Текст книги "Полное собрание рассказов в одном томе."

Автор книги: Василий Шукшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 60 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]

– Орловский.

– По блату выставили.

– Красивый.

– «Красивый», – передразнил сына Кондрат. – Ты уж… лучше

походки изучай, раз не понимаешь.

– Чего ты? – обиделся Минька.

– Ты сядь на него да пробежи верст пятьдесят – тогда посмотри,

что от этой красоты останется.

– Но нельзя же сказать, что он некрасивый!

– Вот за эту красоту он и попал сюда. У нас ведь все так…

Конечно, полюбоваться можно, особенно кто не понимает ни шиша. А ты

глянь! – Кондрат перешагнул оградку и пошел к жеребцу. Тот обеспокоился,

засучил ногами. – Тр р, стой! – прикрикнул Кондрат. – Гляди сюда – это грудь?

Это воробьиное колено, а не грудь. Он на двадцатой версте захрипит…

Тут к ним подошел служитель в синем комбинезоне.

– Гражданин, вы зачем зашли туда?

– На коняку вашего любуюсь.

– Смотреть отсюда можно. Выйдите.

– А если я хочу ближе?

– Я же вам русским языком сказал: выйдите. Нельзя туда.

Кондрат выразительно посмотрел на сына, вышел из оградки.

– Понял? Издаля только можно. Потому что знающие люди

враз раскусят. Чистая работа!

Служитель не понимал, о чем идет речь. Кондрат хотел уже

уйти, но вдруг повернулся к служителю и спросил совершенно серьезно:

– Вопрос можно задать?

– Пожалуйста. – Служитель важно склонил голову набок.

– Этот конь – он кто: жеребец или кобыла?

Служитель взялся за живот… Он хохотал от души, как,

наверное, не хохотал давно.

Кондрат внимательно, с грустью смотрел на него, ждал.

– Так ты, значит… Ха ха ха!.. Ой, мама родная! Так ты за этим

и ходил туда? Узнать? Ха ха ха!..

– Смотри не надсадись, – сказал Кондрат.

Служитель вытер глаза.

– Жеребец, жеребец это, дорогой товарищ.

– Но?

– Что «но»?

– Неужели жеребец?

– Конечно, жеребец.

– Значит, я Василиса Прекрасная.

– При чем тут Василиса?

– При том, что это не жеребец. Это ишак.

Служитель рассердился:

– Заложил, наверно, вчера крепко? Иди похмелись.

– Иди сам похмелись! А не то – съезди вон на своем жеребце.

На нем только в кабак и ездить.

Служитель нашел это замечание чрезвычайно оскорбительным.

– Выйдите отсюда! Давайте, давайте… А то сейчас милицию

позову. – Он тронул Кондрата за руку.

Кондрат зашагал от конюшни. Минька – за ним.

– Видел жеребца? – Кондрат закурил, несколько раз глубоко

затянулся. – Приеду, пойду к той комиссии… Я им скажу пару ласковых. Ты

тут спиши все данные про этого жеребца и пришли мне в письме. Я на них

высплюсь там, на этих членах комиссии… Черти.

Минька тоже закурил.

– Куда сейчас?

– На вокзал. В девять пятнадцать поезд.

У Миньки защемило сердце. Он только сейчас осознал, как

легко ему с отцом, как радостно и легко.

– Как вы там? – спросил он.

– Ничего, живы здоровы. Мать без тебя тоскует. Соскочила

один раз ночью – вроде ее кто то в окно позвал. Я вышел – никого нету.

Тоскует, вот и кажется.

Минька нахмурился.

– Чего она?..

– Так ить наше дело теперь не молодое… «Чего».

– А в деревне как?

– Что в деревне?

– Ничего не изменилось?

– Все так же. Отсеялись нынче рано. Ту луговину за солонцом

помнишь? Гречиху вечно сеяли…

– Но.

– Всю ее под сады пустил. Не знаю, что получится. Старики

говорят, зря.

Минька не знал, что еще спрашивать. Не спросишь же: «А что,

по вечерам гуляют с гармошками?» Несерьезно. Да и спрашивать нечего –

гуляют. Как все это далеко! Туда поедет отец. Там мать, ребята дружки…

– Через трое суток дома будешь.

– Ты то не приедешь летом?

– Не знаю. Кружок тут один веду… Не знаю, может, приеду.

– На будущий год он здесь будет, – твердо сказал Кондрат. – Я

своего добьюсь.

– Кто?

– Буян. Я уж спланировал, как его по железной дороге везти. Не

на того нарвались, я их сам забракую.

