Текст книги "Полное собрание рассказов в одном томе."

Автор книги: Василий Шукшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 60 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]

действовало на людей», – думала Леля.

…Бригада плотников, семь человек, работала на пароме уже

девять часов подряд.

Когда Леля переправилась к ним на лодке, у них был перекур.

– Здравствуйте, товарищи! – громко и весело сказала Леля.

Днище и бок одного баркаса были проломлены: паром сидел,

круто накренившись. Леля ступила на покатый настил палубы и смешно

взмахнула руками. Кто то из бригады негромко и необидно засмеялся.

– Поздравляю вас, товарищи! – прибавила Леля уже без

веселости.

В бригаде некоторое время молчали. Потом бригадир, очень

старый человек с крючковатым носом, сухой и жилистый, спросил:

– С чем, дочка?

– С окончанием работы. Я из областной газеты к вам. Хочу

написать о вашем скромном подвиге…

Молодой здоровенный парень, куривший около рулевой будки,

бросил окурок в реку и весело сказал:

– Начинается! – И посмотрел на Лелю так, точно ждал, что она

сейчас выгнется колесом и покатится по палубе, как в цирке.

Леля растерянно смотрела на плотников.

– Нам до окончания то еще оё ёй сколько! Он еще пока на

камушках сидит, – пояснил бригадир. – Его еще зашить надо, да выкачать

водичку, да оттащить… Много работки.

– Как же… Мне же сказали, что вам тут осталось на час работы.

– Кто сказал?

– Толстый такой… в сельсовете работает…

– Анашкин. – Плотники понимающе переглянулись.

Бригадир так же обстоятельно, как объяснял о пароме, ровным,

спокойным голосом рассказал про Анашкина:

– Это он хочет свой грех замазать. Он у нас председателем

долгое время был, так?.. А денюжки, которые на ремонт парома были

отпущены, куда то сплыли. Теперь он беспокоится: боится – вспомнят. Ему это

нежелательно.

Леля откинула со лба короткие волосы.

– Ему этот факт выйдет боком, – серьезно сказала она. –

Сигаретка есть у кого нибудь?

Здоровенный парень весело посмотрел на своих товарищей.

– Махорки можно, – неуверенно предложил один плотник и

оглянулся на старика бригадира, желая, видимо, понять: не глупость ли он

делает, что потакает молоденькой девушке в такой слабости?

Но бригадир молчал.

– Могу «Беломорканал» удружить, – сказал здоровенный

парень, Митька Воронцов, с готовностью подходя к девушке. Ему хотелось

почему то, чтобы Леля выкинула что нибудь совсем невиданное.

– Спасибо. – Леля так просто взяла у Митьки папироску, так

просто прикурила и затем посмотрела на плотников, что ни у кого не

повернулся язык сказать что нибудь.

– Давай, ребята, – негромко сказал бригадир, поднимаясь.

Леля отошла от борта парома и стала смотреть на ту сторону,

где, выстроившись в длинный ряд, стояли грузовики с хлебом.

Шоферы не толпились на берегу и не смотрели с грустью на

паром. Они собрались небольшими кучками у машин и разговаривали. Человек

шесть наладили удочки и сидели на берегу в неподвижных позах. Кое кто

разложил поодаль от машин костер – пек картошку.

А далеко далеко, за синим лесом, заходило огромное красное

солнце.

Стучали топоры плотников, и стук этот далеко разносился по

реке.

Леле стало грустно. Она вдруг ощутила себя смешной и жалкой

в этом огромном и в общем то простом мире. Есть заведенный порядок жизни,

которому подчиняются люди. Если сломался паром и на том берегу скопилось

много машин, значит, должно пройти столько то часов, прежде чем паром

наладят, значит, машины с хлебом – а что сделаешь? – будут стоять и ждать и

шоферы будут собираться группами и рассказывать анекдоты. Значит,

начальство будет волноваться, звонить по телефону. Было бы странно, если бы

оно тоже собиралось в группы и рассказывало анекдоты. В конце концов, все

знают, что надо ждать. И смешно и глупо здесь суетиться, писать бойкие

статейки. Все понимают, что сломался паром, что машины, которые так

нужны, стоят. Паром мог бы не сломаться, но он сломался – вот и все. Жизнь

на этом не остановилась. Те же шоферы, которые сейчас кажутся

беззаботными, через несколько часов сядут за штурвалы и без сна и отдыха

будут гнать и гнать по нелегким дорогам, наверстывая по мере возможности

упущенное. И не будут чувствовать себя героями, так же как сейчас не

испытывают угрызений совести оттого, что не стоят толпой на берегу и не

смотрят с тоскою на паром.

