Текст книги "Полное собрание рассказов в одном томе."

Автор книги: Василий Шукшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 60 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]

прищурилась. – Подумаешь. – Повернулась и пошла прочь, сухо отщелкивая

каблучками по асфальту.

Ленька закурил и пошел в обратную сторону, в общежитие. В

груди было пусто и холодно. Было горько. Было очень горько.

Артист Федор Грай

Сельский кузнец Федор Грай играл в драмкружке «простых»

людей.

Когда он выходил на клубную сцену, он заметно бледнел и

говорил так тихо, что даже первые ряды плохо слышали. От напряжения у него

под рубашкой вспухали тугие бугры мышц. Прежде чем сказать реплику, он

долго смотрел на партнера, и была в этом взгляде такая неподдельная вера в

происходящее, что зрители смеялись, а иногда даже хлопали ему.

Руководитель драмкружка, суетливый малый, с конопатым

неинтересным лицом, на репетициях кричал на Федора, произносил всякие

ехидные слова – заставлял говорить громче. Федор тяжело переносил этот

крик, много думал над ролью… А когда выходил на сцену, все повторялось:

Федор говорил негромко и смотрел на партнеров исподлобья. Режиссер за

кулисами кусал губы и горько шептал:

– Верстак… Наковальня…

Когда Федор, отыграв свое, уходил со сцены, режиссер

набрасывался на него и шипел, как разгневанный гусак:

– Где у тебя язык? Ну ка покажи язык!.. Ведь он же у тебя…

Федор слушал и смотрел в сторону. Он не любил этого вьюна,

но считал, что понимает в искусстве меньше его… И терпел. Только один раз

он вышел из себя.

– Где у тебя язык?.. – накинулся по обыкновению режиссер.

Федор взял его за грудь и так встряхнул, что у того глаза на лоб

полезли.

– Больше не ори на меня, – негромко сказал Федор и отпустил

режиссера.

Бледный руководитель не сразу обрел дар речи.

– Во первых, я не ору, – сказал он, заикаясь. – Во вторых: если

не нравится здесь, можешь уходить. Тоже мне… герой любовник.

– Еще вякни раз. – Федор смотрел на руководителя, как на

партнера по сцене.

Тот не выдержал этого взгляда, пожал плечами и ушел. Больше

он не кричал на Федора.

– А погромче, чуть погромче нельзя? – просил он на

репетициях и смотрел на кузнеца с почтительным удивлением и интересом.

Федор старался говорить громче.

Отец Федора, Емельян Спиридоныч, один раз пришел в клуб

посмотреть сына. Посмотрел и ушел, никому не сказав ни слова. А дома во

время ужина ласково взглянул на сына и сказал:

– Хорошо играешь.

Федор слегка покраснел.

– Пьес хороших нету… Можно бы сыграть, – сказал он

негромко.

Тяжело было произносить на сцене слова вроде:

«сельхознаука», «незамедлительно», «в сущности говоря»… и т. п. Но еще

труднее, просто невыносимо трудно и тошно говорить всякие «чаво», «куды»,

«евон», «ейный»… А режиссер требовал, чтобы говорили так, когда речь шла о

«простых» людях.

– Ты же простой парень! – взволнованно объяснял он. – А как

говорят простые люди?

Еще задолго до того, когда нужно было произносить какое

нибудь «теперича», Федор, на беду свою, чувствовал его впереди, всячески

готовился не промямлить, не «съесть» его, но когда подходило время

произносить это «теперича», он просто шептал его себе под нос и краснел.

Было ужасно стыдно.

– Стоп! – взвизгивал режиссер. – Я не слышал, что было

сказано. Нести же надо слово! Еще раз. Активнее!

– Я не могу, – говорил Федор.

– Что не могу?

– Какое то дурацкое слово… Кто так говорит?

– Да во от же! Боже ты мой!.. – Режиссер вскакивал и совал ему

под нос пьесу. – Видишь? Как тут говорят? Наверно, умнее тебя писал человек.

«Так не говорят»… Это же художественный образ! Актер!..

Федор переживал неудачи как личное горе: мрачнел,

замыкался, днем с ожесточением работал в кузнице, а вечером шел в клуб на

репетицию.

…Готовились к межрайонному смотру художественной

самодеятельности.

Режиссер крутился волчком, метался по сцене, показывал, как

надо играть тот или иной «художественный образ».

– Да не так же!.. Боже ты мой! – кричал он, подлетая к Федору.

