Текст книги "Полное собрание рассказов в одном томе."

Автор книги: Василий Шукшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 60 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]

Василий Макарович Шукшин

Полное собрание рассказов в одном томе

Василий Макарович Шукшин

Полное собрание рассказов в одном томе

Двое на телеге

Дождь, дождь, дождь… Мелкий, назойливый, с легким шумом

сеял день и ночь. Избы, дома, деревья – все намокло. Сквозь ровный шорох

дождя слышалось только, как всплескивала, журчала и булькала вода. Порой

проглядывало солнышко, освещало падающую сетку дождя и опять

закутывалось в лохматые тучи.

…По грязной издавленной дороге двигалась одинокая повозка.

Рослая гнедая лошадь устала, глубоко проваливала боками, но время от

времени еще трусила рысью. Двое на телеге вымокли до основания и сидели,

понурив головы. Старик возница часто вытирал рукавом фуфайки волосатое

лицо и сердито ворчал:

– Погодка, черт тебя надавал… Добрый хозяин собаку из дома

не выпустит…

За его спиной, укрывшись легким плащом, тряслась на охапке

мокрой травы маленькая девушка с большими серыми глазами. Охватив

руками колени, она безразлично смотрела на далекие скирды соломы.

Рано утром эта «сорока», как про себя назвал ее сердитый

возница, шумно влетела к нему в избу и подала записку: «Семен Захарович,

отвези, пожалуйста, нашего фельдшера в Березовку. Это до крайности

необходимо. А машина у нас на ремонте. Квасов». Захарыч прочитал записку,

вышел на крыльцо, постоял под дождиком и, войдя в избу, бросил старухе:

– Собери.

Ехать не хотелось, и, наверно, поэтому бойкая девушка не

понравилась Захарычу – он сердито не замечал ее. Кроме того, злила хитрость

председателя с этим его «пожалуйста». Не будь записки и не будь там этого

слова, он ни за что не поехал бы в такую непогодь.

Захарыч долго возился, запрягая Гнедуху, толкал ее кулаком и,

думая о записке, громко ворчал:

– Становись, пожалуйста, в оглобли, дура окаянная!

Когда выехали со двора, девушка пробовала заговорить с

возницей: спрашивала, не болит ли чего нибудь у него, много ли снега бывает

тут зимой… Захарыч отвечал неохотно. Разговор явно не клеился, и девушка,

отвернувшись от него, начала негромко петь, но скоро замолчала и задумалась.

Захарыч, суетливо подергивая вожжи, тихо ругался про себя. Он всю жизнь

кого нибудь ругал. Теперь доставалось председателю и этой «сороке», которой

приспичило именно теперь ехать в Березовку.

– Ххе е… жизнь… Когда уж только смерть придет. Нно о,

журавь!

Они с трудом выехали на гору. Дождь припустил еще сильнее.

Телега качалась, скользила, точно плыла по черной жирной реке.

– Ну и погодушка, чтоб тебя черти… – ругался Захарыч и

уныло тянул: – Но о о, уснула а а…

Казалось, этому пути, дождю и ворчанию старика не будет

конца. Но вдруг Захарыч беспокойно заерзал и, полуобернувшись к спутнице,

весело прокричал:

– Что, хирургия, небось замерзла?

– Да, холодно, – призналась она.

– То то. Сейчас бы чайку горячего, как думаешь?

– А что, скоро Березовка?

– Скоро Медоухино, – лукаво ответил старик и, почему то

рассмеявшись, погнал лошадь: – Но о, ядрена Матрена!

Телега свернула с дороги и покатилась под гору, прямо по

целине, тарахтя и подпрыгивая. Захарыч молодецки покрикивал, лихо крутил

вожжами. Скоро в логу, среди стройных березок, показалась одинокая старая

избушка. Над избушкой струился синий дымок, растягиваясь по березняку

слоистым голубым туманом. В маленьком окошке светился огонек. Все это

очень походило на сказку. Откуда то выкатились два огромных пса, кинулись

под ноги лошади. Захарыч соскочил с телеги, отогнал бичом собак и повел

лошадь во двор.

Девушка с любопытством осматривалась и, когда заметила в

сторонке между деревьями ряды ульев, догадалась, что это пасека.

– Бежи отогревайся! – крикнул Захарыч и стал распрягать

лошадь.

Прыгнув с телеги, девушка тотчас присела от резкой боли в

ногах.

– Что? Отсидела?.. Пройдись маленько, они отойдут, –

посоветовал Захарыч.

