Текст книги "Полное собрание рассказов в одном томе."

Автор книги: Василий Шукшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 60 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]

вроде – вот она, в руках, а не тут то было. – Никитич настроился было

поговорить, как обычно с городскими – позаковыристей, когда внимательно

слушают, когда слушают и переглядываются меж собой, а какой нибудь

возьмет да еще в тетрадку карандашиком чего нибудь запишет. А Никитич

может рассуждать таким манером хоть всю ночь – только развесь уши. Свои

бы, деревенские, бо́талом обозвали, а эти слушают. Приятно. И сам иногда

подумает о себе: складно выходит, язви тя. Такие турусы разведет, что тебе поп

раньше. И леси́ны то у него с душой: не тронь ее, не секи топором зазря, а то

засохнет, а засохнет, сам засохнешь – тоска навалится и засохнешь, и не

догадаешься, отчего тоска такая. – Или вот: понаедут из города с ружьями и

давай направо налево: трах бах! – кого попало: самку – самку, самца – самца,

лишь бы убить. За такие дела надо руки выдергивать. Убил ты ее, медведицу, а

у ей двое маленьких. Подохнут. Поганое дело – душу на зверье тешить. Вот те

и доля – ты говоришь, – продолжал Никитич.

Только парню не хотелось слушать. Подошел к окну, долго

всматривался в темень. Сказал, как очнулся:

– Все равно весна скоро.

– Придет, никуда не денется. Садись. Закусим, чем бог послал.

Натаяли в котелке снегу, разбавили спирт, выпили. Закусили

мерзлым салом. Совсем на душе хорошо сделалось. Никитич подкинул в

камелек. А парня опять потянуло к окну. Отогрел дыханием кружок на стекле и

все смотрел и смотрел в ночь.

– Кого ты щас там увидишь? – удивился Никитич. Ему

хотелось поговорить.

– Воля, – сказал парень. И вздохнул. Но не грустно вздохнул. И

про волю сказал – крепко, зло и напористо. Откачнулся от окна.

– Дай еще выпить, отец. – Расстегнул ворот черной сатиновой

рубахи, громко хлопнул себя по груди широкой ладонью, погладил. – Душа

просит.

– Поел бы, а то с голодухи то развезет.

– Не развезет. Меня не развезет. – И ласково и крепко приобнял

старика за шею. И пропел:

А в камере смертной,

Сырой и холодной,

Седой появился старик…

И улыбнулся ласково. Глаза у парня горели ясным, радостным

блеском.

– Выпьем, добрый человек!

– Наскучал один то, – Никитич тоже улыбнулся. Парень все

больше и больше нравился ему. Молодой, сильный, красивый. А мог пропасть.

– Так, парень, пропасть можно. Без ружьишка в тайге – поганое дело.

– Не пропадем, отец. Еще поживем!

И опять сказал это крепко, и на миг глаза его заглянули куда то

далеко далеко и опять «остыли». И непонятно было, о чем он подумал, как

будто что то вспомнил. Но вспоминать ему это «что то» не хотелось.

Запрокинул стакан, одним глотком осушил до дна. Крякнул. Крутнул головой.

Пожевал сала. Закурил. Встал – не сиделось. Прошелся широким шагом по

избушке, остановился посредине, подбоченился и опять куда то далеко

засмотрелся.

– Охота жить, отец.

– Жить всем охота. Мне, думаешь, неохота? А уж мне скоро…

– Охота жить! – упрямо, с веселой злостью повторил большой

красивый парень, не слушая старика. – Ты ее не знаешь, жизнь. Она… –

Подумал, стиснул зубы: – Она – дорогуша. Роднуля моя.

Захмелевший Никитич хихикнул:

– Ты про жись, как все одно про бабу.

– Бабы – дешевки. – Парня накаляло какое то упрямое, дерзкое,

радостное чувство. Он не слушал старика, говорил сам, а тому теперь хотелось

его слушать. Властная сила парня стала и его подмывать.

– Бабы, они… конечно. Но без них тоже…

– Возьмем мы ее, дорогушу, – парень выкинул вперед руки,

сжал кулаки, – возьмем, милую, за горлышко… Помнишь Колю? Забыла? –

Парень с кем то разговаривал и очень удивился, что его «забыли». – Колю то!..

А Коля помнит тебя. Коля тебя не забыл. – Он не то радовался, не то собирался

кому то зло мстить. – А я – вот он. Прошу, мадам, на пару ласковых. Я не

обижу. Но ты мне отдашь все. Все! Возьму!..