– Не верю! Вот смотри. – Он надвигал на глаза кепку, засовывал руки в

карманы и входил развязной походкой в «кабинет председателя колхоза». Лицо

у него делалось на редкость тупое.

– «Нам, то есть молодежи нашего села, Иван Петрович,

необходимо нужен клуб… Чаво?»

Все вокруг смеялись и смотрели на режиссера с восхищением.

Выдает!

А Федора охватывала глухая злоба и отчаяние. То, что делал

режиссер, было, конечно, смешно, но совсем неверно. Федор не умел только

этого сказать.

А режиссер, очень довольный произведенным эффектом, но

всячески скрывая это, говорил деловым тоном:

– Вот так примерно, старик. Можешь делать по своему.

Копировать меня не надо. Но мне важен общий рисунок. Понимаешь?

Режиссер хотел на этом смотре широко доказать, на что он

способен. В своем районе его считали очень талантливым.

Федору же за все его режиссерские дешевые выходки хотелось

дать ему в лоб, вообще выкинуть его отсюда. Он играл все равно по своему.

Раза два он перехватил взгляд режиссера, когда тот смотрел на других

участников, обращая их внимание на игру Федора: он с наигранным

страданием закатывал глаза и разводил руками, как бы желая сказать: «Ну, тут

даже я бессилен».

Федор скрипел зубами, и терпел, и говорил «чаво?», но никто

не смеялся.

В этой пьесе по ходу действия Федор должен был приходить к

председателю колхоза, махровому бюрократу и волокитчику, и требовать,

чтобы тот начал строительство клуба в деревне. Пьесу написал местный автор

и, используя свое «знание жизни», сверх всякой меры нашпиговал ее

«народной речью»: «чаво», «туды», «сюды» так и сыпались из уст

действующих лиц. Роль Федора сводилась, в сущности, к положению жалкого

просителя, который говорил бесцветным, вялым языком и уходил ни с чем.

Федор презирал человека, которого играл.

Наступил страшный день смотра.

В клубе было битком набито. В переднем ряду сидела

мандатная комиссия.

Режиссер в репетиционной комнате умолял актеров:

– Голубчики, только не волнуйтесь! Все будет хорошо… Вот

увидите: все будет отлично.

Федор сидел в сторонке, в углу, курил.

Перед самым началом режиссер подлетел к нему:

– Забудем все наши споры… Умоляю: погромче. Больше

ничего не требуется…

– Пошел ты!.. – холодно вскипел Федор. Он уже не мог больше

выносить этой бессовестной пустоты и фальши в человеке. Она бесила его.

Режиссер испуганно посмотрел на него и отбежал к другим.

– …Я уже не могу… – услышал Федор его слова.

Всякий раз, выходя на сцену, Федор чувствовал себя очень

плохо: как будто проваливался в большую гулкую яму. Он слышал стук

собственного сердца. В груди становилось горячо и больно.

И на этот раз, ожидая за дверью сигнала «пошел», Федор

почувствовал, как в груди начинает горячо подмывать.

В самый последний момент он увидел взволнованное лицо

режиссера. Тот беззвучно показывал губами: «громче».

Это решило все. Федор как то странно вдруг успокоился, смело

и просто ступил на залитую светом сцену.

Перед ним сидел лысый бюрократ председатель. Первые слова

Федора по пьесе были: «Здравствуйте, Иван Петрович. А я все насчет клуба,

ххе… Поймите, Иван Петрович, молодежь нашего села…» На что Иван

Петрович, бросая телефонную трубку, кричал: «Да не до клуба мне сейчас!

Посевная срывается!»

Федор прошел к столу председателя, сел на стул.

– Когда клуб будет? – глухо спросил он.

Суфлер в своей будке громко зашептал:

– «Здравствуйте, Иван Петрович! Здравствуйте, Иван

Петрович! А я все насчет…»

Федор ухом не повел.

– Когда клуб будет, я спрашиваю? – повторил он свой вопрос,

прямо глядя в глаза партнеру; тот растерялся.

– Когда будет, тогда и будет, – буркнул он. – Не до клуба

сейчас.

– Как это не до клуба?

– Как, как!.. Так. Чего ты?.. Явился тут – царь Горох! –

Партнера тоже уже понесло напропалую. – Невелика птица – без клуба

поживешь.

Федор положил тяжелую руку на председательские бумажки.

– Будет клуб или нет?!

– Не ори! Я тоже орать умею.

– «Наше комсомольское собрание постановило… Наше

комсомольское собрание постановило…» – с отчаянием повторял суфлер.

