Текст книги "Остров традиции"

Автор книги: Василий Сосновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)

Значит, весь твой облик, весь твой modus vivendi, твой голос, твой запах объективно настолько богомерзки и богопротивны, что любой твой самый страстный призыв неминуемо влечёт за собой прямо противоположное действие.

Отчаянная истеричность запоздалых ударных проповедей лишь ускорила распад молодой семьи.

Но окончательно расплевались таки не сразу. Он ещё добрых полгода звонил ей, корил, каялся, плакал, взывал. Он говорил, что уже не встанет на ноги, что шансов для себя не видит, что она единственная может спасти его, ибо лучше всех знает его. Два года они были вместе – значит, единственная, она может видеть, что именно в нём есть, если вообще что-то есть. И значит, может помочь найти себя ему, утратившему себя напрочь. Он не держит её – твори, что хочешь, но оставь мне от себя кусочек… кусочек для меня. Этим хлебушком вдруг да проживу.

И порой она, скрепя сердце, навещала его в запущенной без женского пригляда квартире. Бутылок на кухне, правда, поубавилось – хроник забрал их и сдал: как-никак башляет. Конрад и на сей раз не бил ему морду и не спускал с лестницы – у хроника больше прав сдать бутылки, в большинстве своём именно его стараниями они попали на мартинсеновскую кухню.

Да, порой ненадолго пробуждалась в Натали жалость к Конраду, добитому работой в школе и пропажей голоса насовсем. Но периоды спячки становились всё длинней и длинней. Потом – забрезжила надежда выскочить замуж.

И она заявила: «Всё, не звони мне больше, оставь меня в покое. Ты мне противен. И если было у нас что-то хорошее, мне сейчас это мешает. Я хочу всё забыть». Он психованной психической атакой вынудил её признать, что просто накрутила себя, что её истинные чувства совсем иные. Спустя некоторое время она изложила ему тот же самый тезис в более грубой форме. Он опять потопил его в агонии красноречия… Раз эдак на пятый она-таки победила. «Всё, что у меня осталось, – это воспоминание о тебе, о том, как нам вдвоём когда-то было хорошо… ведь было же, было так!» – завёл Конрад запиленную пластинку, доставшую бедную девушку до печёнок. Но в отделе регистрации движения населения уже лежало заявление о вступлении в брак от некоей Натали Мартинсен. Конрад открыл для себя, что это некогда аморфное, амёбоподобное существо, пройдя через такое горнило, как бытие рядом с ним, выковало кое-каковский характер. Брякс – уже постигла искусство швырять телефонную трубку.

И когда трубка упала, обсыпанный изничтожительными словами Конрад увидал вдали расхристанный хвост улетающего навсегда последнего светлого воспоминания.

Часто крыл он таким аргументом: «Разве можно быть сволочью?» (Непереводимая игра слов: имелось в виду, что когда беспросветно конченого, перееханного колесницей жизни суицидала бросает на произвол судьбы человек, как никто, знающий, что это правда, что конченый, что перееханный, что суицидал – это поступок сволочной!)

Сколько встречал он в своих странствиях по Стране Сволочей подобных «сволочей», и никто не стал ему подпоркой на основании того, что никаких иных подпорок нет.

Оно понятно.

Можно походя охмурять сотни доверчивых девиц и, пару раз попользовавшись, выкидывать вон из сердца; можно ни за что ни про что укокошить не одну сотню сограждан; можно разрушить тысячелетние города и превратить цветущие сады в бесплодные пустыни; можно… можно… можно – но твоё место среди людей не будет поколеблено. И у лгуна есть жена, и вполне дурацкое дело плодить потомство, и подобострастно сгибаются перед душкой душегубцем восторженные юноши и разбухает от новых адресов записная книжка закоренелого мошенника.

Облагорожены, опоэтизированы, освящены традицией Дон Жуан и Макбет, Иван Грозный и Александр Македонский, ястребиноглазый корсар и охальная харя Стенька Разин. Восковая фигура Джека Потрошителя соседствует в музее мадам Тюссо с чучелами всеобщих благодетелей. Даже оппозиция Христос/Иуда, как показали Л.Андреев, Х.Л.Борхес и иже с ними, есть не что иное, как оппозиция «аверс/реверс».