Он бросил Гнедухе охапку травы и первый потрусил в

избушку, отряхивая на ходу мокрую шапку.

В избушке пахло медом. Перед камельком стоял на коленях

белоголовый старик в черной сатиновой рубахе и подбрасывал дрова. В

камельке весело гудело и потрескивало. На полу затейливо трепетали пятна

света. В переднем углу мигала семилинейная лампа. В избушке было так тепло

и уютно, что девушке даже подумалось: не задремала ли она, сидя в телеге, не

снится ли ей все это? Хозяин поднялся навстречу нежданным гостям – он

оказался очень высоким и слегка сутулился, – отряхнул колени и, прищурив

глаза, сказал глуховато:

– Доброго здоровья, люди добрые.

– Там добрые или нет – не знаю, – ответил Захарыч, пожимая

руку старому знакомому, – а вот промокли мы изрядно.

Хозяин помог девушке раздеться, подбросил еще в камелек. Он

двигался по избушке не торопясь, делал все спокойно и уверенно. Захарыч,

устроившись у камелька, блаженно кряхтел и приговаривал:

– Ну и благодать же у тебя, Семен. Прямо рай. И чего я

пасечником не сделался – ума не приложу.

– По какому же делу едете? – спросил хозяин, поглядывая на

девушку.

– А вон с доктором в Березовку едем, – объяснил Захарыч. –

Ну, помочил он нас… Хоть выжимай, язви его совсем…

– Доктор, значит, будете? – спросил пасечник.

– Фельдшер, – поправила девушка.

– А а… Смотри ка, молодая какая, а уже… Ну, согревайся,

согревайся. А мы тем делом сообразим чего нибудь.

Девушке было так хорошо, что она невольно подумала: «Все

таки правильно, что я сюда поехала. Вот где действительно… жизнь». Ей

захотелось сказать старикам что нибудь приятное.

– Дедушка, а вы весь год здесь живете? – спросила она первое,

что пришло в голову.

– Весь год, дочка.

– Не скучаете?

– Хе!.. Какая нам теперь скука. Мы свое спели.

– Ты тут, наверно, всю жизнь насквозь продумал, один то? Тебе

бы сейчас учителем работать, – заметил Захарыч.

Пасечник достал из под пола берестовый туесок с медовухой и

налил всем по кружке. Захарыч даже слюну глотнул, однако кружку принял не

торопясь, с достоинством. Девушка застыдилась, стала отказываться, но оба

старика настойчиво уговаривали, разъясняя, что «с устатку и с холода это –

первейшее дело». Она выпила полкружки.

Вскипел чайник. Сели пить чай с медом. Девушка

раскраснелась, в голове у нее приятно зашумело, и на душе стало легко, как в

праздник. Старики вспоминали каких то кумовьев. Пасечник раза два

покосился на улыбающуюся девушку и показал на нее глазами Захарычу.

– Тебя, дочка, как звать то? – спросил он.

– Наташей.

Захарыч отечески похлопал Наташу по плечу и сказал:

– Ведь она, слушай, ни разу не пожаловалась даже, что

холодно, мол, дедушка. От другой бы слез не обобрался.

– А вон у ней, видишь, – указал пасечник на комсомольский

значок и добавил: – Они молодцы!

Наташе вдруг захотелось рассказать что нибудь особенное о

себе.

– Вы вот, дедушка, ругались давеча, а ведь это я сама

попросилась ехать в Березовку.

– Да ну? – изумился Захарыч. – И охота тебе?

– Нужно – значит, охота, – задорно ответила Наташа и

покраснела. – Лекарство одно в нашей аптеке кончилось, а оно очень

необходимо.

– Хэх ты!.. – Захарыч крутнул головой и решительно заявил: –

Только сегодня мы уж никуда не поедем.

Наташа перестала улыбаться. Старики снова принялись за свой

разговор. За окном было уже темно. Ветер горстями сыпал в стекло дождь,

тоскливо скрипела ставня. Девушка встала из за стола и присела у печки. Ей

вспомнился врач – толстый, угрюмый человек. Провожая ее, он говорил:

«Смотрите, Зиновьева… Погода то больно того. Простудитесь еще. Может,

нам кого нибудь другого послать?» Наташа представила, как доктор, узнав, что

она пережидала непогоду на пасеке, посмотрит на нее и подумает: «Я ведь и не

ожидал от тебя ничего такого. Молоды вы и слабоваты. Это извинительно», – а

вслух, наверное, скажет: «Ничего, ничего, Зиновьева». Вспомнилось также, как

пасечник посмотрел на ее комсомольский значок… Она резко поднялась и

сказала:

– Дедушка, мы все таки поедем сегодня, – и стала одеваться.

