и на следующий день:

– Конрад! Эй, Конрад! Слезайте с печи! Всё равно топить её больше нечем.

Конрад лежал, между прочим, не на печи, а очень даже на диване. Он застегнул штаны, подошёл к окну и выглянул.

– Угля не дадут больше, – сказал он.

– Откуда вы это знаете? Догадались?

– Я давно это знал. Понимал.

– Мы же втридорога платили за этот самый уголь!

– Ну и что… Тут даже не коммунальщики виноваты. Угольные залежи страны истощились. Всё из недр земли высосали. Орешек пуст.

– Чем же мы будем печи топить? Дровами?

– А где вы их возьмёте, дрова?

– А! Вы к тому, что и леса все повырубали.

– Ну пока что не все. Этого ждите годика через два. Но кто вам позволит рубить общественные леса? Или леснадзор здесь слабый?

– Когда не пьяный…

– Кто это там у развилки всё порубал? Я думаю, леснадзор. Ему ж одному только и можно…

– Что же тогда, Конрад?

– Сперва придётся яблоньки ваши рубить. Это ваша собственность.

– Яблоньки рубить? Вы спятили?

– Ну так замерзайте, – сказал Конрад и отошёл от окна.

За приготовлением ужина был израсходован последний газовый баллон.

– Интересно, – говорил Конрад, по обыкновению причавкивая. – Что пишут об энергетическом кризисе в газетах?

– А вы знаете что? – задумчиво сказала Анна. – Есть у нас дрова!

– Есть? Где же?

– Забор! – воскликнула Анна.

– А-а! – сказал Конрад.

И вправду, зачем он нужен, забор-то? Перемахнуть его ничего не стоит: кому надо – перемахнёт, не моргнув глазом… Конрад отпилил три горизонтальные доски, но за вертикальные никак не мог взяться – жалко…

Он даже думал: хорошо бы Остров Традиции сделать островом в буквальном смысле слова. Вырыть ров, залить водой… По крайней мере, забор обнести колючей проволокой.

А вечером приезжал Поручик. Превентивно поздравлял с праздником. И с ним была фура, притаранившая автономный генератор электричества, газовые баллоны и много-много-много дров.

Конрад упарился, помогаючи разгружать фуру. В принцип работы генератора он даже вникать не стал – не по уму задачка, пусть Анна разбирается. А вот доски водворить на место надо бы. Ночью, при свете звёзд взялся Конрад эти доски приколачивать. Сикось-накось – но приколотил. Чем был чрезвычайно горд.

Наступил рассвет – а он всё не ложился спать. Готовил хозяйке сюрприз.

(На чердаке, среди прочего, он нашёл лобзик и бумажки с картинками зверей – тигра, медведя, осла – чтобы переводить их на доску и выпиливать. И он вырезал картинки, обвёл контуры и честно выпилил по ним плоские фигурки из нашедшейся тоже на чердаке дощечки. Получилось на удивление неплохо – Конрад даже кое-как раскрасил их цветными карандашами.

Пустяшное занятие, но лучше, чем ничего).

Днём же Конрад часами просиживал в Волшебной комнате, и думал о художественном наследии предков, замешанном на благоговении перед Богом, питавшем возвышенную мысль и смиренные, умеренные чувства. И всё отчётливей понимал он:

Художники не выражают боль. Боль разрушает организм, лишая человека энергии писать, энергии рисовать, энергии сочинять музыку. Энергии хватает лишь на сокрытие боли – не более.

Значит, надо искать допинг, наркотик, психостимулятор. Искать бабу, бутылку, бога. Впрочем, нашедший бабу и нашедший бутылку складывает амфибрахии, распределяет светотени и нанизывает гармонии ничуть не хуже нашедшего Бога. Так что и баба – бог, и бутылка – бог, а бог – баба с бутылкой.

Так рассуждал Конрад. За это рассуждение Бог не даст тебе ни бабы, ни бутылки. Так рассуждала Анна. Наверное, рассуждала – до мировоззренческих споров с постояльцем она не снисходила. Но как ещё могла рассуждать женщина, косящая под Христову невесту? А может, и в самом деле – Христова невеста…

Конраду было больно постольку, поскольку ему было больно. Анне было больно, поскольку Богу было больно. Конрад пыхтел, потел, пыжился, а не мог и двух шагов проползти. Анна летала. Конрад объяснял это так: я своей болью болен, а ты чужой, своя рубашка к землище тянет, чужая же размыкает. А Анна могла бы ответить: зато я Богу своему помогу, а ты сам себе фиг поможешь. Но Анна так не отвечала хотя бы потому, что весь этот отрывок, с точки зрения Упанишад или Дмитрия Шостаковича – чистейший вздор, чепуха, ересь, маразм, ерунда, лабуда и нонсенс (non-sence) – по английски буквально: нет-смысл.