Все грехи, в принципе, простительны, люди не злопамятны, люди делятся на друзей и недругов; друзья не возражают, когда топчешь врагов, а когда и друзей топчешь, даже враги предпочитают записаться в друзья. И если нет никакой другой индульгенции, оправданием преступления вполне служит его масштаб.

И лишь бессилие нон-гратировано в человеческом сообществе, и лишь оно одно вызывает тотальное презрение и вовсе не находит извинений, и лишь оно одно способно сплотить против себя всех и вся, независимо от индивидуальных моральных кодексов. Единый монолитный фронт сильных и слабосильных противостоит бессильному.

Его не поставят к стенке, он не сядет в тюрьму, если кто и ударит его либо опрокинет, то ненароком, из-за того что не заметил, думал – тут пустота. А так руки об такого марать никто не захочет. Тем более, конечно, не подаст руку.

Насилуй, предавай, воруй, толкайся локтями – всегда некая часть присяжных заседателей на суде человечьем найдёт смягчающие обстоятельства и навяжет оправдательный вердикт.

Но если ты расписался в своём всеобъемлющем бессилии, ты навсегда порвал с Традицией. То есть порвал с людьми. А если не расписался, но де-факто бессилен, люди порвут с тобой.

А суд небесный… Все прогнозы о его вердикте сделаны в лоне Традиции, значит, не в твою пользу. Поживём, помрём, увидим…

Улицы города, и без того не отличавшиеся благолепием, были испохаблены понатыканными тут и там коммерческими ларьками. Там продавалось, всё что угодно – от питьевой мочи и вяленой крысятины, главного лакомства в этих краях, до наборов открыток, с лубочными слезоточивыми картинками, представлявшими царя Гороха и его августейшую семью в канун их преступного убиения.

Кроме того, к вящему своему изумлению Конрад обнаружил, что в Стране Сволочей по-прежнему пишутся, продаются и читаются книги. В автобусах и скверах люди глотали свежие пейпербеки с развалов и киосков, как уже сказано, натыканных на каждом углу. Всё то была жанровая литература отечественного производства: для молодняка – фэнтэзи, для дяденек – боевички под видом детективов, для тётенек – детективы пожиже и лав-стори. А вот жанр «ужасов» почему-то представлен практически не был. Конрад долго кумекал, с какой вдруг радости, а потом понял: сволочи давно ничему не ужасаются, кушают ужасти под рубрикой «юмор».

Созерцание длинных рядов книжек-близнецов ин-октаво – по тридцать, по сорок, отличавшихся лишь названиями, но не фамилией автора – отвлекло Конрада от главного тома, составлявшего гордость киоска. Но, наконец, взгляд его остановился на шикарном, чуть ли не подарочном издании ин-фолио в бархатном переплёте и стоившем немалых денег:

«ЗЕМЛЕМЕР. БИОГРАФИЯ»

Это заглавие было выведено столь яркими и затейливыми буквицами, что не сразу бросалась в глаза фамилия автора. В принципе, для клиентуры было не так уж и важно, кто составил жизнеописание любимого народного героя. Куда важнее был его поясной фотопортрет, украшавший суперобложку. Конрад внимательно вгляделся в мудрые и лютые глаза персонажа книги и отметил, что как будто уже не раз видел эту грозную рожу. Но как истинный текстовед он не мог не заинтересоваться, чьему же перу принадлежит фундаментальное исследование. И вперился в мелкие буквы поверх заглавия:

«А. КЛИР».

Излишне говорить, что Конрад не пожалел чужих денег и недешёвую книжку про Землемера купил.

Над развороченной мостовой центральной улицы угрожающе нависло тяжеловесье монументальных построек эпохи Великой Бдительности. В таких жили «лучшие люди». Когда хозяином страны ещё был всеобщий Страх, специальные служители умудрялись сдувать с этих каменных страшилищ любую пылинку, но безалаберье последующих эпох обшарпало, обтерхало их не меньше, чем развалюшные хибары для трудящихся.

Вдоль пёстрых щербатых стен дефилировали давно не глаженые полицейские, рыскало озабоченное население. В его нестройные ряды незаметно внедрился гость с далёкого Острова. Смотрелся он как самый заурядный гражданин: мастер из металлоремонта или преподаватель черчения в ремесленной школе.