– А хорошо там у нас сейчас, да? Ночами хорошо?..

– Тоскуешь здесь?

– Да нет, что ты! Тут тоже хорошо. Пойдешь, например, в Парк

культуры Горького – там весело.

– Москва, – раздумчиво сказал Кондрат. – На то она и столица.

Мы как сейчас поедем то?

– Можно на метро, можно на троллейбусе. Лучше, конечно, на

метро – одна пересадка, и все.

Кондрат посмотрел на сына.

– Ты уж освоился тут.

– Не совсем, но…

– Москва, – еще раз сказал Кондрат. – Я в войну бывал тут. Но

тогда она, конечно, не такая была.

На вокзале Миньку охватило сильное чувство, похожее на боль.

Тяжело вдруг стало.

Отец взял чемоданы из камеры хранения. Пошли в вагон. Пока

шли через зал и по перрону, молчали. Вошли в вагон.

Отец долго устраивал чемодан на верхнюю полку, потом

присел к столику, напротив сына. И опять молчали, глядели в окно.

По перрону шли и шли люди. Одни торопились, другие, много

ездившие, шли спокойно.

«И все они сейчас поедут», – думал Минька.

В купе пахло чем то свежим – не то краской, не то кожей.

Потом по радио объявили, чтобы провожающие вышли из

вагонов и чтобы они не забыли передать билеты отъезжающим.

Минька вышел из вагона и подошел к окну, за которым сидел

отец.

Смотрели друг на друга. Кондрат смотрел внимательно и

серьезно.

«Что он так? Как в последний раз», – подумал Минька.

Поезд все не трогался.

Наконец тронулся.

Минька долго шел рядом с окном, смотрел на отца. Отец тоже

смотрел на него. Он сидел, навалившись на маленький столик, не шевелился.

Был он седой, хмурый и смотрел все так же – внимательно и строго.

Минька остановился. В последний раз увидел, как отец

привстал и прислонился к стеклу… И все. Поезд прогудел густым басом и стал

набирать ходу.

Минька пошел домой.

Шел до самого общежития пешком. Шел бездумно, нарочно

сворачивал в какие то переулки – чтоб устать, и прийти, и сразу уснуть.

В комнате никого не было. На столе осталась всевозможная

закуска и стояла недопитая бутылка дорогого коньяка.

Минька разобрал постель… Долго сидел не раздеваясь. Потом

разделся и лег.

Взошла луна. В комнате стало светло. Минька представил, как

грохочет сейчас по степи поезд, в котором отец… Отец смотрит, наверно, в

окно. А по земле идет светлая ночь, расстилает по косогорам белые

простыни…

Минька перевернулся на живот, уткнулся в подушку. И опять, в

который раз, увидел: степь, и табун лошадей несется по степи…

С этим и заснул Минька. И слышал, как в соседней комнате

играет радиола. И ему снилось, что тот самый служитель с выставки стоит над

ним и хохочет – громко и глупо.

Степка

И пришла весна – добрая и бестолковая, как недозрелая девка.

В переулках на селе – грязь по колено. Люди ходят вдоль

плетней, держась руками за колья. И если ухватится за кол какой нибудь дядя

из «Заготскота», то и останется он у него в руках, ибо дяди из «Заготскота» все

почему то как налитые, с лицами красного шершавого сукна. Хозяева огородов

лаются на чем свет стоит.

– Тебе, паразит, жалко сапоги замарать, а я должен каждую

весну плетень починять?!

– Взял бы да накидал камней, если плетень жалко.

– А у тебя что, руки отсохли? Возьми да накидай…

– А, тогда не лайся, если такой умный.

А ночами в полях с тоскливым вздохом оседают подопревшие

серые снега.

А в тополях, у речки, что то звонко лопается с тихим

ликующим звуком: пи у.

Лед прошел по реке. Но еще отдельные льдины, блестя на

солнце, скребут скользкими животами каменистую дресву; а на изгибах речных

льдины вылезают синими мордами на берег, разгребают гальку,

разворачиваются и плывут дальше – умирать.

Сырой ветерок кружится и кружит голову… Остро пахнет

навозом.

Вечерами, перед сном грядущим, люди добреют.

Во дворах на таганках потеют семейные чугуны с похлебкой.

Пляшут веселые огоньки, потрескивает волглый хворост. Задумчиво в теплом

воздухе… Прожит день. Вполсилы ведутся неторопливые, необязательные

разговоры – завтра будет еще день, и опять будут разные дела. А пока можно

отдохнуть, покурить, поворчать на судьбу, задуматься бог знает о чем: что,

может, жизнь – судьба эта самая – могла бы быть какой нибудь иной, малость

лучше?.. А в общем то, и так ничего – сойдет.

