Текст книги "Остров традиции"

Автор книги: Василий Сосновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)

– Да… я…

– Ложись, – застонал Конрад, кидая фужер об пол – тот разбился. – На счастье…

И Анна легла.

Конрад вставил новую сигарету в рот.

– Раздевай меня… – сказала Анна.

– Да тут особо нечего раздевать… – сказал Конрад, смотря на противоположную стену и лишь отросшими когтями босых ног ощущая шёлк рубашки. Шаль висела на стуле, накрывая начатую бутылку и переполненную пепельницу.

– Командуй, – просила Анна. – Дело в том, что я… я… девушка.

– Фигня, – невозмутимо дымил Конрад. – Ну а я – мальчик.

Анна подтянулась на локтях.

– Как?.. Ты же был женат… Дважды…

– Ну да. А как ты думаешь – почему? Думаешь я был прям совсем козёл, не понимал… что из меня за супруг? Трахаться хотел…

– И что?.. Для этого обязательно надо было под венец?

– Ну, не одна же ты на свете…

– …двинутая?

– Угу. Со мной только такие и водились. Мамаши воспитали: до свадьбы не давать…

– Ну!.. Ну а после свадьбы?

– Ну а там – в первом случае редкий вариант вагинизма, во втором – обычная функциональная импотенция.

Анна не переспросила – всегда была в ладах с латынью.

– Импотенция как таковая была у меня с полгодика… Колёса! А дальше… дальше – психологический порог. Вне постели, пардон, стоит – не повалишь, а как легли – повис.

– Ну а к врачу?..

– Ой, видел я их, сколько ты воробьёв… А что врачи? Что они могли? Они внушали: ты большой, сильный, хороший, можешь… а я маленький, слабый, плохой… И обратного мне никто доказать не мог.

– Тебе нужны были доказательства?

– А по-твоему – молитвы?

Конрад уже докурил и лёг рядом с Анной, не касаясь её. На спину, руки за голову. Перевернуться на бок его заставил странный, не слыханный им прежде звук.

Анна плакала.

Не плакала – почти хныкала. Искажённое хныканьем лицо школьной отличницы, обиженной двоечником, пыталось было занавеситься густыми чёрными волосами от постороннего взгляда. Бретелька ночнухи съехала, Конрад осторожно тронул коричневый родимый островок на оголённой спине. Анна дёрнулась, как ужаленная.

– Отчего, – сказал Конрад на одной глухой ноте.

Он приобнял Анну и легонько прижал к себе.

– Хотя нет... – задумчиво произнёс Конрад. – Был один случай. Ещё в школе. Не знали мои родители, что делать с запойным моим онанизмом. И стали искать мне женщину. Опытную, в возрасте. Чтобы всему научила, типа. Нашли. Ей лет сорок было. Провёл я у неё целую ночь – и всё без толку. Не вставало, хоть отруби. Я – истерить. Она мне сопли подтирает. И лишь под утро отважился я рассказать ей о своей особенности. Накинула она шаль, и... И тут сразу всё получилось, хотя я сам и не понял, как. Всё в какие-то секунды кончилось.

– И больше ты с ней не повторял?

– Старая она была, страшная, с усищами... Но главное не в этом. Стыд меня заел, совесть одолела. За истерику, за то, что только с подачи родителей что-то могу, ну а пуще всего – за «особенность». С тех пор ничего и ни с кем...

– А как её звали?

– Дай Бог памяти... Нетти. Редкое имя.

– А фамилия её была – Лауман…

Конрад отдёрнул от Анны руку, словно обжегшись.

– Вот как… Это Маргарита тебе рассказывала?

Анна еле заметно кивнула.

– И через девять месяцев родился Стефан?

Анна едва моргнула.

– И у меня никогда не будет внуков?

Анна погладила ладошкой тряпичный член Конрада, отняла руку и отрицательно покачала головой.

Конрад вытянулся и затих.

Анне видится:

Конрад – старый плешивый ребёнок, бояка – чёрная собака, жадина-говядина, ябеда-корябеда, затравленный отличник, для самоутверждения нажравшийся на похоронах любимой тёти, которая упрямо, но безуспешно пыталась научить его играть гаммы…

– Ты же одно время жил с ней, с Нетти, – через некоторое время сказала Анна. – Она обещала познакомить тебя с твоим сыном. Помнишь?