А что плохо одет – знать на толкучку пошёл, не в театр. Театры закрыты, и одежонка пообносилась на всех поголовно. Власть предержащие и претенденты на оную – не в счёт.

А что небрит – так ты поди достань хорошее лезвие в этом царстве-государстве, а если достал, жди гостей со стилетами да кастетами, они не ошиблись адресом, твои выскобленные щёки исчерпывающе характеризуют твой образ жизни.

А что с тележкой да с рюкзаком – так мало ли какой сюрприз ожидает среднестатистическую сволочь на улицах города. А вдруг приятный? Скажем, ящик самогона из-под полы?

А что задумчив – велика важность, в наше время есть о чём задуматься.

Время от времени он изучал замызганный клок бумаги и рассеянно озирался по сторонам. Вот это был немножко криминал: сограждане, повинуясь инерции, натыкались на оттопыренный горб и двигали кулачищами промеж кривых лопаток. К счастью, пустой рюкзачишка несколько амортизировал толчки и тычки.

У самого невзрачного из элитарных обиталищ Конрад опять затормозил и с особой тщательностью обнюхал бумажку с адресом.

Тут.

Ну и что теперь? Семь лет прошло, не семьдесят, Конрад не Лотта, этот дрянной городишко – не Веймар, и вообще аналогия неправомочна.

Опять мазохизм, дружок? Повторение пройденного?

Да как сказать… Перед доблестной чекисткой собрался предстать вестник из её кошмарного прошлого. Он всё взвесил, рассчитал, соответствующим образом настроился. Шанс удостоиться аудиенции, для обоих не обременительной, представится тогда, когда наступит кошмарное настоящее, в сравнении с которым кошмарное прошлое не столь кошмарно.

В прошлом этим приземлённым девочкам казалось, что только на страницах газет постреливают и взрывают – а газеты можно не открывать. Странные были времена: соседу справа, пятидесятилетнему научному сотруднику вся страна казалась огромным митингом, соседям слева, сорокалетней супружеской чете пролетариев – сплошным пустым магазином, детям соседа справа, выпускникам вузов – сплошным полем чудес, где спеют колосья, налитые деньгами, а детям соседа слева – сплошным полем боя.

Так что любой мог построить свою модель окружающего мира – в зависимости от запросов и интересов. В частности, для очень большой категории женщин разного возраста и интеллекта мир представлялся водоёмом, где резвятся на свободе будущие доходные и надёжные спутники жизни, и надо без устали закидывать свою удочку, авось да клюнет. Авось клюнет такой, за спиной которого, как за бетонной стеной можно строить новую модель мира по своему вкусу, модель удобоваримую и безызъянную – отныне ты защищена, обеспечена, устроена.

И вот настало время унификации индивидуальных представлений о мире, о родимом крае. Когда школы и улицы превратились в арены побоищ – не только дети мимолётных знакомых, но и твои собственные возвращаются домой с пробитыми черепами; когда свой дом перестал быть крепостью, грабители чистят не только соседские квартиры, но и твою собственную; когда, наконец, доходные и надёжные мужья приползают по вечерам с огнестрельными ранениями, стало ясно: туземные мужья, невзирая на доходность и надёжность, уже больше не стенка, не опора, не защита. Таковой может стать только зарубежный муж, но в нашем водоёме, как на грех, эта рыбка попадается всё реже.

И уж совсем не на что рассчитывать, когда муж – офицер Безопасности. Он и дома почти не бывает, и всё время под Богом ходит. Воленс-ноленс помянешь добрым словом минувшие дни.

Поэтому больше всего занимал Конрада вопрос, где и как проявиться-объявиться. Заявиться, обвалиться как снег на голову не выйдет – в партерах казённых жилых домов сидят бравые вооружённые вахтёры. Караулить человека во дворе, пока он с работы не придёт, нудно, томительно и тоже стрёмно: привлечёшь внимание пенсионеров на лавочках; стукнут, куда надо, а тебе туда вовсе не надо. К тому же, у человека может быть выходной или отпуск по второй беременности, хотя вряд ли, какие нынче в Органах выходные, какие беременности?

Всё же спокойней будет сперва позвонить… вон телефон-автомат на углу. Конрад добрёл до него, снял трубку, начал, сверяясь с бумажкой, набирать номер… ввв… этого ещё не хватало.

