Текст книги "Остров традиции"

Автор книги: Василий Сосновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

А кстати: вы читали роман «Человек без свойств»? А книга «Человек без положительных свойств» в каком-нибудь спецхране не завалялась?.. Ну-ка – какие у меня положительные свойства… назовите-ка… Экаете-мекаете?.. То-то! Нет мне аналогов и прецедентов! Я у-ни-ка-лен, ёж вашу рашпиль!.. Так какого хрена вы станете мне помогать? Бывает, находит помрачение на гениальных гроссмейстеров, бывает, теряют себя рукастые слесаря, так это ж потеря для общества, они вправе просить о помощи… А помогать мне – вам – не противно?»

Последний аргумент безотказно действовал на тех редких терпеливцев, что ухитрялись дотерпеть до финала гневной отповеди неблагодарного страдальца. Убедившись, что больной исцеляться не хочет, целители с чувством выполненного долга умывали руки и с достоинством уносили ноги.

Ура, поддался задний клапан. Всё. Больше кина не будет. Конрад дёргает цепочку, и конкретика вырывается наружу, смывая крупную бурую загогулину. Будет тебе кино! Будет! Четыре стены сортира на глазах превращаются в четыре экрана. Скорей бегом отсюда.

Оставшись один, с оторванным хлястиком Учителя Жизни в руках, побившись головой об стену и побив старую посуду, Не Человек с ногами забирался на любимую тахту и крепко задумывался над каверзной задачкой.

«Раз я Не Человек, значит, всё человеческое для меня закрыто. Мне ничего нельзя. Знаю – никто в этом не виноват, но ведь и я не виноват. Так какого ж рожна начальники, жёны, сослуживцы, встречные, поперечные спрашивают с меня как с человека?

Вот за это я готов беспощадно мстить, мстить, мстить. Ибо временами мне кажется: раз я Не Человек, мне всё можно.

Поэтому иной раз затравленный зайчик надевал личину кровожадного волка (Welthass всё-таки меньшее зло, чем Weltschmerz) и от контратакующей тактики переходил к атакующей.

«Кстати, кто эти «вы»? – обращался Не Человек к подвернувшимся ближним. – «Вы» не любите быть вами. Вы любите размежёвываться на реализованного Ремарка и неудачливого Крамера, на добродетельную Лиз и падшую Бетси, на рафинированного Швейцера и мужиковатого швейцара. Да вы, батенька, попросту безнадёжный шизофреник. Такой монолитный и такой многоликий. Я бы вас на цепь посадил, сучье вымя… Да вы – мя – на раз, а я вас – как?

Сам Конрад шизофреником не был. Он чувствовал, что тождествен самому себе, о чём искренне сожалел: ни со стороны на себя посмотреть, ни закрыть на себя глаза, ни над собой посмеяться.

Конрад с сожалением смотрит на сморщенный комочек своих гениталий. Кто знает об их существовании? Один хирург военкоматский. «Хоть бы справку выдал, падла, о наличии у меня чего надо. Другой вопрос – кому надо…»

Вновь переходя на множественное число, Не Человек продолжал: «А то, быть может, думаю, убить вас? Уничтожить, уконтрапупить, утяпать? Тяпку скоммуниздить у какого-нибудь садовода-любителя… Не, чего собственно, вас не убить? Вон вас сколько, функциональных, полноценных – но толку-то? Все реки замутили, все леса повырубали, все луга потоптали. Нехай вас будет поменьше: вам же лучше…»

Чем дальше Конрад никого не убивал, не уничтожал, не утяпывал, тем больше хотелось. А не убивал по двум причинам: интеллигентское воспитание и низкая квалификация (убивать тоже надо умеючи, не то намеченная жертва первая обстебёт тебя. Лишний раз.)

«И вы ещё что-то говорите мне – про добро, про зло… Но уж извольте освоить сперва мой код (фундаментальные понятия «хотеть» и «мочь»). А чегой-то я должен осваивать ваш? Вам же это в лом, вы не потерпите взлом. Ну, ну, балансируйте себе между добром и злом…

Я-то по ту сторону добра и зла. Но вы опять не проссали. Я ж вам про другую сторону… Стреноженный безногого не разумеет. Идите на хуй. Простите ради Бога…»

Светила психиатрии таки пришили ему диагноз «Истерошизоидная психопатия». Не в том беда, что обречён смотреть плохое кино – кино-то добротное, этакий неореализм. Беда, что в репертуаре кинотеатра только один фильм.