В такой то задумчивый хороший вечер, минуя большак, пришел

к родному селу Степан Воеводин.

Пришел с той стороны, где меньше дворов, сел на косогор,

нагретый за день солнышком, вздохнул. И стал смотреть на деревню. Он,

видно, много отшагал за день и крепко устал.

Долго сидел так, смотрел.

Потом встал и пошел в деревню.

Ермолай Воеводин копался еще в своей завозне – тесал дышло

для брички. В завозне пахло сосновой стружкой, махрой и остывающими

тесовыми стенами. Свету в завозне было уже мало. Ермолай щурился и,

попадая рубанком на сучки, по привычке ласково матерился.

…И тут на пороге, в дверях, вырос сын его – Степан.

– Здорово, тять.

Ермолай поднял голову, долго смотрел на сына… Потом

высморкался из одной ноздри, вытер нос подолом сатиновой рубахи, как

делают бабы, и опять внимательно посмотрел на сына.

– Степка, что ли?

– Но… Ты чо, не узнал?

– Хот!.. Язви тя… Я уж думал: почудилось.

Степан опустил худой вещмешок на порожек, подошел к

отцу… Обнялись, чмокнулись.

– Пришел?

– Пришел.

– Чо то раньше? Мы осенью ждали.

– Отработал… отпустили пораньше.

– Хот… Язви тя!.. – Отец был рад сыну, рад был видеть его.

Только не знал, что делать. – А Борзя то живой ишо, – сказал.

– Но? – удивился Степан. Он тоже не знал, что делать. Тоже рад

был видеть отца. – А где он?

– А шалается где нибудь. Этта в субботу вывесили бабы

бельишко сушить – все изодрал. Разыгрался, сукин сын, и давай трепать…

– Шалавый дурак.

– Хотел уж пристрелить его, да подумал: придешь –

обидишься…

Присели на верстак, закурили.

– Наши здоровы? – спросил Степан.

– Ничо, здоровы. Как сиделось то?

– Ничо, хорошо. Работали.

– В шахтах небось?

– Нет, зачем – лес валили.

– Ну да. – Ермолай кивнул головой. – Дурь то вся вышла?

– Та а… – Степан поморщился. – Не в этом дело, тять.

– Ты вот, Степка… – Ермолай погрозил согнутым прокуренным

пальцем. – Понял теперь: не лезь с кулаками куда не надо. Нашли, черти

полосатые, время драться… Тут без этого…

– Не в этом дело, – опять сказал Степан.

В сарайчике быстро темнело. И все так же волнующе пахло

стружкой и махрой.

Степан встал с верстака, затоптал окурок… Поднял свой хилый

вещмешок.

– Пошли в дом, покажемся.

– Немая то наша, – заговорил отец, поднимаясь, – чуток замуж

не вышла. – Ему все хотелось сказать какую нибудь важную новость, и ничего

как то не приходило в голову.

– Но? – удивился Степан.

– И смех и грех…

Пока шли от завозни, отец рассказывал:

– Приходит один раз из клуба и маячит мне: жениха, мол,

приведу. Я, говорю, те счас такого жениха приведу, что ты неделю сидеть не

сможешь.

– Может, зря?

– Чо зря? Зря… Обмануть надумал какой то – и выбрал

полегче. Кому она к шутам нужна такая. Я, говорю, такого те жениха

приведу…

– Посмотреть надо было жениха то. Может, правда…

А в это время на крыльцо вышла и сама «невеста» – крупная

девка лет двадцати трех. Увидела брата, всплеснула руками, замычала

радостно. Глаза у нее синие, как цветочки, и смотрела она до слез доверчиво.

– М эмм, мм, – мычала она и ждала, когда брат подойдет, и

глядела на него сверху, с крыльца… И до того она в эту минуту была

счастлива, что у мужиков навернулись слезы.

– Вот те и «мэ», – сердито сказал отец и шаркнул ладонью по

глазам. – Ждала все, крестики на стене ставила – сколько дней осталось, –

пояснил он Степану. – Любит всех, как дура.

Степан нахмурился, поднялся по ступенькам, неловко приобнял

сестру, похлопал ее по спине… А она вцепилась в него, целовала в щеки, в лоб,

в губы.