Он почуял, как вдруг внутри него проснулся порядком забытый в армии особый страх – страх перед отсосом, перед плевком в обнажённую душу, страх, что всё будет не так, как надо бы… что с ним поступят, как поступали прежде – невзирая ни на что. Очень захотелось по-большому.

Э, а где же гудок? Конрад постучал по трубке, дунул в неё. Конечно же – телефон сломан! Какое облегчение, ффу!..

Послонялся-покантовался, нашлась ещё одна телефонная будка. Её совсем недавно разбили. Рядом недвижим лежал тот, кем её разбили.

Проверив, цел ли сам аппарат (дудки!), Конрад крепко задумался. Вряд ли имеет смысл ввязываться в истории в чужом городе (и в своём тоже, какая разница), да уж больно жаль распростёртого на треснувшем асфальте беднягу. И «Скорую» никак не вызовешь…

– Эй, брат, – тихонько позвал он, руководствуясь самыми гуманными соображениями. – Живой?

Насилу отверзлись залитые кровью глаза. Обеззубленный рот прошлёпал ругательные слова, потом внезапно разъехался до надорванных ушей. Вдруг Конрад пожалел, что так некстати выказал человечность и участие.

– Бля!.. Здоров, Ёбаный Пигмеец…

– Здоров… – голос опять отказал, однако даже в получившемся шипе-хрипе-скрипе не смогли спрятаться нотки раздражения и недовольства. Увы, поздно перебегать на другую сторону улицы, поздно юркнуть в подворотню. Ёбаным Пигмейцем Конрада окрестили в армии. Перед ним стоял на карачках его недавний однополчанин. Да уж, надо было поиметь в виду, что и в этой дыре можно повстречать совсем не нужных знакомых…

– Спиртяги, бля… – потребовал однополчанин.

– Раны промыть?

– Хуйли, бля, выёбываешься, пидор гнойный? – восстал однополчанин. Решил, что издевается над ним Ёбаный Пигмеец. Сейчас ярость вот-вот вернёт ему силы; надо заглаживать свою вину, не то схлопочешь.

– Дитер, не волнуйся, – (кто волновался-то?) – Кто ж тебя так уделал-то? К врачу тебе надо… Давай отведу.

– Ебал я в рот врачей-срачей, – зарычал строптивец Дитер. Он шатался, и от гневных чувств усиливалось кровотечение. – Прямым ходом, на хуй, в жмурдом свезут… много, бля, понимаешь… с-столица!..

Столичным жителям в армии труба. (Муть ёбаная, жрут хлеб, который мы взрастили).

– Не куролесь. Ну хочешь, домой тебя отведу…

– Сам дойду, мудила… – Дитер вроде разобрался, что ему добра желают. – Спиртяги, бля, с-сука!..

«А может, действительно, сам дойдёт?»

– Со мной пойдёшь, блядюга, – тут же убил надежду Дитер. – Хуёво мне, бля… В армейке вместе, бля, еблись, ебись, сука, в сраку… обмоем, бля…

Конрад вновь погрузился в размышления.

– В лом, – сказал он.

– Ты, что ль, в лом? – провинциальный паренёк на таком изысканном жаргоне не базлал. «В лом» он понимал только как «пьяный в лом».

– Не по кайфу, значит, – разъяснил Конрад.

– Сука, обидишь!..

– Знаю, бля, что обижу, – расхрабрился Конрад. – Там сейчас друзья к тебе завалят, подруги… Ебали они меня в рот…

– Чё, чё, бля?.. Вынь гвоздь изо рта!..

Это к тому, что у Конрада выходило так: слово слышно, слово пропало. Сам-то Дитер сегодня тоже не Демосфен – острая нехватка зубов.

– Никого, говорю, видеть не желаю!

– Бля, столица мутная!.. А какого хуя забыл в нашей сраной деревне? («Шалиша… шраной…») Али в столице с маргарином перебои?

– Дела у меня тут, – сказал Конрад по-граждански независимо. – Телефон ищу.