– Правда, што ли, баба так раскипятила? – спросил удивленный

Никитич.

Парень тряхнул головой:

– Эту бабу зовут – воля. Ты тоже не знаешь ее, отец. Ты – зверь,

тебе здесь хорошо. Ты не знаешь, как горят огни в большом городе. Они манят.

Там милые, хорошие люди, у них тепло, мягко, играет музыка. Они вежливые и

очень боятся смерти. А я иду по городу, и он весь мой. Почему же они там, а я

здесь? Понимаешь?

– Не навечно же ты здесь…

– Не понимаешь. – Парень говорил серьезно, строго. – Я

должен быть там, потому что я никого не боюсь. Я не боюсь смерти. Значит,

жизнь – моя.

Старик качнул головой:

– Не пойму, паря, к чему ты?

Парень подошел к нарам, налил в стаканы. Он как будто сразу

устал.

– Из тюрьмы бегу, отец, – сказал без всякого выражения. –

Давай?

Никитич машинально звякнул своим стаканом о стакан парня.

Парень выпил. Посмотрел на старика… Тот все еще держал стакан в руке.

Глядел снизу на парня.

– Что?

– Как же это?

– Пей, – велел парень. Хотел еще закурить, но пачка оказалась

пустой. – Дай твоего.

– У меня листовуха.

– Черт с ней.

Закурили. Парень присел на чурбак, ближе к огню.

Долго молчали.

– Поймают вить, – сказал Никитич. Ему не то что жаль стало

парня, а он представил вдруг, как ведут его, крупного, красивого, под ружьем.

И жаль стало его молодость, и красоту, и силу. Сцапают – и все, все псу под

хвост: никому от его красоты ни жарко ни холодно. Зачем же она была? – Зря,

– сказал он трезво.

– Чего?

– Бежишь то. Теперь не ранешное время – поймают.

Парень промолчал. Задумчиво смотрел на огонь. Склонился.

Подкинул в камелек полено.

– Надо бы досидеть… Зря.

– Перестань! – резко оборвал парень. Он тоже как то странно

отрезвел. – У меня своя башка на плечах.

– Знамо дело, – согласился Никитич. – Далеко идти то?

– Помолчи пока.

«Мать с отцом есть, наверно, – подумал Никитич, глядя в

затылок парню. – Придет – обрадует, сукин сын».

Минут пять молчали. Старик выколотил золу из трубочки и

набил снова. Парень все смотрел на огонь.

– Деревня твоя – райцентр или нет? – спросил он, не

оборачиваясь.

– Какой райцентр! До району от нас еще девяносто верст.

Пропадешь ты. Зимнее дело – по тайге…

– Дня три поживу у тебя – наберусь силенок, – не попросил,

просто сказал.

– Живи, мне што. Много, видно, оставалось – не утерпел?

– Много.

– А за што давали?

– Такие вопросы никому никогда не задавай, отец.

Никитич попыхтел угасающей трубочкой, раскурил, затянулся

и закашлялся. Сказал, кашляя:

– Мне што!.. Жалко только. Поймают…

– Бог не выдаст – свинья не съест. Дешево меня не возьмешь.

Давай спать.

– Ложись. Я подожду, пока дровишки прогорят, – трубу

закрыть. А то замерзнем к утру.

Парень расстелил на нарах фуфайку, поискал глазами, что

положить под голову. Увидел на стене ружье Никитича. Подошел, снял,

осмотрел, повесил.

– Старенькое.

– Ничо, служит пока. Вон там в углу кошма лежит, ты ее под

себя, а куфайку то под голову сверни. А ноги вот сюда протяни, к камельку. К

утру все одно выстынет.

Парень расстелил кошму, вытянулся, шумно вздохнул.

– Маленький Ташкент, – к чему то сказал он. – Не боишься

меня, отец?

– Тебя то? – изумился старик. – А чего тебя бояться?

– Ну… я ж лагерник. Может, за убийство сидел.

– За убивство тебя бог накажет, не люди. От людей можно

побегать, а от его не уйдешь.

– Ты верующий, что ли? Кержак, наверно?

– Кержак!.. Стал бы кержак с тобой водку пить.

– Это верно. А насчет боженек ты мне мозги не… Меня тошнит

от них. – Парень говорил с ленцой, чуть осевшим голосом. – Если бы я

встретил где нибудь этого вашего Христа, я бы ему с ходу кишки выпустил.

– За што?

– За што?.. За то, что сказки рассказывал, врал. Добрых людей

нет! А он – добренький, терпеть учил. Паскуда! – Голос парня снова стал

обретать недавнюю крепость и злость. Только веселости в голосе уже не было.

