Текст книги "Полное собрание рассказов в одном томе."

Автор книги: Василий Шукшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 60 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]

– Понимал бы он…

– Ты пришел из школы: сразу – раз – за уроки. Уроки

приготовил – поиграл на баяне. На баяне поиграл – пошел погулял.

Мать вздохнула.

Славка играл «Вянет, пропадает».

Дядя Володя выпил перцовки.

– Стремиться надо, Славка.

– Уж и то говорю ему: «Стремись, Славка…»

– Говорить мало, – заметил дядя Володя и налил еще рюмочку

перцовки.

– Как же воспитывать то?

Дядя Володя опрокинул рюмочку в большой рот.

– Ху у… Все: пропустили по поводу воскресенья, и будет. –

Дядя Володя закурил. – Я ведь пил, крепко пил…

– Вы уж рассказывали. Счастливый человек – бросили… Взяли

себя в руки.

– Бывало, утром: на работу идти, а от тебя, как от циклона, на

версту разит. Зайдешь, бывало, в парикмахерскую – не бриться, ничего, –

откроешь рот: он побрызгает, тогда уж идешь. Мучился. Хочешь на счетах три

положить, кладешь – пять. – Гляди ко!

В голове – дымовая завеса, – обстоятельно рассказывал дядя

Володя. – А у меня еще стол наспроть окна стоял, в одиннадцать часов солнце

начинает в лицо бить – пот градом!.. И мысли комичные возникают: в

ведомости, допустим: «Такому то на руки семьсот рублей». По старому. А ты

думаешь: «Это ж сколько поллитр выйдет?» Х хе…

– Гляди ко, до чего можно дойти!

– Дальше идут. У меня приятель был: тот по ночам все шанец

искал.

– Какой шанец?

– Шанс. Он его называл – шанец. Один раз искал, искал –

показалось, кто то с улицы зовет, шагнул с балкона, и все, не вернулся.

– Разбился?!

– Ну, с девятого этажа – шутка в деле! Он же не голубь мира.

Когда летел, успел, правда, крикнуть: «Эй!»

– Сердешный… – вздохнула мать.

Дядя Володя посмотрел на Славку…

– Отдохни, Славка. Давай в шахматы сыграем. Заполним вакум,

как говорит наш главный бухгалтер. Тоже пить бросил и не знает, куда

деваться. Не знаю, говорит, чем вакум заполнить.

Славка посмотрел на мать. Та улыбнулась.

– Ну отдохни, сынок.

Славка с великим удовольствием вылез из под баяна… Мать

опять взгромоздила баян на шкаф, накрыла салфеткой. Дядя Володя расставлял

на доске фигуры.

– В шахматы тоже учись, Славка. Попадешь в какую нибудь

компанию: кто за бутылку, кто разные фигли мигли, а ты раз – за шахматы:

«Желаете?» К тебе сразу другое отношение. У тебя по литературе как?

– По родной речи. Трояк.

– Плохо. Литературу надо назубок знать. Вот я хожу пешкой и

говорю: «Е два, Е четыре», как сказал гроссмейстер. А ты не знаешь, где это

написано. Надо знать. Ну давай.

Славка походил пешкой.

– А зачем говорят то «Е два, Е четыре»? – спросила мать,

наблюдая за игрой.

– А шутят, – пояснил дядя Володя. – Шутят так. А люди уж

понимают: «Этого голой рукой не возьмешь». У нас в типографии все шутят.

Ходи, Славка.

Славка походил пешкой.

– У нас дядя Иван тоже шутит, – сказал он. – Нас вывели на

физкультуру, а он говорит: «Вот вам лопаты – тренируйтесь». – Славка

засмеялся.

– Кто это?

– Он завхозом у нас.

– А а… Этим шутникам лишь бы на троих сообразить, –

недовольно заметил дядя Володя.

Мать и Славка промолчали.

– Не перевариваю этих соображал, – продолжал дядя Володя. –

Живут – небо коптят.

– А вот пили то, – поинтересовалась мать, – жена то как же?

– Жена то? – Дядя Володя задумался над доской: Славка

неожиданно сделал каверзный ход. – Реагировала то?

– Да. Реагировала то.

– Отрицательно, как еще. Из за этого и разошлись, можно

сказать. Вот так, Славка! – Дядя Володя вышел из трудного положения и был

доволен. – Из за этого и горшок об горшок у нас и получился.

– Как это? – не понял Славка.

– Горшок об горшок то? – Дядя Володя снисходительно

улыбнулся. – Горшок об горшок – и кто дальше.

Мать засмеялась.

– Еще рюмочку, Владимир Николаич?

