Текст книги "Остров традиции"

Автор книги: Василий Сосновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)

– Куд-да? Назад! Моя женщина! Мой друг! Всех погашу!

Звук выстрела и зрелище отважного вожака, прильнувшего к своей добыче, не враз остановили мужиков – по инерции те ещё насели на Конрада, и он получил знатный тычок под микитки, но роль, которую не сыграл первый выстрел, сыграл второй – над самыми головами раздухарившегося мужичья. Мужичьё окстилось и охолонуло. Поручик мигом отпустил Анну, в два прыжка выдернул Конрада из разомкнувшегося кольца, и продолжая грозить револьвером, пролаял толпе:

– Он же юродивый Христа ради! Грешно юродивых обижать!

Мужики не верили ни в Христа, ни в чёрта, да и не все знали, кто такой «юродивый», и вооружены многие из них были не хуже Поручика, но грозный начальственный окрик произвёл надлежащее впечатление. Конрад успел шепнуть на ухо спасителю «Спасибо!», а тот всё не унимался:

– Чего встали, козлы? Идите вон, жмуриков подбирайте!

Молодёжная драка уже перевалила экватор. В чистом поле осталось лежать шесть или семь человек – некоторые слабо шевелились и даже пытались подняться, некоторые уже совсем не шевелились, и снег около них клюквенно рдел. Местные теснили пришлых к оврагу, что неудивительно – преимущество «своего поля» ещё никто не отменял.

И в это время послышалось нарастающее, крепнущее «Уррраааа!» и недружные, вразнобой, залпы – то зрелые мужички, которых было обломали с праздничным кровопийством, дружно кинулись молодым на подмогу.

Тут же образовалась противоположная партия из таких же точно тридцати-, сорока– и пятидесятилетних гостей праздника, прибывших издалека – на снег полетели зипуны, армяки, шапки – новая стенка навалилась на новую стенку, коса на камень, шило на мыло.

Бой вспыхнул с новой силой и с новым остервенением. Прибывшие с мужьями бабы – местные и неместные – сбившись в кучки, истошно голосили, на чём свет стоит – благим матом, а кто и не благим, поддерживая своих бойцов, посылая проклятья супостатам. Заливалась уже не одна, а целый квинтет гармошек, разъяряя и распаляя присутствующих лихими «скобарями» – при этом гармонисты умудрялись пикироваться друг с другом и амплитудно пинаться ногами.

Поручик с полминуты взирал на происходящее и непринуждённо жонглировал пистолетом. Потом он сказал Анне и Конраду:

– Пойдёмте отсюда, мы свою миссию выполнили. Не приведи Бог, шальная пуля залепит. Уходим!

И бросив столы с недосъеденной снедью, Анна и Конрад засеменили вслед за широко расставляющим ноги по снегу Поручиком. Тот не оглядывался, словно за его спиной не бушевала кровавая битва и не валился наземь отработанный человеческий материал. Анна же и Конрад оглядывались то и дело – одна с любопытством и с недовольством, что её лишили зрелища, другой – с опаской и неверием, что очередной конец благополучно миновал. За троицей никто не следовал – всем была интересна развязка боя. Среди публики лишь одна часть оставалась безучастной и бесстрастной – то были полицейские, подчинённые Поручика, которым было изначально приказано дожидаться финала праздника.

– Вот зачем в сволочных деревнях гармошка, – бормотал сквозь зубы Поручик, совершенно не заботясь о том, слышат ли его Анна с Конрадом. – Вы-то думали, для того, чтобы тешить бабушек на завалинках, чтобы те свою молодость вспоминали? Или для удалых плясок пейзанских парней с пасторальными дéвицами? Читайте исследование Рёмер и Цитлова о феномене «праздничной драки». В совковые времена оно засекречено было, а нынче Рёмер с Цитловом на Лазурном берегу отогреваются, официантами там работают, а их теории на фиг никому не нужны, практика куда богаче и увлекательней.