Захарыч обернулся и вопросительно уставился на нее.

– В Березовку за лекарством поедем, – упрямо повторила она. –

Вы понимаете, товарищи, мы просто… мы не имеем права сидеть и ждать!..

Там больные люди. Им нужна помощь!..

Старики изумленно смотрели на нее, а девушка, ничего не

замечая, продолжала убеждать их. Пальцы ее рук сжались в тугие, острые

кулачки. Она стояла перед ними маленькая, счастливая и с необыкновенной

любовью и смущением призывала больших, взрослых людей понять, что

главное – это не жалеть себя!..

Старики все так же с удивлением смотрели на нее и, кажется,

ждали еще чего то. Счастливый блеск в глазах девушки постепенно сменился

выражением горькой обиды: они совсем не поняли ее! И старики показались ей

вдруг не такими уж умными и хорошими. Наташа выбежала из избушки,

прислонилась к косяку и заплакала… Было уже темно. По крыше уныло

шуршал дождь. На крыльцо с карниза дробно шлепались капли. Перед окном

избушки лежал желтый квадрат света. Жирная грязь блестела в этом квадрате,

как масло. В углу двора, невидимая, фыркала и хрустела травой лошадь…

Наташа не заметила, как на улицу вышел хозяин.

– Где ты, дочка? – негромко позвал он.

– Здесь.

– Ну ка, пошли в избу, – пасечник взял ее за руку и повел за

собой. Наташа покорно шла, вытирая на ходу слезы. Когда они появились в

избушке, Захарыч суетливо копошился в темном углу, отыскивая что то.

– Эка ты! Шапку куда то забросил, язви ее, – ворчал он.

А пасечник, подкладывая в печку, тоже несколько смущенный,

говорил:

– На нас не надо обижаться, дочка. Нам лучше разъяснить

лишний раз… А это ты хорошо делаешь, что о людях заботишься так.

Молодец.

Наконец Захарыч нашел шапку. На Наташу вместо пальто

надели большой полушубок и брезентовый плащ. Она стояла посреди избы

неуклюжая и смешная, поглядывая из под башлыка мокрыми веселыми

глазами и шмыгая носом. А вокруг нее хлопотали виноватые старики,

соображая, что бы еще надеть на нее…

Через некоторое время телега снова мягко катилась по дороге, и

на ней снова тряслись два человека.

По прежнему ровно шумел дождь; обочь дороги, в канавках,

тихонько булькало и хлюпало.

Лида приехала

В купе, в котором ехала Лида, было очень весело.

Каждый день «резались в подкидного».

Шлепали картами по чемодану и громко кричали:

– Ходите! Вам же ходить!.. Тэк… секундочку… опп! Ха ха!..

Лида играла плохо. Все смеялись над ее промахами. Она сама

смеялась – ей нравилось, что она такая неумелая и хорошенькая,

«очаровашка».

Этот ее смех так надоел всем в вагоне, что никого уже не

раздражал.

Привыкли.

Он напоминал звук рассыпаемой на цементный пол мелочи.

Удивительно, как она не уставала.

А вечерами, когда из купе расходились, Лида стояла в коридоре

у окна.

Кто нибудь подходил.

Беседовали.

– Ой, как хочется скорей уже в Москву, вы себе не

представляете! – говорила Лида, закинув за голову полные белые руки. –

Милая Москва.

– Гостить куда нибудь ездили?

– Нет, я с Новых земель.

– В отпуск?

– Совсем, что вы!..

И она, облизывая красивые ярко красные губы, рассказывала,

что это такое – Новые земли.

– Нас привезли в такую глушь, вы себе не представляете. Вот –

поселок, да? А вокруг – поля, поля… Кино – раз в неделю. Представляете?

– А вы работали там?

– Да! Знаете, заставили возить на быках этот… – Лида

сконфуженно морщилась, – ну, поля удобряют…

– Навоз?

– Да. А быки такие вредины! Им говоришь: «но!», а они стоят,

как идиоты. Ребята у нас называли их Му 2. Ха ха ха… Я так нервничала (она

произносит нерьвничала) первое время (перьвое время), вы себе не

представляете. Написала папе, а он отвечает: «Что, дуреха, узнала теперь,

почем фунт лиха?» Он у нас шутник ужасный. У вас есть сигаретка?

…Встречали Лиду отец, мать и две тетки. Лида бросилась всех

обнимать… Даже всплакнула.