– Нет, – твердо сказал дядя Володя. – Зачем? Мне и так хорошо.

Выпил для настроения – и будет. Раньше не отказался ба… Ох, пил!..

Спомнить страшно.

– Не думаете сходиться то? – спросила мать.

– Нет, – твердо сказал дядя Володя. – Дело принципа: я первый

на мировую не пойду.

Славка опять сделал удачный ход.

– Ну, Славка!.. – изумился дядя Володя.

Мать незаметно дернула Славку за штанину. Славка

протестующе дрыгнул ногой: он тоже вошел в азарт.

– Так, Славка… – Дядя Володя думал, сморщившись. – Так… А

мы вот так!

Теперь Славка задумался.

– Детей то проведуете? – расспрашивала мать.

– Проведую. – Дядя Володя закурил. – Дети есть дети. Я детей

люблю.

– Жалеет счас небось?

– Жена то? Тайно, конешно, жалеет. У меня счас без вычетов на

руки выходит сто двадцать. И все целенькие. Площадь – тридцать восемь

метров, обстановка… Сервант недавно купил за девяносто шесть рублей –

любо глядеть. Домой приходишь – сердце радуется. Включишь телевизор,

постановку какую нибудь посмотришь… Хочу еще софу купить.

– Ходите, – сказал Славка.

Дядя Володя долго смотрел на фигуры, нахмурился, потрогал в

задумчивости свой большой, слегка заалевший нос.

– Так, Славка… Ты так? А мы – так! Шахович. Софы есть

чешские… Раздвижные – превосходные. Отпускные получу, обязательно

возьму. И шкуру медвежью закажу.

– Сколько же шкура станет?

– Шкура? Рублей двадцать пять. У меня племянник часто в

командировку на восток ездит, закажу ему, привезет.

– А волчья хуже? – спросил Славка.

– Волчья небось твердая, – сказала мать.

– Волчья вообще не идет для этого дела. Из волчьих дохи

шьют. Мат, Славка.

Дождик перестал; за окном прояснилось. Воздух стал чистый и

синий. Только далеко на горизонте громоздились темные тучи. Кое где в домах

зажглись огни.

Все трое некоторое время смотрели в окно, слушали глухие

звуки улицы. Просторно и грустно было за окном.

– Завтра хороший день будет, – сказал дядя Володя. – Вот где

солнышко село, небо зеленоватое: значит, хороший день будет.

– Зима скоро, – вздохнула мать.

– Это уж как положено. У вас батареи не затопили еще?

– Нет. Пора бы уж.

– С пятнадцатого затопят. Ну пошел. Пойду включу телевизор,

постановку какую нибудь посмотрю.

Мать смотрела на дядю Володю с таким выражением, как будто

ждала, что он вот вот возьмет и скажет что то не про телевизор, не про софу, не

про медвежью шкуру – что то другое.

Дядя Володя надел фуражку, остановился у порога…

– Ну, до свиданья.

– До свиданья…

– Славка, а кубинский марш не умеешь?

– Нет, – сказал Славка. – Не проходили еще.

– Научись, сильная вещь. На вечера будут приглашать… Ну, до

свиданья.

– До свиданья.

Дядя Володя вышел. Через две минуты он шел под окнами –

высокий, сутулый, с большим носом. Шел и серьезно смотрел вперед.

– Руль, – с досадой сказала мать, глядя в окно. – Чего ходит?..

– Тоска, – сказал Славка. – Тоже ж один кукует.

Мать вздохнула и пошла в куть готовить ужин.

– Чего ходить тогда? – еще раз сказала она и сердито чиркнула

спичкой по коробку. – Нечего и ходить тогда. Правда что Гусь Хрустальный.

Волки

В воскресенье, рано утром, к Ивану Дегтяреву явился тесть,

Наум Кречетов, нестарый еще, расторопный мужик, хитрый и обаятельный.

Иван не любил тестя; Наум, жалеючи дочь, терпел Ивана.

– Спишь? – живо заговорил Наум. – Эх ха!.. Эдак, Ванечка,

можно все Царство Небесное проспать. Здравствуйте.

– Я туда не сильно хотел. Не устремляюсь.

– Зря. Вставай ка… Поедем съездим за дровишками. Я у

бригадира выпросил две подводы. Конечно, не за «здорово живешь», но черт с

ним – дров надо.

Иван полежал, подумал… И стал одеваться.

– Вот ведь почему молодежь в город уходит? – заговорил он. –

Да потому, что там отработал норму – иди гуляй. Отдохнуть человеку дают.

Здесь – как проклятый: ни дня, ни ночи. Ни воскресенья.