Остаток дня провели втроём в поселковой рюмочной, где в этот вечер было на удивление пусто и потому даже где-то уютно. Потребляли обычный для этого заведения рацион – палёную водку с чёрным хлебом, причём даже Конрад водку пил исправно, не нудодствовал. Говорили мало, всё больше молчали. Вечером прямо в рюмочную пришли полицейский капрал и врачиха из медсанчасти, которую Конрад видел в день смерти Профессора. Они сухо доложили статистику весёлого сельского праздника – четыре трупа, пять полутрупов, тридцать шесть обратившихся за амбулаторной помощью. Всё шло по плану, контрольные цифры не были превышены. Поручик поблагодарил подчинённых за службу и велел хозяину рюмочной налить им также по стопке. После этого Конрад и Анна сразу пошли домой, причём Анне пришлось следить, чтобы Конрад не сделал неверный шаг и не свалился в придорожную канаву.

Конрад изрядно поднабрался, теперь у него резко резало желудок. Он почти стонал.

Анна дала ему на ночь травяной настой, но полегчало ему ещё не скоро. Всю ночь он кряхтел, кашлял и беспрестанно повторял в подушку:

– Вот вам и традиции предков… Х-хороши… Страна в-вечного негридо…

Так бормотал Конрад. Но перед глазами его рисовалось другое.

Бруствер… бункер… блиндаж… походный шатёр…

Балаганные шатры свернулись.

Кровь на снегу. С понтом клубника с молоком.

Традиция многоцветна. Но её остов кровав.

И Остров кровав.

Не чурайся крови, Конрад. Раз увлекаться – так кровопусканием и кровохарканьем.

Или скажем так: прежде чем нахаркаться собственной кровищей, напусти порцию кровищи вражеской. Вот только как? Ты же бить человека не умеешь – только тыкать как баба. И стрелять не обучен – тебе автомат не доверяли. Длань твою карающую любой салажонок шутя перехватит. Перехватит и переломит.

Да в том ли дело? Мирный ты очень. Не хочется тебе умыться кровью врага. А враг, между прочим, только для того и прёт на тебя, чтобы омыть тебя с головы до ног. Он же знает, что твоей жижей не насытишься. Он тебе свою жидкость благородную преподносит. А ты не хочешь – брезгуешь.

А ты захоти. Захоти поддеть кишки врага ножиком, сустав – разрывной пулей, мозги – снарядом, чтобы брызнули по странам и континентам. Режь, корёжь, дефрагментируй.

Конечно, ты сегодня уже молодечик. В кои-то века – не зассал. Шевельнулось что-то боеготовое. Правда, за твоей спиной были начальство и женщина… да какая женщина! На миру и смерть красна. Но помни – твоя-то смерть красна, а чужая – краснее. Правильно, что ты не ввязался в драку. Замочили бы, как пить дать. Потому что в драку надо лезть с мыслью замочить, а не замочиться.

Но кто же твой вражина, где тот, кого ты мечтаешь насадить на вилы, натянуть на жерло, разорвать на лохмотья? Не знаешь? Знаешь, Конрад. Имя этим вражинам – полноценные люди. Имя им легион. Те, кто не в мыслях, а въяве танцует, рисует, сеет, пашет, строгает, пилит, играет, убивает… а не только умирает – ежесекундно и днесь. Традиционные персонажи, сошедшие со страниц, с полотен, с киноэкранов – привычные всем индивиды, о которых об одних чирикают воробьи, шумят дубравы и ведут рассказ былинники. Они.

Соберись с духом и мсти, дабы обрести полноценность.

Мсти.

По замёрзшему морю на Остров приезжала рябая почтальонка Мария. На оленях привозила газеты за весь зимний период:

На Северном и Западном фронтах правительственные войска с переменным успехом отбивают атаки незаконных вооружённых формирований. Боеприпасы с обеих сторон, в связи с остановкой большинства предприятий ВПК, истощаются; зачастую бои сводятся к массовым рукопашным.

Активизировалась «пятая колонна» мятежников. За последний месяц зафиксировано примерно столько же терактов, сколько ДТП.

Участились случаи побегов заключённых из концентрационных лагерей, причём возросло также количество «самоликвидаций» – повальных коллективных акций неповиновения. Самостийные отряды беглых каторжников наводнили север и восток Страны Сволочей, сея разрушения и смуту среди местных жителей.