Леля вспомнила секретаря Дорофских и то, как она ему

говорила: «С паромом следующее…», и ее собственная беспомощность стала

до того очевидной и угнетающей, что она чуть не заплакала. Она стала

мысленно доказывать себе, что люди сами определяют порядок жизни. И все

делают люди. А киснуть и хныкать – это легче всего. Это еще ни для кого не

представлялось очень трудным. Все делают люди, и надо быть спокойнее и

сильнее.

Она поднялась и подошла к старику плотнику.

– Скажите, пожалуйста, а может быть, вас мало?

– А? – Бригадир выпрямился. – Мало? Нет, тут больше не надо,

пожалуй… Да и нету у нас их больше то.

– Но ведь стоят машины то! – тихо, с отчаянием сказала Леля. –

Что же делать то?

– Что делать?.. Вот делаем.

– Когда вы думаете закончить?

– Завтра к обеду… – Старик прищурился и посмотрел на ту

сторону реки.

– Ну нет! – твердо сказала Леля. – Так не пойдет. Вы что?

– Что? – не понял старик.

– Товарищи! – обратилась Леля ко всем. – Товарищи, есть

предложение: собрать коротенькое собрание! Пятиминутку. Я предлагаю… –

продолжала Леля, – работать ночью. Мне сейчас трудно посчитать, в какие

тысячи обходится государству простой этих машин, но сами понимаете –

много. Я сейчас схожу в деревню, обойду ваши семьи, скажу, чтобы вам

принесли сюда ужин…

– Ну, это уж – привет! – сказал Митька Воронцов.

– Да неужели вы не понимаете! – Леля даже пристукнула

каблучком по палубе. – А как было в войну – по две смены работали!..

Женщины работали! Вы видите, что делается? – Леля в другое время и при

других обстоятельствах поймала бы себя на том, что она слишком театрально

показала рукой на тот берег, на машины, и голос ее прозвучал на последних

словах, пожалуй, излишне драматично, но сейчас ей показалось, что она

сказала сильно. Во всяком случае, все посмотрели туда, куда она показала, –

там стояли машины с хлебом.

– У нас на это начальство есть, – суховато сказал бригадир.

– Мы что, двужильные, что ли? – спросил Митька.

Он уже не ждал от девушки «фокусов», он боялся, что она

уговорит плотников остаться на ночь. Пятеро других стояли нахмурившись.

– Товарищи!.. – опять начала Леля.

– Да что «товарищи»! – обозлился Митька. – Тебе ж сказали: не

останемся… – Митьке позарез нужно было быть вечером в клубе.

– Эх, вы!.. – сказала Леля и неожиданно для себя заплакала. –

Люди стоят, машины стоят… их ждут… а они… – говорила Леля, слезая с

парома. Она вытирала ладошкой слезы, сердилась на себя, не хотела плакать, а

слезы все катились: она очень устала сегодня, изнервничалась с этим паромом.

Плотники растерянно смотрели на тоненькую девушку в узкой

юбке. Она отвязала лодку и, неумело загребая веслами, поплыла к берегу.

– Ты, Митька, балда все таки, – сказал бригадир. – Дубина

просто.

– Он шибко грамотный стал, – поддакнул один из плотников. –

Вымахал с версту, а умишка ни на грош.

Митька насупился, скинул рубаху, штаны и полез молчком в

воду – надо было обмерить пролом в боку баркаса, чтобы заготовить щит

заплату. Остальные тоже молча взялись за топоры.

На берегу Лелю встретил председатель Трофимов.

– Чего они там? – встревожился он, увидев заплаканную Лелю.

– Небось лаяться начали?

– Да нет! – Леля выпрыгнула из лодки. – Попросила их… В

общем, ну их! – Леля хотела идти в деревню.

Трофимов осторожно взял ее за тоненькую руку, повел обратно

к лодке.

– Поедем. Не переживай… Попросила остаться их?

– Да.

– Сейчас поговорим с ними… останутся. Я еще трех плотников

нашел. К утру сделаем.

Леля посмотрела в усталые умные глаза Трофимова, села в

лодку, тщательно вытерла коротким рукавом кофты заплаканные глаза.

Трофимов подгреб к парому, первым влез на него, потом подал

руку Леле.

Плотники старательно тесали желтые пахучие брусья. Только

бригадир воткнул топор в кругляш и подошел к председателю.