И, не в силах приобщиться к Традиции, Конрад удирал из Волшебной Комнаты на чердак, где праведным сном дрыхли нетопыри, или в энигматический сад, где нежить-нечисть-нехристь втихомолку справляла басурманское Рождество.

Ибо у соседей в полный голос вопило радио. Под вой техно-диско маршировали белозубые ряженые святые, двухметровые Санта-клаусы в доспехах ледовых рыцарей, разрисованных рекламой пепси-колы, скользили по искусственному льду в своих «Ситроенах», запряжённых антилопами и набитых сэндвичами. Рождался непорочно зачатый Супермен, он же Дональд Дак.

Анна перед сном тоже бродила по саду, вопреки грохоту соседских динамиков, в шали поверх шубы, и терпеливо ждала, когда соседи улягутся, и можно будет взять в руки виолу. Ночи были звёздные, и Анна, противница коровьего молока, насыщалась молоком Большой Медведицы и сверяла свой курс с Полярной Звездой. Она, как обычно, всем своим видом показывала, что у её божества каждый божий день рождество, и она всецело готова служить ему и славить его. Конраду было интересно, чьей именно жрицей числит себя Анна, и однажды он даже прямо спросил её, кому она поклоняется. Анна посмотрела на спросившего с такой космической надменностью, что сразу стало ясно, сколь некорректным она полагает подобный вопрос.

– Есть безмерное… – начала она и тут же закончила: – Есть нечто.

«Чем наполнена безмерность? – уже молча вопрошал Конрад, глядя ей вслед. – Что есть нечто? Сосуд, полный неопределённых местоимений: нечто, что-то, какое-то… офигительно большое, охренительно светлое, беспредельно возвышенное… Нечто – оно никакущее. А есть деревянное, есть одеревенелое, есть стеклянное, есть остекленелое, есть каменное, есть окаменевшее… А сверх того ничто, что-то бесплотное, бестелесное… безучастное ли?..

Не говорите этого. Скажите «корабль», скажите «дом», скажите «сад». И если корабль, то где у него брамсель, где стаксель. А если это дом, сколько в нём этажей, есть ли водопровод. А если сад, то кто садовник и чем он удобряет почву…»

И когда заявлялся в гости Поручик, Конрад в бинокль наблюдал за Анной и не вслух приговаривал: «Гармонией обласканная, крылоногая, мудрогрудая… как ты чувствуешь себя под мусорными грудами отрядов рукокрылых, тупорылых, слеподырых?

Анна, не пускай этого сюда, нет, он ворог, он мусора ворох, он как подмоченный порох. Ты умеешь быть больше, сейчас надо быть больше, надо быть гольше – долой купальник, ложный моральник, облапил тебя охальник. Твоя радость: твоя лепость, твоя крепость – твоя ладность, твоя складность, твоя гордость, твоя хрупкость – отнюдь не глупость, а целокупность… ты, ты… Think of me[11]. Хоть немножечко…».

День отгорал. Закат был пурпурен и багрянист, а на небосводе уже зажглось заполошное полнощное светило. Менструации луны, месячные месяца. Показывал свой кроваво-красный язык Абсолют.

А потом окончательно темнело, высыпали светила поменьше. На кухне ходики мерно отсчитывали бег Хроноса, Конрад вкушал похлёбку, Анна же нечто вязала – не то шапку-балаклаву, не то чулок. Украдкой поглядывал на неё Конрад и переполнялся хамскими мыслями: кто ты, фемина нездешняя, недотрога неприкосновенная, сосуд скверны, со всех сторон запаянный? Верная дщерь Корделия, короля Лира потерявшая; девица Снегурочка, чужачка в царстве берендеевом; эллинская нимфа чернокудрая – есть ли у тебя суженый, творил ли кто с тобой прелюбы, обнимал ли кто тебя, лобзал ли, уестествлял ли? Или девство хранишь, назло поручикам да подполковникам, на радость небесным угодникам? Да была ли ты когда-нибудь девочкой? Играла ли в классики, скакала ли через резиночку, ездила ли верхом на папе мимо высоких трибун во время всенародных праздников? Была ли матерью целлулоидным дочкам? А повзрослев – носила ли во чреве всамделишных младенцев? Мечтала ли о них? Или премного преуспела в предохранении? Что это за Традиция, когда детей не рожают?