Между правительственными войсками и антиправительственной камарильей идёт ожесточённая борьба за привлечение бежавших под свои знамёна; пока что преимущество – на стороне правительственных войск, располагающих более серьёзными средствами для подкупа. Однако, учитывая масштабы хищений материальных ценностей, существует опасность, что инициатива перейдёт к антиправительственным силам.

В селении G***, в 30 верстах от Столицы, отправлена чёрная месса, в ходе которой предано смерти 42 лица некоренной национальности, дотла сожжён близлежащий монастырь и сровнено с землёй кладбище. Акцией руководили уполномоченные местной администрации при участии верхушки местной церковной общины, перешедшей на позиции активного сатанизма.

За последнее время отлучены от своих должностей за пристрастие к сатанизму 63 иерарха Сволочной Ортодоксальной Церкви.

Из школьной программы Страны Сволочей исключена литература с мотивировкой «Все писатели – смутьяны, лгуны и пьяницы». Инициатива исходила от самих учителей-словесников, не видящих параллелей между реальностью, описываемой в классических романах, и насущными требованиями настоящего момента. Теперь они смогут сосредоточиться на преподавании родного языка, правила которого учителя призвали упростить и унифицировать во избежание необходимости плодить неграмотные поколения. В предложенном правительственной комиссией диктанте на две страницы 89% самих учителей допустили 20 и более ошибок, что, безусловно, задело «честь мундира».

В то же время увеличено количество учебных часов по обществознанию, НВП и ОБЖ.

В Заокеании признано уголовным преступлением отрицание истории двух последних тысячелетий как эпохи маскулинной доминации. В крупных городах страны прошли многотысячные демонстрации под лозунгами «Мне стыдно, что я мужчина», «Женщины мира, примите наше запоздалое покаяние» и т. п. Конгресс единогласно принял резолюцию, обязующую местный Центризбирком допускать к президентским выборам исключительно женщин, причём по возможности инвалидов. Требование исключить из избирательных списков кандидатов с белым цветом кожи наткнулось на вето Ассоциации в защиту Прав меньшинств.

СЕЗОН ЧЕТВЁРТЫЙ

ВЕСНА

19. Постмодернизм

Испокон веков в Стране Сволочей весна начиналась с грачей.

Нынешней весной грачи были непунктуальны – знать, пригрелись в тёплых странах, в льготных экологических условиях, и не спешили возвращаться.

Измучились те немногие, кто ждал этих обычно совсем не капризных птиц, и текла у них крыша от догадки: а вдруг… вообще – не прилетят?

8 марта отмечался международный день суккуба. Анна заранее поспешила уведомить Конрада, что гендерные праздники она не признаёт и поздравлять её не надо. Конрада это только обрадовало – что бы он смог подарить своей хозяйке, кроме поделок лобзиком и рисунков в стиле «палка – огуречик»? Даже праздничный стих у него не сложился бы, а цветочных лавок во всей округе не было, саженцы же прихотливых цветочных пород он доставил из города ещё осенью. Поэтому день, принятый во всей Стране Сволочей за выходной, ничем не отличался от прочих; разве что урла гомонила громче обычного.

По вечерам она подходила вплотную к забору и упражнялась в государственном языке. В непотребной брани, недавно признанной государственным языком..

После Нового года в гости к Анне по вечерам зачастили воспитательницы сиротского приюта. Анна принимала их, естественно, в своей комнате и вела с ними, наверное, разговоры на «женские» темы. Но догадывался Конрад, что одними кофточками да пирогами темы разговоров не исчерпываются. Наверняка жаловались воспиталки на невоспитуемых своих воспитанников, на чёрствый хлеб провинциальных педагогов, на невыносимую атмосферу своего учреждения, где приходилось лавировать между нечистым на руку начальством и морально нечистоплотными детишками, понимающими один лишь кнут и заведомо обделёнными пряником.

С Конрадом воспитательницы только небрежно здоровались – догадывались, сколь ничтожную роль он играет в доме. Он даже не знал, как их зовут: не представились.

