Текст книги "Остров традиции"

Автор книги: Василий Сосновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)

– Интересно, интересно… И этим он вас привлёк?

– Нет, привлёк он меня тем, как русским языком владеет. У меня первый иностранный язык был – русский. Так вот: что он с этим языком делает, как слова подбирает, какой образ из них строит… Не образ словами выражает, а от слов к образу движется.

– И что ж вы не защитились?

– Я написал о нём очень много. А потом увидел – всё мною написанное вовсе не о Щербакове, а обо мне. О том, что лично мне у Щербакова созвучно. Между тем как толковать его можно и прямо противоположным образом – как противовес мне, как голимый постмодернизм, безответственную игру в слова…

– Ну знаете… Раз уж пошла такая пьянка… Раз вы о русском постмодернизме заговорили… Вы, кстати, заметили, что дочка моя всё не идёт – а мы уже с вами битый час трепемся.

– И правда, что это вдруг?

– А уехала она на сегодня, вот что… Уехала и все ключи с собой забрала. Она не знает, что у меня ещё один ключик от одной комнатки есть. Запретной. Для вас запретной. А я всегда доступ к ней иметь хочу, вот я и подговорил Стефана дубликатец мне сварганить. Вот!.. – и Профессор извлёк из-под подушки невзрачный типовой ключ. – От меня – вторая дверь. Открывайте и ничего не бойтесь. Во втором справа шкафу, на третьей полке сверху найдите крохотную книжицу стихов. Постмодернизм. Перевод с русского.

Ключ не сразу послушался Конрада, но с третьей попытки дверь таки поддалась, и Конрад очутился внутри комнаты, где царил полумрак. Впрочем, свободного пространства в этой комнате было очень мало. Он нашарил на стене выключатель, щёлкнул им и замер, сражённый великолепием открывшейся ему картины. Плечом к плечу высились здесь старинные дубовые шкафы, и каждый под завязку был забит книгами, пластинками, альбомами по искусству, перед которыми красовались потемневшие иконы, деревянные статуэтки, языческие обереги, диковинные камни, причудливо ветвящиеся кораллы. В центре комнаты оставалось место для небольшого изящного столика, уставленного тяжёлыми резными канделябрами, и между них лежали толстые фолианты в кожаных переплётах – однотомные собрания сочинений отечественных классиков, изданные более ста лет назад.

Да, в самом сердце этого букинистического, антикварного и раритетного собрания не было ни Книги Легитимации, ни Книги Понятий – но не было впечатления, будто чего-то главного в комнате не хватает.

Потому что всё вместе претендовало на то, чтобы содержать в себе легитимацию и понятия всех прошедших и проходящих по Земле народов, сословий и индивидов.

Здесь было всё.