– Ладно тебе, – сопротивлялся Степан и хотел освободиться от

крепких объятий. И неловко ему было, что его так нацеловывают, и рад был

тоже и не мог оттолкнуть сестру.

– Ты гляди, – смущенно бормотал он. – Ну, хватит, хватит…

Ну, все…

– Да пусть уж, – сказал отец и опять вытер глаза. – Вишь,

соскучилась.

Степан высвободился наконец из объятий сестры, весело

оглядел ее.

– Ну как живешь то? – спросил.

Сестра показала руками – «хорошо».

– У ей всегда хорошо, – сказал отец, поднимаясь на крыльцо. –

Пошли, мать обрадуем.

Мать заплакала, запричитала:

– Господи батюшка, отец небесный, услыхал ты мои молитвы,

долетели они до тебя…

Всем стало как то не по себе.

– Ты, мать, и радуисся и горюешь – все одинаково, – строго

заметил Ермолай. – Чо захлюпала то? Ну, пришел, теперь радоваться надо.

– Дак я и радуюсь, не радуюсь, что ли…

– Ну и не реви.

– Здоровый ли, сынок? – спросила мать. – Может, по хвори

какой раньше то отпустили?

– Нет, все нормально. Отработал свое, отпустили.

Стали приходить соседи, родные.

Первой прибежала Нюра Агапова, соседка, молодая гладкая

баба с круглым добрым лицом. Еще в сенях заговорила излишне радостно и

заполошно:

– А я гляжу из окошка то: осподи батюшка, да ить эт Степан

пришел?! И правда – Степан…

Степан улыбнулся ей:

– Здорово, Нюра.

Нюра обвила горячими руками красивого соседа, прильнула

наголодавшимися вдовьими губами к его потрескавшимся, пропахшим табаком

и степным ветром губам…

– От тебя, как от печки, пышет, – сказал Степан. – Замуж то не

вышла?

– А где они тут, женихи то? Два с половиной мужика на всю

деревню.

– А тебе что, пять надо?

– Я, может, тебя ждала? – Нюра засмеялась.

– Пошла к дьяволу, Нюрка! – возревновала мать. – Не крутись

тут – дай другим поговорить. Шибко чижало было, сынок?

– Да нет, – стал рассказывать Степан. – Там хорошо. Я,

например, здесь раз в месяц кино смотрю, так? А там – в неделю два раза. А

хошь – иди в красный уголок, там тебе лекцию прочитают: «О чести и совести

советского человека» или «О положении рабочего класса в странах капитала».

– Что же, вас туда собрали кино смотреть? – спросила Нюра

весело.

– Почему?.. Не только, конечно, кино…

– Воспитывают, – встрял в разговор отец. – Мозги дуракам

вправляют.

– Людей интересных много, – продолжал Степан. – Есть такие

орлы!.. А есть образованные. У нас в бригаде два инженера было…

– А эти за что?

– Один – за какую то аварию на фабрике, другой – за драку. Дал

тоже кому то бутылкой по голове…

– Может, врет, что инженер? – усомнился отец.

– Там не соврешь. Там все про всех знают.

– А кормили то ничего? – спросила мать.

– Хорошо, всегда почти хватало. Ничего.

Еще подошли люди. Пришли товарищи Степана. Стало

колготно в небольшой избенке Воеводиных. Степан снова и снова принимался

рассказывать:

– Да нет, там, в общем то, хорошо! Вы здесь кино часто

смотрите? А мы – в неделю два раза. К вам артисты приезжают? А к нам туда

без конца ездили. Жрать тоже хватало… А один раз фокусник приезжал. Вот

так берет стакан с водой…

Степана слушали с интересом, немножко удивлялись, говорили

«хм», «ты гляди!», пытались сами тоже что то рассказать, но другие задавали

новые вопросы, и Степан снова рассказывал. Он слегка охмелел от

долгожданной этой встречи, от расспросов, от собственных рассказов. Он

незаметно стал даже кое что прибавлять к ним.

– А насчет охраны строго?

– Ерунда! Нас последнее время в совхоз возили работать, так

мы там совсем почти одни оставались.

– А бегут?

– Мало. Смысла нет.

– А вот говорят: если провинился человек, то его сажают в

каменный мешок…

– В карцер. Это редко, это если сильно проштрафился… И то

уркаганов, а нас редко.

– Вот жуликов то, наверно, где! – воскликнул один

простодушный парень. – Друг у дружки воруют, наверно?..

Степан засмеялся. И все посмеялись, но с любопытством

посмотрели на Степана.