– Кто добрый?! Я? Ты?

– Я, к примеру, за свою жись никому никакого худа не сделал…

– А зверей бьешь! Разве он учил?

– Сравнил хрен с пальцем. То – человек, а то – зверь.

– Живое существо – сами же трепетесь, сволочи.

Лица парня Никитич не видел, но оно стояло у него в глазах –

бледное, с бородкой; дико и нелепо звучал в теплой тишине избушки свирепый

голос безнадежно избитого судьбой человека с таким хорошим, с таким

прекрасным лицом.

– Ты чего рассерчал то на меня?

– Не врите! Не обманывайте людей, святоши. Учили вас

терпеть? Терпите! А то не успеет помолиться и тут же штаны спускает – за

бабу хляет, гадина. Я бы сейчас нового Христа выдумал: чтоб он по морде учил

бить. Врешь? Получай, погань!

– Не поганься! – строго сказал Никитич. – Пустили тебя, как

доброго человека, а ты лаяться начал. Обиделся – посадили! Значит, было за

што. Кто тебе виноват?!

– М м. – Парень скрипнул зубами. Промолчал.

– Я не поп, и здесь тебе не церква, чтобы злобой своей харкать.

Здесь – тайга: все одинаковые. Помни это. А то и до воли своей не добежишь –

сломишь голову. Знаешь, говорят: молодец – против овец, а спроть молодца –

сам овца. Найдется и на тебя лихой человек. Обидишь вот так вот – ни за што

ни про што, он тебе покажет, где волю искать.

– Не сердись, отец, – примирительно сказал парень. –

Ненавижу, когда жить учат. Душа кипит! Суют в нос слякоть всякую, глистов:

вот хорошие, вот как жить надо. Ненавижу! – почти крикнул. – Не буду так

жить. Врут! Мертвечиной пахнет! Нету на земле святых! Я их не видел. Зачем

выдумывать?! – Парень привстал на локоть; смутно – пятном – белело в

сумраке, в углу, его лицо, зло и жутковато сверкали глаза.

– Поостынешь маленько, поймешь: не было бы добрых людей,

жись ба давно остановилась. Сожрали бы друг друга или перерезались. Это

никакой меня не Христос учил, сам так щитаю. А святых – это верно: нету. Я

сам вроде ничо? – никто не скажет: плохой или злой там. А молодой был…

Недалеко тут кержацкий скит стоял, за согрой, семья жила: старик со старухой

да дочь ихная годов двадцати. Они, может, не такие уж старые были, старики

то, а мне казалось тогда – старые. Они потом ушли куда то. Ну, дак вот: была у

их дочь. Все божественные, спасу нет: от людей ушли, от греха, дескать,

подальше. А я эту дочь то заманил раз в березник и… это… ла ла с ей.

Хорошая девка была, здоровая. До ребенка дело дошло. А уж я женатый был…

– А говоришь, худого ничего не делал?

– Вот и выходит, што я не святой. Я не насильничал, правда,

лаской донял, а все одно… дитя то пустил по свету. Спомнишь – жалко.

Большой уж теперь, материт, поди.

– Жизнь дал человеку – не убил. И ее, может, спас. Может, она

после этого рванула от них. А так довели бы они ее своими молитвами:

повесилась бы на суку где нибудь, и все. И мужика бы ни разу не узнала.

Хорошее дело сделал, не переживай.

– Хорошее или плохое, а было так. Хорошего то мало, конешно.

– Там еще осталось?

– Спиртяги? Есть маленько. Пей, я не хочу больше.

Парень выпил. Опять крякнул. Не стал закусывать.

– Много пьешь то?

– Нет, это… просто перемерз. Пить надо не так, отец. Надо

красиво пить. Музыка… Хорошие сигареты, шампанское… Женщины. Чтоб

тихо, культурно. – Парень опять размечтался, лег, закинул руки за голову. –

Бардаки презираю. Это не люди – скот. М м, как можно красиво жить! Если я

за одну ночь семь раз заигрывал с курносой – так? – если она меня гладила

костлявой рукой и хотела поцеловать в лоб, – я устаю. Я потом отдыхаю. Я

наслаждаюсь и люблю жизнь больше всех прокуроров, вместе взятых. Ты

говоришь – риск? А я говорю – да. Пусть обмирает душа, пусть она дрожит,

как овечий хвост, – я иду прямо, я не споткнусь и не поверну назад.

– Ты кем работал до этого? – поинтересовался Никитич.