Эпохи, стихии, стили, стихи. Толстой с тонкой душой и доставала Достоевский. Инь, ян, фарфор, фаянс, сафьян, кальян. Мотеты, гавоты, сарабанды, алеманды. И пасторали, и багатели, и менестрели, и пастели. Сказки Кафки, феерии о феях, фантасмагории о Фантомасах, фатумах, фантомах, формозах. Мифы, скифы-сарматы, саркофаги, антропофаги. Хризантемы и хризолиты и Хризостомы. Отец церкви Ориген, Лаэртский Диоген, творящий абориген. Боттичелли, пустота Торричелли, Нина Риччи, Козимо Медичи. Мириады пирамид, культы кельтов, бивни маститых мастодонтов и мамонтов. Канцоны, рубаи, сонеты, Рубинштейна концерты. Шумный Шуман, шептала Шопен, Шуберт под шубой, Шопенгауэр, Шеллинг, Шлегель, Шлейермахер и фрейдовский вивимахер. Стигматы, схизматики, харизматики. Схимники, алхимики, химеры, Гомеры. Гермес Трисмегист, герметика, трилистник. Феноменология и фенология и френология, каббала и «Кабала Святош». Спиноза с логикой, и гностики с логосом, и мистики с мистериями, и мистагоги-демагоги. И сатировы драмы, и бродяги Дхармы. И маски с острова Пасхи, и пасхальные песнопения первохристиан. И афинские амфоры, и аморфные морфемы. Лики мужей великих, блики близких, глюки Глинки и Глюка. Порфиры, просфоры, просвирки, сапфиры. Идолы и идеалы. Идиомы и идеограммы. Муар и мрамор. Мазохизм-исихазм. Феофан Грек и Эль Греко. И Рамакришна, и Кришнамурти, и Флоренский и Флоровский. Германские романтики, романские герменевты. Категорический императив и зависимый инфинитив. Палимпсесты и палиндромы. Левиафан, Лоэнгрин, Лотреамон. Вицлипуцли, Винни-Пух и Вилли Винки. Гоголь и Гегель, Бебель и Бабель, Гог и Магог и гоголь-моголь. Гобелены, молебны, глыбины и Голыбина. Бисер, бирюза, бирюльки, бусинки. Эдуард Мане, Клод Моне, законы Ману и манихеи. Хокку и Хокусай – всех покусай. Янтарь, яспис и ляпис-лазурь. С понтом Кант, с пунктом Конт. Кифары, факиры, фиакры, кафры. Легионы, галеоны, галеры, Легары. Латынь и литания, санскрит и секстант и стаксель и брамсель. Дуалисты и дуодецимы, невмы и пневма. Вальтер Скотт и гужевой скот. Иеромонахи, иерофанты, гневный Иезекииль и плачущий Иеремия. Импрессионизм и экспрессионизм. Нефы и апсиды, Ниф-Ниф и аспиды. Руны и буквицы, глаголица и кириллица, фита и ижица. Грифоны и гарпии, струфианы, скарпии. Драгуны, уланы, доломаны, дольмены. Шкиперы и клиперы. Фиоритуры и фиорды. Апокалипсис и апокатастазис и мимезис и катехизис. Этносы, этос, Эрос и Эос. Экзорцизм и энтузиазм. Квазимодо и квазичастицы. Подпоручик Киже и маковки Кижей. Буколики, бурлески и арабески. Ицзин, Шицзин и прочий дзынь-дзынь. Исаак Сирин, Ефрем Сирин, Сирин и Гамаюн и Алконост, и акафист, и анапест, и амфибрахий, и амфитеатры, и амфибии, и человек-амфибия тож. Сефирот, тиферет, Бафомет. Ференц Лист, Ефрем Цимбалист, вокалисты и кавалеристы. Каватины, сонатины, сонаты, сюиты. Символы, кимвалы, сиквелы, Вампилов, вампиры. Августин Блаженный, Константин Багрянородный, Демьян Бедный, Михаил Голодный, Макс Горький. Дон Кихот, оправдание человечества, и Дон Жуан, его поругание. И народнокнижный Фауст, и марловский Фауст, и гётевский Фауст, и Томас-Манна Фаустус, и всякие другие фаусты, только фауст-патрона не хватало. Скат, вист, штосс, бридж, преф, покер. Фаберже и гжель. Палех-Хохлома, Молох-Чухлома… Сундуки Дориана Грэя, закрома Скупого рыцаря. Хитроумие и заумь. Громокипящие интонации великих трагиков ушедших столетий. Апокалиптические алкания алкашей – о ноуменальном, об абсолюте…

И вот тут-то Конраду пришла в башку метафора Острова. Участок и дом Клиров – доподлинный Остров Традиции в бушующем море беспочвенности. Вокруг Острова воют штормá, воюют неукоренённые маргиналы, плещутся волны переменчивого и случайного – а Остров стоит незыблем. Правда, возможно обрушение цунами, которое поглотит сушу, погребёт под собой духовные богатства, накопленные человечеством в течение тысячелетий, и обратит их в пыль сиюминутности.

Но пока этого не произошло, он, Конрад будет пребывать на Острове. Даже не вороша прошлое, не копошась в его наслоениях, не прикасаясь к его залежам, он будет находиться здесь и вдыхать эфемерные флюиды Традиции и Культуры, потому что у него, у Конрада, больше ничего нет. Его папа с мамой с младых ногтей к этому приобщали, и несмотря ни на какие перипетии личной судьбы, он не может от этого отречься.

А традиция – она одна, нет крепостнически-господских, нет лубочно-крестьянских, нет семитохамитских и антисемитских, индоевропейских и индокитайских, монистических и дуалистических, а есть одна-единственная, примордиальная – если дева, то краса, если молодец, то добрый, если пир, то на весь мир, если же смертушка, то в урочный час, и за нею – воскресение.