– Вишь ты, деловой, ёбаный в рот!.. Размечтался, бля – в городе ни одного, бля, целого, на хуй, все, в пизду, разъебали, – посочувствовал Дитер. – Я своими руками их грохнул до ебени матери… Ну и пиздуем, на хуй, ко мне, позвонишь, бля… – (Конрад постеснялся вставить, что разговор конфиденциальный). – Не ссы, бля, одну банку ёбнем, а там пиздуй на все четыре…

– Банку?

– Ты что, Ёбаный Пигмеец, думаешь, бля, я тебя грабить буду, на хуй?.. Что с тебя взять, мудила?

Взять с Конрада, честно говоря, было что. Но хитрый Дитер щипал самую слабую струнку. Ёбаному Пигмейцу было, в общем, до фени, кто о нём что подумает, но выглядеть трусом в глазах боевого товарища…

– Ой, да на здоровье, грабь. Только сперва пришей, лады? – такое условие Конрад выдвинул.

– Иди ты на хуй, долбоёб хуев! – Дитер так натурально обиделся, что показалось: не видать Конраду самогона, как своих ушей. – Мы мирные люди, играем, бля, только по-крупному. Рекет, хуекет – пожалуйста. Ты, малафья столичная, от меня – там – много зла видел?

Новый повод задуматься.

– Бля… Второго такого вспомнить надо… Чтобы вот так, не иметь претензий… Спасибо, брат…

(Хотя, когда всей ротой мочились на бесполезного гальюнщика, не брезговал, услужливо ширинку расстёгивал).

– Хе-хе, мой папа такого сынка в рот ебал… – (шутка). – Ну пошли, Ёбаный Пигмеец, всё заебись… Уя, бля, сука, на хуй, ёбаный свет…

Отбитые внутренности напомнили Дитеру, что надо быть серьёзным. Он опёрся на Конрада и, постанывая, скомандовал, куда его вести.

Опасения насчёт «друзей и подруг» оказались небеспочвенны – Дитер обитал в общаге. Он всего на один призыв старше Конрада – значит, на десять лет младше, собственной квартирой пока не обзавёлся.

Но на счастье (будний день, ещё не вечер) в общаге их никто не потревожил. Да и не хотелось Дитеру в таком виде никому показываться. Видать, за дело пиздюлей огрёб, стыдно.

Вообще-то пока добрый гений неумело лепил неприлипающие пластыри за неимением других медикаментов (шестёркина работа из лучших побуждений), Дитер пытался втолковать ему, что же, собственно, с ним стряслось. Но язык, на котором он говорил, Конрад понимал по-прежнему плохо. Не только потому, что шамкал бедняга. Все слова, разумеется, «Ёбаный Пигмеец» знал – их было не так много, но вот связи между ними улавливал с трудом. Страшно далёк был он от народа.

Дитер же как поехал языком чесать, так остановиться не мог – балабол ещё тот. Насколько схватывал Конрад суть этого словесного поноса, были тут и какие-то армейские воспоминания, и отчёт о тяжкой жисти на гражданке, и похвальба Бог знает какими крутыми подвигами. Конрад кивал, поддакивал – наверняка невпопад – и от смущения маленькими глотками сосал блевотную жидкость. Это мог быть и архидефицитный бензин – Дитер водилой работал.

– А хошь девочку, Ёбаный Пигмеец? – таким макаром прервал однополчанин поток мутнеющего сознания.

– А на хуя девочке Ёбаный Пигмеец? – не понял Конрад.

– Её спросишь, бля. Не ссы. Ни трепака, ни сифилька.

«Пиздúшь», – подумал Конрад.

– Не хочу девочку.

– Мальчика желаешь, разъёба?

– Покоя желаю.

– Понятно, бля, ясный пень. Я вон, бля, тоже желаю… Да суки, бля, нависли, бля, хуй отмажешься…

И погнал про работу свою. От блевотных судорог Конрад усиленно зевал.

– Бля, Ёбаный Пигмеец, – голос Дитера зазвучал торжественно, как при вручении наград Родины. – А я всё ж тебя уважаю. Целку в жопе – сберёг!

(Н-да, был такой смешной эпизод в армейский период его жизни. Брому на всю роту не напасёшься, да и не всех этот самый бром берёт. Томились, страдали воины без привычных утех. Любое отверстие шло в ход. А у Ёбаного Пигмейца отверстие на загляденье – занозу не посадишь, и калибр подходящий…

…но страх сшивал ягодицы суровыми нитками, омерзение закладывало очко будто цементом. Правда, возникли неразрешимые проблемы с дефекацией. И клизма не лезла – как одуванчиком в бетон. И все объедки, перепадавшие Конраду в столовке, лишним балластом оседали в трюме организма.