Но вот что интересно: поначалу воспиталки приходили в бесформенных тулупах и серых козьих платках, надвинутых на брови. Вот и под женский праздник они пришли как раз в таком затрапезном виде, а ушли – принаряженные: козьи платки остались где-то в запасниках анниной комнаты, простоволосые головы явили одинаковые незамысловатые стрижки (невзирая на лёгкий морозец), а поверх тулупов гостьи уносили на своих плечах лёгкие вязаные шали. И пуще всего поразило Конрада то, что одна из них была синей, а другая – коричневой.

Тёткам эти шали были не очень к лицу: слишком уж сами тётки представляли собой усталых бывалых грымз неопределённого возраста. Но не сексэпил тёток волновал Конрада, а цветовая гамма их новых одежд. Сразу вспомнил он, что Анна периодически что-то вязала – так не забытый ли шарф перевязывала? Но главное – Конрад успел рассмотреть, какими брошками были скреплены обновки анниных гостий: какие-то узенькие продолговатые серебристые цацки. Стрелы? Змеи?

Загадки, загадки…

Разыгрывался какой-то непостижимый для Конрада спектакль. Он знал, что забугорное общество давно превратилось в «общество спектакля», где «быть» сначало уступило место «иметь», а затем и «иметь» исчезло, сменившись сплошным «казаться». Но, выходит, и в Стране Сволочей роль «кажимости» неоценима…

Необходимость пообщаться с урлой по-прежнему довлела над Конрадом. Но с какого конца к ней подъехать – не представлял себе он. Эта публика добродушием явно уступала приснопамятным неформалам образца прошлого лета. Ломиться к целой шобле было самоубийственно, а заговорить с одиночкой – чревато. Взять хоть такой нюанс как – во что одеться. Прикинешься прилично – вернёшься голый, прикинешься бомжом – оторвут яйца.

Решил было Конрад начать с малолеток – но те опознали в нём того, кто летом тусовался с неформалами, и сразу бросились врассыпную, чтобы забросать нежданного интервьюера ледышками и камнями. Один каменюка попал в голову Конрада в миллиметре от виска. Конрад, как водится, убоялся глупой смерти и, несолоно хлебавши, ретировался.

Однажды прошёл слух, что в сельпо выкинули трофейную кошатину – в сраженьях отбитую у войск Айзенберга. Воленс-ноленс Конрад выбрался за ворота Острова, тем более, что при большом скоплении людей спекулянты вполне могли из-под полы продавать махру.

Шествуя по улочке, Конрад в оба глаза смотрел, не тусуется ли где-нибудь урла – не столько ради любопытства, сколько ради самосохранения. Его то и дело обгоняли старухи и немолодые инвалиды с кошёлками, вид у них был воинственный: мясо давно исчезнувших четвероногих предстояло брать приступом. Воинственности Конраду в этот день явно не хватало, тем более что шёл он на битву без благословения Анны – та окончательно стала завзятой вегетарианкой. Он шёл, а над улицей мелькали ломы и костыли – оружие местного пролетариата. Те, у кого было огнестрельное, поживились ещё в первой половине дня, отхватив самые лакомые куски. (О том, что не все были согласны с таким распределением ролей, свидетельствовали свежие трупы в канавах, едва присыпанные снегом). На долю оставшегося отребья наверняка остались когти да кости, но ничто не способно отнять у сволочного народа веру в чудо.

Сквозь толпу, напиравшую на магазин и лишь слабо напоминающую очертаниями очередь, Конрад увидел урлу – она выполняла функции сил правопорядка и единственная старалась упорядочить людское месиво. Конрад послушно пристроился к хвосту очереди, где стояли совсем уж мягкотелые бабёнки, и стал прикидывать, пройдёт ли он к утру.