– Там у нас строго за это, – пояснил Степан. – Там, если кого

заметют, враз решку наведут…

Мать и немая тем временем протопили баню на скорую руку,

отец сбегал в лавочку… Кто принес сальца в тряпочке, кто пирожков,

оставшихся со дня, кто пивца медовухи в туеске – праздник случился нечаянно,

хозяева не успели подготовиться. Сели к столу затемно.

И потихоньку стало разгораться неяркое веселье. Говорили все

сразу, перебивали друг друга, смеялись… Степан сидел во главе стола,

поворачивался направо и налево, хотел еще рассказывать, но его уже плохо

слушали. Он, впрочем, и не шибко старался. Он рад был, что людям сейчас

хорошо, что он им доставил удовольствие, позволил им собраться вместе,

поговорить, посмеяться… И чтоб им было совсем хорошо, он запел

трогательную песню тех мест, откуда только что прибыл:

Прости мне, ма ать,

За все мои поступки,

Что я порой не слушалась тебя а!..

На минуту притихли было; Степана целиком захватило чувство

содеянного добра и любви к людям. Он заметно хмелел.

X, я думала а, что тюрьма д это шутка,

И этой шуткой сгубила д я себя а! –

пел Степан.

Песня не понравилась – не оценили чувства раскаявшейся

грешницы, не тронуло оно их…

– Блатная! – с восторгом пояснил тот самый простодушный

парень, который считал, что в тюрьме – сплошное жулье. – Тихо вы!

– Чо же, сынок, баб то много сидят? – спросила мать с другого

конца стола.

– Хватает.

И возник оживленный разговор о том, что, наверно, бабам то

там не сладко.

– И вить дети небось пооставались.

– Детей – в приюты…

– А я бы баб не сажал! – сурово сказал один изрядно

подпивший мужичок. – Я бы им подолы на голову – и ремнем!

– Не поможет, – заспорил с ним Ермолай. – Если ты ее выпорол

– так? – она только злей станет. Я свою смолоду поучил раза два вожжами –

она мне со зла немую девку принесла.

Кто то поднял песню. Свою. Родную.

Оте ец мой был природный пахарь,

А я работал вместе с им…

Песню подхватили. Заголосили вразнобой, а потом стали

помаленьку выравниваться.

…Три дня, три ноченьки старался –

Сестру из плена выруча ал…

Увлеклись песней – пели с чувством, нахмурившись, глядя в

стол перед собой.

…Злодей пустил злодейку пулю,

Уби ил красавицу сестру у.

Взошел я на гору крутую,

Село о родное посмотреть;

Гори ит, горит село родное,

Гори ит вся родина а моя а!..

Степан крепко припечатал кулак в столешницу.

– Ты меня не любишь, не жалеешь! – сказал он громко. – Я вас

всех уважаю, черти драные! Я сильно без вас соскучился.

У порога, в табачном дыму, всхлипнула гармонь – кто то

предусмотрительный смотался за гармонистом. Взревели… Песня погибла.

Вылезали из за стола и норовили сразу попасть в ритм «подгорной». Старались

покрепче дать ногой в половицу.

Бабы образовали круг и пошли с припевом. И немая пошла и

помахивала над головой платочком. На нее показывали пальцем, смеялись… И

она тоже смеялась – она была счастлива.

– Верка! Ве ерк! – кричал изрядно подпивший мужичок. – Ты

уж тогда спой, ты спой, чо же так ходить то! – Никто его не слышал, и он сам

смеялся своей шутке – просто закатывался.

Мать Степана рассказывала какой то пожилой бабе:

– Кэ эк она на меня навалится, матушка, у меня аж в грудях

сперло. Я насилу насилу вот так голову то приподняла да спрашиваю: «К худу

или к добру?» А она мне в самое ухо дунула: «К добру!»

Пожилая баба покачала головой:

– К добру?

– К добру, к добру. Ясно так сказала: к добру, говорит.

– Упредила.

– Упредила, упредила. А я ишо подумай вечером то: «К какому

добру, – думаю, – мне суседка то предсказала?» Только так подумала, а дверь

то открывается – и он вот он, на пороге.

– Господи, господи, – прошептала пожилая баба и вытерла

концом платка повлажневшие глаза. – Надо же!

Бабы втащили на круг Ермолая. Ермолай, недолго думая,

пошел вколачивать одной ногой, а второй только каблуком пристукивал… И

приговаривал: «Оп па, ат та, оп па, ат та». И вколачивал и вколачивал ногой

так, что посуда в шкафу вздрагивала.

– Давай, Ермил! – кричали Ермолаю. – У тя седня радость

большая – шевелись!