Сорок тысяч вёрст вокруг собственного пупа. Ни тебе сублимации, ни тебе самотрансценденции.

Скрючившись на стуле, Конрад самотрансцендируется единственным доступным ему способом.

Выхватывая из сонма мелькающих лиц симпатичные личики молодаек типа Эвхен, Лоттхен, Клерхен (девочка с группы общения), Конрад задерживает их в кадре подольше. С привычным лёгким постаныванием мнёт, дёргает, тормошит, колошматит свой многострадальный член и беспощадно мстит, мстит, мстит несчастным кудрявым милашкам. Напрасно глупышки хнычут, пищат и молят о пощаде. Тщетно пытаются заслонить маленькими ладошками голенькие, розовеющие как новорожденные поросятки, сочные, упругие грудки. Грубый расстрельный металл плачет по этим грудкам; ждёт их обладательниц заслуженный капец…

Но бледна картинка, и мужской признак Конрада кренится набок – эти личики пронеслись на горизонте его бытия безвредными метеорчиками, не оставив в сознании заметного следа, только чуть-чуть взбудоражив совесть. Сквозь их расплывчатые образы нежданно-негаданно проступает круглая, в окладистой бороде, физиономия добряка-ходока. Одна мимолётная с ним беседа в своё время шандарахнула Конрада, как загадочный метеорит тунгусский – воронку оставила ого-го…

Воспоминание 22. (12 лет от роду).

– Я твёрдо решил покончить жизнь самоубийством, – заявляет угрюмый мильчик в коротенькой куртёнке доброму волшебнику-экстрасенсу. (В ходе предшествующих встреч с упрямым мальчиком волшебник расписался в полном своём бессилии).

Экстрасенс стягивает бороду в могучий узловатый кулак и после нескольких секунд безмолвия выдаёт:

– Ты взрослый человек, тебе решать. Хотя мне очень жаль твою маму… Но напрасно ты думаешь, что это выход для тебя. Ты не читал книжку мистера Муди, – (сумрачный мальчик сдерживает смех), – «Life after life»? Очень зря: я дам тебе ксерокопию: заодно поупражняешься в переводе. Но когда будешь читать, имей в виду: автора интересовал опыт людей, прошедших через клиническую смерть, самоубийц среди них – ничтожный процент. Поэтому на каждой странице ты встретишь сплошные восторги: Being of light в конце туннеля. А я вот специально интервьюировал тех, кого откачали в реанимации после попытки наложить на себя руки. Их впечатления – диаметрально противоположные. Оказалось, боль, которую испытываешь, грубо говоря, на том свете, в миллиарды раз острее той, от которой пытался избавиться. Ощущение, будто движешься во мраке внутри бесконечной железной трубы, и в ушах гулким эхом отдаётся одно-единственное слово: «Никогда!» Дело в том, что от самоубийцы остаётся его чёрный астрал – не что иное, как сгусток гомогенной боли, не амортизированной телесной оболочкой. Чёрный астрал, правда, рассасывается… но это где-то лет через тысячу. А так он, помимо всего прочего – источник дурной энергии, способный воздействовать на биополе далёких потомков… Неспроста ведь практически все религии запрещают хоронить самоубийц на кладбище, а их последнее земное деяние квалифицируют как тягчайший грех…

Конрад всегда инстинктивно сторонился мистицизма и оккультизма в любом обличье. Хиромантов, астрологов, ясновидцев, чёрных и белых магов – всех без исключения держал за шарлатанов. Но в чёрный астрал поверил безоговорочно и сразу. Симптоматично, да?

Люди верят в то, во что хочется верить. Отъявленным хлестаковым доверяют больше, чем горемычным капитанам-копейкиным. И чем прозаичней причины горестей и мыканий, тем громче и уверенней звучит слаженный хор: «Этого-не-может-быть-потому-что-не-может-быть-ни-ког-да».

И многоглавые толпы ломятся поглядеть на неправдоподобных суперменов, бэтменов, звёздных воинов, а какая-нибудь сирая заштатная элинор ригби, которая вполне правдоподобно платит за билет в тот же видеозал, кажется неостроумной выдумкой.