Уже чувствуя нешуточный напор с боков и со спины, Конрад обратил внимание на то, что урлой командует вполне себе взрослый мужчина, вооружённый до зубов – у него даже гранаты висели за поясом. Он стоял в дверном проёме сельпо и своей свирепостью остужал пыл наиболее нетерпеливых, а если одной свирепости не хватало – призывал разобраться своих более молодых подчинённых. Конрад был ещё далеко от входа и плохо различал лицо главаря, но постепенно закрадывалась мысль, что где-то он его уже видел. Конечно, эти маленькие глазёнки и этот скошенный лоб под бритым наголо теменем были какие-то неиндивидуальные, нарицательные, но всё больше крепло у Конрада убеждение, что именно эти глазёнки и этот лоб он уже лицезрел вблизи. Постепенно зародилось подозрение, что урла повинуется приказам его старинного знакомого Дитера, а спустя два часа, стиснутый толпой по рукам и ногам, Конрад довытягивал последнюю подвижную часть своего организма – шею – до того, что уже почти не сомневался: в посёлке объявился именно Дитер.

Конрад задумался, не окликнуть ли былого однополчанина или кем он там ему приходился – но грудная клетка трещала так, что издать осмысленный звук было невозможно. Несколько раз Конраду казалось, что главарь надолго останавливает на нём свой взгляд, и прикидывал, хорошо ли или плохо – быть узнанным. Но Дитер, если то действительно был он, казалось, не различал лиц – он управлял единым, нечленимым сгустком биомассы, и Конраду оставалось терпеть и ждать.

Впрочем, вскоре Конрад понял, что с трусливой выжидательной тактикой если что ему и достанется, то разве лишь от мёртвого осла уши. Постепенно он пустил в ход локти и коленки. Но чужие локти оказались острее, а коленки – твёрже. Неизвестно, чем кончилась бы внезапная активность Конрада, если бы урла не внедрилась в толпу и не стала тумаками и зуботычинами вычерчивать чёткую прямую очереди. В результате Конрад более или менее понял, сколько ему осталось до входа: очень много.

Уже давно стемнело; приближался час закрытия сельпо, а Конрад практически ни на йоту не приблизился к заветной двери. Стало грустно.

И тогда он вдруг отважился на отчаянный шаг, которого сам от себя не ожидал. Он вышел из очереди и грудью пошёл на оцеплявшую её урлу.

– Скажите Дитеру, что его хочет видеть Ёбаный Пигмеец.

Урелы несколько опешили, но, как было видно, Дитеру (да, это был он, только, в отличие от себя осеннего, сверкающий во всю пасть золотыми зубами) какую-то информацию передали. Сначала было похоже, что тот и бровью не повёл. Но через пять минут Конрада относительно вежливо взяли под руки и отвели в сторону.

Сельпо как раз закрылось. А может, кошатина кончилась. По народу прошла волна негодования, воздух заискрился от вспышек ненависти. Выстроенная с таким трудом продолговатая очередь вновь сбилась было в кучу малу, сжалась было в кулак.

Отрезвила неудачников, как водится, стрельба. Толпа пустилась наутёк, оставляя тяжело раненых на площадке перед магазином. Но масштабы очередного кровопускания Конрад заценить не успел – его подвели к главному распорядителю.

Дитер словно бы даже рад был видеть здесь Ёбаного Пигмейца. Он дал ему два кисета махры и мясную вырезку, может быть даже говяжью – по внешности сорта мяса Конрад не различал.

Мы помним, что знакомец Конрада был словоохотлив. Вот и сейчас он долго впаривал Конраду пространный текст о перипетиях своей судьбы за последнее время. Конрад вроде бы ухватил основную канву: приняли Дитера к себе конкретные пацаны и, после некоторых испытаний, нашли для него конкретное занятие: служить опекуном и пастырем перспективного молодняка в посёлке N, наставлять уму-разуму и растить пацанам достойную смену. Но об этом абстрактный пацан Конрад скорее догадался, чем непосредственно уяснил из слов Дитера. Дело в том, что последний изъяснялся на совсем мало понятном языке, лишь отдалённо напоминавшем сволочной. За вычетом государственного языка оставалась какая-то хитроумная феня. Она изобиловала весьма смелыми и свежими оборотами, даря Конраду надежду, что великий и могучий сволочной язык не умирает, а лишь стремительно видоизменяется. Но понять бóльшую часть из того, что говорил Дитер, было решительно невозможно.