– Ат та, оп па, – приговаривал Ермолай, а рабочая спина его,

ссутулившаяся за сорок лет работы у верстака, так и не распрямилась, и так он

и плясал – слегка сгорбатившись, и большие узловатые руки его тяжело висели

вдоль тела. Но рад был Ермолай и забыл все свои горести – долго ждал этого

дня, без малого пять лет.

В круг к нему протиснулся Степан, сыпанул тяжкую, нечеткую

дробь.

– Давай, тять…

– Давай – батька с сыном! Шевелитесь!

– А Степка то не изработался – взбрыкивает.

– Он же говорит: им там хорошо было. Жрать давали…

– Там дадут – догонют да еще дадут.

– Ат та, оп па!.. – приговаривал Ермолай, приноравливаясь к

сыну.

Плясать оба не умели, но работали ладно – старались. Людям

это нравилось; смотрели на них с удовольствием.

Так гуляли.

Никто потом не помнил, как появился в избе участковый

милиционер. Видели только, что он подошел к Степану и что то сказал ему.

Степан вышел с ним на улицу. А в избе продолжали гулять: решили, что так

надо, надо, наверно, явиться Степану в сельсовет – оформить всякие там

бумаги. Только немая что то забеспокоилась, замычала тревожно, начала

тормошить отца. Тот спьяну отмахнулся:

– Отстань, ну тя! Пляши вон.

Вышли за ворота. Остановились.

– Ты что, сдурел, парень? – спросил участковый, вглядываясь в

лицо Степана.

Степан прислонился спиной к воротнему столбу, усмехнулся.

– Чудно? Ничего…

– Тебе же три месяца сидеть осталось!

– Знаю не хуже тебя… Дай закурить.

Участковый дал ему папиросу, закурил сам.

– Пошли.

– Пошли.

– Может, скажешь дома то?.. А то хватятся…

– Сегодня не надо – пусть погуляют. Завтра скажешь.

– Три месяца не досидеть и сбежать!.. – опять изумился

милиционер. – Прости меня, но я таких дураков еще не встречал, хотя много

повидал всяких. Зачем ты это сделал?

Степан шагал, засунув руки в карманы брюк, узнавал в сумраке

знакомые избы, ворота, прясла… Вдыхал знакомый с детства терпкий весенний

холодок, задумчиво улыбался.

– А?

– Чего?

– Зачем ты это сделал то?

– Сбежал то? А вот – пройтись разок… Соскучился.

– Так ведь три месяца осталось! – почти закричал участковый. –

А теперь еще пару лет накинут.

– Ничего… Я теперь подкрепился. Теперь можно сидеть. А то

меня сны замучили – каждую ночь деревня снится… Хорошо у нас весной,

верно?

– Н да… – раздумчиво сказал участковый.

Долго шли молча, почти до самого сельсовета.

– И ведь удалось сбежать!.. Один бежал?

– Трое.

– А те где?

– Не знаю. Мы сразу по одному разошлись.

– И сколько же ты добирался?

– Две недели.

– Тьфу!.. Ну, черт с тобой, сиди.

В сельсовете участковый сел писать протокол. Степан

задумчиво смотрел в темное окно. Хмель прошел.

– Оружия нет? – спросил участковый, отвлекаясь от протокола.

– Сроду никакой гадости не таскал с собой.

– Чем же ты питался в дороге?

– Они запаслись – те двое то…

– А им по сколько оставалось?

– По многу…

– Но им то хоть был смысл бежать, а тебя то куда черт дернул?

– Ладно, надоело! – обозлился Степан. – Делай свое дело, я ж

тебе не мешаю.

Участковый качнул головой, склонился опять к бумаге. Еще

сказал:

– А я, честно говоря, не поверил, когда мне позвонили. Думаю:

ошибка какая нибудь – не может быть, чтоб на свете были такие придурки.

Оказывается, правда.

Степан смотрел в окно, спокойно о чем то думал.

– Небось смеялись над тобой те двое то? – не вытерпел и еще

спросил словоохотливый милиционер.

Степан не слышал его.

Милиционер долго с любопытством смотрел на него. Сказал:

– А по лицу не скажешь, что дурак. – И продолжал сочинять

протокол.

В это время в сельсовет вошла немая. Остановилась на пороге,

посмотрела испуганными глазами на милиционера, на брата…

– Мэ мм? – спросила брата.

Степан растерялся.

– Ты зачем сюда?

– Мэ мм?! – замычала сестра, показывая на милиционера.