И так легко поверить в гуманоидов, телекинез, полтергейсты, лох-несское чудовище, в масонский заговор, наконец, и совершенно невозможно поверить в существование Конрада Мартинсена. Только сам он всё время кричал: «Вот он-я!» Кто бы крикнул: «Вот он-он!»?

Изрядно подзамёрзший, Конрад спешит под свои десять покрывал. Дорогу к дивану ему преграждает старый знакомый. Тараканья экспансия распространяется за пределы кухни. Уселся рыжий, усищами помахивает, желает продолжить прерванную беседу. Не исключено, что в очереди к тараканьему врачу начитался свежих газет и во всеоружии подготовился к интеллектуальному поединку.

– Вылечился? – спрашивает Конрад (артикуляция смазана). Над эрудированным тараканом зависает заснеженный валенок.

Рыжий не успевает объяснить, что это не он, а его двоюродный брат. Валенок падает, таракан погибает. Конрад ложится, проворно нащупывает меж вытянутых ног своего любимца и в два счёта расправляется с недобитыми девушками.

Стук метронома, приглушённый, но чёткий, теперь доносится с кухни. Это с неумолимой периодичностью капает вода из плохо закрученного крана. Реквиемный, панихидный темп Largo. На сегодня все умерли. Ходики остановились, беспомощный свисает маятник-помазиватель. Другой помахиватель обескровлен, обесточен, обессочен, покоится, куцый и безжизненный, прильнув к мокрому левому бедру. Убиенные девочки превратились в грязные безобразные трупики, они разлагаются и смердят; глядеть, как обгладывает девичьи косточки шакальё-вороньё, совершенно неинтересно. Под сохнущим валенком засыхает давленая усатая каша о шести ногах. Лишь Вечный Жид будет вечно жив, но Хвала Создателю – раз в сутки он даёт прóклятому им детищу перевести страждущий дух.

Кап… кап… кап… Выступившие слёзы подтачивают твердыню безысходности. Дзинь… дзинь… Весна ещё не скоро, капéль сопель застывает сосульками. Хрр... хрр... хрр... посвистывают закупоренные ноздри, убаюкивая. Упоение успокоением на свежевыглаженном лице. Гаснущий разум генерирует нечто неочерченное: то ли черти, то ли черви… сон разума рождает чудовищ – ручных, безобидных. Солипсический солитер Solitude, прожорливый паразит Прошлое добровольно уползают из дырявого желудка, из отбитой печёнки, из окаменелых почек, из воспалённых лёгких. Ленточный червь Боль послушно сворачивается в клубочек и консервируется в гортани, в горниле горла – там, где согласно поучениям великих гуру расположена чакра Пространства и Времени.

Время для Вечного Жида остановилось, но судя по синюшному цвету заоконного пространства, уже десятый час. Понемногу пространство поглощается слипающимися веждами. Рассвет забрезжил, он веки смежил…

Не Человек спит.

1 4 . I gotta hear you scream

Конрад проснулся в сумерках. Завершался самый короткий день в году. Было до невероятия холодно – калориферы почему-то не работали. Сегодня надо пересилить себя и натопить печку.

Едва приподнявшись на локтях, Конрад уставился на старую политическую карту мира, висевшую над изголовьем.

Карта за четверть века морально устарела. Многие государства успели поменять свои названия. Некоторые – прежде разделённые демаркационной линией – воссоединились. Некоторые – бывшие «лоскутные империи» – раскололись на части. Колониальные владения, выкрашенные в цвет метрополии, почти все обрели независимость. Не соответствовала истине также штриховка на кружках, обозначающих города, – население многих из них удвоилось, а то и утроилось.

Не до конца проснувшийся, Конрад пока не мог приподняться так, чтобы как следует разглядеть северное полушарие, где раскинулась на целых полконтинента, подмяв под себя добрый десяток климатических поясов, необъятная и непонятная Страна Сволочей.

Глаза его оказались как раз на уровне пожизненно белой, незаселённой и аполитичной Антарктиды. Конрад мысленно солидаризовался с коренным населением ледового континента, нелетучими птичками в чёрных фраках и белых манишках. Каково им там, на безотрадном краю Земли, где сейчас, в антарктическое лето, месяцами не заходит солнце и нет никаких развлечений, кроме футбола, изредка завозимого полярниками. А между тем, по слухам, глобальное потепление всё больше подтачивает шельф, зона обитания пингвинов съёживается, и популяция их неуклонно уменьшается.