Все понимающе улыбались и наперебой спрашивали:

– Ну как?

Лида вытирала пухлой ладошкой счастливые слезы и несколько

раз начинала рассказывать:

– Ой, вы себе не представляете!..

Но ее не слушали – улыбались, говорили сами и снова

спрашивали:

– Ну как?

Поехали домой, за город.

…Увидев свой дом, Лида бросила чемодан и, раскинув белые

рученьки, побежала вперед.

Сзади понимающе заговорили:

– Вот оно как – на чужой то сторонушке.

– Да а, это тебе… гляди ка: бежит, бежит!

– И ведь ничего не могли поделать: заладила свое: поеду, и все.

«Другие едут, и я поеду», – рассказывала мать Лиды, сморкаясь в платок. – Ну

вот, съездила… узнала.

– Молодежь, молодежь, – скрипела тетя с красным лицом.

Потом Лида ходила по комнатам большого дома и громко

спрашивала:

– Ой, а это когда купили?

Мать или отец отвечали:

– Этой зимой еще, перед Новым годом. Полторы тыщи стало.

Пришел молодой человек с книжками и с множеством значков

на груди – новый квартирант, студент.

Их знакомил сам отец.

– Наша новаторша, – сказал он, глядя на дочь с тонкой

снисходительной усмешкой.

Лида ласково и значительно посмотрела на квартиранта. Тот

почему то смутился, кашлянул в ладонь.

– Вы в каком? – спросила Лида.

– В педагогическом.

– На каком факе?

– На физико математическом.

– Будущий физик, – пояснил отец и ласково потрепал молодого

человека по плечу. – Ну вам небось поговорить хочется… Я пошагал в магазин.

– Он ушел.

Лида опять значительно посмотрела на квартиранта. И

улыбнулась.

– У вас есть сигаретка?

Квартирант вконец смутился и сказал, что он не курит. И сел с

книжками к столу.

Потом сидели родственным кружком, выпивали.

Студент тоже сидел вместе со всеми; он попробовал было

отказаться, но на него обиделись самым серьезным образом, и он сел.

Отец Лиды – чернявый человек с большой бородавкой на

подбородке и с круглой розовой плешиной на голове, с красными влажными

губами, – прищурившись, смотрел на дочь.

Потом склонялся к квартиранту, жарко дышал ему в ухо,

шептал:

– Ну, скажите, если уж честно: таких ли хрупких созданиев

посылать на эти… на земли? А? Кого они агитируют! Тоже, по моему,

неправильно делают. Ты попробуй меня сагитируй!..

Глаза его маслено блестели.

Он осторожно икал и вытирал губы салфеткой.

– А таких зачем? Это ж… эк… это ж – сосуд, который… эк…

надо хранить. А?

Молодой человек краснел и упорно смотрел в свою тарелку.

А Лида болтала ногами под столом, весело смотрела на

квартиранта и, капризничая, кричала:

– Ой, ну почему вы мед не кушаете? Мам, ну почему он мед не

кушает!

Студент кушал мед.

Все за столом разговаривали очень громко, перебивали друг

друга.

Говорили о кровельном железе, о сараях, о том, что какого то

Николая Савельича скоро «сломают» и Николай Савельич получит

«восемнадцать метров».

Толстая тетя с красным носом все учила Лиду:

– А теперь, Лидуся… слышишь? Теперь ты должна… как

девушка!.. – Тетя стучала пальцем по столу. – Теперь ты должна…

Лида плохо слушала, вертелась, тоже очень громко

спрашивала:

– Мам, у нас сохранилось то варенье, из крыжовника? Положи

ему. – И весело смотрела на квартиранта.

Отец Лиды склонялся к студенту и шептал:

– Заботится… а? – И тихо смеялся.

– Да, – говорил студент и смотрел на дверь. Непонятно было, к

чему он говорит это «да».

Под конец отец Лиды залез ему в самое ухо:

– Ты думаешь, он мне легко достался, этот домик… эк… взять

хотя бы?.. Сто двенадцать тыщ – как один рупь… эк… на! А откуда они у

меня? Я ж не лауреат какой нибудь. Я ж получаю всего девятьсот восемьдесят

на руки. Ну?.. А потому что вот эту штуку на плечах имею. – Он похлопал себя

по лбу. – А вы с какими то землями!.. Кто туда едет? Кого приперло. Кто свою

жизнь не умеет наладить, да еще вот такие глупышки вроде дочки моей… Ох,

Лидка! Лидка! – Отец Лиды слез со студента и вытер губы салфеткой. Потом

снова повернулся к студенту: – А сейчас поняла – не нарадуется, сидит в

родительском доме. Обманывают вас, молодых…

Студент отодвинул от себя хрустальную вазочку с вареньем,

повернулся к хозяину и сказал довольно громко:

– До чего же вы бессовестный! Просто удивительно. Противно

смотреть.