– Угу, – сказал Конрад в подушку. Он ничего не помнил, но припоминал.

– Обещала – и не знакомила. Она тебя так шпыняла и гнобила, что ты предпочёл об этом забыть.

– Предпочёл, – сказал Конрад. – Это было хуже армии, где я, кажется… всё-таки не был. Но она втоптала меня в плинтус, глубже некуда. За неумение заработать, за беспомощность в быту, за приступы истерической агрессии… Дрессировала всячески… Обратила в рабство… Она блестяще давила на самую слабую мою точку – чувство вины, и я действительно чувствовал себя виноватей некуда. И так почти три года. Бешеная, мстительная мегера… Насилу я сбежал от неё, только когда понял – вина моя неизбывна, и сына мне не видать никогда…

– Но тем не менее ты, Конрад, так и не свалил за кордон. Моему папе ты это объяснял некой епитимьей за грехи твои тяжкие, а на самом деле у тебя – заложник-сын, а вовсе не епитимья.

– Да, я как-то видел заглавие на книжном развале: «Настоящие мужики детей не бросают»… Я, кстати, и под Орёлика-то прогнулся, думая, что сыну своему ещё пригожусь.

– И живя с Нетти, ты был лишён права лицезреть не только сына, но и Маргариту, поскольку старуха боялась за целомудрие дочери. Но та знала от матери о твоей «особенности». О том, что любишь женщин в шалях и со стрелами в груди.

– Люблю! – отчаянно возопил Конрад. – Но ещё больше я люблю размножаться, продолжаться в потомстве, компенсировать здоровым потомством собственную убогость. Я всё терпел от Нетти… потому что подле сына хотел быть.

– Но…

– Никаких «но», – горячо заговорил Конрад, откидывая одеяло и садясь на диване. Складки на его брюхе дрожали. – Ты в самом деле собираешься зачинать обречённых? Которых завтра же финским ножом из твоего чрева вырежут? Завтра придут эти. И пиздец вашему Острову Традиции. Океан хаоса поглотит его.

Конрад соскочил с дивана и, спотыкаясь о кипы бумаг, сделал круг по комнате. Он потрясал крепко сжатыми кулаками.

– Вот я им ужо! Я им закачу Армагеддон.

– Постой… Ты же видел, как я могу их укротить. Как Франциск Ассизский губбийского волка.

– Они неукротимы. Особенно когда в стаде.

– Полно, Конрад. Вурдалаки обижают только тех, кто в них верит.

Но Конрад не унимался.

Тихим, тоненьким голоском, так не свойственном ей дневной, Анна принялась путано рассказывать о своей жизни. О том, какие издевательства пришлось ей пережить в школе. О том, как переиграла руку и вынуждена была отказаться от консерватории. О том, как училась на вечернем в презираемом ею заборостроительном институте. О том, как перешла в университет и была разочарована узким кругозором сокурсников. О том, как ночи напоролёт читала поэтов, погибавших на дуэлях и бросавшихся с моста в загаженные воды небольших рек, текущих через столицы мировых империй. О том, как занялась восточными единоборствами и предотвратила несколько покушений на свою девичью честь со стороны возбуждённых её прелестями пролетариев. О том, как почём зря отшивала своих непролетарских ухажёров из неосознанного страха перед сексом. О том, что одна лучшая её подруга ушла в монастырь, а другая наложила на себя руки. О том, как несколько раз в решающий момент выдворяла самодовольных кобелей из постели. О том, что всю жизнь ощущала себя «сосудом скверны» с наглухо запаянным отверстием. О том, как снюхалась с криминалом, чтобы тот крышевал их с отцом в загородном саду. О том, сколько сил и средств она в этот сад вбухала. О том, как возненавидела нового жильца с момента его первого появления и как постепенно научилась понимать его и даже прониклась к нему симпатией.

– Противоестественной, – сказал Конрад и присел на край дивана.