Была счастливая пора, когда он не слыхивал ни про пингвинов, ни про экологические катастрофы – он был ещё слишком мал. Но когда родители оставляли его ночевать у бабушки с дедушкой, он с жадностью разглядывал чуднЫе, может быть – волшебные слова на точно такой же карте мира, и особенно притягивали его загадочные надписи на белом теле Антарктиды. Станция «Мирный», станция «Восток» – не очень-то завлекательно; это, наверно, как в метро, когда к бабушке едешь: «Следующая станция – Проспект Трудящихся». Но вот магия продолговатых надписей крупными буквами, сетью накрывших необитаемый материк и сопредельные моря, притягивала его доднесь.

Земля Элсуэрта, Берег Эйтса, Берег Луитпольда, Земля Котса, Берег Принцессы Марты, Земля Королевы Мод, Берег Принцессы Астрид, Берег Принцессы Рагнхилль, Земля Эндерби, Земля Мак-Робертсона, Земля Принцессы Елизаветы, Берег Правды, Земля Королевы Мэри, Берег Нокса, Берег Сабрина, Земля Адели, Земля Уилкса, Берег Георга V, Земля Виктории, Берег Отса, Море Содружества и другие моря, остров Победа, полуостров Бетховена…

Мальчику казалось, что по необозримой белоснежной равнине в гордом одиночестве, без надежды встретиться с соседом, до сих пор бредут в полузабытьи отважные исполины-первопроходцы Элсуэрт, Эйтс, Мак-Роберсон, Котс, Отс, Уилкс, давая обширным территориям свои плебейские имена, и благосклонно приемлют их от века обитавшие в торосах и сугробах Принцесса Марта, Принцесса Астрид, Принцесса Рагнхилль, и за их спинами простираются алкаемые всем человечеством Берег Правды и Море Содружества, а с полуострова Бетховена нескончаемо доносится вековечная «Ода к радости». И первой любовью Конрада была высоченная, истуканоподобная снежная Королева Мод (даже взрослый он не знал – имя ли это собственное, или же имеются в виду «моды сезона»), которая в сопровождении принцессы Елизаветы и королевы Мэри, Адель и Сабрины, одним своим каблуком покрывая тысячи миль, шествовала к острову Победа или к земле Эндерби (почему-то хотелось думать, что Эндерби – тоже женщина).

Антарктида… ледяная пустыня… Минус в-восемьдесят…

Ой, ну дубняк-то… Сопливый нос точно отсох, пальцы закостенели, зубы исполняют залихватскую чечётку. А калориферы, едрить их, не включаются. Нешто перегорели оба?

Карта на стене была уже едва различима. Конрад пощёлкал выключателем. Ноль эмоций. Лепестричества нет как класса. Значит, через полчаса настанет тьма непроглядная. Ладно, есть ещё свечи… Главное – сели батарейки кассетника, а значит, он остаётся без музыки – это выдержать уже невозможно.

Стуки и крики, и что самое странное – лай. Конрад, держа в одной руке свечу, в другой – топор, нехотя открыл окно, где тоже танцевал хилый огонёк. Это был фонарик в руке соседа Торстена.

– Эй, привет, дичок, – мрачно сказал Торстен. – У тебя свет есть?

– Н-н-нет, – ответил дичок (так Конрада прозвали в дачном посёлке). – Это что у тебя такое?

На шее у Торстена, пятидесятилетнего скромного дачника, висел боевой автомат, и он с трудом удерживал на поводке здоровенную овчарку.

– Самооборона. Это как в старину – рабочие дружины. Как всех собак на мясо пустили, пошли всем миром к полицай-комиссару: он нам собачку выделил, автомат, боеприпасы… Установили график дежурств. Кстати, ты, дичок, завязывай на печке валяться. Грабануть любого могут. И не только грабануть…

– Я же не хозяин участка… – воспротивился Конрад.

– А тогда не хуя здесь кантоваться. Тогда уёбывай на четыре стороны… Ты на печи лежи, а я тебя сторожи.

– Ладно. Почему света нет? – недовольно перебил Конрад.