– Я? Агентом по снабжению. По культурным связям с

зарубежными странами. Вообще я был ученый. Я был доцентом на тему: «Что

такое колорадский жук и как с ним бороться». – Парень замолчал, а через

минуту сонным голосом сказал: – Все, отец… Я ушел.

– Спи.

Никитич пошуровал короткой клюкой в камельке, набил

трубочку и стал думать про парня. Вот тебе и жизнь – все дадено человеку:

красивый, здоровый, башка вроде недурная… А что? Дальше что? По лесам

бегать? Нет, это город их доводит до ручки. Они там свихнулись все. Внуки

Никитича – трое – тоже живут в большом городе. Двое учатся, один работает,

женат. Они не хвастают, как этот, но их тянет в город. Когда они приезжают

летом, им скучно. Никитич достает ружья, водит их в тайгу и ждет, что они

просветлеют, отдохнут душой и проветрят мозги от ученья. Они притворяются,

что им хорошо, а Никитичу становится неловко: у него больше ничего нет, чем

порадовать внуков. Ему тяжело становится, как будто он обманул их. У них на

уме город. И этот, на нарах, без ума в город рвется. На его месте надо уйти

подальше, вырыть землянку и лет пять не показываться, если уж сидеть

невмоготу стало. А он снова туда, где на каждом шагу могут за шкирку взять.

И ведь знает, что возьмут, а идет. Что за сила такая в этом городе! Ну ладно, я

– старик, я бывал там три раза всего, я не понимаю… Согласен. Там весело и

огней много. Но раз я не понимаю, так я и не хаю. Охота – там? На здоровье. А

мне здесь хорошо. Но так получается, что они приходят оттуда и нос воротят:

скучно, тоска. Да присмотрись хорошенько! Ты же увидеть то ничего не успел,

а уж давай молоть про свой город. Да ты возьми приглядись для интереса! А

потом подумай: много ты про жизнь знаешь или нет? Вы мне – сказки про

город?.. А если я начну рассказывать, сколько я знаю! Но меня не слушают, а

на вас глаза пялят – городской. А мне хрен с тобой, что ты городской, что ты

штиблетами по тротуару чиркаешь – форсите. Дофорсился вот: отвалили лет

пятнадцать, наверно, за красивую то жизнь. Магазин, наверно, подломил, не

иначе. Шиканул разок – и загремел. И опять на рога лезет. Сам! Это уж, значит,

не может без города. Опять на какой нибудь магазин нацелился.

«Шампанское…» А откуда оно, шампанское то, возьмется? Дурачье… Сожрет

он вас, город, с костями вместе. И жалко дураков, и ничего сделать нельзя. Не

докажешь.

Дрова в камельке догорели. Никитич дождался, когда

последние искорки умерли в золе, закрыл трубу, погасил фонарь, лег рядом с

парнем. Тот глубоко и ровно дышал, неловко подвернув под себя руку. Даже

не шевельнулся, когда Никитич поправил его руку.

«Намаялся, – подумал Никитич. – Дурило… А кто заставляет?

Эх, вы!»

…За полночь на улице, около избушки, зашумели.

Послышались голоса трех мужчин.

Парень рывком привстал – как не спал. Никитич тоже

приподнял голову.

– Кто это? – быстро спросил парень.

– Шут их знает.

Парень рванулся с нар – к двери, послушал, зашарил рукой по

стене – искал ружье. Никитич догадался.

– Ну ка, не дури! – прикрикнул негромко. – Хуже беды

наделаешь.

– Кто это? – опять спросил парень.

– Не знаю, тебе говорят.

– Не пускай, закройся.

– Дурак. Кто в избушке закрывается. Нечем закрываться то.

Ложись и не шевелися.

– Ну дед!..

Парень не успел досказать. Кто то поднялся на крыльцо, искал

рукой скобку. Парень ужом скользнул на нары, успел шепнуть:

– Отец, клянусь богом, чертом, дьяволом: продашь… Умоляю,

старик. Век…

– Лежи, – велел Никитич.

Дверь распахнулась.

– Ага! – весело сказал густой бас. – Я же говорил: кто то есть.

Тепло! Входите!

– Закрывай дверь то! – сердито сказал Никитич, слезая с нар. –

Обрадовался – тепло! Раскорячься пошире – совсем жарко будет.

– Все в порядке, – сказал бас. – И тепло, и хозяин приветливый.

Никитич засветил фонарь.

Вошли еще двое. Одного Никитич знал: начальник районной

милиции. Его все охотники знали: мучил охотничьими билетами и заставлял

платить взносы.