– Что же, без дров сидеть? – спросила Нюра, жена Ивана. – Ему

же коня достали, и он еще недовольный.

– Я слыхал: в городе тоже работать надо, – заметил тесть.

– Надо. Я бы с удовольствием лучше водопровод пошел рыть,

траншеи: выложился раз, зато потом без горя – вода и отопление.

– С одной стороны, конечно, хорошо – водопровод, с другой –

беда: ты ба тогда совсем заспался. Ну, хватит, поехали.

– Завтракать будешь? – спросила жена.

Иван отказался – не хотелось.

– С похмелья? – полюбопытствовал Наум.

– Так точно, ваше благородье!

– Да а… Вот так. А ты говоришь: водопровод… Ну, поехали.

День стоял солнечный, ясный. Снег ослепительно блестел. В

лесу тишина и нездешний покой.

Ехать надо было далеко – верст двадцать: ближе рубить не

разрешалось.

Наум ехал впереди и все возмущался:

– Черт те чего!.. Из лесу в лес – за дровами.

Иван дремал в санях. Мерная езда убаюкивала.

Выехали на просеку, спустились в открытую логовину, стали

подыматься в гору. Там, на горе, снова синей стеной вставал лес.

Почти выехали в гору… И тут увидели, недалеко от дороги, –

пять штук. Вышли из леса, стоят, ждут. Волки.

Наум остановил коня, негромко, нараспев заматерился:

– Твою в душеньку ма ать… Голубочки сизые. Выставились.

Конь Ивана, молодой, трусливый, попятился, заступил

оглоблю. Иван задергал вожжами, разворачивая его. Конь храпел, бил ногами –

не мог перешагнуть оглоблину.

Волки двинулись с горы.

Наум уже развернулся, крикнул:

– Ну, што ты?!

Иван выскочил из саней, насилу втолкал коня в оглобли… Упал

в сани. Конь сам развернулся и с места взял в мах. Наум был уже далеко.

– Грабю ут! – заполошно орал он, нахлестывая коня. Волки

серыми комками податливо катились с горы, наперерез подводам.

– Грабю ут! – орал Наум.

«Что он, с ума сходит? – невольно подумал Иван. – Кто кого

грабит?» Он испугался, но как то странно: был и страх, и жгучее любопытство,

и смех брал над тестем. Скоро, однако, любопытство прошло. И смешно тоже

уже не было. Волки достигли дороги метрах в ста позади саней и, вытянувшись

цепочкой, стали быстро нагонять. Иван крепко вцепился в передок саней и

смотрел на волков.

Впереди отмахивал крупный, грудастый, с паленой мордой…

Уже только метров пятнадцать двадцать отделяло его от саней. Ивана поразило

несходство волка с овчаркой. Раньше он волков так близко не видел и считал,

что это что то вроде овчарки, только крупнее. А сейчас Иван понял, что волк –

это волк, зверь. Самую лютую собаку еще может в последний миг что то

остановить: страх, ласка, неожиданный окрик человека. Этого, с паленой

мордой, могла остановить только смерть. Он не рычал, не пугал… Он догонял

жертву. И взгляд его круглых желтых глаз был прям и прост.

Иван оглядел сани – ничего, ни малого прутика. Оба топора в

санях тестя. Только клок сена под боком да бич в руке.

– Грабю ут! – кричал Наум.

Ивана охватил настоящий страх.

Передний, очевидно вожак, стал обходить сани, примериваясь к

лошади. Он был в каких нибудь двух метрах… Иван привстал и, держась левой

рукой за отводину саней, огрел вожака бичом. Тот не ждал этого, лязгнул

зубами, прыгнул в сторону. Сбился с маха… Сзади налетели другие. Вся стая

крутнулась с разгона вокруг вожака. Тот присел на задние лапы, ударил

клыками одного, другого… И снова, вырвавшись вперед, легко догнал сани.

Иван приготовился, ждал момента. Хотел еще раз достать вожака. Но тот стал

обходить сани дальше. И еще один отвалил в сторону от своры и тоже начал

обходить сани – с другой стороны. Иван стиснул зубы, сморщился… «Конец.

Смерть». Глянул вперед.

– Сто ой! – заорал он. – Отец!.. Дай топор!

Наум нахлестывал коня. Оглянулся, увидел, как обходят зятя

волки, и быстро отвернулся.

– Придержи малость, отец!.. Дай топор! Мы отобьемся!..

– Грабю ут!

– Придержи, мы отобьемся!.. Придержи малость, гад такой!

– Кидай им чево нибудь! – крикнул Наум.