– Вот что… – Федор встал. – Если вы думаете, что мы по

старинке жить будем, то вы сильно ошибаетесь! Не выйдет! – Голос Федора

зазвучал крепко и чисто. – Зарубите это себе на носу, председатель. Сами

можете киснуть на печке с бабой, а нам нужен клуб. Мы его заработали. Нам

библиотека тоже нужна! Моду взяли бумажками отбояриваться… Я их видеть

не хочу, эти бумажки! И дураком жить тоже не хочу!

Суфлер молчал и с интересом наблюдал за разворачивающейся

сценой.

Режиссер корчился за кулисами.

– Чего ты кричишь тут? – пытался остановить председатель

Федора, но остановить его было невозможно; он незаметно для себя перешел

на «ты» с председателем.

– Сидишь тут, как… ворона, глазами хлопаешь. Давно бы уже

все было, если бы не такие вот… Сундук старорежимный! Пуп земли… Ты

ноль без палочки – один то, вот кто. А ломаешься, как дешевый пряник. Душу

из тебя вытрясу, если клуб не построишь! – Федор ходил по кабинету –

сильный, собранный, резкий. Глаза его сверкали гневом. Он был прекрасен.

В зале стояла тишина.

– Запомни мое слово: не начнешь строить клуб, поеду в район,

в край… к черту на рога, но я тебя допеку. Ты у меня худой будешь.

– Выйди отсюда моментально! – взорвался председатель.

– Будет клуб или нет?

Председатель мучительно соображал, как быть. Он понимал,

что Федор не выйдет отсюда, пока не добьется своего.

– Я подумаю.

– Завтра подумаешь. Будет клуб?

– Ладно.

– Что ладно?

– Будет вам клуб. Что ты делаешь вообще то?.. – Председатель

с тоской огляделся – искал режиссера, хотел хоть что нибудь понять во всей

этой тяжелой истории.

В зале засмеялись.

– Вот это другой разговор. Так всегда и отвечай. – Федор встал

и пошел со сцены. – До свиданья. Спасибо за клуб!

В зале дружно захлопали.

Федор, ни на кого не глядя, прошел в актерскую комнату и стал

переодеваться.

– Что ты натворил? – печально спросил его режиссер.

– Что? Не по твоему? Ничего… Переживешь. Выйди отсюда – я

штаны переодевать буду. Я стесняюсь тебя.

Федор переоделся и вышел из клуба, крепко хлопнув на

прощанье дверью. Он решил порвать с искусством.

Через три дня сообщили результаты смотра: первое место среди

участников художественной самодеятельности двадцати районов края завоевал

кузнец Федор Грай.

– Кхм… Может, еще какой Федор Грай есть? – усомнился отец

Федора.

– Нет. Я один Федор Грай, – тихо сказал Федор и побагровел. –

А может, еще есть… Не знаю…

Воскресная тоска

Моя кровать – в углу, его – напротив. Между нами – стол, на

столе – рукопись, толстая и глупая. Моя рукопись. Роман. Только что

перечитал последнюю главу, и стало грустно: такая тягомотина, что уши вянут.

Теперь лежу и думаю: на каком основании вообще человек

садится писать? Я, например. Меня же никто не просит.

Протягиваю руку к столу, вынимаю из пачки «беломорину»,

прикуриваю. С удовольствием затягиваюсь раза три кряду. Кто то хорошо

придумал – курить.

…Да, так на каком основании человек бросает все другие дела

и садится писать? Почему хочется писать? Почему так сильно – до боли и

беспокойства – хочется писать? Вспомнился мой друг Ванька Ермолаев,

слесарь. Дожил человек до тридцати лет – не писал. Потом влюбился (судя по

всему, крепко) и стал писать стихи.

– Кинь спички, – попросил Серега.

Я положил коробок спичек на стол, на краешек. Серега

недовольно крякнул и, не вставая, потянулся за коробком.

– Муки слова, что ли? – спросил он.

Я молчу, продолжаю думать. Итак: хочется писать. А что я

такое знаю, чего не знают другие, и что дает мне право рассказывать? Я знаю,

как бывает в степи ранним летним утром: зеленый тихий рассвет. В низинах

легкий, как дыхание, туман. Тихо. Можно лечь лицом в пахучую влажную

траву, обнять землю и слушать, как в ее груди глубоко шевелится огромное

сердце. Многое понимаешь в такие минуты, и очень хочется жить. Я это знаю.

– Опять пепел на пол стряхиваешь! – строго заметил Серега.