– Емельянов? – спросил начальник, высокий упитанный

мужчина лет под пятьдесят. – Так?

– Так, товарищ Протокин.

– Ну, вот!.. Принимай гостей.

Трое стали раздеваться.

– Пострелять? – не без иронии спросил Никитич. Он не любил

этих наезжающих стрелков: только пошумят и уедут.

– Надо размяться маленько. А это кто? – Начальник увидел

парня на нарах.

– Иолог, – нехотя пояснил Никитич. – От партии отстал.

– Заблудился, что ли?

– Но.

– У нас что то неизвестно. Куда шли, он говорил?

– Кого он наговорит! – едва рот разевал: замерзал. Спиртом

напоил его – щас спит как мертвый.

Начальник зажег спичку, поднес близко к лицу парня. У того не

дрогнул ни один мускул. Ровно дышал.

– Накачал ты его. – Спичка начальника погасла. – Что же у нас

то ничего не известно?

– Может, не успели еще сообщить? – сказал один из

пришедших.

– Да нет, видно, долго бродит уже. Не говорил он, сколько один

ходит?

– Нет, – ответствовал Никитич. – Отстал, говорит. И все.

– Пусть проспится. Завтра выясним. Ну что, товарищи: спать?

– Спать, – согласились двое. – Уместимся?

– Уместимся, – уверенно сказал начальник. – Мы прошлый раз

тоже впятером были. Чуть не загнулись к утру: протопили, да мало. А мороз

стоял – под пятьдесят.

Разделись, улеглись на нарах. Никитич лег опять рядом с

парнем.

Пришлые поговорили еще немного о своих районных делах и

замолчали.

Скоро все спали.

…Никитич проснулся, едва только обозначилось в стене

оконце. Парня рядом не было. Никитич осторожно слез с нар, нашарил в

карманах спички. Еще ни о чем худом не успел подумать. Чиркнул спичкой…

Ни парня, ни фуфайки его, ни ружья Никитича не было. Неприятно сжало под

сердцем.

«Ушел. И ружье взял».

Неслышно оделся, взял одно ружье из трех, составленных в

углу, пощупал в кармане патроны с картечью. Тихо открыл дверь и вышел.

Только только занимался рассвет. За ночь потеплело. Туманная

хмарь застила слабую краску зари. В пяти шагах еще ничего не было видно.

Пахло весной.

Никитич надел свои лыжи и пошел по свежей лыжне, четко

обозначенной в побуревшем снегу.

– Сукин ты сын, варнак окаянный, – вслух негромко ругался он.

– Уходи, пес с тобой, а ружье то зачем брать? Што я тут без ружья делать

стану, ты подумал своей башкой? Што я, тыщи, што ли, большие получаю –

напасаться на вас на всех ружьями? Ведь ты же его, поганец, все равно

бросишь где нибудь. Тебе лишь бы из тайги выйти. А я сиди тут, сложа ручки,

без ружья. Ни стыда у людей, ни совести.

Помаленьку отбеливало. День обещал быть пасмурным и

теплым.

Лыжня вела не в сторону деревни.

– Боишься людей то? Эх, вы… «Красивая жись». А последнее

ружьишко у старика взять – это ничего, можно. Но от меня ты не уйде ошь,

голубчик. Я вас таких семерых замотаю, хоть вы и молодые.

Зла большого у старика не было. Обидно было: пригрел

человека, а он взял и унес ружье. Ну не подлец после этого!

Никитич прошел уже километра три. Стало совсем почти

светло; лыжня далеко была видна впереди.

– Рано поднялся. И ведь как тихо сумел!

В одном месте парень останавливался закурить: обочь лыжни

ямка – палки втыкал. На снегу крошки листовухи и обгоревшая спичка.

– И кисет прихватил! – Никитич зло плюнул. – Вот поганец так

поганец! – Прибавил шагу.

Парня Никитич увидел далеко в ложбине, внизу. Шел парень

дельным ровным шагом, не торопился, но податливо. За спиной – ружье.

– Ходить умеет, – не мог не отметить Никитич. Свернул с

лыжни и побежал в обход парню, стараясь, чтоб его скрывала от него вершина

длинного отлогого бугра. Он знал, где встретит парня: будет на пути у того

неширокая просека. Он пройдет ее, войдет снова в чащу… И тут его встретит

Никитич.

– Щас я на тебя посмотрю, – не без злорадства приговаривал

Никитич, налегая вовсю на палки. Странно, но ему очень хотелось еще раз

увидеть прекрасное лицо парня. Что то было до страсти привлекательное в

этом лице. «Может, так и надо, что он рвется к своей красивой жизни. Что ему

тут делать, если подумать? Засохнет. Жизнь, язви ее, иди разберись».