Отец Лиды опешил… открыл рот и перестал икать.

– Ты… вы это на полном серьезе?

– Уйду я от вас. Ну и хамье… Как только не стыдно! – Студент

встал и пошел в свою комнату.

– Сопляк! – громко сказал ему вслед отец Лиды.

Все молчали.

Лида испуганно и удивленно моргала красивыми голубыми

глазами.

– Сопляк!! – еще раз сказал отец и встал и бросил салфетку на

стол, в вазочку с вареньем. – Он меня учить будет!

Студент появился в дверях с чемоданом в руках, в плаще…

Положил на стол деньги.

– Вот – за полмесяца. Маяковского на вас нет! – И ушел.

– Сопляк!!! – послал ему вслед отец Лиды и сел.

– Папка, ну что ты делаешь?! – чуть не со слезами воскликнула

Лида.

– Что «папка»? Папка… Каждая гнида будет учить в своем

доме! Ты молчи сиди, прижми хвост. Прокатилась? Нагулялась? Ну и сиди

помалкивай. Я все эти ваши штучки знаю! – Отец застучал пальцем по столу,

обращаясь к жене и к дочери. – Принесите, принесите у меня в подоле…

Выгоню обоих! Не побоюсь позора!

Лида встала и пошла в другую комнату.

Стало тихо.

Толстая тетя с красным лицом поднялась из за стола и, охая,

пошла к порогу.

– Итить надо домой… засиделась у вас. Ох, господи, господи,

прости нас, грешных.

…В Лидиной комнате тихо забулькал радиоприемник – Лида

искала музыку.

Ей было грустно.

Светлые души

Михайло Беспалов полторы недели не был дома: возили зерно

из далеких глубинок.

Приехал в субботу, когда солнце уже садилось. На машине.

Долго выруливал в узкие ворота, сотрясая застоявшийся теплый воздух гулом

мотора.

Въехал, заглушил мотор, открыл капот и залез под него.

Из избы вышла жена Михайлы, Анна, молодая круглолицая

баба. Постояла на крыльце, посмотрела на мужа и обиженно заметила:

– Ты б хоть поздороваться зашел.

– Здорово, Нюся! – приветливо сказал Михайло и пошевелил

ногами в знак того, что он все понимает, но очень сейчас занят.

Анна ушла в избу, громко хлопнув дверью.

Михайло пришел через полчаса.

Анна сидела в переднем углу, скрестив руки на высокой груди.

Смотрела в окно. На стук двери не повела бровью.

– Ты чего? – спросил Михайло.

– Ничего.

– Вроде сердишься?

– Ну что ты! Разве можно на трудящий народ сердиться? – с

неумелой насмешкой и горечью возразила Анна.

Михайло неловко потоптался на месте. Сел на скамейку у

печки, стал разуваться.

Анна глянула на него и всплеснула руками:

– Мамочка родимая! Грязный то!..

– Пыль, – объяснил Михайло, засовывая портянки в сапоги.

Анна подошла к нему, разняла на лбу спутанные волосы,

потрогала ладошками небритые щеки мужа и жадно прильнула горячими

губами к его потрескавшимся, солоновато жестким, пропахшим табаком и

бензином губам.

– Прямо места живого не найдешь, господи ты мой! – жарко

шептала она, близко разглядывая его лицо.

Михайло прижимал к груди податливое мягкое тело и

счастливо гудел:

– Замараю ж я тебя всю, дуреха такая!..

– Ну и марай… марай, не думай! Побольше бы так марал!

– Соскучилась небось?

– Соскучишься! Уедет на целый месяц…

– Где же на месяц? Эх ты… акварель!

– Пусти, пойду баню посмотрю. Готовься. Белье вон на ящике.

– Она ушла.

Михайло, ступая догоряча натруженными ногами по

прохладным доскам вымытого пола, прошел в сени, долго копался в углу среди

старых замков, железяк, мотков проволоки: что то искал. Потом вышел на

крыльцо, крикнул жене:

– Ань! Ты, случайно, не видела карбюратор?

– Какой карбюратор?

– Ну такой… с трубочками!