– Во всём посёлке темень как у негра в жопе... Что ты меня-то спрашиваешь, почему? Ты лучше-ка на станции спроси. Давай, дуй живее. Я сегодня радио послушать хочу.

«Голос зарубежья» послушать хочет, – расшифровал Конрад. – Наивный. Он-то и не подозревает, что я органик».

– Сейчас, только штаны подтяну и дуну.

– Ты падла! Я б сам давно сгонял. Да кто на участке останется?

«Какой сознательный», – умилился Конрад.

– Да ты шуток не понимаешь, отец? Дуну, дуну, я ж говорю. Только вот штаны подтяну – или ты хочешь, чтобы я без штанов дунул? – успокаивающе забубнил Дичок, подтягивая штаны и дивясь собственной наглости.

– Я бы в таких, как ты, из этой вот штуки, да патронов жалко, – по инерции негодовал Торстен. – Дуй! Фонарь есть у тебя?

– Должен быть. – Штаны сидели более-менее. Конрад отошёл от окна – он смутно помнил, куда задевал хозяйский фонарь. Ну что ж, есть повод высунуться в человеческое общество, пусть и в лице поручика Петцольда. Откровенно говоря, деловая беседа с Поручиком была бы ему приятнее, чем задушевный трёп с полуграмотными электриками или с соседями вроде Торстена.

За те полчаса, что Конрад искал фонарь, поднялась метель. Конрад напялил поверх своих ста одёжек ещё сто и отважно шагнул навстречу плотному рою колючих белых комариков.

Фонарь помогал правильно ставить ноги и не стукаться лбом о деревья.

По аллейке топать – куда ни шло, а вот как свернул на большак – так начались мучения. Снег здесь отродясь никто не убирал, и приходилось торить дорогу самому, держась полузасыпанного следа от некогда проехавшего авто.

В небе всё гуще кружила белая кусачая шрапнель и язвила отмороженную рожу.

Погоди-ка, а ты составил для Поручика реестр, о котором шла речь ещё при жизни старого Клира? А отчёт о работе полицейского комиссариата за третий квартал соорудил? А депешу № 377-бис устроил? Да ты… да не дай Бог вообще попасться ему на глаза… Да не пахнет ли тут вообще лагерем особо строгого режима?

От неожиданных мыслей Конрад остановился, аккурат по пояс в сугробе. «Стремновато показываться на станции», – сказал он себе.

Так что же он, зря вышагивал по сугробам во мгле непролазной? И неужели нельзя было дождаться белого дня, когда можно было бы узнать в городе все подробности, стороной обходя полицейский комиссариат? Скорей назад, писать реестр, кропать отчёт…. Да смогу ли я за оставшиеся полночи накатать хоть одну страницу… с такой-то головой… Жить захочешь – конечно, а жить не хочется. Потом, там Торстен гуляет с автоматом, а он, говорят, в последние годы мужик крутой стал, непреклонный…

Но с другой стороны – в Стране Сволочей ни одна сволочь свои дела в срок не делает, и сотрудники Органов вряд ли являют собой исключение. В насквозь дефективной системе не должно быть ни одной здоровой подсистемы.

Так назад или вперёд? – спрашивал себя Конрад, тыча фонарём то назад, то вперёд – и решительно не понимая, где зад, где перед. Он, кажется, уже давным-давно сбился с пути и заблудился.

И вдруг фонарик погас. Конрад снял рукавицу и окоченелым пальцем нащупал кнопку. Нажал – без толку, батарейка бесповоротно сдохла.

«Вот и хорошо», – подумал Конрад, тяжело опускаясь в сугроб. Так тут и останусь. Авось, к утру торжественно замёрзну.

Но это к утру, а пока ныли пальцы, и во все щели лица свистела шрапнель. Сейчас из леса, того гляди, выйдет серенький волчок и ухватит за бочок.

Серый волк не шёл. Последнего волка в Стране Сволочей застрелили три года назад в пятистах километрах к северо-востоку отсюда.

Конрад подумал:

– Лучше бы семейство Клиров позаботилось о создании заповедника реликтовой фауны, чем заповедника реликтовой культуры.

Ну пусть не волк. Пусть этот, длинноухий… Заяц, кажется. Эти вроде не все перестреляны. Да хоть ворона!