А самое интересное вот что: врач лечит, строитель строит, крестьянин пашет, пряха прядёт, моряк корабль ведёт, и что самое удивительное – воин воюет, а правитель правит. И всё вместе – гармоничный ансамбль усилий, сладкозвучная симфония властей. И любое количество ежемгновенно способно перетечь в новое качество, и любой обертон способен стать тоникой, и любая периферия способна причаститься центру. Всяк в своей ячее, но горазд перерасти её и обрести новые свойства.

И везде, повсюду люди ели хлеб, пили молоко, пели протяжные и ритмичные песни, добывали руду и выплавляли железо, рубили леса, сажали леса, строили жилища, строили храмы, вершили грех прелюбодеяния и сочетались законным браком, рожали детей, хоронили умерших на погостах и освящали могилы. И горевали – так горевали, а радовались – так радовались.

Правда, было дело, кололи друг дружку копьями, резали мечами, жгли огнём, били дубинами, пичкали пулями, разрывали снарядами. Но все эти неприглядные поступки освящались традицией, объяснялись верованиями и обычаями, восходили к архетипическим моделям. Только вот когда научились с помощью внезапного полураспада радиоактивной гадости разлучать человека с собственной тенью, стало похоже, что связь времён прервалась. Однако это было не совсем так. Следующим изобретением был от века существоваший кулак, немотивированный кулак…

И вдруг в углу помещения, на узком пространстве стены, свободном от шкафов и полок, среди амулетов, панно и гравюр Конрад приметил богато инкрустированный не то стеклярусом, не то чем-то более ценным, охотничий лук и колчан с несколькими хищно оперёнными стрелами.

Он замер и тупо уставился на непредвиденный предмет. Он бы перенёс, если бы то был примитивный лук туземцев с костяными стрелами, которые совдепские командировочные в избытке привозили из братских развивающихся стран. Но этот лук был сделан из дорогого сорта дерева – незнамо какого – и имел центрующее приспособление, а также удобное ложе для стрел, и тетива была явно сделана из жил кого-то вроде вепря или другого ископаемого парнокопытного, а рядом висел охотничий рог, призывавший немедленно воспользоваться этим орудием индивидуального уничтожения. И стрелы, судя по оперению, были подозрительно похожи на ту, которой без малого три месяца назад была убита Алиса Клир.

Конрад даже думал, не вынуть ли стрелы и не посмотреть ли следы крови на их наконечниках, но не отважился. Достаточно было и того, что колчан был полон не под завязку.

Нескоро в зудящем хаосе конрадова мозга слабо щёлкнуло, что вообще-то он пришёл сюда совсем за другим. Порылся в указанном ему шкафу и нашарил крохотную книжечку в мягкой тонкой обложке. С нею в руке на цыпочках вышел, бережно заёрзал в скважине ключом, осознал, что многократно ещё явится в эту запретную, заветную волшебную комнату.

Возвратился в покои больного.

– Ну что ж, – предвкушающе изрёк Профессор. – Дайте мне сюда...

Конрад подал ему неказистую книжицу, и Профессор торопливо принялся листать:

– Нашёл. Читайте, – ткнул он, наконец, пальцем. – С выражением!

У Конрада сразу заболели связки, но он послушно взял книжку в руки и с натугой прочёл:

«Жил сумасшедший. Целый год

он грустен был и вял.

Но наступал сентябрь – и вот

он словно оживал.

Он по осенним шел лесам,

все листья поднимал

и тщательно на них писал

деревьев имена:

берёза, ясень или дуб,

осина или клен,

– и этот непомерный труд

нёс терпеливо он:

он шёл, а за его спиной

надписанной листвы

вздымались в тишине лесной

шуршащие пласты.

«Я – не творец», – он говорил, –

«своё не создаю.

Что Бог в природе сотворил –

всё свято признаю.

Но ум и письменность даны

мне для того, чтоб я

хранил и в кризисные дни

порядок бытия»[5].

– Ужасный перевод, – поморщился Конрад. – Рифмы хуже, чем «палка – селёдка».

– Зато ритм как выдержан, – уел его Профессор.