– Зачем ты так? Не надо… Ты… неужели ты самый плохой? И убедил себя в том, что самый плохой… Убеждал себя в этом денно и нощно, давил себя… сделал себя самым плохим. Зачем? Нет, ты объясни… зачем.

– Я в одном хороший. Я – честный. Для меня каждый кубический метр пространства – исповедальня. До Нетти так было. Спасибо ей, несокрушимой и легендарной – я почти три года молчал. Ведь честность… не добродетель. Я это, именно это пытался сказать твоему отцу. Извини, я наверно не про то… не честность. Откровенность… Тоже не то! Прямота… Всё слова… В общем, полное отсутствие тактики… Тактика этимологически, наверно, связана с тактом… Искренность бестактна, беззащитна… Я ему всё это говорил… Поэтому мы проиграли… Мы с нашим ригоризмом проиграли. А приспособленцы мутировали и победили. Вот и всё. И даже этим мне перед тобой не оправдаться… перед собой я честен.

Что я мог изменить, Анна?.. Моя исповедь – тридцать пять лет, и чтобы понять, надо было прожить в моей шкуре эти тридцать четыре года, день за днём, час за часом… хотя бы просмотреть без купюр фильм длиной в тридцать шесть лет… ну, за вычетом сна, может быть. И я… не умею быть краток, я считаю, что важно всё… любая малость. Но тебе будет скучно, а у нас впереди только одна ночь… И ты ни хрена не поймёшь меня. И ты – не простишь. Главное, сама не проси прощения… это всё зря, зря…

– Бедняга фон Вембахер, – воспользовалась паузой Анна. – Ведь он отправился через границу пешкодралом. Выживет ли?

– А ты знаешь, что за программу он разрабатывал? Как накинуть узду на общественное сознание! Мавр сделал своё дело – Мавр может уехать.

Конрад вновь вскочил на ноги и вдруг зажал аннину голову ладонями и пролаял ей прямо в лицо:

– И всё-таки я совершенно ничего не понимаю. Почему вы всем миром рассказывали мне сказки об убийстве твоей никогда не существовавшей сестры и о Землемере? Сколько всякого-разного народа ты вовлекла в этот сценарий? От Поручика и Стефана до сторожа и вязальщицы? И всё это – ради меня? Ради меня одного? – в хрипе Конрада послышалось что-то вроде гордости.

– Почему, почему… Было в русской Традиции два Алексея, два Божьих человека – Алёша Карамазов и Алёша Почемучка. Или нет – это, кажется, одно и то же лицо? Ты должен это знать, а?

Конрад отпустил голову Анны и продолжил прерванную исповедь:

– До четырнадцати лет я не жил. Я был умеренным аутистом, которому совершенно не нужен внешний мир. Он вдруг понадобился мне, когда пришло половое созревание. Но к четырнадцати годам человек уже обременён прошлым, на основании которого он зиждит своё будущее. А у меня в прошлом только цветик-семицветик был. И прошлое тянуло меня назад… ведь каждый завтрашний день корнями уходит в прошлое… и целиком им обусловлен… И следствия стали причинами… И у меня пошли невротические реакции… функциональные расстройства… голос… сон… половая сфера…

Надо было жить один год за два. А я, отвергаемый миром, всё больше отставал по возрасту от этого мира… Но с меня спрашивали по моему паспортному возрасту…

И как уши не затыкай, всюду слышался голос Хозяина. Я мог убить его тело, расчленить его к ядрене фене, а дух его всё равно давил бы мой собственный. Кто знает – кабы не Он, может я прожил бы год за два…

Анна спала тихим сном праведницы. Говорят, гнев Божий минует селение, где схоронился хотя бы один праведник. Поди зря говорят. Брешут.

Вон дрожит землища, дребезжит небосвод – идёт состязание: кто больше поубивает. Профанные когти запущены в сакральное тело. Грядут последние из людей, бухари-субпассионарии, сироты казанские, волки тамбовские. Бредут, бредут они сюда; водянисто-белёсые буркала зияют на их серо-бурых грызлах. Внуки хлебопашцев, дети пролетариев, а у самих по одной записи в трудовом билете – «мародёр». Их дедушки спились, их батюшки сторчались, сами они скурвились. У них нет ни легитимации, ни понятий – у них лишь обида на свою нетрадиционность. Они бредут сюда, чтобы разрушить всё до основанья, а затем затеять на обломках дискотеку под рэйв и рэп.