Конрад вспомнил, что не предъявлял Дитеру своей красной корочки, но так и не сориентировался, стоит ли это делать вообще. Вместо этого он сообщил ему, что с недавних пор служит в частном центре по изучению молодёжного досуга и получил от начальства задание побеседовать по душам с его, Дитера, подчинёнными.

Дитер, как показалось, не возражал.

– Знакомься, Ёбаный Пигмеец, – подвёл он Конрада к урле, как раз занимавшейся остужанием перетруженного оружия. – Это Дрищ. Это Волчий Хуй. Это Шиша.

Урла – её лучшая и наиболее сознательная, восемнадцатилетняя часть, ранее не знакомая с Ёбаным Пигмейцем, недоверчиво, но с готовностью приветствовала протеже командира.

Конрад даже сумел задать несколько интересующих его (а точнее – Поручика) вопросов. Он даже получил ответы, не совсем, впрочем, его устроившие, поскольку изъяснялись урелы на том же птичьем языке, что и Дитер. Конрад очень надеялся, что понял главное: всю осень и зиму ребята активно мародёрствовали, а теперь вернулись в родной посёлок, чтобы взять его под железный контроль и навести в нём железный порядок.

Чем дальше вёлся разговор, тем меньше понимал Конрад. Но постепенно в нём росло убеждение, что может, оно и к лучшему: он передаст Поручику не ту информацию, что на самом деле, а ту, какую понял. Пусть шеф на себя пеняет, что толмача ему не предоставил. И зело досадовал Конрад: почему же он не сообразил этого раньше? Можно было, в принципе, и вовсе от непосредственного интервью воздержаться. Не вступая в контакт, изобрести голимую отсебятину. Кто, в конце концов, проверит-то?

Наконец, Конрад и урла устали друг от друга. Внештатный осведомитель Органов остался наедине с Дитером. И тут он собрался с духом, чтобы задать последний вопрос, интересующий лично его. И никого другого.

– Послушай, Дитер, – улыбчиво сказал Конрад. – Раз уж мы вновь встретились… Скажи пожалуйста… а мы в самом деле были с тобой однополчанами и несли службу в вэчэ пятьдесят один – ноль три?

Дитер, доселе также улыбавшийся, стал непроницаем ликом. Он молчал.

– Нет, ты вспомни… как бычки о мою кожу гасил… как портянки твои стирать заставлял… как сказки тебе на ночь просил рассказывать …

– Сяо бие, – ответил Дитер после долгой паузы. – Незяк гугняэ комбиторо. Уницы-вэ.

И после ещё более долгой паузы лишний раз стукнул по шляпке уже забитый гвоздь:

– Вот так-то, бля.

И замотал шею шарфом. Сине-коричневым.

Но шарфом не простым – фанатским. Из газет знал Конрад, что в Стране Сволочей кое-где проводятся спортивные состязания, на потеху населенью, чтобы ввиду бесхлебья не оставить его заодно ещё и без зрелищ. Знал Конрад названия всенародно любимых футбольных и регбийных клубов, фамилии знаменитых бойцов без правил – каждого щедро подкармливала власть, и «альтернативные структуры» соперничали за влияние на них и на стоящие за их спинами внушительные армии фанатов. Но буквы, пропечатанные на всём протяжении шарфа дали весьма неожиданную комбинацию: «Столичный спортивный клуб «Стрела».

Конрад вспомнил, что именно так именовался клуб, которому якобы было продано оборудование лучной секции Землемерного училища. Он сразу ощутил неодолимый позыв спросить Дитера, известно ли тому что-то про давнее убийство на участке Клиров, но быстро понял, что собеседник – не охотник ворошить прошлое. Однако ж, Дитер первым спросил:

– «Розой» интересуешься? Хочешь, такую же добуду?

– Нет, зачем… – ошибочно ответил Конрад. – Только скажи: это же столичный клуб… Вы что же, и в столице бывали?

– Бывали.

– И там этот клуб популярен?

– Да не так чтобы, бля… Совместный бизнес.

Выведывать секреты бизнеса – моветон и опасно. Разговор был кончен.