Вожак поравнялся с лошадью и выбирал момент, чтоб

прыгнуть на нее. Волки, бежавшие сзади, были совсем близко: малейшая

задержка, и они с ходу влетят в сани – и конец. Иван кинул клочок сена; волки

не обратили на это внимания.

– Отец, сука, придержи, кинь топор!

Наум обернулся:

– Ванька!.. Гляди, кину!..

– Ты придержи!

– Гляди, кидаю! – Наум бросил на обочину дороги топор.

Иван примерился… Прыгнул из саней, схватил топор…

Прыгая, он пугнул трех задних волков, они отскочили в сторону, осадили бег,

намереваясь броситься на человека. Но в то самое мгновение вожак,

почувствовав под собой твердый наст, прыгнул. Конь шарахнулся в сторону, в

сугроб… Сани перевернулись: оглобли свернули хомут, он захлестнул коню

горло. Конь захрипел, забился в оглоблях. Волк, настигавший жертву с другой

стороны, прыгнул под коня и ударом когтистой лапы распустил ему брюхо

повдоль.

Три отставших волка бросились тоже к жертве.

В следующее мгновение все пять рвали мясо еще дрыгавшей

лошади, растаскивали на ослепительно белом снегу дымящиеся клубки сизо

красных кишок, урчали, вожак дважды прямо глянул своими желтыми

круглыми глазами на человека…

Все случилось так чудовищно скоро и просто, что смахивало

скорей на сон. Иван стоял с топором в руках, растерянно смотрел на волков.

Вожак еще раз глянул на него… И взгляд этот, торжествующий, наглый,

обозлил Ивана. Он поднял топор, заорал что было силы и кинулся к волкам.

Они нехотя отбежали несколько шагов и остановились, облизывая

окровавленные рты. Делали они это так старательно и увлеченно, что, казалось,

человек с топором нимало их не занимает. Впрочем, вожак смотрел

внимательно и прямо. Иван обругал его самыми страшными словами, какие

знал. Взмахнул топором и шагнул к нему… Вожак не двинулся с места. Иван

тоже остановился.

– Ваша взяла, – сказал он. – Жрите, сволочи. – И пошел в

деревню. На растерзанного коня старался не смотреть. Но не выдержал,

глянул… И сердце сжалось от жалости, и злость великая взяла на тестя. Он

скорым шагом пошел по дороге.

– Ну погоди!.. Погоди у меня, змей ползучий. Ведь отбились бы

– и конь был бы целый. Шкура.

Наум ждал зятя за поворотом. Увидев его живого и

невредимого, искренне обрадовался.

– Живой? Слава те господи! – На совести у него все таки было

неспокойно.

– Живой! – откликнулся Иван. – А ты тоже живой?

Наум почуял в голосе зятя недоброе. На всякий случай шагнул

к саням.

– Ну, что они там?..

– Поклон тебе передают. Шкура!..

– Чего ты? Лаешься то?..

– Я тебя бить буду, а не лаяться.

Иван подходил к саням. Наум стегнул лошадь.

– Стой! – крикнул Иван и побежал за санями. – Стой, паразит!

Наум нахлестывал коня… Началась другая гонка: человек

догонял человека.

– Стой, тебе говорят! – кричал Иван.

– Заполошный! – кричал в ответ Наум. – Чего ты взъелся то? С

ума, что ли, спятил! Я то при чем здесь?

– Ни при чем?! Мы бы отбились, а ты предал!..

– Да как отбились?! Ты что!

– Предал, змей! Я тебя проучу! Не уйдешь ты от меня,

остановись лучше. Одного отметелю – не так будет позорно. А то при людях

отлуплю. И расскажу все… Остановись лучше!

– Сейчас – остановился, держи карман! – Наум нахлестывал

коня. – Оглоед чертов… откуда ты взялся на нашу голову!

– Послушай доброго совета: остановись! – Иван стал

выдыхаться. – Тебе же лучше: отметелю и никому не скажу.

– Тебя, дьявола, голого в родню приняли, и ты же на меня с

топором! Стыд то есть или нету?

– Вот отметелю, потом про стыд поговорим. Остановись! –

Иван бежал медленно, уже очень отстал. И наконец вовсе бросил догонять.

Пошел шагом.

– Найду, никуда не денешься! – крикнул он напоследок тестю.

Дома у себя Иван никого не застал: на двери висел замок. Он

отомкнул его, вошел в дом. Поискал в шкафу… Нашел не допитую вчера

бутылку водки, налил стакан, выпил и пошел к тестю.

В ограде тестя стояла выпряженная лошадь.

– Дома, – удовлетворенно сказал Иван.

Толкнулся в дверь – не заперто. Он ждал, что будет заперто.