И настали бы кранты, и увидел бы райские кущи, и просёк бы горний ангелов полёт, да попался в лазарете человек хороший – военврач 2-ой категории Вёрфель. Мужик суровый, но не злобный. Он заставил таки очко разжаться. И вот – всё ещё жив Конрад. А военврачу царствие небесное – в Чуркестане на пики надели. Только что всезнайка Дитер поведал).

– Во, бля, мировой был чувак. А теперь мне и челюсть хуй кто вставит, тут, бля, купленые все…

(Что делать, жалованье у врачей мизерное).

Светлой памяти верного ученика Гиппократа посвятили боевые соратники следующую дозу. На сей раз никто не схалтурил.

…Душа-человек однополчанин вовремя тазик сообразил. С таким в разведку ходить – одно удовольствие.

– Сколько тя за пиписку тянули – не оторвали, – рассыпáлся тот в комплиментах, пока Конрад утирался портянкой.

– Каши мало ели…

(Это точно, мало в армии давали каши. Ещё и поэтому выжил тогда).

Ах, ну просто чудо, просто золотко этот Дитер. От возлияний всё добрее становится, аж светится… Ни тебе агрессии, ни маниакала. Только всё ля-ля-ля да бля-бля-бля…

– Брат… – перебил Конрад, проникшись доверием. – У меня к тебе вопрос как к аборигену.

– Кому, сука?

– Ну… коренному жителю – ряд вопросов. Где тут у вас газ по талонам выдают?

– Газ?.. Ёпт… Пиздой накрылся… Вот слушай, сука. Еду я это… по Августа Бебеля… тут мусор, бля… Грит: пидор ты, бля… хуйлиж ты… я грю… не пизди, мудила… а он…

– Хлебные карточки где отоварить – не скажешь? – сделал Конрад другую попытку.

– Не свисти… Пиздой накрылось… – рука однополчанина описала невообразимую ломаную, по которой, надо думать, «накрываются»… – так я ему… слышь… я ему в ебальник, бля, гаду… еблысть, бля…

И всё так невинно-добродушно… Вот жаль, проехал чувак критическую черту. Толку не добьёшься.

– Ну, брат, спасибо за угощение. Очень вкусно было, – покривил душой Конрад, а затем самым решительным образом оторвал зад от табурета.

– Куда, пигмея ёбана? – белугой взревел Дитер, меняясь в лице. – Бля буду, упизжу суку… – и тоже вскочил, проворный, как лань – беда лишь, что на стол наткнулся и больно ушибся.

– Всё, всё, брат… Будь здоров, – миролюбиво пролопотал Конрад, шустро пятясь к двери.

– Блядюга… – воинственно заголосил Дитер и запустил в ретирующегося Доброго Гения бутылкой. Промазал, вот досада… А ведь в полку был среди лучших снайперов…

Но начать преследование он был не в состоянии: облитые бензином, отбитые коваными башмаками внутренности от резкого сотрясения точно рванулись наружу, словно миллиард глистовидных драконов, каждый величиной с откормленного питона, взбесился в утробе несчастного, и он рухнул под стол… чего спьяну не пригрезится – померещится там Ёбаный Пигмеец или ещё хуйня какая…

«Бедный, бедный мой желудок», – кручинился Конрад, убеждаясь, что погони не будет, и вдыхая дерьмозный городской воздух. Мля… на фера он мне, воздух: ни в одном глазу, как стёклышко, вся эта авантюра зазря, проблевался прежде, чем опьянел, а теперь вот в животе революция, в голове менструация, в ногах импотенция… У-у, как погано, ух я гудила-гудила, участие проявил, храбрость проявил… кого скребёт? День, мля, потерян, вон – смеркается, с ночёвкой неясно, в гостиницу надо б пораньше… Орё-ол! Так, главное, и не позвонил ведь… может, и к лучшему… кстати… гребёна лошадь! А телега-то, телега где? Ну звездец… разжился горемыка складной телегой, пусть будет ему от меня благодеяние… а мне что, всё в охапке тащить… если достану? Хорошо, что рюкзак спас… ага, я же его и не снимал… Ох-хо-хо… (Ну хватит сквернословия, внутренний глас бывшего гальюнщика тонет в нытье всех частей тела сразу, его внутренности уж два года как отбиты).