– Не видела я никаких карбюраторов! Началось там опять…

Михайло потер ладонью щеку, посмотрел на машину, ушел в

избу. Поискал еще под печкой, заглянул под кровать… Карбюратора нигде не

было.

Пришла Анна.

– Собрался?

– Тут, понимаешь… штука одна потерялась, – сокрушенно

заговорил Михайло. – Куда она, окаянная?

– Господи! – Анна поджала малиновые губы. На глазах ее

заблестели светлые капельки слез. – Ни стыда ни совести у человека! Побудь

ты хозяином в доме! Приедет раз в год и то никак не может расстаться со

своими штуками…

Михайло поспешно подошел к жене.

– Чего сделать, Нюся?

– Сядь со мной. – Анна смахнула слезы.

Сели.

– У Василисы Калугиной есть полупальто плюшевое… хоро

ошенькое! Видел, наверно, она в нем по воскресеньям на базар ездит!

Михайло на всякий случай сказал:

– Ага! Такое, знаешь… – Михайло хотел показать, какое пальто

у Василисы, но скорее показал, как сама Василиса ходит: вихляясь без меры.

Ему очень хотелось угодить жене.

– Вот. Она это полупальто продает. Просит четыре сотни.

– Так… – Михайло не знал, много это или мало.

– Так вот я думаю: купить бы его? А тебе на пальто соберем

ближе к зиме. Шибко оно глянется мне, Миша. Я давеча примерила – как

влитое сидит!

Михайло тронул ладонью свою выпуклую грудь.

– Взять это полупальто. Чего тут думать?

– Погоди ты! Разлысил лоб… Денег то нету. А я вот что

придумала: давай продадим одну овечку! А себе ягненка возьмем…

– Правильно! – воскликнул Михайло.

– Что правильно?

– Продать овечку.

– Тебе хоть все продать! – Анна даже поморщилась.

Михайло растерянно заморгал добрыми глазами.

– Сама же говорит, елки зеленые!

– Так я говорю, а ты пожалей. А то я – продать, и ты – продать.

Ну и распродадим так все на свете!

Михайло открыто залюбовался женой.

– Какая ты у меня… головастая!

Анна покраснела от похвалы.

– Разглядел только…

Из бани возвращались поздно. Уже стемнело.

Михайло по дороге отстал. Анна с крыльца услышала, как

скрипнула дверца кабины.

– Миша!

– Аиньки! Я сейчас, Нюся, воду из радиатора спущу.

– Замараешь белье то!

Михайло в ответ зазвякал гаечным ключом.

– Миша!

– Одну минуту, Нюся.

– Я говорю, замараешь белье то!

– Я же не прижимаюсь к ней.

Анна скинула с пробоя дверную цепочку и осталась ждать

мужа на крыльце.

Михайло, мелькая во тьме кальсонами, походил около машины,

вздохнул, положил ключ на крыло, направился к избе.

– Ну, сделал?

– Надо бы карбюратор посмотреть. Стрелять что то начала.

– Ты ее не целуешь, случайно? Ведь за мной в женихах так не

ухаживал, как за ней, черт ее надавал, проклятую! – рассердилась Анна.

– Ну вот… При чем она здесь?

– При том. Жизни никакой нету.

В избе было чисто, тепло. На шестке весело гудел самовар.

Михайло прилег на кровать; Анна собирала на стол ужин.

Неслышно ходила по избе, носила бесконечные туески, кринки

и рассказывала последние новости:

– …Он уж было закрывать собрался магазин свой. А тот – то ли

поджидал специально – тут и был! «Здрасти, – говорит, – я ревизор…»

– Хэх! Ну? – Михайло слушал.

– Ну, тот туда сюда – заегозил. Тыр пыр – семь дыр, а

выскочить некуда. Да. Хворым прикинулся…

– А ревизор что?

– А ревизор свое гнет: «Давайте делать ревизию». Опытный

попался.

– Тэк. Влопался, голубчик?

– Всю ночь сидели. А утром нашего Ганю прямо из магазина да

в КПЗ.

– Сколько дали?

– Еще не судили. Во вторник суд будет. А за ними давно уж

народ замечал. Зоечка то его последнее время в день по два раза переодевалась.

Не знала, какое платье надеть. Как на пропасть! А сейчас ноет ходит: «Может,

ошибка еще». Ошибка! Ганя ошибется!

Михайло задумался о чем то.

За окнами стало светло: взошла луна. Где то за деревней

голосила поздняя гармонь.

– Садись, Миша.

Михайло задавил в пальцах окурок, скрипнул кроватью.