Пришед домой, Конрад чувствовал несказанное облегчение: мало того, что жратву с куревом добыл, так ещё и материал для отчёта Поручику собрал. И он сел писать этот самый отчёт. Писал о том, как урелы нападали на арьергарды враждующих сторон, на обозы с ранеными и больными, на деревни и сёла, где не осталось мужчин, и поживлялись спиртом и пищей. Спирт выпивали, пищу съедали, а то, что не влезало, меняли у авангардов воюющих на новые спирт и пищу. В деревнях и сёлах, где не осталось мужчин, портили всех без исключения девок, а пацанов уводили с собой – на радость голодающим матерям. Ну и так далее. Обычные проделки шпаны из маленьких посёлков. Конраду даже скучно стало. Он ума не мог приложить, зачем это нужно было Поручику – тот с таким же успехом мог написать это сам. Видать, по жизни читатель он, не писатель. А вот Конрад – тот и то, и другое. Всю ночь читал алхимиков, а под утро взялся за «Книгу Легитимации». И опять ничего сенсационного в неё не заносил, сплошь выношенные, выстраданные мысли.

Из «Книги легитимации»:

ПИСЬМА НИКОМУ 2

Читаю чужие книги от страха написать свою.

Человек, которому неинтересна квантовая механика, не выносит суждений о квантовой механике. Я никому не интересен, но все имеют обо мне суждение. Несправедливо.

Я очень благодарен одной писательнице, женщине неслабой и небедной, которая снизошла до рецензии на мою книгу. Пусть ровно в двух словах (в других рецензиях слов – ноль).

– Злости нет.

Вот что им нужно.

Уточняю: злости не на себя и не на них, а при защите себя и их плюс при нападении на всех прочих. Защитить ни себя, ни их я не могу, а нападаю так, что объект нападения за живот хватается, и не от боли, а от смеха. И то, когда уж очень достанут, раз в пятилетку. Можно сказать, вообще не нападаю. Я очень мирный.

Но если неспособность защитить – однозначный грех (никогда не видел, чтобы кто-то ланиту подставлял), то вот насчёт неспособности напасть мы с ними расходимся. Кабы мы жили не в Стране Воинов, меня бы любили за эту способность.

Мои отношения с человечеством всегда строились на вампирической основе: либо я из кого-то сосу, либо кто-то из меня сосёт. Другой основы быть не может.

Ключевое слово окружающего меня копошения – «ритуал». Не «общество спектакля», а «общество ритуала». Видывал я людей, которые все – ритуал.

Когда ничего не можешь, начни с обучения ритуалу. Освоить это я мог бы. Но не хочу. А ведь любая деятельность – ритуал. Потому-то и не мог освоить никакую деятельность. Не хотел, выходит.

Мудрено ли, что хуже всего складывались мои контакты с «людьми спектакля», хотя они мне гораздо интереснее «людей ритуалов». «Спектакль» – это внезапная для партнёра смена ритуала. Цепь: скандал – ритуал – скандал – ритуал и так далее. Ритуал навевал скуку, спектакль – внушал страх. А я только «жил».

Но хуже всего было, когда ещё кто-то начинал «жить». Ритуал и спектакль для того и придуманы, чтобы спасать от жизни, один – стабильностью, другой – разнообразием. Подлинность омерзительна и невыносима.

Но меня только к ней и тянет. Чего ж я жалуюсь?

А того, что тянет. Необоримо.

Занятное распределение обязанностей: ты дружок, неустанно смейся над собой, а мы тем временем будем смеяться над другими. Допустим, над тобой.

Меня не бодают проблемы суперменов. В этом моя изначальная ошибка – гордыня, снобизм, спесивство, – наказуемая по всей строгости.

Они любят читать исповеди страждущих рантье, а от меня хотят, чтоб я дубиной мамонтов глушил.

Страдать душой – удел рантье.

………………………………..

Кто не рантье – страдать не может.

Не должен.

……………………………………

Не вправе.

…………

Страдать душой – удел рантье.

Кто не рантье – страдать не вправе.

………………………………………

Рантье в канотье.