А ходики себе всё постукивают, светила всё люминесцируют… Успокойся, Конрад – Традиция на то и Традиция, что одновременно универсальная и – очень разная.

Правильно трещат поленья в правильно затопленной печи. Полыхают сполохи мирового пожара, демиурги демонизируют демос, уицраоры гаввах хавают. Женщины в шалях на богомолье тянутся, бесенята у них под юбками путаются. Анна и Конрад кашу-кулеш уплетают, пьют девясил да боярышник, всё своим чередом движется. Верной дорогой идёте, товарищи. Светопреставление откладывается на неопредёлённый срок.

Было время отходить ко сну – и вдруг Анна призвала Конрада к себе. Не в комнату, конечно, а в кухню, где она как раз мыла посуду после ужина.

– Ну что, Конрад, расскажите мне на сон грядущий про русскую литературу.

Конрад опешил и потупил очи.

– Давайте, давайте, – подбодрила его Анна. – Я её, разумеется, всю когда-то читала, но это было давно и неправда. Устройте уж мне бесплатный лекторий.

– Русская литература богата шедёврами. Всемирно классическое произведение «Годы учения Емели-мастера» – Пушкин написал.

– А про что этот Емеля-мастер?

– О! Он призывает милость к падшим.

Смущаясь и стесняясь, Конрад бубнил себе дальше. Потом ещё «Годы странствия» были, всё того же Емели. Опять же «Кошка-мурка, вещая каурка, с присовокуплением жизнеописания скомороха Ивана Кольцова». Это Гоголь. Лев Толстой, естественно: рóманы писал складные, но подмочил себе репутацию «Манифестом коммунистической партии». Само собой, Достоевский с его «Человеческой комедией заблуждений» – начало модернизма, русские цветы зла. Наконец, опупея «Человек без свойств» Макса Горького – штабель толстенных томов – гениальное название, не правда ли? Но гениально оно лишь в сочетании с означенным штабелем. Ну и т.д.

– Да, действительно могучая литература, ведь русский язык располагает к небывалой словесной мощи, – заключила Анна не то из слов Конрада, не то (что скорее всего) из припомненного собственного читательского опыта. – Блажен народ, порождающий таких титанов. Ну а про Россию как страну что вы расскажете?

Конрад, не вдруг подбирая слова, начал было повествование о райской державе России, о её златоглавых городах, посередь которых высятся нерушимые твердыни кремлей, о её пряничных деревнях, где маковки-луковки церквей осеняют резные палисады, о загадочных душах её обитателей, исполненных диковинных энтелехий, но на слове-то «энтелехия» и сломался: собеседница могла его не знать, а объяснить он не сумел:

– Ну бабочка когда из кокона вылетает... потенция кокона типа…

(«Господи, – подумал он тут же, – но кокон не обладает ни потенцией ни импотенцией». И умолк).

– В энтелехия, – как по учебнику отбарабанила Анна – это внутренняя , потенциально заключающая в себе и окончательный ; например, душа есть первая энтелехия организма, в силу которой тело, располагающее лишь «способностью» жить, действительно живёт, пока оно соединено с душою.

– Вот-вот, – Конрад ухватился за спасительную соломинку. – Дело в том, что русские – это народ сплошных идеалистов. В смысле, у каждого русского человека есть идеал. И как правило, это идеал святого мученика, отчего в русском народе развит своеобразный культ страдания. Русский человек безудержен в созидании, но так же безудержен и в саморазрушении.

– Ну, саморазрушение, наверное, уже в прошлом, – возразила Анна. – В истекающем столетьи русский народ преуспел в созидании и воздвиг сверхдержаву, в которую рвутся все наши сограждане.