Пока Конрад читал, в дверях показался Стефан, явно недовольный данным ему поручением.

– Время! – сказал он ласково, когда Конрад кончил, не желая сознаваться, что сам это самое «время» на добрый час просрочил – Я вам, дядя Иоганнес, обед принёс.

Конрад поднялся со стула, и Стефан сразу принялся прилаживать на него поднос. Только тут Конрад опомнился, что ключ Профессора по-прежнему в его руках.

– Спасибо, мальчик. Благодарность тебе, – сказал Профессор и лукаво подмигнул собравшимся. – А теперь у меня к тебе ещё одна необременительная просьба. Сделал бы ты, Стефан, ещё один ключик от библиотеки – для нашего гостя.

– А стоит ли? – жалобно промямлил Конрад. – По-моему здесь нет тех книг, которые мне нужны.

– Человеку нужны только эти книги, – торжественно изрёк Профессор.

– Я не человек, – поспешил напомнить Конрад.

– Вот не смешно уже… Вишь, вбил себе в башку… А ты, Стефан, как считаешь?

– Я не люблю книжки, – ответил Стефан. – В них всё – неправда.

Конрад обрадовался.

– Вот видите… – сказал он. – Устами младенца…

– Где ты был, когда я был младенец? – обиделся Стефан.

– А вот и не подерётесь, – улыбнулся Профессор. – Конрад, не выёживайтесь. Вам именно этой комнаты здесь и не хватало. Вы же наверняка книгочей, библиофил…

– Да… был…

– И сами писать горазды. Давеча у Анны большущую тетрадь выцыганили.

– Чтобы записывать то, чего нет в этих книгах, – настаивал Конрад.

– Чтобы выражать те моменты, которые не выражены в этих книгах, – не согласился Профессор. – Весь фокус в том, что каждый следующий момент взывает к тому, чтобы быть выраженным, запечатлённым. Поэтому пока Земля вертится, люди будут писать всё новые и новые книги и перекладывать старое на свой личный лад.

– А зачем тогда вся эта мудрость тысячелетий? – спросил Конрад.

– Затем, что человеку нужен диалог. А то вы замкнулись на мне, старом и глупом. А ведь только что видели – потолковать можно ещё много с кем.

– Но ваша дочь… – предупредительно напомнил Конрад.

– Вы думаете, она не знала, что рано или поздно я пущу вас в библиотеку? Не пущать вас туда – это значит голодом вас морить, в чёрном теле держать… Короче, не забудь, Стефан, сообрази-ка ещё один экземпляр ключа.

Пока Конрад укладывал невзрачный сборничек современного русского поэта на место, Стефан стоял в дверях, и Конрад не смел в его присутствии поднять глаза на лук.

Единственное, что стрельнуло в его голове – парню действительно уже не понадобятся сокровища этой Волшебной Комнаты. Ведь у него есть компьютер, а в нём – Интернет, и там есть всё то же самое, даже луки и стрелы, которые понарошку, с лужами виртуальной крови, убивают компьютерных монстров. Всё то же самое, только бесплотное, невещественное – и потому безобидное и ручное, развоплощённое и раз-очарованное.

Раз в квартал на Остров приплывала рябая почтальонка Мария, привозила газеты за последние месяцы. В них, в частности, значилось:

Войска первого Западного фронта успешно отбили наступление повстанцев на X***. Потери федеральных войск составили сто тысяч убитыми, инсургентов – двести пятьдесят тысяч. Достигнут решительный перелом в позиционных боях. В честь победы правительство распорядилось выделить славным соколам-федералам 200 000 рулонов туалетной бумаги, произведённой на специально для этого открытой фабрике в столичном регионе.

В связи с участившимися падениями самолётов принято решение закрыть 9 частных авиакомпаний. Виновные в авиакатастрофах приговорены к высшей мере наказания. Объём авиаперевозок за последние два года снизился на 62%; население предпочитает пользоваться более безопасными видами транспорта.

Участились случаи нападения хулиганствующих элементов на столоначальников разного уровня. Решением парламента каждому столоначальнику был предоставлен личный телохранитель. Однако, к сожалению, молодые, физически развитые люди не хотят идти в столоначальники. Они идут, в лучшем случае, в телохранители для столоначальников.