Я свесился с кровати и сдул пепел под кровать. Серега сел на

своего коня. Иногда мне кажется, что я его ненавижу. Во первых, он очень

длинный. Я этого не понимаю в людях. Во вторых, он правдивый до тошноты и

любит хлопать своими длинными ручищами меня по спине. В третьих, – это

главное – он упрям, как напильник. Он полагает, что он очень практичный

человек, и называет себя не иначе – реалистом. «Мы, реалисты…» – начинает

он всегда и смотрит при этом сверху снисходительно и глупо, и массивная

нижняя челюсть его подается вперед. В такие минуты я знаю, что ненавижу

его.

– Отчего такая тоска бывает, романтик? Не знаешь? –

спрашивает Серега безразличным тоном (не очень надеется, что я заговорю с

ним). Сейчас он сядет на кровати, переломится пополам и будет тупо смотреть

в пол. Надо поговорить с ним.

– Тоска? От глупости в основном. От недоразвитости. – Очень

хочется как нибудь уязвить этот телефонный столб. Нисколько он не

практичный, и не холодный, и не трезвый. И тоски у него нету. Я все про него

знаю.

– Неправда, – сказал Серега, садясь на койке и складываясь

пополам. – Я заметил, глупые люди никогда не тоскуют.

– А тебе что, очень тоскливо?

– То есть… на белый свет смотреть тошно.

– Значит, ты – умница.

Пауза.

– Двадцать копеек с меня, – говорит Серега и смотрит на меня

серыми правдивыми глазами, в которых ну ни намека на какую то холодную,

расчетливую мудрость. Глаза умные, в них постоянно светится мягкий ровный

свет.

Может, и правда, что ему сейчас тоскливо, но зато уж и лелеет

он ее и киснет как то подчеркнуто. Смотреть на него сейчас неприятно. Он,

наверное, напрашивается на спор, и, если в спор этот ввязаться, он будет до

посинения доказывать, что искусство, стихи, особенно балет – все это никому

не нужно. Кино – ничего, кино можно оставить, а всю остальную «бодягу»

надо запретить, ибо это сбивает людей с толку, «расхолаживает» их.

Коммунизм строят! Рассчитывают вот этим местом (постукивание пальцем по

лбу) и строят! Мне не хочется сейчас говорить Сереге, что он придумал свою

тоску, не хочется спорить с ним. Хочется думать про степь и про свой роман.

– Ох, и тоска же! – опять заныл Серега.

– Перестань, слушай.

– Что?

– Ничего. Противно.

– В твоем романе люди не тоскуют? Нет?

«Не буду спорить. Господи, дай терпения».

– У тебя, наверно, положительные герои стихами говорят. А по

утрам все делают физзарядку. Делают зарядку?

«Не буду ругаться. Не буду».

– Песни, наверно, поют о спутниках, – продолжает Серега,

глядя на меня злыми веселыми глазами. – Я бы за эти песенки, между прочим,

четвертовал. Моду взяли! «Назначаю я свидание на Луне е!..» – передразнил он

кого то. – Уже свиданье назначил! О! Да ты попади туда! Кто то голову ломает

– рассчитывает, а он уже там. Кретины!

Я молчу. Между прочим, насчет песенок – это он верно,

пожалуй.

Серега тоже замолчал. Малость, наверно, легче стало.

Некоторое время у нас в комнате очень тихо. Я снова

настраиваюсь на степь и на зори.

– Дай роман то свой почитать, – говорит Серега.

– Пошел ты…

– Боишься критики?

– Только не твоей.

– Я ж читатель.

– Ты читатель?! Ты робот, а не читатель. Ты хоть одну

художественную книгу дочитал до конца?

– Это ты зря, – обиделся Серега. – Надо писать умнее, тогда и

читать будут. А то у вас положительные герои такие уж хорошие, что спиться

можно.

– Почему?

– Потому что никогда таким хорошим не будешь все равно. –

Серега поднялся и пошел к выходу. – Пройтись, что ль, малость.

Когда он вышел, я поднялся с койки и подсел к рукописи. Один

положительный герой делал таки у меня по утрам зарядку. Перечитал это

место, и опять стало грустно. Плохо я пишу. Не только с физзарядкой плохо –

все плохо. Какие то бесконечные «шалые ветерки», какие то жестяные слова

про закат, про шелест листьев, про медовый запах с полей… А вчера только

пришло на ум красивейшее сравнение, и я его даже записал: «Писать надо так,

чтобы слова рвались, как патроны в костре». Какие уж тут к черту патроны!