Анна, сможешь ли ты ослепить их небесной красотой своей? Оглушить ангельским голосом своим? Подкосить их ноги, дабы пали они перед тобой коленопреклонённые? Обесточить наэлектризованные мышцы пальцев, сжимающих финки?

Я спрятался бы в тёмный чулан, дабы не оттенять великолепие твоё, я… сгинул бы с лица земли, лишь бы не пахло и духом моим смердящим здесь, на твоём Острове, я… кинулся бы на их лезвия… чтобы жертвой своей подчеркнуть божественность твою, я…

Да ведь, Анна-Анна-Анна, они тоже хотят от тебя этого жара, этого света, этого звука. Они чуют жар, видят свет, слышат звук, но они никогда не поймут – откуда это и во имя чего это. Им хочется греться об тебя всем телом, ибо у них дома не топят. Им хочется, чтобы ты светила им ночью на расстоянии эригирующих членов их, ибо давным-давно у них дома перегорели лампочки. Им хочется слышать звук твоих рыданий после их преждевременной эякуляции, ибо звуки выстрелов немелодичны, а птички стороной облетают их дом.

Я, я махонький, я никудышность, на жирных слабеньких ножках не отдам тебя им, ибо…

…ибо почему?... Ибо чтой-то вдруг…

…Ибо собственник? Ибо ревнивец? Ибо –

Изучающий связные тексты знает слова великолепная, светоносная, божественная, он в состоянии соединить их со словом «Анна», но он видит, как видит и ничего не изучавший – ты женщина из плоти и крови, баба, самка, осколок единого совершенства, но не совершенство.

Анна, я не люблю тебя. Я люблю традицию. Но она не любила меня. Теперь она погибла, и ты… похожая на неё… тоже… должна погибнуть… Но не достаться этим, ни за что на свете…

…вы понимаете, оно прорывается не шелестом, а скрежетом. В прокуренные лёгкие поступает кислород. Божьи коровки садятся на клейкие листочки. Копошащиеся червонные черви жаждут быть съеденными дятлом. Дрожат чашечки цветов под неуклюжим натиском грузно-мохнатых шмелей. Вибрируют кусты и деревья. Недостоверный, зыблется окоём. Мрак молчит. Лишь чуткому от отчаянья уху постепенно открываются потаённые звуки, сокрытые в густеющей тьме. Увесистое порханье бражников. Ухватливое порсканье ловчих. Заливистый лай гончих и борзых. Клёкот калек, стрёкот стрекоз, утробное урчанье ýрок. Скрип ступиц колесницы бога солнца. Храп, хрип и кашель остальных богов. Всхлипыванье чудовищных чудищ и гарканье гарцующих героев. В отблесках ночных светил восприемлется свистящий мимо со скоростью света свет. Во множащихся, сливающихся друг с другом лоскутьях света много чего происходит. Топочут толпы термитов, точащих зубья на материальные артефакты. Сражённые пулями поселенцев рушатся с ног на пряные травы прерий многоглавые стада неуклюжих бычар-бизонов. Стаи голых баб, пронзённых стрелами, с криком пикируют к горизонту, гулко бухаются оземь, в бурьян голодных степей. Освобождённое небо зарится заревом, ярится во всю ширь и во всю глубь, по нему трассируют пунктиры пульсирующих световых игл. Нанизать себя, прободить, продёрнуть. Изойти гноем, мерзостью и гнусью. Изблевать из себя кровавые клочья лёгких. Испражниться смотанным сгустком кишок. Лечь на бугристую чёрную землю и дать ей всосать тебя без остатка. Испустить из себя равнодлинные нити лазерных лучей. Нырнуть в зияющие бреши пространства, окунуться в лагуны лакун, заполнить собой небытие. Разлиться по венам бытия, внедриться в поры Абсолюта, впиться зубами в пупырышки вымен Великой Матери. Разотождествить себя с хрупким своим материальным коконом. Впрыснуть свой сок в сухожилия сущего, прорасти корабельными соснами к зениту и надиру, прорвать парусину небесного шатра. Сбыться остохренелой мечтой осатанелых мономанов, до искр в глазах наотмашь ёбнутых вечностью. Осуществиться, стать, быть. Уподобиться сиянию. Продлить сияние, сколько возможно, ведь: мимолётна интервенция дня. Слишком яркий свет ослепляет. Нельзя не мигая смотреть на солнце. И возвращается здесь и сейчас, ночь предельного одиночества, канун Армагеддона. И надо всем – око луноликой богини Селены, властительницы ночи, королевы нечета, командирши звёздных парадов, пастýшки планет, кроткой сокрушительницы солярного миропорядка, собеседницы самоубийц, покровительницы извращенцев, наставительницы лузеров, разлучницы и разделительницы, подсказчицы и свахи…