Указом Президента от 11.07 из юридического лексикона исключены такие понятия как «ненормативная лексика», «табуированная лексика» и «нецензурные слова». Отныне каждый гражданин Страны Сволочей волен в частной и общественной жизни употреблять любые слова, какие он сочтёт нужным. Президентский указ, в сущности, не вводит новую норму, а лишь закрепляет сложившуюся за последние десятилетия стихийную практику.

В Скандинавии в 317-й раз прошёл традиционный ежегодный фестиваль цветов. Местные жители состязались друг с другом в искусстве составления икебаны. Победу одержал 86-летний житель Стокгольма Ян Мин Цзяо, чья икебана протянулась от его личного особняка до городской набережной. Принимая заслуженную награду, цветовод обратился к властям с просьбой снести все столичные здания выше трёх этажей и с прямоугольными формами. Инициатива встретила понимание и поддержку по всей Европе – через десять лет в еврозоне не останется ни одного высотного здания и ни единой постройки с острыми углами, за исключением готических соборов.

СЕЗОН ВТОРОЙ

ОСЕНЬ

7. Мифотворцы

Стоял себе терем-теремок, не низок, не высок. Всё лето вчетвером в нём жили-поживали, только что добра не наживали. Да вот одним жителем меньше стало – уехал Стефан в столицу, в школе учиться, выпускной класс заканчивать.

Вместе с ним отбыл и компьютер, в поисковой системе которого Конрад думал навести всякие-разные справки о развитии лучного спорта в губернии. Впрочем, не факт, что он справился бы с поисковиком без помощи владельца компьютера. Нужны были другие телодвижения – какие, Конрад не знал.

Лучилось ещё сверкучее солнце, теплынь-сухмень объяла участок. Но уже похрустывали под ногами сохлые-дохлые жухлые листья, уже подёрнулись прозолотью деревья, уже студило и стыло по ночам; это значило – пришла осень, пусть и в самом щадящем своём, бабьелетнем изводе.

По усыпанным листьями дорожкам бродили Анна и Поручик, всё о чём-то воркуя беседовали. Иногда Поручик впрягался в дела насущные, особенно в те, которых не мог сделать Конрад – косил, латал, чинил. Зрелище власть предержащего, копавшегося и копошащегося на грядках и клумбах было для Конрада непереносно, и ночами из-под его пера выходили словеса задиристые и колючие, уязвлённо-самолюбивые, даром что подчёркнуто вежливые. Разнообразия ради вздумал Конрад пострадать.

«P.S. Надеюсь, Вы с пониманием отнесётесь к тому обстоятельству, что самолично передаю вам сию эпистолу. Насколько Вам известно, я испытываю затруднения по части секундантов, так что не соблаговолите ли Вы любезно порекомендовать мне достойного человека? Впрочем, буду рад и недостойному».

Ещё в час пополуночи он взялся сочинять «сию эпистолу», но пока что (было четыре) лишь постскриптум хоть как-то воплотился в сколько-нибудь удобоваримой формуле. Час ушёл на размышления о том, нужен ли в словосочетании «требование сатисфакции» предлог «о», и два – о сути предмета.

За это время буря искреннего негодования, внезапно, с суточным опозданием, разыгравшаяся в нём, постепенно улеглась. Кипенье оскорблённого достоинства ушло в гудок. И не потому что нечему было оскорбляться – речь шла о достоинстве (или достоинствах) одной весьма достойной дамы, но именно неясность, какое из достоинств было оскорблено и было ли вообще, сушила чернила в затупившемся пере и ставила под сомнение целесообразность мотивировки.

Конечно, в мотивировке Конрад не нуждался. Решительно всё равно, за что или из-за чего подставлять грудь под… Вот-вот, выбор оружия был на данный момент камнем преткновения, ибо выбор оружия он почему-то хотел оставить за собой.

Конечно, в поединке на ножах, шампурах, шпагах, рапирах, эспадронах неловкий, непроворный Конрад не имел ни единого шанса, а огнепально-пороховой вариант был бы чересчур шумен и резонансен. Было, правда, ещё орудие, висевшее на стене в Волшебной комнате, но влагать его в заскорузлые шершавые мужчинские руки претило Конраду.