– Это сестра, что ли? – спросил тот.

– Но…

Немая подошла к столу, тронула участкового за плечо и,

показывая на брата, руками стала пояснять свой вопрос: «Ты зачем увел его?!»

Участковый понял.

– Он… он, – показал на Степана, – сбежал из тюрьмы! Сбежал!

Вот так!.. – Участковый показал на окно и показал, как сбегают. – Нормальные

люди в дверь выходят, в дверь, а он в окно – раз, и ушел. И теперь ему будет…

– Милиционер сложил пальцы в решетку и показал немой на Степана. – Теперь

ему опять вот эта штука будет! Два! – Растопырил два пальца и торжествующе

потряс ими. – Два года еще!

Немая стала понимать… И когда она совсем все поняла, глаза

ее, синие, испуганные, загорелись таким нечеловеческим страданием, такая в

них отразилась боль, что милиционер осекся. Немая смотрела на брата. Тот

побледнел и замер – тоже смотрел на сестру.

– Вот теперь скажи ему, что он дурак, что так не делают

нормальные люди…

Немая вскрикнула гортанно, бросилась к Степану, повисла у

него на шее…

– Убери ее, – хрипло попросил Степан. – Убери!

– Как я ее уберу?..

– Убери, гад! – заорал Степан не своим голосом. – Уведи ее, а

то я тебе расколю голову табуреткой!

Милиционер вскочил, оттащил немую от брата… А она рвалась

к нему и мычала. И трясла головой.

– Скажи, что ты обманул, пошутил… Убери ее!

– Черт вас!.. Возись тут с вами, – ругался милиционер,

оттаскивая немую к двери. – Он придет сейчас, я ему дам проститься с вами! –

пытался он втолковать ей. – Счас он придет!.. – Ему удалось наконец

подтащить ее к двери и вытолкнуть. – Ну, здорова! – Он закрыл дверь на

крючок. – Фу у… Вот каких ты делов натворил – любуйся теперь.

Степан сидел, стиснув руками голову, смотрел в одну точку.

Участковый спрятал недописанный протокол в полевую сумку,

подошел к телефону.

– Вызываю машину – поедем в район, ну вас к черту…

Ненормальные какие то.

А по деревне серединой улицы шла, спотыкаясь, немая и горько

плакала.

Космос, нервная система и шмат сала

Старик Наум Евстигнеич хворал с похмелья. Лежал на печке,

стонал.

Раз в месяц – с пенсии – Евстигнеич аккуратно напивался и

после этого три дня лежал в лежку. Матерился в бога.

– Как черти копытьями толкут, в господа мать. Кончаюсь…

За столом, обложенным учебниками, сидел восьмиклассник

Юрка, квартирант Евстигнеича, учил уроки.

– Кончаюсь, Юрка, в крестителя, в бога душу мать!..

– Не надо было напиваться.

– Молодой ишо рассуждать про это.

Пауза. Юрка поскрипывает пером.

Старику охота поговорить – все малость полегче.

– А чо же мне делать, если не напиться? Должен я хоть раз в

месяц отметиться…

– Зачем?

– Што я, не человек, што ли?

– Хм… Рассуждения как при крепостном праве. – Юрка

откинулся на спинку венского стула, насмешливо посмотрел на хозяина. – Это

тогда считалось, что человек должен обязательно пить.

– А ты откуда знаешь про крепостное время то? – Старик

смотрит сверху страдальчески и с любопытством. Юрка иногда удивляет его

своими познаниями, и он хоть и не сдается, но слушать парнишку любит. –

Откуда ты знаешь то? Тебе всего то от горшка два вершка.

– Проходили.

– Учителя, што ли, рассказывали?

– Но.

– А они откуда знают? Там у вас ни одного старика нету.

– Они учились. В книгах написано…

– В книгах… А они, случайно, не знают, отчего человек с

похмелья хворает?

– Отравление организма: сивушное масло.

– Где масло? В водке?

– Но.

Евстигнеичу хоть тошно, но он невольно усмехается:

– Доучились.

– Хочешь, я тебе формулу покажу? Сейчас я тебе наглядно

докажу… – Юрка взял было учебник химии, но старик застонал, обхватил

руками голову.

– О о… опять накатило! Все, мать перемать…

– Ну, похмелись тогда, чего так мучиться то?