– Это оттого, – пояснил Конрад, – что в народе русском глубоко укреплено добротолюбие, сиречь любовь к добру. Душевность русского народа такова, что со временем русский человек вообще отвык делать ближнему гадости и предпочёл об этом самом ближнем заботиться. Бессребренники-инженеры придумывали умные машины, чтобы облегчать тяжкий труд рабочих, подвижники-врачи неустанно искали вакцины против смертельных болезней, самоотреченцы-педагоги неуклонно просвещали простой народ. И богоисполненный народ платил им сторицей, сам устремляясь к высотам знания. Удивительны ли небывалые успехи русских в науке и технике? А кроме того, атмосфера всеобщей душевности притягивала тысячи иноземцев, которые беспроблемно интегрировались в российский социум и обогащали его.

– Да-да, – задумчиво произнесла Анна. – Глубочайшая религиозность сформировала особый, православный этос с его приматом этического над эстетическим.

– Но и в сфере эстетики русский народ кое-чего добился, вы же не будете спорить! Одна федоскинская миниатюра чего стоит!

– Не только, не только! А Кандинский, Малевич, Филонов… – подхватила Анна.

– Кстати, если говорить о «русском экономическом чуде», – докторально добавил Конрад, – то надо иметь в виду ещё и склонность русских к общему делу, к сплочению всех народных сил, к соборности.

– И в этом плане даже традиционные недостатки русского быта и бытия: женственность менталитета, автократия, излишняя централизация, чрезмерная надёжа на царя-батюшку сработали не во вред, а во благо, – согласилась многомудрая Анна.

– А кстати, помните, вы нам рассказывали про Париж… – напомнила Анна после некоторой паузы. – Ну а в Китеже-то вы были? В столице России?

– Не был, – честно признался Конрад. – Далеко отсюда до озера Светлояр. Но я, естественно, фотографии видел, диапозитивы… Старый город великолепен – церкви двенадцатого – шестнадцатого веков. В новом городе одно время строили небоскрёбы, но сейчас там запрещено строить высотные здания – сплошь двухэтажные каменные избушки с узорчатыми наличниками, в которых доживают свой век богатые русские бабушки. Только негров в российских городах развелось много.

– Типун вам на язык. Афророссиян. Вы что, батенька, расист?

«Это она у отца своего научилась называть всех батеньками», – подумал Конрад и виновато изрёк:

– Ничего не имею против чернокожих, но мне как-то милее негры, которые остались в Африке.

– Что ж вы хотите, глобализация. И Россию вашу затронула. Тем более, русский народ – самый «всемирно открытый»…

– Погубит она её. Потеряет держава свою неповторимость и неподражаемость, – сказал Конрад с горечью.

– И останется одна-единственная неповторимая и неподражаемая страна, – нехорошо засмеялась Анна. – Наша. Пойдёмте спать, а завтра я вас буду учить топить печку. И вы мне чур вагон дров наколете.

К празднику Конрад вручил Анне плоские изображения зверей, давешней ночью выпиленных лобзиком. От Анны же ему досталось какое-то длиннополое одеяние, чтобы он поприличнее смотрелся за обеденным столом. Одеяние назвали лапсердаком. И в дополнение к нему получил Конрад несколько блоков сигарет с фильтром – очень кстати, ведь последнее время он курил махорку; собственноручно скрученные самокрутки то и дело распадались в его руках, а весь рот его вечно был в табаке. Теперь можно было вновь ощутить себя белым человеком.

Ещё Конрад настаивал на том, чтобы украсить голубую ель. Анна резонно спрашивала – как Конрад доберётся до верхушки.

– А зачем? Тем более верхушки две…

Действительно, голубая ель была двуствольной – одна толстенная боковая ветвь загнулась кверху и пошла в рост, конкурируя с основным стволом. Порешили разукрасить ближние ветки гирляндами, туда же повесили много-много разноцветных самосветящихся шаров и фигурки гимнастов из папье-маше – ёлочные игрушки соответственно тридцати– и семидесятилетней давности. Туда же, вопреки протестам Конрада, Анна привесила выпиленных им зверюшек. В общем, ёлка получилась на славу.

Прознав, что у Клиров свершилось диво дивное – наряженная ель, завистливые соседи, даже не просохнув, с утра толклись у врат дома и злобно тыкали пальцами в рукотворное чудо: дескать, довыёбываетесь.