Момент зазвенел и ушёл. Его никто не выразил.

24. День защиты детей

С утра над Островом стоял туман. Ватный и пустой свет стелился над садом. Тянуло пронизывающим холодом, травы умылись росами, полифония малиновок и горихвосток оглашала окрестность, поздравляя её с новым днём, первым днём очередного терпко-ласкового провинциального лета.

Из дома в сад выскользнула полуодетая сутулая фигура. В руках у неё был лук. То Конрад Мартинсен вышел на тропу охоты. Он весь дрожал, объятый утренним дубняком, и плотоядно стучал зубами, но на ногах стоял твёрдо. Он так и не уснул минувшей ночью. Он всё обдумал. Он принял решение, может быть даже, несколько судьбоносных решений – судьбоносных для себя и ближних.

Конрад присел под кустом, вложил в лук стрелу и принялся ждать. Он знал, что ждать осталось недолго. Он не думал о том, дрогнет ли в решающий момент его рука. Всё сложилось так, как он хотел. Он был само спокойствие.

Постепенно пробивались лучи и разрезáли туманный студень. Проступали контуры дома с его балконами и террасами. Запах вчерашнего пожара уподоблялся пряному аромату костра. Готовились взойти семена первых цветов. Чечётка зубов слабела. Сад дышал.

Не кричали петухи, не лаяли собаки – все сварены, все съедены. Тишь, гладь, благодать. И никаких мыслей – вечный думатель заглох, картины прошлого померкли, над землёй повисло вечное, нескончаемое настоящее. Бесконечное Здесь и Сейчас.

И сквозь последние клочки умирающего тумана, параллельная световому столбу, в белой ночнушке и белой шали с кистями, горделивой павой выплыла на крыльцо Анна, хозяйка сада и хозяйка Традиции, дабы принести себя в жертву Текущему Моменту.

Лицо её было торжественно и невозмутимо, но в самых уголках её губ играла джокондова улыбка всеведения. Она сходила по ступеням, и это сошествие длилось века.

Конрад едва заметными покачиваниями лука сопровождал каждый шаг Анны, не сводя остриё стрелы с виртуальной точки её сердца. Она приближалась навстречу стреле на удобное расстояние, и Конрад медленно начал оттягивать тетиву на себя. Прохладные волны со слабым шуршаньем бежали вдоль оси тетива – стрела – сердце, и Конрад почти не чувствовал напряжения в набрякших мускулах, слушая ток эфирных частиц.

Стрела летела долго, её посвист навсегда повис в ушах стрелка. Подобно грудному младенцу она слепо ткнулась в гостеприимно расставленные перси Анны. Ток заземлился. Движенье Анны прервалось на полушаге. Хозяйка Острова рухнула навзничь, уязвлённая в самую суть.

Так состоялась встреча миров. Касание Иного. Укус Ангела. Из раны обильно засочилась густо-багровая подлинность. Конрад всем телом повторил угасающие колебания тетивы и двинулся к Анне.

Чуть заметная улыбка на ея устах сохранилась, разве что глаза распахнулись до отказа, и в них, сквозь глубокую удовлетворённость чуть-чуть просвечивала укоризна.

Не нужный ещё минуту назад, подул небольшой ветер, привёл в движенье пышную гриву на голове Анны.