Не в силах что-либо предпринять, Конрад присел на деревянные развалины – не то детской, не то собачьей площадки. Уместно заметить, что его не любили ни дети, ни собаки, и он им платил той же монетой.

С чувством глубокого удовлетворения прочёл он сегодня на заборе правительственный указ, обязывающий всех частных собаковладельцев в недельный срок сдать своих питомцев в распоряжение госплемхозов, заготскота и полицейских комиссариатов. Взвешенное, мудрое решение. Эти кусачие слюнявые истошноголосые твари поглощают солидную часть иссякшего тепла, на которое способны души человеческие и в котором нуждаются, в первую очередь, другие человеческие души. Ему не раз предлагали: «Заведи собаку». – «Мне бы человечка…»

Когда полтора года назад вышел аналогичный указ, касавшийся домашних котов, народ благосклонно отнёсся к акциям современных швондеров. Одни сердобольные тётушки старой закваски сдерживали неутешные рыдания с помощью подушек. Теперь же, наверно, грядут массовые беспорядки, и дело тут не в массовой любви к четвероногим друзьям. В моде нынче волкодавы, доги, овчарки, словом те, кто способен в какой-то мере обеспечить безопасность хозяев, их жён и детей. Ловкие ребята за умопомрачительные бабки читают курс воспитания небезобидных зверюшек в самурайском духе (беспрекословное подчинение хозяевам, слепая ненависть ко всем прочим).

Другое дело – эти кровожадные монстры сами становятся объектом охоты, их собственная жизнь постоянно под угрозой. Отлов бездомного и домашнего зверья – бизнес доходный, выгодный, спрос на продукцию собачье-кошачьего происхождения колоссален, коты-собаки сволочей одевают и кормят… И без устали носятся по улицам охотники с лицензиями и без, с ружьями, с баграми, с крючьями, с голыми руками… Уже практически исчезли в населённых пунктах дворняги, метисы, прочая беспризорная шваль, перевоплотилась в шубы, шапки, ледащие бифштексы либо просто сгинули в дезинфекционных душегубках… и поделом переносчикам заразы. Теперь вот ни родословная, ни верная служба хозяину не спасёт тебя от использования в гуманных народнохозяйственных целях.

Кабы ещё малых детишек отлавливать, да в супчик! Этих чумазых сквернословящих паяцев с рогатками и духовушками (в последние годы – и с оружием посерьёзней). Откуда же взрослая мразь берётся, как не из этих голоштанных пупсиков-ангелочков, цветов жизни разрастается? Бывший школьный учитель был солидарен с тишайшим затюканнейшим коллегой из пьесы Ионеско, что каждый Божий день съедал на ужин по сорок учеников.

Если уж пошли литературные реминисценции, то есть ли во всей мировой литературе более слёзовыжимательный эпизод, чем столкновение на большой дороге малыша Жерве – маленького савояра с сурком на плече (достойный жалости типаж из суперхита композитора Бетховена) с освободившимся после девятнадцати лет французского ГУЛага духовно опустошённым, обездоленным Жаном Вальжаном (не менее жалостный типаж из менее известного хита «Тяжёлым басом ревёт фугас,/ Взметнулся фонтан огня./ И Боб Кеннéди пустился в пляс:/ Какое мне дело до всех до вас (bis),/ А вам до меня»).

А вам – никогда не хотелось обидеть ребёнка? Ни с того ни с сего, за просто так, первого встречного? Двинуть его прямой ногой под дыхало? Пустить струю мочи в лицо? С упоением луддита разломать его игрушки? Не хотелось – потом – заглянуть в его изумлённые глаза, познавшие некую новую реальность, некий новый модус бытия? Ах, нет?!! Какое бесчувствие, глубокоуважаемые, какое душевное отупение! Лечиться вам надо…

Вновь зарядил мелкий дождик. Конрад с внутренним трепетом наблюдал прелестную жанровую сценку.