Насчёт невозможности найти секундантов он тоже кривил душой – любой из логоцентристов с охотой подставил бы плечо в таком достохвальном инициатическом испытании, отмерил бы положенное число шагов и проследил бы за равнозначностью оружия у обоих противников. Но зело не хотелось Конраду впутывать своих подотчётных подопечных в столь интимное дело как выяснение вопросов чести, тем более – неизвестно чьей.

Он понимал, что здесь, в этих краях, хотел бы умереть только от одной руки и в присутствии только одной персоны, но вызов на дуэль в этом случае был совершенно невозможен.

Он начал погружаться в трясину Традиции, кишмя кишевшую аналогами и прецедентами. В прошлом человек, похоже, не успевал как следует позавтракать и поужинать из-за плотной загруженности индивидуального графика текущими рандеву с летальным исходом. С другой стороны, день без красивого поединка считался прожитым зря.

Из «Книги легитимации»:

В истории и литературе институт дуэли сначала был блестящим, безотказным и безошибочным орудием естественного отбора. Наряду с институтом войны, но война в целом для отдельной человеческой особи строилась как цепь следующих друг за другом поединков (детали оставим). В них выживал сильнейший, иногда – хитрейший, то есть тоже сильнейший, но другим концом. Первого традиция превозносила как молодца, второго клеймила как подлеца. Зря, кстати, клеймила: победа за счёт смётки более человечна – шаг вперёд по сравнению с животным миром… хотя что может быть бесчеловечнее Традиции? Кто расторопней штык-ножом махал, тот ей и люб.

Нападать исподтишка и врасплох разрешалось только полководцам во главе армии, и то не всем. Честная разборка между двумя полководцами перед строем подвластных дружин котировалась выше. Со временем – на бумаге брахманы одолели кшатриев, молитвы – меч, а на деле всё оставалось по-старому.

Реальный шанс у брахманов, попов, поэтов появился лишь с изобретением пороха. Долгое время тот, правда, был в дефиците и приберегался для более важных нужд, чем индивида ковырнуть; брахман Арамис по-прежнему шёл на выучку ко кшатрию Атосу, невзирая на «подставь ланиту». Но пришёл час, и огнестрельное оружие стало общедоступным и дешёвым. А пуля-дура не чета штыку-молодцу: верх в дуэлях стал брать не более крепкий и даже не более меткий, а больший любимчик орла, решки и птицы-удачи. Пьеры Безуховы всё чаще валили Долоховых. На этом фоне ревнители Традиции лишились аргументов против разночинной массы, объявившей «дувель» дворянским пережитком. Масса съела и брахманов, и кшатриев, им на смену пришла каста личностей, конклавом коих масса себя обьявила. Межличностные конфликты стало принято решать не-традиционными способами – по суду или никак

Лишь в наиболее традиционной стране кулачное право конкурировало с гражданским. Большей частью, именно кулачное. Новый сорт дуэлей крайне редко приносил летальный исход, суровый, но справедливый; зато он стал шагом вперёд по сравнению с лотереей на шестнадцати шагах. Опять стал побеждать сильнейший. Хотя порой не качественно, а количественно, то есть опять же, не-традиционно сильнейший, но учтём, что в мордобое большее количество липнет к лучшему качеству. Всё-таки не срам легитимности-гуманности-политкорректности…

Если звать логоцентристов в секунданты, надо было поспешать. Те собирались на войну и день-деньской оттачивали своё воинское мастерство, играя в подобие пионерской «Зарницы». В окрестностях Острова была у них настоящая военная база, с неслабым арсеналом всяких убивальных механизмов, от финок до гранатомётов.

Однажды Конрад не выдержал и даже Профессору пожаловался на вызывающее поведение Поручика. Он впрямую высказал обеспокоенность расшатыванием нравственных устоев его дочери.

– А-а! – несказанно обрадовался Профессор. – Запали на мою дочку-то!

– Ну почему сразу «запал»? Я – абстрактно… В принципе.