Иван вошел в избу… Его ждали: в избе сидели тесть, жена Ивана и

милиционер. Милиционер улыбался.

– Ну что, Иван?

– Та ак… Сбегал уже? – спросил Иван, глядя на тестя.

– Сбегал, сбегал. Налил шары то, успел?

– Малость принял для… красноречия. – Иван сел на табуретку.

– Ты чего это, Иван? С ума, что ли, сошел? – поднялась Нюра. –

Ты что?

– Хотел папаню твоего поучить… Как надо человеком быть.

– Брось ты, Иван, – заговорил милиционер. – Ну, случилось

несчастье, испугались оба… Кто же ждал, что так будет? Стихия.

– Мы бы легко отбились. Я потом один был с ними…

– Я ж тебе бросил топор? Ты попросил – я бросил. Чево еще то

от меня требовалось?

– Самую малость: чтоб ты человеком был. А ты шкура. Учить я

тебя все равно буду.

– Учитель выискался! Сопля… Гол, как сокол, пришел в дом на

все на готовенькое да еще грозится. Да еще недовольный всем: водопроводов,

видите ли, нету!

– Да не в этом дело, Наум, – сказал милиционер. – При чем тут

водопровод?

– В деревне плохо!.. В городе лучше, – продолжал Наум. – А

чево приперся сюда? Недовольство свое показывать? Народ возбуждать?

– От сука! – изумился Иван. И встал.

Милиционер тоже встал.

– Бросьте вы! Пошли, Иван…

– Таких возбудителев то знаешь куда девают? – не унимался

Наум.

– Знаю! – ответил Иван. – В прорубь головой… – И шагнул к

тестю.

Милиционер взял Ивана под руку и повел из избы. На улице

остановились, закурили.

– Ну не паразит ли? – все изумлялся Иван. – И на меня же

попер.

– Да брось ты его!!

– Нет, отметелить я его должен.

– Ну и заработаешь! Из за дерьма.

– Куда ты меня?

– Пойдем, переночуешь у нас. Остынешь. А то себе же хуже

сделаешь. Не связывайся.

– Нет, это же… что ж это за человек?

– Нельзя, Иван, нельзя: кулаками ничего не докажешь.

Пошли по улице по направлению к сельской кутузке.

– Там то не мог? – спросил вдруг милиционер.

– Не догнал! – с досадой сказал Иван. – Не мог догнать.

– Ну вот… Теперь все – теперь нельзя.

– Коня жалко.

– Да…

Замолчали. Долго шли молча.

– Слушай, отпусти ты меня. – Иван остановился. – Ну чего я в

воскресенье там буду? Не трону я его.

– Да нет, пойдем. Пойдем. А то потом не оберешься… Тебя

жалеючи говорю. Пойдем, в шахматишки сыграем… Играешь в шахматы?

Иван сплюнул на снег окурок и полез в карман за другой

папироской.

– Играю.

Начальник

С утра нахмурилось; пролетел сухой мелкий снег. И стало

зловеще тихо. И долго было тихо. Потом началось… С гор сорвался упругий,

злой ветер, долина загудела. Лежалый снег поднялся в воздух, сделалось

темно.

Двое суток на земле и на небе ревело, выло. Еще не старые,

крепкие на вид лесины начинали вдруг с криком клониться и медленно

ложились, вывернув рваные корни. В лесу отчаянно скрипело, трещало.

Одиннадцать человек лесорубов с дальней делянки остались

без еды. Еще до бурана, объезжая работы, к ним заехал начальник участка,

сказал, что машина с продуктами к ним вышла. И начался буран. Начальник

остался на делянке.

Двенадцать человек, коротая время, спали, курили, «забивали

козла», слонялись из угла в угол. Разговаривали мало. Когда сорвало крышу с

избушки, малость поговорили.

– Долго держалась, – сказал начальник, с треском выставляя

кость домино на грубо струганный стол из плах.

– Держалась, держалась, держалась, – повторил лесоруб с

огромными руками, мучительно раздумывая, какую кость выставить. И тоже

так треснул об стол, что весь рядок глазастых шашек подпрыгнул. Четверо

игроков молчком аккуратно восстановили его. Потом задумался третий… Тоже

с треском выставил кость и сказал:

– Додержалась!

– Угорела! – сказал четвертый и выставил не думая. – Считайте

яйца.

На третьи сутки чуть вроде поослабло.

Начальник надел полушубок, вышел на улицу. Минут десять

его не было. Вернулся, выбил из шапки снег, снял полушубок. Все ждали, что

он скажет.

– Надо ехать, – сказал начальник. – Кто?