– У нас одеяло какое нибудь старое есть? – спросил он.

– Зачем?

– А в кузов постелить. Зерна много сыплется.

– Что они, не могут вам брезенты выдать?

– Их пока жареный петух не клюнет – не хватятся. Все

обещают.

– Завтра найдем чего нибудь.

Ужинали не торопясь, долго.

Анна слазила в подпол, нацедила ковшик медовухи – для

пробы.

– Ну ка, оцени.

Михайло одним духом осушил ковш, отер губы и только после

этого выдохнул:

– Ох… хороша а!

– К празднику совсем дойдет. Ешь теперь. Прямо с лица весь

опал. Ты шибко уж дурной, Миша, до работы. Нельзя так. Другие,

посмотришь, гладкие приедут, как боровья… сытые – загляденье! А на тебя

смотреть страшно.

– Ничего о, – гудел Михайло. – Как у вас тут?

– Рожь сортируем. Пылища!.. Бери вон блинцы со сметанкой.

Из новой пшеницы. Хлеба то нынче сколько, Миша! Прямо страсть берет. Куда

уж его столько?

– Нужно. Весь СССР прокормить – это… одна шестая часть.

– Ешь, ешь! Люблю смотреть, как ты ешь. Иной раз аж слезы

наворачиваются почему то.

Михайло раскраснелся, глаза заискрились веселой лаской.

Смотрел на жену, как будто хотел сказать ей что то очень нежное. Но, видно,

не находил нужного слова.

Спать легли совсем поздно.

В окна лился негреющий серебристый свет. На полу, в светлом

квадрате, шевелилось темное кружево теней.

Гармонь ушла на покой. Теперь только далеко в степи ровно, на

одной ноте, гудел одинокий трактор.

– Ночь то! – восторженно прошептал Михайло.

Анна, уже полусонная, пошевелилась.

– А?

– Ночь, говорю…

– Хорошая.

– Сказка просто!

– Перед рассветом под окном пташка какая то распевает, –

невнятно проговорила Анна, забираясь под руку мужа. – До того красиво…

– Соловей?

– Какие же сейчас соловьи!

– Да, верно…

Замолчали.

Анна, крутившая весь день тяжелую веялку, скоро уснула.

Михайло полежал еще немного, потом осторожно высвободил

свою руку, вылез из под одеяла и на цыпочках вышел из избы.

Когда через полчаса Анна хватилась мужа и выглянула в окно,

она увидела его у машины. На крыле ослепительно блестели под луной его

белые кальсоны. Михайло продувал карбюратор.

Анна негромко окликнула его.

Михайло вздрогнул, сложил на крыло детали и мелкой рысью

побежал в избу. Молчком залез под одеяло и притих.

Анна, устраиваясь около его бока, выговаривала ему:

– На одну ночь приедет и то норовит убежать! Я ее подожгу

когда нибудь, твою машину. Она дождется у меня!

Михайло ласково похлопал жену по плечу – успокаивал.

Когда обида малость прошла, он повернулся к ней и стал

рассказывать шепотом:

– Там что, оказывается: ма аленький клочочек ваты попал в

жиклер. А он же, знаешь, жиклер… там иголка не пролезет.

– Ну, теперь то все хоть?

– Конечно.

– Бензином опять несет! Ох… господи!..

Михайло хохотнул, но тут же замолчал.

Долго лежали молча. Анна опять стала дышать глубоко и

ровно.

Михайло осторожно кашлянул, послушал дыхание жены и

начал вытаскивать руку.

– Ты опять? – спросила Анна.

– Я попить хочу.

– В сенцах в кувшине – квас. Потом закрой его.

Михайло долго возился среди тазов, кадочек, нашел наконец

кувшин, опустился на колени и, приложившись, долго пил холодный, с

кислинкой квас.

– Хо ох! Елки зеленые! Тебе надо?

– Нет, не хочу.

Михайло шумно вытер губы, распахнул дверь сеней…

Стояла удивительная ночь – огромная, светлая, тихая… По

небу кое где плыли легкие, насквозь пронизанные лунным светом облачка.

Вдыхая всей грудью вольный, настоянный на запахе полыни

воздух, Михайло сказал негромко:

– Ты гляди, что делается!.. Ночь то!..

Письмо любимой

В пятнадцать лет я писал свое первое любовное письмо.

Невероятное письмо. Голова у меня шла кругом, в жар кидало, когда писал, но

– писал.

Как я влюбился.