Но лес был мёртв.

«Нет, конечно, умереть хорошо, но как же я умру, не покурив?» В кармане, правда, лежала раскрошенная и промокшая последняя сигарета, но как её раскурить в этакую непогоду?

Да, если уж и смерть, то не такая мучительная…

Лёжа на снежной перине, секомый метелью, Конрад прикрыл глаза рукавицами и вместо кромешного крошева увидел продолжение бесконечного сериала. В сугробе на морозе вспоминалось не хуже, чем в доме при работающих калориферах.

Воспоминание 23 (3,5 года от роду). Отбывая за кордон навсегда, отец Конрада продал кой-какую недвижимость, и вырученные деньги положил в банк, чтобы на проценты непутёвый сын мог кое-как перемогаться достаточно приличное время. Всего счетов два – в самом надёжном и солидном, по общему мнению, банке, не похожем на многочисленные «финансовые пирамиды». Один на десять штук баксов, другой на три.

Настаёт день, когда Конрад собрается впервые снять проценты с большего счёта. Он берёт с собой соответствующие документы и отправляется в универ, где тогда работал почасовиком. В тот день выясняется, что на большее и даже на то же самое Конрад рассчитывать больше не может – студиозусы накатали на него докладную. В докладной преподаватель Мартинсен предстаёт самовлюблённым и надменным самодуром, исполненным извращённых прихотей. Конрад не знает лично этого препода Мартинсена, но смекает, что это ответ на его собственную докладную в отношении хронического распиздяйства студентов. Он обмозговывает случившееся в самом дешёвом и единственном доступном ему фаст-фуде, уперевшись отсутствующим взглядом в непрожаренный гамбургер, не слыша гомона многочисленных едоков. Он опять потерял работу и опять преподскую, единственную, на которую может рассчитывать.

Наконец, он выходит на улицу и закуривает сигарету. Он вспоминает, что сейчас очередной облом можно отчасти компенсировать если не морально, то материально. У него с собой бумага на десять тыщ баксов. Сейчас он поедет в банк – только сперва докурит…

– Эй, привет, – вдруг окликают его сзади.

Конрад оборачивается и видит верзилу выше его на голову в добротном кожаном плаще.

– Слушай, ты говорят, музыку любишь… А какую?

– Тяжёлый рок люблю, – автоматически отвечает Конрад.

– А где ты в армии служил? – интересуется верзила.

– Я не служил, – сам собой ответствует Конрад.

– Ясно, – деловито говорит верзила. – Слушай, а сколько у тебя денег в долларах?

– Чево?

– Сколько тыщ баксов у тебя… В глаза смотри. Ты же понимаешь, один удар в печень…

Конрад послушно смотрит в бездонные верзилины глаза и что-то внутри него покорно брякает: – Тринадцать.

(Ну или не совсем покорно. В полуотключённом мозгу Конрада мелькает что-то вроде: у меня с собой документ на десять тыщ, сейчас будет «рывок»: дёрг – и сумка с плеч, может он каким-то образом подглядел в мою сумку, пока я горевал в фаст-фуде… Запирательство бесполезно).

– Так-так! Мы, центровая братва, давно тебя пасём. Твой коллега нам всё рассказал… Тебя как звать-то?

Конрад называется. Никаких коллег, знающих про его крёзовы богатства, у него нет. Да и как его зовут, верзила не знает. Но что это меняет?..

– Слушай, Конрад, надо договориться. Поделишься тремя тыщами – и мы отлипнем.

– А если сейчас не дам?

– Поставим на счётчик. Завтра три четыреста спросим… В глаза смотри!

– У меня с собой нет, – врёт Конрад, вновь заглядывая в космическую пустоту верзилиных глаз. – Всё дома.

Тогда верзила многозначительно смотрит куда-то в сторону и веско произносит:

– Там мои ребята в машине сидят. Поедем к тебе, куда скажешь. Ты главное, не грейся.

Конрад никаких ребят не видит, и мудрено ли: место людное, возле метро, оживлённый перекрёсток. Туда-сюда курсируют толпы пешеходов и нескончаемые потоки машин, сотни авто припаркованы со всех сторон мостовой – поди разгляди то самое. Но расширять круг знакомых Конраду что-то не хочется.

– А с тобой одним нельзя съездить?