Трактористов было двое: Колька и Петька. Колька глянул на

Петьку, Петька – на Кольку. Оба ребята молодые, здоровые.

– Что, стихает?

– Маленько стихает. – Начальник посмотрел на Кольку,

усмехнулся. – Ну кто?

– Ладно – я, – сказал Колька; один раз Колька, пользуясь

переездом, крупно подкалымил на тракторе – перевез сруб и пару дней гулял, а

сказал, что стоял с пробитой прокладкой. Большеротый начальник знал это и

всякий раз, здороваясь с Колькой, криво улыбался и спрашивал: «Ну, как

прокладки?» Колька ждал, что его потянут за тот калым, но его почему то не

тянули.

Колька стал собираться. Ему советовали:

– От ключа выбивайся на просеку, там счас не так убродно.

– Где, на просеке?

– Но.

– Скажи кому нибудь. Наоборот, надо от ключа влево…

– Не слушай никого, Колька, ехай, как знаешь.

– Можа, обождать маленько? – предложил Колька и посмотрел

на начальника. Тот, нахмурившись, колдовал что то в своем блокноте.

– Иди сюда, – сказал он. – Смотри: вот ключ, вот просека –

поедешь просекой. Доедешь ей до Марушкина лога – вот он, снова повернешь

на дорогу, там где нибудь он стоит. Попробуйте буксировать. Не выйдет, тогда

возьмите побольше на трактор… Сала, хлеба. В зеленой канистре, под кулями,

спирт – возьмите.

Лесорубы переглянулись. Кто то хмыкнул.

– Та канистрочка давно уж теперь в кабине, рядом с Митей. Он

с ей беседует.

– Похудела канистра, ясно.

– Да а, Митя… Он, конечно, не только канистру уговорит…

Начальник не слышал этих замечаний.

– Можа, переждать малость? – еще раз предложил Колька. – А?

Начальник захлопнул блокнот, подумал.

– По подсчетам, у него кончилось горючее часов пять назад. Ты

будешь ехать часа три… Восемь. Давай. Часов через шесть ждем вас.

Колька шепотом сказал что то и пошел на улицу. Минут через

десять противно застрекотал пускач (пусковой моторчик) его трактора, потом

глухо взревел двигатель…

– Поехал, – сказал один лесоруб.

Другие промолчали.

Митька Босых, деревенский вор в прошлом, поэт, трепач и

богохульник, ругался в кабине матом. Его занесло вровень с кузовом; пять

часов назад сгорела последняя капля горючего.

– Погибаю, пала! – орал Митька. – Кранты!.. В лучшем случае –

членовредительство.

Зеленая канистра была с ним в кабине, и она действительно

слегка «похудела».

Калина красная,

Калина вызрела;

Я у залеточки

Характер вызнала!..

Митька отхлебнул еще из канистры и закусил салом.

– Жись!.. Как сон, как утренний туман, пала…

Вдруг сквозь вой ветра ему почудился гул трактора. Подумал,

что показалось, прислушался: нет, трактор.

– Ура а! – заорал Митька и полез из кабины. – Роднуля!

Крошечка моя!..

Трактор с трудом пробивался; он то круто полз вверх, то по

самый радиатор зарывался в сугроб, и тогда особенно натруженно, из

последних своих могучих сил ревел, выбираясь, дымил, парил, дрожал, лязгал,

упорно лез вперед. Колька был отличный тракторист.

Увидев занесенную машину и Митьку около нее, Колька

остановился, оставил трактор на газу, вылез из кабины.

– Припухаешь?!

– А?!

– На!.. Канистра живая?

– А?!

Ветер валил с ног; дул порывами: то срывался с цепей, тогда

ничего вокруг не было видно, ровно и страшно ревело и трещало, точно драли

огромное плотное полотнище, то вдруг на какое то время все замирало, сверху,

в тишине, мягкой тучей обрушивался снег, поднятый до того в воздух. И снова

откуда то не то сверху, не то снизу ветер начинал набирать разгон и силу…

Обследовали машину: буксировать ее можно только двумя или

тремя тракторами. Начали перетаскивать продукты на трактор.

– Канистру уговорил?!

– А што я, подыхать должен? Начальник там?

– Там!

– Пусть он про меня в газету пишет, пала… Как я чуть геройски

дуба не дал!

– В канистре много осталось?

– А?

– Много тяпнул?!

– Там хватит… – Митька захлебнулся ветром, долго кашлял. –

Всем хватит!

Поехали обратно.

Калина красная а,

Калина вызрела а! –

запел во все горло Митька; душа его ликовала: не пропал.

Колька терпел, терпел, отдал ему рычаги и занялся канистрой.