Пуговицы какие то, а не слова.

В комнату постучали.

– Да!

В дверь заглянула маленькая опрятная головка. Пара ясных глаз

с припухшими со сна веками (еще только десять часов воскресного дня).

– Сережи… Здравствуйте! Сережи нету?

– Сережи нету. Он только что вышел куда то.

– Извините, пожалуйста.

– Он придет скоро.

– Хорошо.

Сейчас у Сережи начнется праздник. Тоску его липовую как

ветром сдует. Он любит эту маленькую опрятную головку, любит тихо, упорно

и преданно. И не говорит ей об этом. А она какая то странная: не понимает

этого. Сидят часами вместе, делают расчет какого нибудь узла двигателя

внутреннего сгорания. Сережу седьмой пот прошибает – волнуется, оглобля

такая. Не смотрит на девушку – ее зовут Лена, – орет, стучит огромным

кулаком по конспекту.

– Какой здесь КПД?!

Леночка испуганно вздрагивает.

– Не кричи, Сережа.

– Как же не кричать?! Как же не кричать, когда тут

элементарных вещей не понимают!

– Сережа, не кричи.

Серега будет талантливый инженер. В минуты отчаяния я

завидую ему. К сорока годам это будет сильный, толковый командир

производства. У него будет хорошая жена, вот эта самая Леночка с опрятной

головкой. Я подозреваю, что она давно все понимает и сама тоже любит

Серегу. Ей, такой хорошенькой, такой милой и слабенькой, нельзя не любить

Серегу. У них будет все в порядке. У меня же… Меня, кажется, эти «шалые

низовые ветерки» в гроб загонят раньше времени. Я обязательно проморгаю

что то хорошее в жизни.

Вошел Серега.

– Прошелся малость.

– К тебе эта приходила. Просила, чтоб ты зашел к ней.

– Кто?

– Лена. Кто!

Серега побагровел от шеи до лба.

– Зачем зайти?

– Не знаю.

– Ладно трепаться. – Он спокойно (спокойно!) прошел к койке,

прилег.

Я тоже спокойно говорю:

– Как хочешь. – И склоняюсь к тетради. Меня душит злость.

Все таки нельзя быть таким безнадежным идиотом. Это уже не застенчивость,

а болезнь.

– Дай закурить, – чуть охрипшим голосом просит Серега.

– Идиот!

Стало тихо.

– Вот так же тихо, наверно, стало, когда Иисус сказал своим

ученикам: «Братцы, кто то один из вас меня предал». – Когда Сереге нечего

говорить, он шутит. Как правило, невпопад и некстати. – Дай закурить все

таки.

– Дождешься ты, Серега: подвернется какой нибудь вьюн с

гитарой – только и видел свою Леночку. Взвоешь потом.

Серега сел, обхватил себя руками. Долго молчал, глядя в пол.

– Ты советуешь сходить к ней? – тихо спросил он.

– Конечно, Серега! – Я прямо тронут его беспомощностью. –

Конечно, сходить. На закури и иди.

Серега встал, закурил и стал ходить по комнате.

– Со стороны всегда легко советовать…

– Баба! Трус! Ты же пропадешь так, Серега.

– Ничего.

– Иди к ней.

– Сейчас пойду, чего ты привязался! Покурю – и пойду.

– Иди прямо с папироской. Женщинам нравится, когда при них

курят. Я же знаю… Я писатель как никак.

– Не говори со мной как с дураком. Пусть в твоих романах

курят при женщинах. Остряк!

– Иди к ней, дура! Ведь упустишь девку. Сегодня

воскресенье… Ничего тут такого нет, если ты зашел к девушке. Зашел и зашел,

и все.

– Значит, она не просила, чтобы я зашел?

– Просила.

Серега посмотрел на меня подозрительным тоскливым

взглядом.

– Я узнаю зайду.

– Узнай.

Серега вышел.

Я стал смотреть в окно. Хороший парень Серега. И она тоже

хорошая. Она, конечно, не талантливый инженер, но… в конце концов, надо же

кому то и помогать талантливым инженерам. Оказалась бы она талантливой

женщиной, развязала бы ему язык… Я представляю, как войдет сейчас к ним в

комнату Серега. Поздоровается… и ляпнет что нибудь вроде той шутки с

Иисусом. Потом они выйдут на улицу и пойдут в сад. Если бы я описывал эту

сцену, я бы, конечно, влепил сюда и «шалый ветерок», и шелест листьев.