– Ну что тут? – спросил Трофимов.

– Ночь придется прихватить, – сказал старик, сворачивая

папироску.

– Я еще троих вам подброшу. К утру надо сделать, черт его… –

Председатель для чего то потрогал небритую щеку, протянул руку к кисету

бригадира.

Леля смотрела на бригадира, на плотников, на их запотевшие

спины, на загорелые шеи, на узловатые руки. И опять ей захотелось плакать –

теперь от любви к людям, к терпеливым, хорошим людям. Она взяла сухую,

горячую руку бригадира и погладила ее. Бригадир растерялся, посмотрел на

Лелю, на председателя, сказал:

– Это… Ну, ладно. – И пошел к своему месту.

– Ничего, – сказал Трофимов, внимательно глядя на папироску,

которую скручивал.

Митька Воронцов фыркал в воде у баркаса, кряхтел, плевался.

– Ты чего? – спросил бригадир. – Чего не вылезаешь то?

Обмерил?

– Обмерил, – сердито ответил Митька.

– Ну?

– Чего «ну»?

– Вылезай, чего ты!

– Да тут… трусы спали, заразы. Кха!..

Кто то из плотников хихикнул. Все выпрямились и смотрели на

Митьку.

– Это тебя бог наказал, Митька.

Митька нырнул, довольно долго был под водой, вынырнул и

стал отхаркиваться.

– Нашел?

– Найдешь… кхах…

– Значит, уплыли.

– Вот история то! – сказал бригадир и оглянулся на Лелю.

– Я отвернусь, а он пусть вылезает, – предложила Леля.

– Митька!

– Ну!

– Она отвернется – лезь!

Митька вылез, надел брюки и взялся за топор.

Опять на пароме застучали восемь топоров, и стук их далеко

разносился по реке.

К утру паром починили.

Когда огромное веселое солнце выкатилось из за горы, паром

подошел к берегу.

На палубе сидели плотники, курили (бригаде нужно было

сплавать разок на ту сторону, чтобы посмотреть, как ведет себя паром с

грузом). Кое кто отмывался, доставая ведром воду, бригадир, свесив голову

через люк, смотрел в баркас, председатель (он оставался всю ночь на пароме)

оттирал с колена смолистое пятно. Митька Воронцов спал, вольно раскинув

руки и ноги. Леля сидела с блокнотом у борта, грызла карандашик и смотрела,

как всходит солнце.

На той стороне выли стартеры, урчали, кашляли, чихали

моторы, переговаривались шоферы. Голоса их были густые со сна,

отсыревшие… Они громко зевали.

«Это было грандиозно! – начала писать Леля. – Двенадцать

человек, вооружившись топорами…» Она зачеркнула «вооружившись»,

подумала и выбросила все начало. Написала так: «Это была удивительная

ночь! Двенадцать человек работали, ни разу не передохнув…» Подумала,

вырвала лист из блокнота, смяла и бросила в реку. Начала снова:

«Неповторимая, удивительная ночь! На отмели, на камнях, горит огромный

костер, освещая трепетным светом большой паром. На пароме двенадцать

человек…» Леля и этот лист бросила в реку.

Паром тем временем подошел к берегу. Стали въезжать

машины. Паромщик орал на шоферов, те бешено крутили рули, то пятились, то

двигались вперед.

Леля стояла, прижавшись к рулевой будке, смотрела на все это

и уже не думала об удивительной ночи и о том, как трепетно горел костер.

Жизнь – горластая, веселая – катилась дальше. Ночь осталась позади, и никому

теперь нет до нее дела. Теперь важно как можно быстрее переправить машины.

Паром отчалил. Стало немного потише.

Леля вырвала из блокнота лист и написала:

«Федор Иванович! Виноват во всем Анашкин. Когда он был

председателем, ему были отпущены деньги на ремонт парома, но денежки эти

куда то сплыли. Я бы на вашем месте наказала Анашкина со всей строгостью.

Леля Селезнева ».

Леля свернула листок треугольником, подписала: «Секретарю

РК КПСС тов. Дорофских Ф. И.» – и отдала треугольник одному из шоферов.

– Вы ведь через райцентр поедете?

– Да.

– Передайте там кому нибудь, пусть занесут в райком.

– Давай.

Паром подплыл к берегу; стали съезжать машины. Опять гул,

рев, крики…

А Леля поднималась по крутому берегу с плотниками, которые

направлялись в деревню, курила Митькин «Беломор» и с удовольствием

думала, как она сейчас уснет в какой нибудь избе, укрывшись шубой.