Старик никак не реагирует на это предложение. Он бы

похмелился, но жалко денег. Он вообще скряга отменный. Живет справно,

пенсия неплохая, сыновья и дочь помогают из города. В погребе у него чего

только нет – сало еще прошлогоднее, соленые огурцы, капуста, арбузы,

грузди… Кадки, кадушки, туески, бочонки – целый склад. В кладовке –

полтора куля доброй муки, окорок висит пуда на полтора. В огороде – яма

картошки, тоже еще прошлогодней, он скармливает ее боровам, уткам и курам.

Когда он не хворает, он встает до света и весь день, до темноты, возится по

хозяйству. Часто спускается в погреб, сядет на приступку и подолгу задумчиво

сидит. «Черти драные. Тут ли счас не жить!» – думает он и вылезает на свет

белый. Это он о сыновьях и дочери. Он ненавидит их за то, что они уехали в

город.

У Юрки другое положение. Живет он в соседней деревне, где

нет десятилетки. Отца нет. А у матери, кроме него, еще трое. Отец утонул на

лесосплаве. Те трое ребятишек моложе Юрки. Мать бьется из последних сил,

хочет, чтоб Юрка окончил десятилетку. Юрка тоже хочет окончить

десятилетку. Больше того, он мечтает потом поступить в институт. В

медицинский.

Старик вроде не замечает Юркиной бедности, берет с него пять

рублей в месяц. А варят – старик себе отдельно, Юрка – себе. Иногда, к концу

месяца, у Юрки кончаются продукты. Старик долго косится на Юрку, когда тот

всухомятку ест хлеб.

Потом спрашивает:

– Все вышло?

– Ага.

– Я дам… Апосля привезешь.

– Давай.

Старик отвешивает на безмене килограмм два пшена, и Юрка

варит себе кашу.

По утрам беседуют у печки.

– Все же охота доучиться?

– Охота. Хирургом буду.

– Сколько ишо?

– Восемь. Потому что в медицинском – шесть, а не пять, как в

остальных.

– Ноги вытянешь, пока дойдешь до хирурга то. Откуда она,

мать, денег то возьмет сэстоль?

– На стипендию. Учатся ребята… У нас из деревни двое так

учатся.

Старик молчит, глядя на огонь. Видно, вспомнил своих детей.

– Чо эт вас так шибко в город то тянет?

– Учиться… «Что тянет». А хирургом можно потом и в деревне

работать. Мне даже больше глянется в деревне.

– Што, они много шибко получают, што ль?

– Кто? Хирурги?

– Но.

– Наоборот, им мало платят. Меньше всех. Сейчас прибавили,

правда, но все равно…

– Дак на кой же шут тогда жилы из себя тянуть столько лет?

Иди на шофера выучись да работай. Они вон по сколько зашибают! Да ишо где

лесишко кому подкинет, где сена привезет совхозного – деньги. И матери бы

помог. У ей вить ишо трое на руках.

Юрка молчит некоторое время. Упоминание о матери и

младших братьях больно отзывается в сердце. Конечно, трудно матери…

Накипает раздражение против старика.

– Проживем, – резко говорит он. – Никому до этого не касается.

– Знамо дело, – соглашается старик. – Сбили вас с толку этим

ученьем – вот и мотаетесь по белому свету, как… – Он не подберет

подходящего слова – как кто. – Жили раньше без всякого ученья – ничо, бог

миловал: без хлебушка не сидели.

– У вас только одно на уме: раньше!

– А то… ирапланов понаделали – дерьма то.

– А тебе больше глянется на телеге? Или на печке лежать?

– А чем плохо на телеге? А еслив поехал, так знаю: худо бедно

– доеду. А ты навернесся с этого свово ираплана – костей не соберут.

И так подолгу они беседуют каждое утро, пока Юрка не уйдет в

школу. Старику необходимо выговориться – он потом целый день молчит;

Юрка же, хоть и раздражает его занудливое ворчание старика, испытывает

удовлетворение оттого, что вступается за Новое – за аэропланы, учение, город,

книги, кино…

Странно, но старик в Бога тоже не верит.

– Делать нечего – и начинают заполошничать, кликуши, –

говорит он про верующих. – Робить надо, вот и благодать настанет.

Но работать – это значит только для себя, на своей пашне, на

своем огороде. Как раньше. В колхозе он давно не работает, хотя старики в его

годы еще колупаются помаленьку – кто на пасеке, кто объездным на полях, кто

в сторожах.

– У тебя какой то кулацкий уклон, дед, – сказал однажды Юрка

в сердцах.

Старик долго молчал на это. Потом сказал непонятно:

– Ставай, проклятый заклеменный!.. – И высморкался смачно

сперва из одной ноздри, потом из другой. Вытер нос подолом рубахи и