– Можно! – несказанно радуется верзила. – Меня, кстати, Андре Орёлик зовут.

Вслед за этим «Орёлик» (Конрад тогда ничего не знал про то, что у блатных не может быть «птичьих» кличек, из-за общераспространённого «петух) заставляет Конрада пожать ему тяжёлую длань и на какое-то время застывает в рукопожатии – чтобы-де видели «ребята». («Мои долбоёбы», – ласково зовёт их «Орёлик»).

После долгого рукопожатия «Орёлик» ловко тормозит проезжающую мимо попутку (в метро он якобы никогда не был), и та едет к Конраду домой. Всю дорогу «Орёлик» не закрывает рта и громогласно нахваливает Конрада, что тот-де «не чёрт» и правильно согласился сотрудничать, и что центровая братва теперь составит Конраду во всём протекцию. «Любой зал, любая тачка – всё твоё, что ни пожелаешь». Кроме того он во всё горло клянёт беспредел легавых и конкурентов из этнических преступных сообществ, заклинает «не греться», а главное – распространяется о том, что всё у них с Конрадом происходит «по понятиям». Незнакомый водитель вяло слушает спинным хребтом и не вмешивается.

На подходе к дому Конрада «Орёлик» даже не держит его за руку, только всё говорит и говорит, не забывая вставлять: «А этаж какой?» – «Вот ты тут про понятия говорил…» – «Этаж, этаж, в глаза смотри…» – «Четвёртый…»

«Орёлик» остаётся на третьем с половиной этаже, Конрад поднимается на четвёртый и заходит к себе домой. В полицию звонить он не думает – если он вскоре не выйдет из квартиры, «Орёлик» уйдёт и полиция смертельно обидится на ложный вызов. А потом «Орёлик» вернётся, и уж точно не один, и примерно накажет Конрада за подлянку.

Поэтому Конрад подходит к секретеру, шустро вынимает из сумки документ на десять тысяч, столь же шустро кладёт в неё документ на три тысячи и выходит к «Орёлику». Тут же Орёлик опять ловит попутку (Конрад парился бы часа два), и они едут в банк. По дороге «Орёлик» опять неумолчно расхваливает Конраду правильность совершённого им шага и сулит защиту от дворовой шпаны. Часто звучит в его речах и слово «понятия», но вот контекст Конрад не улавливает.

По-хозяйски, как к себе домой, заходит «Орёлик» в банк. – «Нам тут с родственником бабки получить надо», – громко возвещает он, пока Конрад молча косится на тщедушного охранника.

Через двадцать минут в ближайшем переулке Конрад передаёт «Орёлику» три тыщи баксов и ещё какие-то набежавшие проценты – он не мелочится. Оба крепко жмут друг другу руки. «Орёлик» благодарит Конрада, снова ловит попутку – и был таков. Только сейчас до Конрада доходит, что его «партнёр» очень торопится.

…В этот вечер Конрад выжирает очень много водки и благодарит Небеса лишь за одно – за то, что мать, проживавшая в «палёной» квартире, уже умерла.

На следующий день он находит в записной книжке – не своей, а покойной матери – телефон одного Очень Тёртого Мужика. «Это только начало», – говорит Очень Тёртый Мужик и добавляет к этому всё, что он думает о Конраде. А думает он то же, что и сам Конрад: большего позора и падения, чем собственноручно передать одинокому вымогателю свой доход за два года, нет, не бывает и быть не может. Правда, Очень Тёртый Мужик обмолвливается, что в банке наверняка сохранилась видеозапись, как Конрад с «Орёликом» входили в помещение. Но Конрад совершает единственный достойный шаг – не обращается в полицию. Ему впадло веселить и забавлять легавых, разнообразя своим рассказом их унылые будни. Побеждённый должен молчать. Сент-Экс.

Идти в банк за оставшимися десятью тысячами он несказанно боится. Равно как и жить в своей квартире. Он вписывается в плохонький отельчик, где вечерами глушит горькую, а утром – бежит в военкомат. По любым человечьим понятиям смыть беспримерный позор можно только кровью.