Ничего же этого нет! Есть, конечно, но не в этом дело. Просто идут по аллейке

двое: парень и девушка. Парень на редкость длинный и нескладный. Он

молчит. Она тоже молчит, потому что он молчит. А он все молчит. Молчит как

проклятый. Молчит, потому что у него отняли его логарифмы, КПД… Молчит,

и все.

Потом девушка говорит:

– Пойдем на речку, Сережа.

– Мм. – Значит, да.

Пришли к речке, остановились. И опять молчат. Речечка течет

себе по песочечку, пташки разные чирикают… Теплынь. В рощице у воды

настоялся крепкий тополиный дух. И стоят два счастливейших на земле

человека и томятся. Ждут чего то.

Потом девушка заглянула парню в глаза, в самое сердце, обняла

за шею… прильнула…

– Дай же я поцелую тебя! Терпения никакого нет, жердь ты моя

бессловесная.

Меня эта картина начинает волновать. Я хожу по комнате,

засунув руки в карманы, радуюсь. Я вижу, как Серега от счастья ошалело

вытаращил глаза, неумело, неловко прижал к себе худенького, теплого родного

человека с опрятной головкой и держит – не верит, что это правда. Радостно за

него, за дурака. Эх… пусть простит меня мой любимый роман с «шалыми

ветерками», пусть он простит меня! Напишу рассказ про Серегу и про Лену,

про двух хороших людей, про их любовь хорошую.

Меня охватывает тупое странное ликование (как мне знакомо

это предательское ликование). Я пишу. Время летит незаметно. Пишу! Может,

завтра буду горько плакать над этими строками, обнаружив их постыдную

беспомощность, но сегодня я счастлив не меньше Сереги.

Когда он приходит вечером, я уже дописываю последнюю

страницу рассказа, где «он», счастливый и усталый, возвращается домой.

– Сережа, я про тебя рассказ написал. Хочешь прочитаю?

– Хм… Давай!

Мне некогда разглядывать Серегу, я не обращаю внимания на

его настроение. Я ставлю точку в своем рассказе и начинаю читать.

Пока я читал, Серега не проронил ни одного слова – сидел на

кровати, опустив голову. Смотрел в пол.

Я дочитал рассказ, отложил тетрадь и стал закуривать. Пальцы

мои легонько тряслись. Я ждал, что скажет Серега. Я не смотрел на него. Я

внимательно смотрел на коробок спичек. Мне рассказ нравился. Я ждал, что

скажет Серега. Я ему верю. А он все молчал. Я посмотрел на него и встретился

с его веселым задумчивым взглядом.

– Ничего, – сказал он.

У меня отлегло от сердца. Я затараторил:

– Многое не угадал? Вы где были? На речке?

– Мы нигде не были.

– Как?..

– Так.

– Ты был у нее?

– Нет.

– О о! А где ты был?

– А в планетарий прошелся… – Серега, чтобы не видеть моего

глупого лица, прилег на подушку, закинул руки за голову. – Ничего рассказ, –

еще раз сказал он. – Только не вздумай ей прочитать его.

– Сережа, ты почто не пошел к ней?

– Ну, почто, почто!.. По то… Дай закурить.

– На! Осел ты, Серега!

Серега закурил, достал из под подушки журнал «Наука и

жизнь» и углубился в чтение – он читает эти журналы, как хороший

детективный роман, как «Шерлока Холмса».

Коленчатые валы

В самый разгар уборочной в колхозе «Заря коммунизма»

вышли из строя две автомашины – полетели коленчатые валы. Шоферы

второпях недосмотрели, залили в картеры грязное масло – шатунные вкладыши

поплавились. Остальное доделали головки шатунов.

Запасных коленчатых валов в РТС не было, а ехать в областной

сельхозснаб – потерять верных три дня.

Колхозный механик Сеня Громов, сухой маленький человек,

налетел на шоферов соколом.

– До дд доигрались?! – Сеня заикался. – До д до прыгались?!

Шоферы молчали. Один, сидя на крыле своей машины, курил с

серьезным видом, второй – тоже с серьезным видом – протирал тряпкой

побитые шейки коленчатых валов.

– По п п п пятьдесят восьмой пойдете! Обои!.. – кричал Сеня.

– Сеня! – сказал председатель колхоза. – Ну что ты с этими

лоботрясами разговариваешь?! Надо доставать валы.

– Гэ г где? – Сеня подбоченился и склонил голову набок. – Г

где?

– Это уж я не знаю. Тебе виднее.