Она была приезжая – это поразило мое воображение. Все сразу

полюбилось мне в этой девочке: глаза, косы, походка… Нравилось, что она

тихая, что учится в школе (я там уже не учился), что она – комсомолка. А когда

у них там, в школе, один парень пытался из за нее отравиться (потом говорили,

только попугал), я совсем голову потерял.

Не помню теперь, как случилось, что я пошел провожать ее из

клуба.

Помню, была весна… Я даже и не выламывался, молчал.

Сердце в груди ворочалось, как картофелина в кипятке. Не верилось, что я иду

с Марией (так ее все называли – Мария, и это тоже мне ужасно нравилось!),

изумлялся своей смелости, страшился, что она передумает и скажет: «Не надо

меня провожать», – и уйдет одна. И мучился – господи, как мучился! – что

молчу. Молчу, как проклятый. Ни одного слова не могу из себя выдавить. А

ведь умел и приврать при случае, и…

На прощанье только прижал Марию покрепче к груди и скорей

скорей домой, как на крыльях полетел. «Ну, гадство! – думал. – Теперь вы меня

не возьмете!» Сильный был в ту ночь, добрый, всех любил… И себя тоже.

Когда кого нибудь любишь, то и себя заодно любишь.

Потом я дня три не видел Марию, она не ходила в клуб.

«Ничего, – думал, – я за это время пока осмелею». Успел подраться с одним

дураковатым парнем.

– Провожал Марию? – спросил он.

– Ну.

– Гну! Хватит. Теперь я буду.

Колун парень, ухмылка такая противная… Но здоровый. Я

умел «брать на калган» – головой бить. Пока он махал своими граблями, я его

пару раз «взял на калган», он отстал.

А Марии – нет. (Потом узнали, что отец не стал пускать ее на

улицу.) А я думал, что ни капли ей не понравился и она не хочет видеть меня,

молчуна. Или – тоже возможно – опасается: выйдет, а я ей всыплю за то, что не

хочет со мной дружить. Так делали у нас: не хочет девка дружить с парнем и

бегает от него задами и переулками, пока не сыщется заступник.

И вот тогда то и сел я за письмо.

«Слушай, Мария, – писал я, – ты что, с этим Иваном П. начала

дружить? Ты с ума сошла! Ты же не знаешь этого парня – он надсмеется над

тобой и бросит. Его надо опасаться, как огня, потому что он уже испорченный.

А ты девочка нежная. А у него отец родной – враг народа, и он сам на ножах

ходит. Так что смотри. Мой тебе совет: заведи себе хорошего мальчика,

скромного, будете вместе ходить в школу и одновременно дружить. А этого

дурака ты даже из головы выкинь – он опасный. Почему он бросил школу?

Думаешь, правда, по бедности? А ху ху не хо хо? Он побывал в городе,

снюхался там с урками, и теперь ему одна дорожка – в тюрьму. Так что смотри.

С какими ты глазами пойдешь потом в школу, когда ему выездная сессия сунет

в клубе лет пять? Ты же со стыда сгоришь. Что скажут тебе твои родные мать с

отцом, когда его повезут в тюрьму? А его повезут, вот увидишь. У него все

мысли направлены – где бы только своровать или кого нибудь пырнуть ножом.

Ну, тебя он, конечно, не пырнет, но научит плохому. Какая про тебя славушка

пойдет! А ты еще молодая, тебе жить да жить. А его песенка спета. Опасайся

его. Никогда с ним не дружи и обходи стороной. Он знается с такими людьми,

которые могут и квартиру вашу обчистить, тем более что вы – богатенькие.

Вот он на вас то и наведет их. А случись – ночное дело – прирезать могут. А он

будет смотреть и улыбаться. Ты никогда не узнаешь, кто это тебе писал, но

писал знающий человек. И он желает тебе только добра».

Вот так.

Много лет спустя Мария, моя бывшая жена, глядя на меня

грустными, добрыми глазами, сказала, что я разбил ее жизнь. Сказала, что

желает мне всего хорошего, посоветовала не пить много вина – тогда у меня

будет все в порядке. Мне стало нестерпимо больно – жалко стало Марию, и

себя тоже. Грустно стало. Я ничего не ответил.

А письмо это я тогда не послал.

Правда

На межрайонном совещании председателей колхозов и

директоров совхозов Николай Алексеевич Аксенов, председатель колхоза

«Пламя коммунизма», – Аксеныч, как его попросту называли, – выдал такую

огневую речь, что сам потом удивился.

Он то гремел с трибуны, подвергая беспощадной критике

недостатки в своем колхозе, то, указывая прокуренным пальцем на аудиторию,