– Вот только не надо, не надо… – замахал руками Профессор. – Ревнуете ведь…

– Да какое «ревную», – искренне удивился Конрад. – Куда мне против Поручика-то…

– Прибедняетесь? Боитесь жёсткого мужского соперничества? Вы что, всегда таким угрюмым мизантропом были? Ни в жисть не поверю! За девушками бегали, стихи писали…

– За девушками бегал, но они от меня ещё быстрее бегали. Стихов не писал – не умею…

– Ну в прозе… дневник вели…

– И дневник не вёл. Не в радость кошмарики свои обсасывать… Так может быть, Вы поговорите с Анной-то?

– Э нет, брат, дудки… Тут уж действуйте сами, любезный!

– Так ведь Поручик чином выше меня… Я – его подчинённый. И вообще: поставить нас рядом, так кого женщина скорее послушает?

– А если он такой орёл, чем вы недовольны? Пора бы моей дочке да пристроиться… Четвёртый десяток уже…

– Но Поручик – вроде как представитель кровавой гебни. Не пара ей…

– Ошибаетесь! Несложные нумерологические вычисления... – профессор скоренько, но грамотно провёл на салфетке сложение. – Получается четыреста тридцать восемь. Четвёрка – число надежды и одновременно фиолетового цвета. Тройка – число крепости и фундаментальности: три богатыря, три кита, три свисалки между ног у мужчины. Восьмёрка – число хитролисости. А четыре плюс три плюс восемь – магическое число северо-запада. А вы говорите!...

– Ну и?..

– А вот что любопытно... Хе... Хе... – старик вновь углубился в подсчёты. – В фамилии «Петцольд» получается двести двадцать. Ваше число, делённое на два и плюс единичка. Она-то всё и решает. Да плюс ещё...

– Что?

– Асциндент у вас в созвездии Кассиопеи. Не слабо так.

– А у него? – машинально спросил Конрад.

– У кого? Ах, у этого... А у него нет асциндента. Зачем он ему?

– А мне зачем?

– А затем, что он – даймон верхней бездны. А вы нет.

– А я кто?

– Если вы забыли, справьтесь в своём паспорте... Да, чуть не забыл: и пятьдесят приседаний.

Конрад ни одного не сделал.

Зато когда он вышел от Профессора, как и ожидалось, его взгляду предстал собственной персоной Поручик. Тот непринуждённо раскинулся в шезлонге и кайфовал.

Конрад зигзагами подошёл к нему и начал путано отчитываться о последних встречах с неформалами. Поручик полуслушал, полуспал и вскоре лениво показал: довольно, мол. После чего выудил из кармана кошель и вложил в потную ладонь Конрада несколько купюр. Слов благодарности он словно вообще не воспринял – откинул голову назад и наглухо сомкнул вежды.

Анна стояла в одном конце лесного участка в тренировочном костюме с начёсом и кедах, свежая и розовая после традиционной утренней пробежки и комплекса упражнений по системе Ивана Бодхидхармы, зарубежной знаменитости. В её руках был снятый со стены Волшебной Комнаты старинный лук. Смотря неуклонно прямо перед собой, она выставляла вперёд одну ногу, разворачивала плечи, оттягивала к соску тетиву, прилагая усилие, равное поднятию пудовой гири, и неподвижно застывала где-то на полминуты.

Сзади стоял не спавший ночь Конрад и двигал челюстью взад-вперёд.

– Тренируетесь?

– Развлекаюсь.

– Вы – вдруг играете в такие игрушки? Хм, хм… это же вообще-то орудие убийства.

– Я не собираюсь никого убивать. Мне нравится полёт.

Стрелы певуче ударялись в повешенный на стене мебельного кладбища дощатый щит и, застревая, служили иллюстрацией к параграфу учебника физики «Затухающие колебания». Потом они угомонялись, и лишь разноцветное оперение дрожало в холодных порывах ветра. Результат Анны тянул не больше чем на норматив кандидата в мастера, но справедливости ради вспомним, что стреляла она не из спортивного лука, оснащённого всякими корректирующими приспособлениями, а во-вторых надо сделать поправку и на сильный боковой ветер. С кучностью попаданий всё было в порядке. Конрад устрашился.

– Дадите попробовать? – спросил он.

– Попробуйте… Да как вы держите-то, да не так, не так… Вот так… Ой, да не так…

Пыжась и пучась, Конрад кое-как растянул тетиву и отпустил её явно не вовремя; она больно шибанула его по пальцу. Стрела обиженно засвистела и исчезла в чреве мебельного кладбища, метрах в шести левее мишени.