У просеки Никитич осторожно выглянул из чащи: лыжни на

просеке еще не было – обогнал. Быстро перемахнул просеку, выбрал место, где

примерно выйдет парень, присел в кусты, проверил заряд и стал ждать.

Невольно опытным охотничьим глазом осмотрел ружье: новенькая тулка,

блестит и резко пахнет ружейным маслом. «На охоту собирались, а не

подумали: не надо, чтоб ружье так пахло. На охоте надо и про табачок забыть,

и рот чаем прополоскать, чтобы от тебя не разило за версту, и одежду лучше

всего другую надеть, которая на улице висела, чтоб жильем не пахло.

Охотники – горе луковое».

Парень вышел на край просеки, остановился. Глянул по

сторонам. Постоял немного и скоро скоро побежал через просеку. И тут

навстречу ему поднялся Никитич.

– Стой! Руки вверьх! – громко скомандовал он, чтоб совсем

ошарашить парня. Тот вскинул голову, и в глазах его отразился ужас. Он

дернулся было руками вверх, но узнал Никитича. – Говоришь: не боюсь

никого, – сказал Никитич, – а в штаны сразу наклал.

Парень скоро оправился от страха, улыбнулся обаятельной

своей улыбкой немножко насильственно.

– Ну, отец… ты даешь. Как в кино… твою в душу мать. Так

можно разрыв сердца получить.

– Теперь, значит, так, – деловым тоном распорядился Никитич,

– ружье не сымай, а достань сзади руками, переломи и выкинь из казенника

патроны. И из кармана все выбрось. У меня их шешнадцать штук оставалось.

Все брось на снег, а сам отойди в сторону. Если задумаешь шутки шутить,

стреляю. Сурьезно говорю.

– Дошло, батя. Шутить мне сейчас что то не хочется.

– Бесстыдник, ворюга.

– Сам же говорил: погано в лесу без ружья.

– А мне што тут без его делать?

– Ты дома.

– Ну, давай, давай. Дома. Што у меня дома то – завод, што ли?

Парень выгреб из карманов патроны – четырнадцать: Никитич

считал. Потом заломил руки за спину; прикусив нижнюю губу, прищурившись,

внимательно глядел на старика. Тот тоже не сводил с него глаз: ружье со

взведенными курками держал в руках, стволами на уровне груди парня.

– Чего мешкаешь?

– Не могу вытащить…

– Ногтями зацепи… Или постучи кулаком по прикладу.

Выпал сперва один патрон, потом второй.

– Вот. Теперь отойди вон туда.

Парень повиновался.

Никитич собрал патроны, поклал в карманы полушубка.

– Кидай мне ружье, а сам не двигайся.

Парень снял ружье, бросил старику.

– Теперь садись, где стоишь, покурим. Кисет мне тоже кинь. И

кисет спер…

– Курить то охота мне.

– Ты вот все – мне да мне. А про меня, черт полосатый, не

подумал! А чего мне то курить?

Парень закурил.

– Можно я себе малость отсыплю?

– Отсыпь. Спички то есть?

– Есть.

Парень отсыпал себе листовухи, бросил кисет старику. Тот

закурил тоже.

Сидели шагах в десяти друг от друга.

– Ушли эти?.. Ночные то.

– Спят. Они спать здоровы. Не охотничают, а дурочку валяют.

Погулять охота, а в районе у себя не шибко разгуляешься – на виду. Вот они и

идут с глаз долой.

– А кто они?

– Начальство… Заряды зря переводют.

– М да…

– Ты што же думал: не догоню я тебя?

– Ничего я не думал. А одного то ты знаешь. Кто это? По

фамилии называл… Протокин то.

– В собесе работает. Пенсию старухе хлопотал, видел его там…

Парень пытливо посмотрел на старика.

– Это там, где путевки на курорт выписывают?

– Ага.

– Темнишь, старичок. Неужели посадить хочешь? Из за

ружья…

– На кой ты мне хрен нужен – сажать? – искренне сказал

Никитич.

– Продай ружье? У меня деньги есть.

– Нет, – твердо сказал Никитич. – Спросил бы с вечера по

добру, может, продал бы. А раз ты так по свински сделал – не продам.

– Не мог же я ждать, когда они проснутся.

– На улицу бы меня ночью вызвал: так и так, мол, отец: мне

шибко неохота с этими людями разговаривать. Продай, мол, ружье – я уйду. А

ты… украл. За воровство у нас руки отрубают.