Гринька Малюгин

Гринька, по общему мнению односельчан, был человек

недоразвитый, придурковатый.

Был он здоровенный парень с длинными руками, горбоносый, с

вытянутым, как у лошади, лицом. Ходил, раскачиваясь взад вперед, медленно

посматривал вокруг бездумно и ласково. Девки любили его. Это было

непонятно. Чья то умная голова додумалась: жалеют. Гриньке это очень

понравилось.

– Меня же все жалеют! – говорил он, когда был подвыпивши, и

стучал огромным кулаком себе в грудь, и смотрел при этом так, будто он

говорил: «У меня же девять орденов!»

Работал Гринька хорошо, но тоже чудил. Его, например, ни за

какие деньги, никакими уговорами нельзя было заставить работать в

воскресенье. Хоть ты что делай, хоть гори все вокруг синим огнем – он в

воскресенье наденет черные плисовые штаны, куртку с «молниями», намочит

русый чуб, уложит его на правый бочок аккуратненькой копной и пойдет по

деревне – просто так, «бурлачить».

– Женился бы хоть, телеграф, – советовала ему мать.

– Стукнет тридцать – женюсь, – отвечал Гринька.

Гриньку очень любили как нибудь называть: «земледав»,

«бы́ча», «телеграф», «морда»… И все как то шло Гриньке.

Вот какая история приключилась однажды с Гринькой.

Поехал он в город за горючим для совхоза. Поехал еще

затемно. В городе заехал к знакомым, загнал машину в ограду, отоспался на

диване, встал часов в девять, плотно позавтракал и поехал на центральное

бензохранилище – это километрах в семнадцати от города, за горой.

День был тусклый, теплый. Дороги раскисли после дождя,

колеса то и дело буксовали. Пока доехал до хранилища, порядком умаялся.

Бензохранилище – целый городок, строгий, правильный,

однообразный, даже красивый в своем однообразии. На площади гектара в два

аккуратными рядами стоят огромные серебристо белые цистерны –

цилиндрические, круглые, квадратные.

Гринька пристроился в длинный ряд автомашин и стал

потихоньку двигаться.

Часа через три только ему закатили в кузов бочки с бензином.

Гринька подъехал к конторе, поставил машину рядом с

другими и пошел оформлять документы.

И тут – никто потом не мог сказать, как это случилось, почему,

– низенькую контору озарил вдруг яркий свет.

В конторе было человек шесть шоферов, две девушки за

столами и толстый мужчина в очках (тоже сидел за столом). Он и оформлял

бумаги.

Свет вспыхнул сразу. Все на мгновение ошалели. Стало тихо.

Потом тишину эту, как бичом, хлестнул чей то вскрик на улице:

– Пожар!

Шарахнули из конторы.

Горели бочки на одной из машин. Горели как то зловеще,

бесшумно, ярко.

Люди бежали от машин. Гринька тоже побежал вместе со

всеми. Только один толстый человек (тот, который оформлял бумаги), отбежав

немного, остановился.

– Давайте брезент! Э э! – заорал он. – Куда вы?! Успе ем же!.. Э

э!..

– Бежи, сейчас рванет! Бежи, дура толстая! – крикнул кто то из

шоферов.

Несколько человек остановились. Остановился и Гринька.

– Сча ас… Ох и будет! – послышался сзади чей то голос.

– Добра пропадет сколько! – ответил другой.

Кто то заматерился. Все ждали.

– Давайте брезент! – непонятно кому кричал толстый мужчина,

но сам не двигался с места.

– Уходи! – опять крикнули ему. – Вот ишак… Что тут

брезентом сделаешь? Брезент…

Гриньку точно кто толкнул сзади. Он побежал к горящей

машине. Ни о чем не думал. В голове точно молотком били – мягко и больно:

«Скорей! Скорей!» Видел, как впереди, над машиной, огромным винтом

свивается белое пламя.

Не помнил Гринька, как добежал он до машины, как включил

зажигание, даванул стартер, воткнул скорость – человеческий механизм

сработал быстро и точно. Машина рванулась и, набирая скорость, понеслась

прочь от цистерн и от других машин с горючим.

Река была в полукилометре от хранилища: Гринька правил

туда, к реке.

Машина летела по целине, прыгала. Горящие бочки грохотали в

кузове. Гринька закусил до крови губы, почти лег на штурвал. Крутой,

обрывистый берег приближался угнетающе медленно. На косогорчике, на

зеленой мокрой травке, колеса забуксовали. Машина юзом поползла назад.