– Ха-ха-ха, – зашлась Анна, – слава Богу, что не к соседям. Полезайте теперь в сарай, доставайте. Их у меня мало.

Конрад полез в мебельный сарай, опасаясь, кабы Анна не выстрелила ему вдогонку и долго шарил среди спинок, сидений и ножек, кряхтя и кашляя от пыли. Внезапно рука его коснулась чего-то приятного, вроде бахромы. Он вгляделся в полутьму: то был малиновый вымпел с профилем мускулистого лучника и надписью «Спортивный клуб Землемерного училища им. Людвига Хрубеша».

Эта находка так озадачила Конрада, что он не сразу вспомнил, зачем очутился в сарае. Лишь заслышав приближающийся голос Анны, он опомнился и в панике начал запихивать злополучный вымпел в разорванную обшивку безногого стула.

В это время в проёме показалась кудрявая голова Анны.

– Ну что, без шансов? – спросила голова.

– Ищу-ищу… – прошептал Конрад.

– Ищите, как в голодный год хлеб ищут, – сказала Анна, но понимая, что незадачливый стрелок будет искать до морковкиной заговени, сама влезла в сарай и в два – три движения нащупала стрелу, расщепившую какую-то полугнилую доску. – Вот вы-то точно убьёте кого-нибудь сдуру.

– Вы вообще… не боитесь… доверять мне оружие? – проговорил Конрад сквозь кашель.

– Бояться?.. Вас?..

Тайна смерти Алисы снова взяла Конрада за живое. О ней протяжно нудели перетруженный плечевой пояс и содранная кожа на пальцах десницы. Надо было попробовать распутать клубок, потянув за новую ниточку. Благо завелись деньги.

Перед встречей с неформалами он постучался к старушке-вязальщице. Та встретила его со смесью опаски и надежды – вдруг ограбит, а вдруг, гляди, что-нибудь да купит. Она с порога завалила гостя вязаными изделиями, но тот вежливо отказался от приобретения свитеров и шапок с помпонами, подчеркнув, что ничто материальное его не колышет. Размахивая широко раскрытым удостоверением, он попросил хозяйку без утайки ответить на его расспросы, а уж за ценой он не постоит.

– Да что ж я могу знать-то, голубчик? – искренне удивилась бабуля. – Моё дело маленькое, сижу взаперти да вяжу – только клиентов почти нет… А пенсии я скоро год как не видала – как же мне выжить-то? Ты начальник – может знаешь, когда у нас собес заработает? Исхудала я вся с голодухи-то…

– Про собес я обязательно узнаю, – Конрад прижал руку к сердцу. – А вот вы мне скажите… шали у вас кто-нибудь покупает?

– Шали? Что ты!.. Я их скорее для себя делаю: свяжу – и на стенку вешаю. Вещи красивые, нет спору, только вот не в моде они нынче. При коммунистах-то, почитай, каждая третья в шалях щеголяла, а сейчас все деловые да спортивные – даже не смотрят.

– И всё же… В начале лета у вас в посёлке убили женщину, которая как раз в тот момент была в шали. Слыхали про это?

– Ой, милок, тут много кого убили – не перечесть. А уж тем более откуда мне знать, кто как одет был.

– Она неподалёку от вас жила. У неё ещё сестра-близняшка есть. Кстати, тоже в шали часто ходит, правда, только дома.

– А-а, чего-то припоминаю, – неуверенно сказала бабка. – Три месяца, говоришь, прошло… Да, да, была одна такая… не такая, как все. Точно, точно – в шали ходила. И в пир, и в мир. Очень, кстати, ей к лицу она была. Я для себя всегда отмечала: ишь, какая лебёдушка... Было дело.

– А откуда у неё эта шаль? Не от вас ли? Я у вас недавно точно такую же видел, – перешёл Конрад к делу, совершенно при этом не сознавая, куда он, собственно, клонит.

– Нет, точно нет, – бабка решительно замотала головой. – В шали, ты говоришь, её кончили? В какой – в белой?

– Наверное, в белой, – смешался Конрад. Он ведь так и не рассмотрел фотографию, скрытую за многопудовым столом. – Сестра её – точно в белой ходит.