От толпы зловредных соседей, правда, отделилась одна достаточно доброжелательная незнакомая тётка в засаленном тулупе и долго – в силу бездействия электрического звонка – докрикивалась до хозяев, что пришла-де с самыми мирными намерениями. Наконец, едва проснувшийся Конрад настороженно впустил её и проводил пред пресветлые очи Анны. Тётка рассказала, что она – директор местного сиротского приюта и премного наслышана о креативности семьи Клиров. Она попросила Анну и Конрада исполнить завтра для безродной детворы роли Снегурочки и Деда Мороза, а то других кандидатур в посёлке не сыскать, а из города давно уже артисты не едут. Костюмчики в подсобке от лучших времён завалялись, равно как и древняя книжка с текстами поздравлений.

Конрад начал было вопрошать, сгодится ли Дед Мороз без рокочущего баса, но Анна сразу прониклась к гостье и сказала, что они согласны.

Как ни силился Конрад в виде исключения заснуть ночью, ни хрена у него не вышло. А утренник начинался в девять, костюмироваться же надо было заранее. Пока Конрад без устали остервенело мастурбировал в своей каморке, Анна пекла пирожки, которые завтра, наряду с ненужными завалявшимися в доме игрушками, должны были достаться в подарок сироткам.

До сиротского дома был добрый километр, весь этот километр Конрад бубнил свою дед-морозью роль, а Анна шествовала, гордо подняв главу и подстёгивала еле ползущего спутника.

Сиротских домов по всей Стране Сволочей была тьма-тьмущая: родители массово отказывались от своего потомства; брать детей на баланс в иных кругах считалось вообще западло.

В эту ночь изумлённые соседи могли наблюдать изумительное зрелище – факельное шествие голоштанных сирот по снегу, планетарный караван малолетних изгоев, паломничество млечных чад параллельно звёздам. Сироты двигались по направлению к дому Клиров, потешно дрыгая членами и выкликая странные здравицы. Анна и Конрад не стремились урезонить и утихомирить разошедшихся деток, потому что праздник предполагался радостный.

Сироты – питомцы детских изоляторов, дефектологических интернатов, завсегдатаи карцеров и кабинетов экзекуции – дебилы, сорвиголовы, нигилисты, завзятые правонарушители – слушались этих блажных полуспятивших взрослых, потому как те умели ходить по небесному своду, чего не умели изуверы-воспитатели и изверги-учителя.

Впереди шёл путеводный Конрад и освещал им путь. Его плешивая голова короткими импульсами источала бенгальские огни. Путеводная Анна, босоногая, в длинной белой хламиде, с верёвочкой на голове и чётками в руке, периодически разражалась салютами. Конрад полушёпотом пел детям «Stairway to Heaven» и «No Quarter». Анна пела «Magnificat» и «Herr, unser Herrscher». Инструментальное сопровождение взяли на себя зодиакальные созвездия, туманности имени античных героев, а также сводный хор серафимов, херувимов и канонизованных юрод.

Вошед на Остров Традиции, сироты под руководством хозяев, принялись водить хороводы вокруг голубой ёлки и оглашать окрестность нестройным «O Tannenbaum…» Примерно в то время, когда в столице куранты двенадцатью гулкими ударами возвестили о наступлении нового календарного года, Конрад открыл какой-то шипучий суррогат, симулируя шампанское, и начал разливать тем, кто постарше. Анна тем временем безоглядно расходовала скудный запас пиротехники, разноцветными искрами с треском расписывая звёздное небо. Сироты счастливо визжали и валили друг дружку в сугробы. Когда хлопушки и ракеты закончились (а закончились они очень скоро), Анна вновь затянула жестокие романсы Иоганна Себастьяна Баха на слова Мартина Лютера, а напоследок Конрад сыграл на губах «Обнимитесь, квадрильоны!» на музыку Глинки.

Воспиталки из приюта, довольные тем, что им налили дешёвого портвейна – ничего другого в погребке Профессора не осталось – трижды почеломкались с хозяевами и лёгкими тумаками стали снаряжать разбушевавшихся детишек в обратный путь.

Войдя в дом, Анна сразу стала раздувать огонь и драить посуду, а Конрад при слабом свете керосинки водрузил на стену новый отрывной календарь. Он тоже хотел челомкнуться с Анной, но та напустила на себя обычную свою неприступность.

А так Конрад был рад, как встретил Новый год и, следовательно, как он его проведёт. В его жизни было много гораздо худших новогодий.

16. Книга легитимации

Свирепая стужа сковала посёлок. Окна в доме покрылись льдом, и сами в себе замкнулись его обитатели.