Гринька вспотел. Молниеносно перекинул скорость, дал левее руля, выехал. И

опять выжал из мотора всю его мощь.

До берега осталось метров двадцать. Гринька открыл дверцу, не

снимая правой ноги с газа, стал левой на подножку. В кузов не глядел – там

колотились бочки и тихо шумел огонь. Спине было жарко.

Теперь обрыв надвигался быстро. Гринька что то медлил, не

прыгал. Прыгнул, когда до берега осталось метров пять. Упал. Слышал, как с

лязгом грохотнули бочки. Взвыл мотор… Потом под обрывом сильно рвануло.

И оттуда вырос красивый стремительный столб огня. И стало тихо.

Гринька встал и тут же сел – в сердце воткнулась такая каленая

боль, что в глазах потемнело.

– М м… ногу сломал, – сказал Гринька самому себе.

К нему подбежали, засуетились. Подбежал толстый человек и

заорал:

– Какого черта не прыгал, когда отъехал уже?! Направил бы ее

и прыгал! Обязательно надо до инфаркта людей довести!

– Ногу сломал, – сказал Гринька.

– В герои лезут! Молокососы!.. – кричал толстый.

Один из шоферов ткнул его кулаком в пухлую грудь.

– Ты что, спятил, что ли?

Толстый оттолкнул шофера. Снял очки, трубно высморкался.

Сказал с нервной дрожью в голосе:

– Лежать теперь. Черти!

Гриньку подняли и понесли.

В палате, кроме Гриньки, было еще четверо мужчин. Один

ходил с «самолетом», остальные лежали, задрав кверху загипсованные ноги. К

ногам их были привязаны железяки. Один здоровенный парень, белобрысый, с

глуповатым лицом, просил того, который ходил:

– Слышь!.. Неужели у тя сердца нету?

– Нету, – спокойно отвечал ходячий.

– Эх!..

– Вот те и «эх». – Ходячий остановился против койки

белобрысого. – Я отвяжу, а кто потом отвечать будет?

– Я.

– Ты… Я же и отвечу. Нужно мне это. Терпи! Мне, ты

думаешь, не надоела тоже вот эта штука? Надоела.

– Ты же ходишь!.. Сравнил.

– И ты будешь.

– А чего ты просишь то? – спросил Гринька белобрысого.

(Гриньку только что перевели в эту палату.)

– Просит, чтоб я ему гири отвязал, – пояснил ходячий. –

Дурней себя ищет. Так – ты полежишь и встанешь, а если я отвяжу, ты совсем

не встанешь. Как дите малое, честное слово.

– Не могу я больше! – заскулил белобрысый. – Я психически

заболею: двадцать вторые сутки лежу, как бревно. Я же не бревно, верно?

Сейчас орать буду…

– Ори, – спокойно сказал ходячий.

– Ты что, тронулся, что ли? – спросил Гринька парня.

– Няня! – заорал тот.

– Как тебе не стыдно, Степан, – сказал с укоризной один из

лежачих. – Ты же не один здесь.

– Я хочу книгу жалоб и предложений.

– Зачем она тебе?

– А чего они!.. Не могли умнее чего нибудь придумать? Так,

наверно, еще при царе лечили. Подвесили, как борова…

– Ты и есть боров, – сказал ходячий.

– Няня!

В палату вместо няни вошел толстый мужчина в очках (с

бензохранилища, из конторы).

– Привет! – воскликнул он, увидев Гриньку. – А мне сказали

сперва, что ты в каком то другом корпусе лежишь… Едва нашел. На, еды тебе

приволок. Фу у! – Мужчина сел на краешек Гринькиной кровати. Огляделся. –

Ну и житье у вас, ребята!.. Лежи себе, плюй в потолок.

– Махнемся? – предложил мрачно белобрысый.

– Завтра махнемся.

– А а!.. Нечего тогда вякать. А то сильно умные все.

– Ну как? – спросил мужчина Гриньку. – Ничего?

– Все в ажуре, – сказал Гринька.

– Ты скажи, почему ты не прыгал, когда уже близко до реки

оставалось?

– А сам не знаю.

– Меня, понимаешь, чуть кондрашка не хватил: сердце стало

останавливаться, и все. Нервы у тебя крепкие, наверно.

– Я ж танкистом в армии был, – хвастливо сказал Гринька. –

Вот попробуй пощекоти меня – хоть бы что. Попробуй!