…………………

Рантье в канотье на канапе

Ковыряет в собственном пупе.

…………………………………

Как омерзительны все эти слова на -ье!

…………………………………………

Монпансье, курабье.

………………………

Рантье в канотье

Сосёт монпансье,

Грызёт курабье

…………………

Воздушные замки Ле Корбюзье.

…………………………………..

Рантье ле Корбюзье в канотье

Сосёт монпансье, грызёт курабье.

Лежит в канотье на канапе,

Ковыряет в собственном пупе

И строит воздушные замки.

Покамест не научился встречать приветственным гимном тех, кто меня уничтожит.

А надо бы.

Вот заблужденьице-то, едритвою! «К подлинности» тянет… Не-а. Напротив: бегу от неё без оглядки. Подлинность – это дымящиеся кишки на кишкопоре. Паханий фаллос в сраке. Всё прочее – мнимость.

Не хочу быть гротескным!

Мода на гротеск безвозвратно уходит.

Да нет, ушла.

Когда мне было шестнадцать, по телевидению показывали культовый фильм о трёх мушкетёрах и д’Артаньяне. Все, независимо от пола и возраста, в них влюблены были. Тем более, фильм музыкальный, с популярными песнями.

И только я плевался и всем говорил, что никак не понимаю, почему сей артефакт достоин восхищения. Людоедская апология серийных убийств – одних гвардейцев кардинала мушкетёры положили немерено, под весёлые попевочки нагромоздили горы трупов.

Я всех знакомых девушек от культа серийных убийц отвадить пытался. А они мне: «Это не делает тебе чести». Вот вам генезис-анамнез…

Цель просветительской науки: постепенно закрашивать цветным белые пятна неизведанного. Цель нынешней (постнеклассической): постепенно закрашивать белым цветные пятна изведанного. Дестабилизация всякого «это так, а не иначе». Беда лишь в том, что нынешней науке не хватает мужества признать свою истинную цель; она по-прежнему всячески маскируется под просветительскую.

Всё явное становится тайным.

Если меня будут бить, я не буду думать, как дать сдачи или убежать. Я буду думать, как плохо поступает бьющий и что он лишь звено в цепи мирового зла. А мировому злу сдачи не дашь и бежать от него некуда. Пусть бьют.

Это почему-то называется, что я слишком много думаю о высоких материях». Мой конёк не «высокие материи»: просто я всё ставлю в ряд.

В детстве я очень не любил «Ну погоди», потому что гоняясь за Зайцем, Волк крушил и ломал очень много результатов чужого труда, а мне их было жалко. А все кругом хохотали – им на плоды чужого труда было насрать.

Я читаю книжки, ибо мне жалко труд тех, кто их написал.

Патологически низкий болевой порог.

Незнамо, чьи пороки хуже. Только мои пороки социально нон-грата, а ваши грата. Потому что у вас у всех они – одни и те же. А у меня у одного вот такие вот.

То есть не все вы убиваете, не все расхищаете в особо крупных размерах, но все ваши преступления – преступления против писаных законов. А у меня – против неписаных. И я за них держусь. Ибо кто-то должен и неписаные нарушать.

Есть психиатрическая «клиника». Она есть девиация, аберрация, аномалия, патология. И есть те, кто этим бравирует. Романтики, например. Декаденты. История повторилась в который раз в эпоху переделки. Тогда вся молодёжь, по крайней мере та, что на виду, провозглашала себя психиатрической «клиникой», генерацией дегенератов. Теперь она уже давно не молодёжь и не «клиника». Она – норма.

«Клиники» и по сей день много. Процент психов в обществе постоянен. Кто-то исцеляется, кто-то заболевает. Но надеется на исцеление. Психические болезни излечимы, если верно поставлен диагноз. Но диагноз есть норматив патологии. В психбольнице больные сходятся друг с другом в зависимости от того, какой вариант нормы они представляют. У одних – «голоса». Знакомо. У других – тревога. Плавали, знаем. Третьих просто на наркоту тянет. Каждый второй. А эти вообще обычные (заметим – обычные!) дебилы. Больные сами себя классифицируют, что уж говорить о врачах?