Истощённая земля жадно впитывала стекающий сок. Трепетала на ветру зелёными пёрышками стрела – ещё живая ветвь срубленного дерева. Незавершённость женского тела, бесившая когда-то скульптора Микеланджело, была преодолена гением скульптора Конрада Мартинсена.

Конрад любовался на дело рук своих. Он миллион раз проигрывал эту сцену в воображении, и теперь воочию убедился, что задумал её хорошо.

Над Островом повисла гнетущая звенящая тишина. Нещадно палило солнце. Лишь на мгновенье ухо Конрада уловило слабый трескучий звук – будто кто-то спустил затвор фотоаппарата… но нет, вроде попритчилось.

Естественно, ему хотелось бы запечатлеть момент для вечности, но как – он не знал. Он ничего не понимал в искусстве мумификации. Свой фотоаппарат он загнал на толкучке по возвращении из армии (или того, что заменило ему армию). Поэтому он пожирал глазами прекрасную мёртвую женщину в шали и со стрелой в груди, дабы навсегда отобразить заветное зрелище в своём сознании, перебить им тьму роящихся меморий другого свойства. Это оказалось вовсе не сложно – прошлое Конрада Мартинсена отступило, скукожилось, сморжопилось, утратило статус реальности, отодвинулось в доисторическое, легендарное Никогда. Единственно актуальным и вечно живым осталось всё то же бескрайнее Здесь и Сейчас – ликующее и лицеприятное.

…потом он сидел и перекуривал на тронном крыльце, в традиционной позе, отсюда было очень хорошо видно, что он совершил на рассвете. Не мигая, пялился Конрад на убитую, и немыслимые мысли посещали его: вроде того, что без гроба негоже, трупный яд – где-то он слышал – испортит почву… Однако же вон мрут наши млекопитающие собратья, никто их в ящиках не погребает, однако же… А пустое всё! Сколько гниёт трупов на поверхности ядовитой почвы Страны Сволочей…

Поглядев на часы, Конрад медленно подошёл к Анне и запóлзал подле трупа на корточках. Он развязал на покойнице шаль и аккуратненько разрезал ножницами рубашку, от места попадания до края, а затем также аккуратненько стянул её.

Ещё минут десять, мусоля очередную сигарету, могильщик тупо пялился на нежное тело с остатками прошлогоднего загара, на раскинувшее в разные стороны спелые яблоки грудей.

За кустом лежал сделавший своё дело лук. Конрад хотел было разрубить его топором, но вовремя решил, что воительницу надо похоронить вместе с её боевым оружием.

Конрад осатанело лопатил землю, постоянно косясь на часы – у него было очень много дел. Организм исподволь начал напоминать о бессонной ночи, и тем тяжелей давил на веки горячий пот.

Само собой, место для копания он выбрал непотребное, сплошные корни, и приходилось рубить эти корни на корню. Топор, лопата, топор, лопата, согбенный тщедушный торс с нависающим белым пузом…

Могила вышла какой-то семиугольной формы. В цейтноте не до эстетики. Конрад спрыгнул в яму, улёгся, окорябался о недорубленные коряги, но счёл, что здесь вполне просторно, а это главное.

Конрад густо покрывал тело Анны страстными иудиными поцелуями, слизывал солоноватую кровь, долго-долго, пока вновь не вспомнил, что времени в обрез. И он чуть приподнял труп, задрапировал в шаль, продев стрелу в одну из её ячеек. Затем, крякнув, поднял бездыханное своё сокровище на хилые руки, и крепко прижимая к себе, оттащил к могиле.

(Только вот напрасно читатели ждут описания мастурбации над трупом. Конрад был весь налит любовью, как бурдюк вином, но теперь он ни за что не стал бы расплёскивать эту любовь по мелочам. Что-то ведь должно было двигать Конрадом в дальнейших его поступках).

И ещё долго не решался засыпать кадавр землёй, точно караулил первые признаки разложения. Но стрелки часов продолжали своё вращение, и на хладный труп пали первые пригоршни праха.

Но вот тело было засыпано, лишь древко стрелы немного торчало над поверхностью. Конрад осторожно счистил с него перья и приколотил тонкую поперечную планку. Крест вышел лёгкий, временный – поскольку смерть, по сути своей, временна, мимолётна, недолгое мгновенье в череде эонов, пыль на ободе колеса сансары, предвестие новых рождений.