– Хэх!.. Чудак! Ну, машину достали. Все, в общем,

разворотило… Сколько лежать придется?

– Не знаю. Вон друг двадцать вторые сутки парится. С месяц,

наверно.

– Перелом бедренной кости? – спросил белобрысый. – А два

месяца не хочешь? «С месяц»… Быстрые все какие!

– Ну, привет тебе от наших ребят, – продолжал толстый. –

Хотели прийти сюда – не пускают. Меня как профорга и то еле пропустили.

Журналов вот тебе прислали… – Мужчина достал из за пазухи пачку

журналов. – Из газеты приходили, расспрашивали про тебя… А мы и знать не

знаем, кто ты такой. Сказано в путевке, что Малюгин, из Суртайки… Сказали,

что придут сюда.

– Это ничего, – сказал Гринька самодовольно. – Я им тут речь

скажу.

– Речь?.. Хэх!.. Ну ладно, поправляйся. Будем заходить к тебе в

приемные дни – я специально людей буду выделять. Я бы посидел еще, но на

собрание тороплюсь. Тоже речь надо говорить. Не унывай!

– Ничего.

Профорг пожал Гриньке руку, сказал всем «до свиданья» и

ушел.

– Ты что, герой, что ли? – спросил Гриньку белобрысый, когда

за профоргом закрылась дверь.

Гринька некоторое время молчал.

– А вы разве ничего не слышали? – спросил он серьезно. –

Должны же были по радио передавать.

– У меня наушники не работают. – Детина щелкнул толстым

пальцем по наушникам, висевшим у его изголовья.

Гринька еще немного помолчал. И ляпнул:

– Меня же на Луну запускали.

У всех вытянулись лица, белобрысый даже рот приоткрыл.

– Нет, серьезно?

– Конечно. Кха! – Гринька смотрел в потолок с таким видом,

как будто он на спор на виду у всех проглотил топор и ждал, когда он

переварится, – как будто он нисколько не сомневался в этом.

– Врешь ведь? – негромко сказал белобрысый.

– Не веришь, не верь, – сказал Гринька. – Какой мне смысл

врать?

– Ну и как же ты?

– Долетел до половины, и горючего не хватило. Я прыгнул. И

ногу вот сломал – неточно приземлился.

Первым очнулся человек с «самолетом».

– Вот это загнул! У меня ажник дыхание остановилось.

– Трепло! – сказал белобрысый разочарованно. – Я думал,

правда.

– Завидки берут, да? – спросил Гринька и стал смотреть

журналы. – Между прочим, состояние невесомости я перенес хорошо. Пульс

нормальный всю дорогу.

– А как это ты на парашюте летел, если там воздуха нету? –

спросил белобрысый.

– Затяжным.

– А кто это к тебе приходил сейчас? – спросил человек с

«самолетом».

– Приходил то? – Гринька перелистнул страничку журнала. –

Генерал, дважды Герой Советского Союза. Он только не в форме – нельзя.

Человек с «самолетом» громко захохотал.

– Генерал?! Ха ха ха!.. Я ж его знаю! Он же ж на

бензохранилище работает!

– Да? – спросил Гринька.

– Да!

– Так чего же ты тогда спрашиваешь, если знаешь?

Белобрысый раскатился громоподобным смехом. Глядя на него,

Гринька тоже засмеялся. Потом засмеялись все остальные. Лежали и смеялись.

– Ой, мама родимая!.. Ой, кончаюсь!.. – стонал белобрысый.

Гринька закрылся журналом и хохотал беззвучно. В палату

вошел встревоженный доктор.

– В чем дело, больные?

– О о!.. О о!.. – Белобрысый только показывал на Гриньку – не

мог произнести ничего членораздельно. – Гене… ха ха ха! Гене… хо хо хо!..

Смешливый старичок доктор тоже хихикнул и поспешно

вышел из палаты.

И тотчас в палату вошла девушка лет двадцати трех. В брюках,

накрашенная, с желтыми волосами – красивая. Остановилась в дверях,

удивленно оглядела больных.

– Здравствуйте, товарищи! – Смех потихоньку стал стихать.

– Здрассте! – сказал Гринька.

– Кто будет товарищ Малюгин?

– Я, – ответил Гринька и попытался привстать.

– Лежите, лежите, что вы! – воскликнула девушка, подходя к

Гринькиной койке. – Я вот здесь присяду. Можно?

– Боже мой! – сказал Гринька и опять попытался сдвинуться на

койке. Девушка села на краешек белой плоской койки.