– Великолепно. Тэ т т тогда я вам рожу их. Дэ д двойняшку!

Шофер, который протирал тряпочкой израненный вал, хмыкнул

и сочувственно заметил:

– Трудно тебе придется.

– Чего трудно? – повернулся к нему Сеня.

– Рожать то. Они же гнутые, вон какие…

Сеня нехорошо прищурился и пошел к шоферу.

Тот поспешно встал и заговорил:

– Ты вот кричишь, Сеня, а чья обязанность, скажи, пожалуйста,

масло проверить? Не твоя? Откуда я знаю, чего в этом масле?! Стоит масло – я

заливаю.

Сеня достал из кармана грязный платок, вытер потное лицо.

Помолчали все четверо.

– Ты думаешь, у Каменного человека нет валов? – спросил

председатель Сеню.

«Каменный человек» – это председатель соседнего колхоза

Антипов Макар, великий молчун и скряга.

– Я с ним н н не хочу иметь ничего общего, – сказал Сеня.

– Хочешь не хочешь, а надо выходить из положения.

– Вэ в выйдешь тут…

– Надо, Семен.

Сеня повернулся и, ничего не сказав, пошел к стану тракторной

бригады – там стоял его мотоцикл.

Через пятнадцать минут он подлетел к правлению соседнего

колхоза. Прислонил мотоцикл к заборчику, молодцевато взбежал на крыльцо…

и встретил в дверях Антипова. Тот собрался куда то уезжать.

– Привет! – воскликнул Сеня. – А я к тебе… З з здорово!

Антипов молча подал руку и подозрительно посмотрел на

Сеню.

– Кэ к как делишки? Жнем помаленьку? – затараторил Сеня.

– Жнем, – сказал Антипов.

– Мы тоже, понимаешь… фу у! Дни то!.. Золотые де де денечки

стоят!

– Ты насчет чего? – спросил Антипов.

– Насчет валов. Пэ п п подкинь пару.

– Нету. – Антипов легонько отстранил Сеню и пошел с

крыльца.

– Слушай, мэ м монумент!.. – Сеня пошел следом за

Антиповым. – Мы же к коммунизму п подходим!.. Я же на общее дело… Дай

два вала!!!

– Не ори, – спокойно сказал Антипов.

– Дай пару валов. Я же отдам… Макар!

– Нету.

– Кэ к кулак! – сказал Сеня, останавливаясь. – Кэ к когда будем

переходить в коммунизм, я первый проголосую, чтобы тебя не брать.

– Осторожней, – посоветовал Антипов, залезая в «Победу». –

Насчет кулаков – поосторожней.

– А кто же ты?

– Поехали, – сказал Антипов шоферу.

«Победа» плавно тронулась с места и, переваливаясь на кочках,

как гусыня, поплыла по улице.

Сеня завел мотоцикл, догнал «Победу», крикнул Антипову:

– Поехал в райком!.. Жаловаться на тебя! Приготовь валы, штук

пять! Мне, пэ п правда, только два надо, но попрошу пять – охота н н наказать

тебя!

– Передавай привет в райкоме! – сказал Антипов.

Сеня дал газку и обогнал «Победу».

В приемной райкома партии было людно. Сидели на новеньких

стульях с высокими спинками, ждали приема. Курили.

Высокая дверь, обитая черной клеенкой, то и дело открывалась

– выходили одни и тотчас, гася на ходу окурки, входили другие.

Сеня сердито посмотрел на всех и сел на стул.

– Слишком много болтаете! – строго заметил он.

Мягко хлопала дверь. Выходили из кабинета то радостные, то

мрачные.

Сеня закурил.

С ним рядом сидел какой то незнакомый мужчина городского

вида, лысый, с большим желтым портфелем.

– Вы кэ к райний? – спросил его Сеня.

– Э… кажется, да, – как то угодливо ответил мужчина.

Сеня тотчас обнаглел.

– Я впереди вас п п пойду.

– Почему?

– У меня машины стоят. Вот почему.

– Пожалуйста.

К Сене подсел цыгановатый мужик с буйной шевелюрой,

хлопнул его по колену.

– Здорово, Сеня!

Сеня поморщился, потер колено.

– Что за д д дурацкая привычка, слушай, руки распускать!

Курчавый хохотнул, встал, поправил ремень гимнастерки.

Посмотрел на дверь кабинета.

– Судьба решается, Сеня.

– Все насчет тех т т тракторов?

– Все насчет тех… Я сейчас скажу там несколько слов. –

Курчавый заметно волновался. – Не было такого указания, чтобы закупку

ограничивать.