А на поселковом кладбище пусть высится кенотаф с надписью «А. Клир». Могила, в которой нет тела покойницы.

И вновь – сверился с часами.

Урелы, по расчётам Конрада, ещё спали. И спать должны будут ещё долго. Потом опохмеляться. Так что время ещё есть, хоть и не много.

За последний месяц Конрад досконально изучил все перекрытия и средостения родового гнезда выморочного рода Клиров, и теперь он торопливо, но не суетливо конопатил щели грязно-белым порошком, напевая под нос «ТиЭнТи»[13] группы «ЭйСиДиСи», и при этом глóтка его не чувствовала боли. Скоро пожалуют дорогие гости, и всё должно быть готово к их приёму по высшему разряду. Не покладая рук и не зная устали, трудился Конрад добрых два часа. К этому времени солнце припекло сильней, дом прогрелся, шальные зайчики плясали в столбах пыли, и Конрад хитровато улыбался им. Он работал кропотливо и добросовестно, стараясь не пропустить ни одного сочленения в каркасе старого дома, и птички Божьи за окном задорно вторили ему.

И когда дом был пропитан и пропесочен порошком по всем своим немолодым костям и сухожилиям, Конрад приладил к ним длиннющий бикфордов шнур, сработанный им в последние недели, и, тщательно маскируя его в молодой мураве, потянул его к Лесному участку. Попутно он даже не оглянулся на свежую могилу, ибо был сосредоточен. Впервые в жизни.

И ещё Конрад вынес из дома ноутбук и свои вещи. Он сложил их на Лесном участке, упихал в рюкзак. «Книгу легитимации» он не взял, поскольку больше не нуждался в легитимации. «Книгу понятий» тоже не взял – в ней всё ложь.

Рюкзак был в разводах пота и пахнул солью. В последний момент Конрад сунул в него новую, пустую амбарную книгу, куда он собирался заносить все свои будущие убийства. Ещё много кого надо было убить. Конечно, обязательно убьют и самого Конрада, но он теперь уже не боялся Безносой. Программа его дальнейших действий была проста как дедушкин валенок, как береста, как коровье молоко – убивать и умирать.

Пока ничего особенного не происходило, Конрад решил ознакомиться с новостями. Его сосредоточенность искала себе целесообразного применения.

В конце сезона рябая почтальонка Мария на Остров не приплыла: в стране больше не выходило газет.

Поэтому Конрад черпал новости из Интернета. Он теперь управлялся с ним шустро, лихо и бойко. Помогало и знание иностранных языков. Он упоённо глотал Интернет-версии зарубежных изданий – но не всё, а только то, что как-нибудь соотносилось со Страной Сволочей. Надо сказать, что писали о ней скудно и скупо – с исчезновением её ядерной мощи обывателя за бугром она больше не интересовала.

Однако, в последние дни внимание зарубежной прессы было сфокусировано на зверском убийстве эмигрантки из Страны Сволочей. Там, в этом свободном мире люди редко-редко пользовались свободой убивать, а если кто и пользовался, то одни душевнобольные. Газеты публиковали многочисленные интервью с маньяком Хонки Тонком, отдавало ему своё время и телевидение. На экране он держался с таким достоинством, будто баллотировался в сенаторы, на вопросы отвечал непринуждённо и остроумно. Он насмотрелся боевиков и лент в стиле «фэнтэзи», и всякий раз испытывал оргазм, когда стрела попадала в женщину, и он мечтал испытать ни с чем не сравнимый уникальный оргазм, собственноручно застрелив кого-нибудь из лука. Обычно он довольствовался фотомонтажом, используя снимки своих добрых подружек – но однажды увидел потрясающую фемину, уязвившую его в самый эротический центр.

– Она была не похожа на проституток. Она была не похожа на обычных девок из соседних домов. Она была не похожа даже на кинозвёзд – те какие-то ненастоящие… и злые. А эта женщина пришла как из иного мира и была – подлинная. Кроме того, она была бледна и грустна и к тому же одета… как вестница смерти. У нас так никто не одевается.