– Я из городской молодежной газеты. Хочу поговорить с вами.

Белобрысый перестал хохотать, смотрел то на Гриньку, то на

девушку.

– Это можно, – сказал Гринька и мельком глянул на

белобрысого.

Детина начал теперь икать.

– Как вы себя чувствуете? – спросила девушка, раскладывая на

коленях большой блокнот.

– Железно, – сказал Гринька.

Девушка улыбнулась, внимательно посмотрела на Гриньку.

Гринька тоже улыбнулся и подмигнул ей. Девушка опустила глаза к блокноту.

– Для начала… такие… формальные вопросы: откуда родом,

сколько лет, где учились…

– Значит, так… – начал Гринька, закуривая. – А потом я речь

скажу. Ладно?

– Речь?

– Да.

– Ну… хорошо… Я могу потом записать. В другой раз.

– Значит, так: родом я из Суртайки – семьдесят пять

километров отсюда. А вы сами откуда?

Девушка весело посмотрела на Гриньку, на других больных;

все, притихнув, смотрели на нее и на Гриньку, слушали. Белобрысый икал.

– Я из Ленинграда. А что?

– Видите ли, в чем дело, – заговорил Гринька, – я вам могу

сказать следующее…

Белобрысый неудержимо икал.

– Выпей воды! – обозлился Гринька.

– Я только что пил – не помогает, – сказал белобрысый,

сконфузившись.

– Значит, так… – продолжал Гринька, затягиваясь папироской.

– О чем мы с вами говорили?

– Где вы учились?

– Я волнуюсь, – сказал Гринька (ему не хотелось говорить, что

он окончил только пять классов). – Мне трудно говорить.

– Вот уж никогда бы не подумала! – воскликнула девушка. –

Неужели вести горящую машину легче?

– Видите ли… – опять напыщенно заговорил Гринька, потом

вдруг поманил к себе девушку и негромко – так, чтоб другие не слышали,

доверчиво спросил: – Вообще то в чем дело? Вы только это не пишите. Я что,

на самом деле подвиг совершил? Я боюсь, вы напишете, а мне стыдно будет

потом перед людями. «Вон, скажут, герой пошел!»

Девушка тихо засмеялась. А когда перестала смеяться,

некоторое время с интересом смотрела на Гриньку.

– Нет, это ничего, можно.

Гринька приободрился.

– Вы замужем? – спросил он.

Девушка растерялась.

– Нет… А собственно, зачем?..

– Можно, я вам письменно все опишу? А вы еще раз завтра

придете, и я вам отдам. Я не могу, когда рядом икают.

– Что я, виноват, что ли? – сказал белобрысый и опять икнул.

Девушку Гринькино предложение поставило в тупик.

– Понимаете… я должна этот материал сдать сегодня. А завтра

я уезжаю. Просто не знаю, как нам быть. А вы коротко расскажите. Значит, вы

из Суртайки. Так?

– Так. – Гринька скис.

– Вы, пожалуйста, не обижайтесь на меня, я ведь тоже на

работе.

– Я понимаю.

– Где вы учились?

– В школе.

– Где, в Суртайке же?

– Так точно.

– Сколько классов кончили?

Гринька строго посмотрел на девушку.

– Пять, шестой коридор. Неженатый. Не судился еще. Все?

– Родители…

– Мать.

– Чем она занимается?

– На пенсии.

– Служили?

– Служил. В танковых войсках.

– Что вас заставило броситься к горящей машине?

– Дурость.

Девушка посмотрела на Гриньку.

– Конечно. Я же мог подорваться, – пояснил тот.

Девушка задумалась.

– Хорошо, я завтра приду к вам, – сказала она. – Только я не

знаю… завтра приемный день?

– Приемный день в пятницу, – подсказал белобрысый.

– А мы сделаем! – напористо заговорил Гринька. – Тут доктор

добрый такой старик, я его попрошу, он сделает. А? Скажем, что ты захворала,

он бюллетень выпишет.

– Приду. – Девушка улыбнулась. – Обязательно приду.

Принести чего нибудь?

– Ничего не надо!

– Тут хорошо кормят, – опять вставил белобрысый. – Я уж на

что – вон какой, и то мне хватает.

– Я какую нибудь книжку интересную принесу.

– Книжку – это да, это можно. Желательно про любовь.

– Хорошо. Итак, что же вас заставило броситься к машине?

Гринька мучительно задумался.