Отпили немного, смерили проволочкой – сколько осталось. Еще малость

отпили.

Доехали, как по горнице босиком прошли: легко и весело.

Их ждали, их давно ждали. Всем скопом кинулись

перетаскивать продукты в избушку. Зеленую канистру занес сам начальник и

поставил под нары. Шумно сделалось в тесной избушке.

Хмельной Митька начал куражиться:

– Начальник, заметку в «Трудовую вахту»: «Исключительный

поступок Митьки Босых». Я же мог вполне повернуть назад! Мог? Мог… И

мне говорили, что не доедешь. Я их послал вдоль по матушке и поехал, пала. Я

же вполне мог дуба дать! И вы бы куковали тут…

– Сколько выпили? – спросил начальник у Кольки.

Колька хмурился: хотел казаться трезвым. Ну, если и выпил, то

так – самую малость, для согрева.

– Не знаю, – сказал он. – Расплескалось много.

Начальник заглянул в канистру, взболтнул содержимое…

– Полтора литра. – Достал блокнот, записал. – С получки

вычту.

Всем налили по полстакана спирту. Митьке не налили.

– Хватит, – сказал начальник.

Митька взбунтовался, полез к начальнику:

– Так? Да? Я же чуть не погиб, пала!..

Начальник выпил свою порцию, скривил большой рот, закусил

хлебом.

– Большеротик! – горько орал Митька. – Я же привез, а ты…

– Спокойно, Босых. Заметку напишу, а спирту не дам. Ты свое

выпил. А то будешь не Босых, а – Косых.

Огромный Митька сгреб начальника за грудки.

– Да я же мог весь выпить!..

Начальник оттолкнул его. Митька снова попер на него с

кулаками… Начальник, невысокий, жидкий с виду мужичок, привстал, не

размахиваясь, ткнул Митьке куда то в живот. Митька скорчился и сел на нары.

С трудом продыхнул и пожаловался:

– Под ложечку, пала… Ты што?.. Налей хоть грамм семисит?

Все посмотрели на начальника.

– Нет, – сказал тот. – Все. Иди ешь.

– Не буду, – капризно заявил Митька. – Раз ты так – я тоже так:

голодовку объявлю, пала.

Засмеялись. Начальник тоже засмеялся. Смеялся он неумело, по

бабьи звонко. Он редко смеялся.

– Хошь, счас всем скажу? – спросил вдруг Митька, угрожающе

глядя на начальника. – Хошь?

– Говори, – спокойно сказал тот.

– Нет, сказать?

– Говори.

– А а… то то.

– Что «а а»? Говори. – Начальник внимательно, с усмешкой

смотрел на Митьку. Ждал.

Все стихли.

Митька не выдержал взгляда начальника, отвернулся…

– Сижу на нарах, стос мечу! – запел он и полез на нары. Еще

раз напоследок попытал судьбу: – Пиисят грамм? И – ша! И ни звука. А? Иван

Сергеич?

– Нет.

– Все – убито, Бобик сдох. Да ты начальничек, ключик

чайничек!.. – еще пропел Митька и затих, заснул.

– Ну, Митька… Откуда что берется? – заговорили лесорубы.

– Посиди там – научишься.

– Да, там научат.

На начальника посматривали с интересом: что такое знал о нем

Митька?

Начальник как ни в чем не бывало с удовольствием жевал сало

с хлебом, запивал чаем.

– Нет, я то ведь тоже чуть дуба не дал! – вспомнил Колька. Он

добавил к выпитому дорогой, и его заметно развезло. – Туда ехал, у меня

заглохло. Я с час, наверно, возился… Руки поморозил. А оказывается, выхлоп

подлючий снегом забило!.. Бензину налил, выжег его… А сам чуть не сгорел:

во! – Показал прожженный рукав фуфайки. – Плеснул нечаянно, он

загорелся…

– Прокладку не пробило? – спросил начальник и опять

засмеялся неожиданно высоким женским смехом.

– Когда ты забудешь про эту прокладку? Ты што, всю жись

теперь будешь?!

– Нет, – серьезно сказал начальник. – Иди спать. А мы

отдохнем малость, жирок на пупке завяжется, и пойдем крышу привяжем. А то

ее расколотит всю об лесины. Или унесет совсем.

Колька полез к Митьке на нары.

Лесорубы закурили после сытного обеда.

Начальник достал блокнот, устроился за столом, начал писать

заметку:

«Самоотверженный поступок шофера Дмитрия Босых и

тракториста Николая Егорова».

Написал так, подумал, зачеркнул. Написал иначе:

«Лесорубы спасены!»