Хонки Тонк выследил, куда ходит сразившая его красавица, прихватил из дома блочный лук и сделал то, что сделал. Так хорошо ему не было ещё никогда.

Кривая популярности боевиков и лент в стиле фэнтэзи, источников сексуального вдохновения для Хонки Тонка, плавно шедшая к закату, снова резко взмыла вверх.

Но вскоре по части популярности и внимания прессы с Хонки Тонком стал конкурировать безутешный, но безупречно выдержанный супруг убиенной – тоже эмигрант из Страны Сволочей, некий г-н фон Вембахер. Был он несколько моложе покойницы и весьма элегантен, даже когда угрожал самосудом мерзавцу Хонки Тонку. Благородство его осанки и чувств безотказно подкупало телезрителей и газеточитателей. Правда, скорее всего, был стимул держаться достойно и оставаться телегеничным, внутренне пылая скорбью и жаждой мщения, – гонорары за выступления в печати и по ТВ были единственным, но зато обильным источником существования для г-на фон Вембахера.

Одно из интервью с ним перепечатала маломощная газета маленького приграничного городка, где спокойствие жителей нарушалось разве что соседством огромного и непредсказуемого монстра – Страны Сволочей. Именно в этот день со стороны пограничной зоны в город вошёл измождённый, перепачканный, бородатый беглец оттуда. На его голой руке запеклась кровь – видать, бедняга побывал в передряге. Его сразу поместили в госпиталь, где извлекли шальную пулю, произведённую в Стране Сволочей, и, когда выяснилось, что он неплохо владеет местным языком, ему принесли свежие газеты. Наткнувшись на интервью с фон Вембахером, пациент сперва дал врачам заподозрить у него столбняк ввиду заражения крови, а потом всё же стал двигаться и безапелляционным, никогда не слыханным в этих цивилизованных краях тоном попросил принести ему подшивку газет за последнюю неделю.

«Интересно, – подумал Конрад. – Затеет ли он тяжбу?»

До Страны Сволочей эта информация не дошла. Так же как, понятное дело, никто в свободном мире не узнал, что где-то в захолустном дачном посёлке N-ской губернии произошло аналогичное убийство.

И хотя вести себя следовало тише воды, ниже травы, Конрад, которого охватило беспокойство и сомнения относительно успеха предприятия, не смог отказать себе в том, чтобы несколько раз послушать «Paperhouse»[14] старинной и всеми забытой группы «Can». И даже глубоко утрамбовав магнитофон на дно рюкзака, он повторял и повторял последнюю строчку этой преимущественно инструментальной композиции:

«You just can’t give them no more…»

За забором послышался сперва еле заметный гул, постепенно он нарастал и приближался, часто разрываясь звуками выстрелов. Деревенские уже вполне отошли от вчерашней пьянки и устраивали «пробег» по посёлку: запрудив широким фронтом всю улицу, забивали насмерть всякого, кто попадался им на пути. А поскольку всякий, как правило, норовил укрыться в своей крепости, от единого вала отпадали целые струи и перекатывали через крепостные валы, добивая растерявшихся врагов в их собственных норах. Конрад этого, конечно не видел, но, вообще-то начисто обделённый даром предвиденья, – предвидел.

С лесного участка сквозь пышные садовые заросли Конраду, понятное дело, ничего видно не было. Но в сарайчике, в котором он ставил свои алхимические опыты, горели экраны, принимавшие сигналы с видеокамер – их он поставил во всех жизненно важных точках дома и участка. Эти видеокамеры он унаследовал от своего предшественника на посту полицай-комиссара. Обладающий властью обладает и средствами технического прогресса. Конрад прилип к экранам и с удовлетворением глазел на происходящее – всё складывалось по начертанному свыше сценарию.

Видел он, например, как через забор перебросили обезображенный труп Торстена. Трупов безногих инвалидов не было – знать, сделали ноги.

Горька была также участь воспитательниц детского приюта – за все избиения и унижения с их стороны бывшие воспитанники поквитались сполна. Бедных женщин форменным образом разорвали на куски, щедро удобрив обесплодевшую землю посёлка их мозгами и внутренностями. Предсмертные визги воспиталок перекрыли даже победоносный рёв ликующей урлы.