Парень положил локти на колени, склонился головой на руки.

Сказал глуховато:

– Спасибо, что не выдал вчера.

– Не дойдешь ты до своей воли все одно.

Парень вскинул голову.

– Почему?

– Через всю Сибирь идти – шутка в деле!

– Мне только до железной дороги, а там поезд. Документы есть.

А вот здесь без ружья… здесь худо. Продай, а?

– Нет, даже не упрашивай.

– Я бы теперь новую жизнь начал… Выручил бы ты меня, отец.

– А документы то где взял? Ухлопал, поди, кого нибудь?

– Документы тоже люди делают.

– Фальшивые. Думаешь, не поймают с фальшивыми?

– Ты обо мне… прямо как родная мать заботишься. Заладил,

как попугай: поймают, поймают. А я тебе говорю: не поймают.

– А шампанскуя то на какие шиши будешь распивать? Если

честно то робить пойдешь…

– Сдуру я вчера натрепался, не обращай внимания. Захмелел.

– Эх, вы… – Старик сплюнул желтую едкую слюну на снег. –

Жить бы да жить вам, молодым… а вас… как этих… как угорелых по свету

носит, места себе не можете найти. Голод тебя великий воровать толкнул? С

жиру беситесь, окаянные. Петух жареный в зад не клевал…

– Как сказать, отец…

– Кто же тебе виноватый?

– Хватит об этом, – попросил парень. – Слушай… – Он

встревоженно посмотрел на старика. – Они ж сейчас проснутся, а ружья нет. И

нас с тобой нет… Искать кинутся?

– Они до солнышка не проснутся.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю. Они сами вчера с похмелья были. В избушке теплынь:

разморит – до обеда проспят. Им торопиться некуда.

– М да… – грустно сказал парень. – Дела делишки.

Повалил вдруг снег большими густыми хлопьями, теплый,

тяжелый.

– На руку тебе. – Никитич посмотрел вверх.

– Что? – Парень тоже посмотрел вверх.

– Снег то… Заметет все следы.

Парень подставил снегу ладонь, долго держал. Снежинки таяли

на ладони.

– Весна скоро… – вздохнул он.

Никитич посмотрел на него, точно хотел напоследок покрепче

запомнить такого редкостного здесь человека. Представил, как идет он один,

ночью… без ружья.

– Как ночуешь то?

– У огня покемарю… Какой сон.

– Хоть бы уж летом бегали то. Все легше.

– Там заявок не принимают – когда бежать легче. Со жратвой

плохо. Пока дойдешь от деревни до деревни, кишки к спине прирастают. Ну

ладно. Спасибо за хлеб соль. – Парень поднялся. – Иди, а то проснутся эти

твои…

Старик медлил.

– Знаешь… есть один выход из положения, – медленно

заговорил он. – Дам тебе ружье. Ты завтра часам к двум, к трем ночи дойдешь

до деревни, где я живу…

– Ну?

– Не понужай. Дойдешь. Постучишь в какую нибудь крайнюю

избу: мол, ружье нашел… или… нет, как бы придумать?.. Чтоб ты ружье то

оставил. А там, от нашей деревни прямая дорога на станцию – двадцать верст.

Там уж не страшно. Машины ездют. К свету будешь на станции. Только там

заимка одна попадется, от нее, от заимки то, ишо одна дорога влево пойдет, ты

не ходи по ей – это в район. Прямо иди.

– Отец…

– Погоди! Как с ружьем то быть? Скажешь: нашел –

перепужаются, искать пойдут. А совсем ружье отдавать жалко. Мне за него,

хоть оно старенькое, три вот таких не надо. – Никитич показал на новую

переломку.

Парень благодарно смотрел на старика и еще старался, наверно,

чтобы благодарности в глазах было больше.

– Спасибо, отец.

– Чего спасибо! Как я ружье то получу?

Парень встал, подошел к старику, присел рядом.

– Сейчас придумаем… Я его спрячу где нибудь, а ты возьмешь

потом.

– Где спрячешь?

– В стогу каком нибудь, недалеко от деревни.

Никитич задумался.

– Чего ты там разглядишь ночью?.. Вот што: постучишь в

крайнюю избу, спросишь, где Мазаев Ефим живет. Тебе покажут. Это кум мой.

Ефиму придешь и скажешь: стретил, мол, Никитича в тайге, он повел иологов в

Змеиную согру. Патроны, мол, у него кончились, а чтоб с ружьем зря не

таскаться, он упросил меня занести его тебе. И чтоб ждали меня к

послезавтрему! А што я повел иологов, пусть он никому не говорит.