Два девятилетних акселерата, Фриц и Ханс, самым паскудным образом стебали десятилетнего недоумка Вилли, который ещё ни разу в жизни не испробовал женщину.

Конрад жадно ловил каждое слово – во всём пышноцветьи воспроизводили уста младенцев лексикон бравого солдата Дитера (и где-то его собственный), медленно соображал: ага, так, сейчас раздам этим симпотным карапузикам по гостинцу. Маленьким половым активистам – свежие, с пылу, с жару, подзатыльнички. Так, чтобы шагов на пять отлетели и чтоб черепки вдребезги об асфальт.

А этого вот угощу конфетиной – в кармане завалялась последняя карамелинка. Потом посажу себе на колено, стану гладить по спутанным волосам, распугивая пригревшихся там вшей. И вкрадчиво лопотать колыбельные слова, обещать заступничество. Увезу на Остров, Анне в ножки кинусь: усынови…

И ринулся на вражью силу грозный мститель, богатырь-батыр-рыцарь, суровый, но справедливый; высоко взлетел карающий кулак, полыхнуло пламя из ноздрей (может, просто сопли: похолодало…)

Инстинкт самосохранения у современной детворы развит чрезвычайно, за версту шухер спиной чуют. Страхолюдные зыркалки Конрада подстегнули расторопных растленных малолеток; их как ветром сдуло, сиганули – один налево, другой направо; сверкание их пяток ослепило мрачного дядьку; тот остановился.

Ну, хрен с ними, Бог с нами, малыш. Я прогнал их. Я вздымаю над осиянной головою благословенную конфету на манер факела надежды для униженных и оскорблённых, словно Данко своё горящее сердце, и Прометей вдруг почему-то вспомнился, и Моисей… Только вот незадача: пока рылся в бездонных недрах дырявого кармана, совсем упустил из виду, как с воем и топотом рванул в противоположную сторону перепуганный неуклюжий медвежонок Вилли. Конрад поздно опомнился. «Стой, мальчик, конфету дам», – страшным голосом сипел Конрад вдогонку. Мальчик разобрал только одно слово «дам», единственное хорошо знакомое, слышанное в стольких вариациях: по шее дам, в грызло дам, в нюхальник дам, по яйцам дам… ах, кабы знал Вилли ещё и про «прекрасных дам»…

Всю ночь взывал Жан Вальжан к безмолвным просторам империи Бурбонов: «Малыш Жерве, малыш Жерве»…

«Рррваф-аваф-ваф-ваф-ваф», – загромыхали потёмки. «Ёж твою рашпиль, не иначе менты».

Из переулка выскочило оскаленное разъярённое страшило. Трепеща на ветру, как знамя победившего пролетариата, красный язык плотоядно тянулся к Конраду.

На буксире чудовище тянуло неплохо одетую женщину с зонтиком. Единственный действующий фонарь осветил её растерянное лицо.

– Привет, Натали!..

По расчётам бывшей жены Конрад при случайной встрече должен был вцепиться ей в горло или залепить в неё первым попавшимся кирпичом. Поэтому она, лишь отыскав чистоту помыслов в беспомощных глазах бывшего мужа, зашептала: «Фу-фу, Рокки, фу, тубо». Угомонить кабыздоха, унаследованного, видать, от самих Баскервилей, обуздать его намордником ей удалось минут через пять.

– Во кобенится, кобелина, – сказал Конрад. – Это тебе привилегия такая полагается?

– Ты про указ? Не знаю прямо… Буду начальству челом бить… авось пожалеют… Ты небось напугался?

– Да на меня уж в армии собачек спускали. Хохмы ради. Привык… – махнул рукой Конрад.

– Ты что, в армии побывал?

– Ну!

– Ты с ума сошёл?

– Я на нём и не стоял. Да вот… решил побывать там, где бывал мой народ. Его сильнейшая и талантливейшая половина… Хотя будущей весной и другую половину призовут.

Сущая правда. Закон о воинской обязанности претерпел изменения. Девушек с девятнадцати лет уже приписали к военкоматам. Ну а то, что бредовая идея сходить в армию посещала Конрада ещё во времена их бракованного брака, Натали, конечно, не помнила. Пришлось дать кой-какие разъяснения.

– Так странно… Я сразу узнала тебя.

– Неужто не изменился? – он склонил плешь.