Они сходились только дважды в день – к обеду и к ужину (завтрак Конрад по традиции просыпал). Анна по-прежнему ворчала на Конрада за его свинячество и неопрятность, давала советы, как лучше топить печку, но всё это беззлобно, не то что раньше. Потом она шла колоть дрова, потому что Конрад не рубил поленья, а только портил их, откромсывая края.

Мороз-воевода правил бал. В тишине короткого дня Конрад пару раз проходил по аллее до водокачки – но было мертвецки тихо, только снег скрипел под валенками. Между тем, по данным Органов в посёлок должна была вернуться урла, и Конрад об этом помнил. Ни малейшего желания якшаться с этой публикой у него не было, и он, удовлетворённый, уходил домой несолоно хлебавши и долго отогревал заиндевевшие члены. В такую погоду ни один самый-рассамый нелюдь не станет тусоваться у водокачки.

С другой стороны – выполнение неприятного задания всё откладывалось, и это отзывалось в Конраде сосущей тревогой.

«А что в эти студёные дни делает Анна?»

Бывает, что Анна снуёт по дому со шваброй, тряпкой или молотком – моет-драит-латает. Бывает, кашеварит-стряпает. Бывает, что отлучается – потолкаться в очередях у сельпо (частенько мёрзнуть и стынуть в них она посылает и Конрада), чтобы отоварить (или не отоварить) положенные ей (а с подачи Поручика – и Конраду) продовольственные талоны (краюхи хлеба с отрубями, крупы да консервы – вот и всё, чем после трёх часов стояния можно разжиться). Бывает, она выходит в сад и быстрым шагом ходит по дорожкам, верно, прикидывает, что, где и как будет сажать, когда сойдут снега и дерева зазеленеют. По утрам, пока Конрад спит, она наверняка занимается йогой. Но это всё, в сущности, эпизоды – а ведь в сутках двадцать четыре часа, и на сон много тратить она не привыкла. Что происходит за закрытыми дверьми её безликой комнаты, где она при свечах коротает долгие вечера? Читает ли? Вяжет ли? Вышивает ли крестиком? (Пару вышитых крестиком салфеток Конрад в доме видел). Или – пишет? Если да, то что? Продолжение землемеровых странствий или что-то более злободневное?

Ведь Землемер, как узнавал, замерзая, Конрад во время стояния в тех же очередях, подпольно издаёт и распространяет собственную газету, рассылает воззвания и вербует людей. Не причастна ли Анна к его нелегальной деятельности? Нет ли у неё в центре посёлка конспиративных явок, не окликают ли её партийными кличками, не шепчут ли на ушко пароли? И если да, то почему бездействует Поручик? Не с его ли ведома творит Анна свою подпольную деятельность, если, конечно, она в самом деле творится наяву, а не во взвихрённом воображении Конрада?

Тайна за семью печатями сие есть. С Конрадом Анна и сорока слов в день не говорит – как правило, корит и журит его по привычке, но уже как-то машинально, а не гневно и злобно, как прежде. И Конрад не задаёт вопросов – боится, что в противном случае (а случай-то будет более чем противный) сгонят его отсюда, несмотря на патронаж Поручика, потому что если и нет у Анны далеко заходящих игр с Землемером, то с Поручиком наверняка есть. И возможно, существуют у Анны с Поручиком какие-то тайные планы, как использовать его, Конрада, и в любой час, в любой миг они могут осуществиться. Многознание чревато многими печалями, но ничего-не-знание чревато постоянным страхом, и лишь мощным нейролептикам под утро удаётся с ним сладить.

На тумбочке Конрада, где обычно громоздились сочинения алхимиков прошлого и химиков настоящего, прибавилась книга «Энциклопедия домашнего мастера». Конрад вдоль и поперёк черкал её химическим карандашом, обезображивая пышное подарочное издание. Вскоре от теории Конрад перешёл к практике.

Сперва он взялся починить дверную ручку. Для этого он всё развинтил и разложил фрагменты ручки в рядок. Завинчивание заново оказалось уже не столь победным. Вредный шуруп не повиновался крестовой отвёртке; она только и делала, что проворачивалась и соскальзывала. Шуруп не двигался.

Застав жильца за очередным мартышкиным трудом, Анна решительно сгребла в кучу все детали ручки и почти силой вырвала отвёртку из только-только замозолевших рук Конрада.