– Не знаю, – сказал он. И виновато посмотрел на девушку. – Вы

сами напишите чего нибудь, вы же умеете. Что нибудь такое… – Гринька

покрутил растопыренными пальцами.

– Вы, очевидно, подумали, что если бочки взорвутся, то пожар

распространится дальше – на цистерны. Да?

– Конечно!

Девушка записала.

– А ты же сказала, что уезжаешь завтра. Как же ты придешь? –

спросил вдруг Гринька.

– Я как нибудь сделаю.

В палату вошел доктор.

– Девушка, милая, сколько вы обещали пробыть? – спросил он.

– Все, доктор, ухожу. Еще два вопроса… Вас зовут Григорий?

– Малюгин Григорий Степаныч… – Гринька взял руку

девушки, посмотрел ей прямо в глаза. – Приди, а?

– Приду. – Девушка ободряюще улыбнулась. Оглянулась на

доктора, нагнулась к Гриньке и шепнула: – Только бюллетень у доктора не

надо просить. Хорошо?

– Хорошо. – Гринька ласково смотрел на девушку.

– До свиданья. Поправляйтесь. До свиданья, товарищи!

Девушку все проводили добрыми глазами. Доктор подошел к

Гриньке:

– Как дела, герой?

– Лучше всех.

– Дай ка твою ногу.

– Доктор, пусть она придет завтра, – попросил Гринька.

– Кто? – спросил доктор. – Корреспондентка? Пусть приходит.

Влюбился, что ли?

– Не я, а она в меня.

Смешливый доктор опять засмеялся:

– Ну ну… Пусть приходит, раз такое дело. Веселый ты парень,

я погляжу.

Он посмотрел Гринькину ногу и ушел в другую палату.

– Думаешь, она придет? – спросил белобрысый Гриньку.

– Придет, – уверенно сказал Гринька. – За мной не такие

бегали.

– Знаю я этих корреспондентов. Им лишь бы расспросить. Я в

прошлом году сжал много, – начал рассказывать белобрысый, – так ко мне

тоже корреспондента подослали. Я ему три часа про свою жизнь рассказывал.

Так он мне даже пол литра не поставил. «Я, – говорит, – непьющий», то се, –

начал вилять.

Гринька смотрел в потолок, не слушал белобрысого. Думал о

чем то. Потом отвернулся к стене и закрыл глаза.

– Слышь, друг! – окликнул его белобрысый.

– Спит, – сказал человек с «самолетом». – Не буди, не надо. Он

на самом деле что то совершил.

– Шебутной парень, – похвалил белобрысый. – В армии с

такими хорошо.

Гринька долго лежал, слушал разговоры про разные подвиги,

потом действительно заснул.

И приснился ему такой сон.

Будто он в какой то незнакомой избе – нарядный, в хромовых

сапогах, в плисовых штанах – вышел на круг, поднял руку и сказал:

«Ритмический вальс».

Гринька, когда служил в армии, все три года учился танцевать

ритмический вальс и так и не научился – не смог.

И вот будто пошел он по кругу, да так здорово пошел – у

самого сердце радуется. И он знает, что на него смотрит девушка

корреспондентка. Он не видел ее, а знал, чувствовал, что стоит она в толпе и

смотрит на него.

Проснулся он оттого, что кто то негромко позвал его:

– Гриньк…

Гринька открыл глаза – на кровати сидит мать, вытирает

концом полушалка слезы.

– Ты как тут? – удивился Гринька.

– Сказали мне… в сельсовете. Как же это получилось то,

сынок?

– Ерунда, не плачь. Срастется.

– И вечно тебя несет куда то, дурака. Никто небось не

побежал…

– Ладно, – негромко перебил Гринька. – Начинается.

Мать полезла в мешочек, который стоял у ее ног.

– Привезла тут тебе… Ешь хоть теперь больше. Господи,

господи, что за наказание такое! Что нибудь да не так. – Потом мать

посмотрела на других больных, склонилась к сыну, спросила негромко: –

Деньжонок то нисколько не дали?

Гринька сморщился, тоже мельком глянул на товарищей и тоже

негромко сказал:

– Ты чо? Ненормальная какая то…

– Лежи, лежи… нормальный! – обиделась мать. И опять

полезла в торбочку и стала вынимать оттуда шанежки и пирожки. – Изба то

завалится скоро… Нормальный!..

– Все, на эту тему больше не реагирую, – отрезал Гринька.

На другой день Гриньке принесли газету, где была небольшая

заметка о нем. В ней рассказывалось, как он, Гринька, рискуя жизнью, спас