А главное – как быть с легитимацией? С оправданием индивидуального существования? Ведь до того момента Конрад утешался тем, что премногие терзания легитимируют его, дают смысл существованию. И вот – такой смачный кикс, столь малодушное цепляние за жизнь, обесценивающее суицидальные позывы юности и превращающие нашего антигероя из байронического Агасфера в ссыкливого вафлёра, в гиперфилистера и супермещанина, коему на нашей земле не должно быть места. А беспощадная память тут же насмешливо услуживает сходными по сюжету сериями.

Воспоминание 24 (15 лет от роду). Широкозадый Геркулес из девятого класса подходит к одиноко подпирающему стенку десятикласснику, достаёт из кармана расчёску и под гогот своих оруженосцев несколько раз проводит ею по чуть приоткрытым губам десятиклассника – забавы ради. И другие десятиклассники с омерзением глядят на покорно выдвинувшиеся вперёд губы жертвы, и тем безнаказанней чувствуют себя воспрявшие духом девятиклассники… И тут же наваливается воспоминание 25 (11 лет от роду) Нет, не отводи глаза, вспомни, как твой соратник по дурдому милостиво взял тебя в поездку в город-курорт, как напились и по дури попали в полицию. Твой-то спутник гордо говорил, какой у него белый билет и сколь жуткая психиатрическая статья, а ты в ногах у фараонов валялся, чтобы не сообщали в институт… И тут же – целый сонм мелких воспоминаний (15 – 20 лет от роду) о том, как в детстве без боя, покорно отдавал встречной урле двугривенные… однажды из них должна была сложиться сумма в три тыщи баксов. Или вот – воспоминание 26 (8 лет от роду). Загуляв в редких гостях, не успел Конрад на метро и вынужден хватать частника. – «Называй цену». – «Да сколько скажешь». – «Четвертак». – «А поменьше не…» – «А поменьше не будет. Я тебя испытывал…» И усталый усатый детина в самом соку вынужден платить искомый четвертак, и всю дорогу домой единственное чувство, будто его сейчас разденут, выкинут из авто и…

Внезапно во мгле проклюнулся блуждающий огонёк. Конрад чисто машинально дёрнулся ему навстречу. Дёрнулся чисто внутренне, в мыслях, но и этого было достаточно, чтобы обнаружить себя.

– Стой, стрелять буду! – загрохотал огонёк, и через мгновение два заснеженных вооружённых лыжника подняли Конрада на ноги, затем сшибли с ног, затем опять подняли и встряхнули.

– Вы кто? – равнодушно спросил тот.

– Здесь вопросы задаём мы, – сказали лыжники и заново встряхнули Конрада, повредив ему при этом какую-то внутренность и вытряхнув из двухсот его одёжек некий небольшой предмет.

Один лыжник, еле удерживая равновесие, грубо крутил обмякшему пленнику руки назад, а другой шарил фонариком по земле. Он успел нашарить красное полицейское удостоверение прежде, чем его полностью занесло метелью.

– Откуда и куда следуем? – испытующе спросил лыжник с фонарём.

Конрад хотел объяснить, что следует на станцию выяснить, почему отрубилось электричество, но голос в очередной раз подвёл его.

– Похоже, Кристоф, это наш сексот. Прём его до управления, проверим.

Лыжники оказались патрульными армейского подразделения, брошенного на помощь местному полицай-комиссариату. Они ещё вяло попрепирались, не бросить ли окоченевать найдёныша в сугробе и не угостить ли его на полную катушку разрывными пулями, но Конрад прервал их споры заявлением о том, что у него для господина Поручика есть важное донесение. От души пинаясь и матерясь, те решили всё же сэкономить боеприпас и порадовать гостеприимное начальство.

Когда Конрад смог выдавить из себя членораздельные звуки, ему даже предоставили идти своими ногами. Конвоиры, проваливаясь в снег, на чём свет стоит костерили режим, которому они пока что верно служили и который не мог выделить им даже завалящие сани; утверждали, что на Аляске в таких случаях используют снегоходы. Конрад хотел возразить, что на Аляске, скорее всего, дороги с подогревом, но не возразил, ибо сам на Аляске никогда не был. Порой, спохватившись, конвоиры всё же хватали арестованного – в такой тьме кромешной фонарь помогает плохо, а руки заняты палками; пока спусковой крючок нащупаешь, даже безногий удерёт. Конрад однако не удирал, а старался взять себя в руки и изобрести себе алиби, когда предстанет перед Поручиком.