– А куда вы столько нахватали? Стоят же они у вас.

– Нынче стоят, а завтра пойдут – расширим пашню…

– Н н ненормальные вы, – сказал Сеня. – Когда расширите,

тогда и покупайте. Что их, солить, что ли!

– Тактика нужна, Сеня, – поучительно сказал курчавый. –

Тактика.

Из кабинета вышли.

Курчавый кашлянул в ладонь, еще раз поправил гимнастерку,

вошел в кабинет. И тотчас вышел обратно. Достал из кармана блокнот, вырвал

из него лист и, склонившись, стал вытирать грязные сапоги.

Сеня хихикнул.

– Ну что?.. Сказал н н несколько слов? Или н н не успел?

– Ковров понастелили, – проворчал курчавый. Брезгливо взял

двумя пальцами черный комочек и бросил в урну. Лысый гражданин

пошевелился на стуле.

– Что, не в духе сегодня? – спросил он курчавого (он имел в

виду секретаря райкома).

Курчавый ничего не сказал, вошел снова в кабинет.

– Не в духе, – сказал лысый, обращаясь к Сене. – Точно!

– Я сам не в духе, – ответил Сеня.

Чтобы не быть в кабинете многословным, Сеня заранее

заготовил фразу: «Здравствуйте, Иван Васильевич. У нас прорыв: стали две

машины. Нет валов. Валы есть у Антипова. Но Антипов не дает».

Секретарь сидел, склонившись над столом, смотрел на людей

немигающими усталыми глазами, слушал, кивал головой, говорил

прокуренным, густым голосом. Говорил негромко, коротко. Он измотался за

уборочную, изнервничался. Скуластое, грубоватой работы лицо его осунулось,

приобрело излишнюю жесткость.

– Здравствуйте, Иван Васильевич!

– Здорово. Садись. Что?

– П п п прорыв… Два наших охламона залили в машины

грязное масло… И, главное, у у убеждают, что это не их дело – масло п п

проверить! – Сеня даже руками развел. – А чье же, м м милые вы мои? Мое,

что ли? У меня их на шее пя п пятнадцать…

– Ну а что случилось то?

– Валы полетели. Стоят две машины. А з за… это… запасных

валов нету.

– У меня тоже нету.

– У Антипова есть. Но он не дает. А в сельхозснаб сейчас ехать

– вы ж понимаете…

– Так что ты хочешь то?

– Позвоните Антипову, пусть он…

– Антипов меня пошлет к черту и будет прав.

– Не пошлет, – серьезно сказал Сеня. – Что вы!

– Ну, так я сам не хочу звонить. Что вам Антипов – снабженец?

Как можно докатиться до того, чтобы ни одного вала в запасе не было? А? Чем

же вы занимаетесь там?

Сеня молчал.

– Вот. – Секретарь положил огромную ладонь на стекло стола.

– Где хотите, там и доставайте валы. Вечером мне доложите. Если машины

будут стоять…

– Понятно. По по понял. До свиданья.

– До свиданья.

Сеня быстро вышел из кабинета. В приемной оглянулся на

дверь и сердито воскликнул:

– Очень хо хо хорошо! – И потер ладони. – П просто

великолепно!

В приемной остался один лысый гражданин. Он сидел, не

решаясь входить в кабинет.

– Пятый угол искали? – спросил он Сеню и улыбнулся; во рту

его жарко вспыхнуло золото вставленных зубов.

Сеня грозно глянул на золотозубого. И вдруг его осенило:

городской вид лысого, его гладкое бабье лицо, золотые зубы, а главное,

желтый портфель – все это непонятным образом вызвало в воображении Сени

чарующую картину заводского склада… Темные низкие стеллажи, а на них,

тускло поблескивая маслом, рядами лежат валы – огромное количество

коленчатых валов. В складе тишина, покой, как в церкви. Прохладно и остро

пахнет свежим маслом. Раза три за свою жизнь Сеня доставал запчасти помимо

сельхозснаба. И всякий раз содействовал этому какой нибудь вот такой тип – с

брюшком и с портфелем. Сеня подошел к золотозубому, хлопнул его грязной

рукой по плечу.

– С с слушай, друг!.. – Сеня изобразил на лице небрежность и

снисходительность. – У тебя на авторемонтном в го городе никого знакомого

нету? Пару валов вот так надо! – Сеня чиркнул себя по горлу ребром

маленькой темной ладони. – Литр ставлю.

Лысый снял с плеча Сенину руку.