Заработает, мол, придет – выпьете вместе, а то старуха все деньги отберет

сразу. Запомнил? Щас мне давай на литровку – а то от Ефима потом не

отвяжешься – и с богом. Патронов даю тебе… шесть штук. И два картечных –

на всякий случай. Не истратишь, возле деревни закинь в снег подальше. Ефиму

не отдавай, он хитрый, зачует неладное. Все запомнил?

– Запомнил. Век тебя не забуду, отец.

– Ладно… На деревню держись так: солнышко выйдет – ты его

все одно увидишь – пусть оно сперва будет от тебя слева. Солнышко выше, а

ты его все слева держи. А к закату поворачивай, чтоб оно у тебя за спиной

очутилось, чуток с правого уха. А там – прямо. Ну, закурим на дорожку…

Закурили.

Сразу как то не о чем стало говорить. Посидели немного,

поднялись.

– До свиданья, отец, спасибо.

– Давай.

И уж пошли было в разные стороны, но Никитич остановился,

крикнул парню:

– Слышь!.. А вить ты, парень, чуток не вляпался: Протокин то

этот – начальник милиции. Хорошо, не разбудил вчерась… А то бы не

отвертеться тебе от него – дошлый черт. И счас, должно, прилипнет. Скажет:

«Куда ушел?» То, се…

Парень ничего не говорил, смотрел на старика.

– А вчерась никакие бы документы не помогли.

Парень молчал.

– Ну шагай. – Никитич подкинул на плече чужое ружье и

пошел через просеку назад, к избушке. Он уж почти прошел ее всю, просеку…

И услышал: как будто над самым ухом оглушительно треснул сук. И в то же

мгновение сзади, в спину и в затылок, как в несколько кулаков, сильно

толканули вперед. Он упал лицом в снег. И ничего больше не слышал и не

чувствовал. Не слышал, как с него сняли ружье и закидали снегом. И как

сказали: «Так лучше, отец. Надежней».

…Когда солнышко вышло, парень был уже далеко от просеки.

Он не видел солнца, шел, не оглядываясь, спиной к нему. Он смотрел вперед.

Тихо шуршал в воздухе сырой снег.

Тайга просыпалась. Весенний густой запах леса чуть дурманил

и кружил голову.

Капроновая елочка

Двое стояли на тракте, ждали попутную машину. А машин не

было. Час назад проехали две груженые – не остановились. И больше не было.

А через восемь часов – Новый год. Двое, отвернувшись от ветра, топтались на

месте, хлопали рукавицами… Было морозно.

– Кхах!.. Не могу больше, – сказал один. – Айда греться, ну ее к

черту все. Что теперь, подыхать, что ли?

Метрах в двухстах была чайная, туда они и направились.

Впереди, припадая на одну ногу, шагал тот, который

предложил идти греться. При своей хромоте он шел как то очень аккуратно,

ловко, ладно. Следом, заложив руки за спину, вышагивал мужик метра в два

ростом. Шагавший впереди то и дело оглядывался на тракт; второй

сосредоточенно смотрел себе под ноги. Оба были из одной деревни, из

Буланова, оба утром приехали в город по своим делам и договорились вместе

уехать. Тот, что пониже, работал кладовщиком в булановской РТС, другой –

кузнецом в той же РТС. Кладовщика звали Павлом. Большого мужика –

Федором.

– Я думаю, их совсем седня не будет, – сказал Павел. – Под

Новый год ни один дурак никуда не поедет.

Федор промолчал. В чайной было тепло и пусто.

Павел прошел к стойке. Федор для приличия обмахнул

рукавицей валенки и тоже прошел к стойке.

– Налей по сто пятьдесят, – сказал Павел.

– Все еще не уехали? – без всякого интереса спросила

буфетчица. (Они уже разок приходили греться.)

– Не уехали. Новый год с тобой встречать будем. Согласная? –

поинтересовался Павел.

Молодая толстая буфетчица налила два по сто пятьдесят,

отрезала два куска хлеба и только после этого ответила:

– Много таких желающих найдется.

Павел сдвинул шапку на затылок, весело посмотрел на

буфетчицу, сказал неопределенно:

– Да а…

Выпили. Присели к столику, молча ели хлеб, макая его в

солонку.

Вошел еще один посетитель, представительный мужчина в

козлиной дохе, в новых негнущихся валенках, в папахе. Сказал громко:

– С приближающимся! – У него, видно, было хорошее