Опять зачеркнул. Написал:

«Тов. редактор! У лесорубов на 7 м участке еще до бурана

кончились все продукты. Им грозила крупная неприятность. И только

благодаря умелым действиям шофера Д. Босых и тракториста Н. Егорова

продукты на участок были доставлены».

Начальник прочитал, что написал, и остался доволен.

– Иван Сергеич, – спросил один лесоруб, – если не секрет: что

такое хотел сказать Митька?

– Митька?.. – Начальник криво улыбнулся. – Мы с ним в одном

лагере сидели. Он в моей бригаде был.

– Так вы што… тоже?..

– Двенадцать лет. А Митька теперь шантажирует. – Начальник

снова не сдержался и – в третий раз за этот день – закатился звонким своим

искренним смехом. Отсмеялся и сказал убежденно: – Но он ни за что, ни под

какой пыткой не сказал бы. Это он спьяну решил малость пошантажировать.

Он отличный парень.

– А за что, Иван Сергеич?

– Сидел то? Сто шестнадцать пополам. Ну, пошли, братцы,

найдем крышу то.

Начальник оделся, взял веревку и первый вышел из избушки в

крутой, яростный ад.

Буран снова набирал силу. Он, кажется, зарядил на неделю –

февральский.

Горе

Бывает летом пора: полынь пахнет так, что сдуреть можно.

Особенно почему то ночами. Луна светит, тихо… Неспокойно на душе,

томительно. И думается в такие огромные, светлые, ядовитые ночи вольно,

дерзко, сладко. Это даже – не думается, что то другое: чудится, ждется, что ли.

Притаишься где нибудь на задах огородов, в лопухах, – сердце замирает от

необъяснимой, тайной радости. Жалко, мало у нас в жизни таких ночей. Они

помнятся.

Одна такая ночь запомнилась на всю жизнь.

Было мне лет двенадцать. Сидел я в огороде, обхватив руками

колени, упорно, до слез смотрел на луну. Вдруг услышал: кто то невдалеке

тихо плачет. Я оглянулся и увидел старика Нечая, соседа нашего. Это он шел,

маленький, худой, в длинной холщовой рубахе. Плакал и что то бормотал

неразборчиво.

У дедушки Нечаева три дня назад умерла жена, тихая,

безответная старушка. Жили они вдвоем, дети разъехались. Старушка Нечаева,

бабка Нечаиха, жила незаметно и умерла незаметно. Узнали поутру: «Нечаиха

то… гляди ко, сердешная». Вырыли могилку, опустили бабку Нечаиху, зарыли

– и все. Я забыл сейчас, как она выглядела. Ходила по ограде, созывала кур:

«Цып цып цып…» Ни с кем не ругалась, не заполошничала по деревне. Была –

и нету, ушла.

…Узнал я в ту светлую, хорошую ночь, как тяжко бывает

одинокому человеку. Даже когда так прекрасно вокруг, и такая теплая, родная

земля, и совсем нестрашно на ней.

Я притаился.

Длинная, ниже колен, рубаха старика ослепительно белела под

луной. Он шел медленно, вытирал широким рукавом глаза. Мне его было

хорошо видно. Он сел неподалеку. Я прислушался.

– Ничо… счас маленько уймусь… мирно побеседуем, – тихо

говорил старик и все не мог унять слезы. – Третий день маюсь – не знаю, куда

себя деть. Руки опустились… хошь што делай. Вот как!

Помаленьку он успокоился.

– Шибко горько, Парасковья: пошто напоследок то ничо не

сказала? Обиду, што ль, затаила какую? Сказала бы – и то легше. А то – думай

теперь… Охо хо… – Помолчал. – Ну, обмыли тебя, нарядили – все как у

добрых людей. Кум Сергей гроб сколотил. Поплакали. Народу, правда, не

шибко много было. Кутью варили. А положили тебя с краешку, возле Дадовны.

Место хорошее, сухое. Я и себе там приглядел. Не знаю вот, што теперь

одному то делать? Может, уж заколотить избенку да к Серьгею уехать?..

Опасно: он сам ничо бы, да бабенка то у его… сама знаешь: и сказать не

скажет, а кусок в горле застрянет. Вот беда то!.. Чего посоветуешь?

Молчание.

Я струсил. Я ждал, вот вот заговорит бабка Нечаиха своим

ласковым терпеливым голосом.

– Вот гадаю, – продолжал дед Нечай, – куда приткнуться? Прям

хошь петлю накидывай. А этто вчерашней ночью здремнул маленько, вижу: ты

вроде идешь по ограде, яички в сите несешь. Я пригляделся: а это не яички, а