Текст книги "Полное собрание рассказов в одном томе."

Автор книги: Василий Шукшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 60 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]

заключил: – Ты ба, наверно, комиссаром у них был. Тогда молодые были

комиссарами.

Юрке это польстило.

– Не проклятый, а – проклятьем, – поправил он.

– Насчет уклона то… смотри не вякни где. А то придут, огород

урежут. У меня там сотки четыре лишка есть…

– Нужно мне.

Частенько возвращались к теме о боге:

– Чо у вас говорят про его?

– Про кого?

– Про бога то.

– Да ничего не говорят – нету его.

– А почему тогда столько людей молится?

– А почему ты то и дело поминаешь его? Ты же не веришь!

– Сравнил! Я – матерюсь.

– Все равно – в бога.

Старик в затруднении.

– Я, што ли, один так лаюсь? Раз его все споминают, стало

быть, и мне можно.

– Глупо. А в таком возрасте вообще стыдно.

– Отлегло малость, в креста мать, – говорит старик. – Прямо в

голове все помутнело.

Юрка не хочет больше разговаривать – надо выучить уроки.

– Про кого счас проходишь?

– Астрономию, – коротко и суховато отвечает Юрка, давая тем

самым понять, что разговаривать не намерен.

– Это про што?

– Космос. Куда наши космонавты летают.

– Гагарин то?

– Не один Гагарин… Много уж.

– А чего они туда летают? Зачем?

– Привет! – воскликнул Юрка и опять откинулся на спинку

стула. – Ну, ты даешь. А что они, будут лучше на печке лежать?

– Чо ты привязался с этой печкой? – обиделся старик. – Доживи

до моих годов, тогда вякай.

– Я же не в обиду тебе говорю. Но спрашивать: зачем люди в

космос летают? – это я тебе скажу…

– Ну и растолкуй. Для чего же тебя учут? Штоб ты на стариков

злился?

– Ну, во первых: освоение космоса – это… надо. Придет время,

люди сядут на Луну. А еще придет время – долетят до Венеры. А на Венере,

может, тоже люди живут. Разве не интересно поглядеть на них?..

– Они такие же, как мы?

– Этого я точно не знаю. Может, маленько пострашней, потому

что там атмосфера не такая – больше давит.

– Ишо драться кинутся.

– За что?

– Ну, скажут: зачем прилетели? – Старик заинтересован

рассказом. – Непрошеный гость хуже татарина.

– Не кинутся. Они тоже обрадуются. Еще не известно, кто из

нас умнее, – может, они. Тогда мы у них будем учиться. А потом, когда

техника разовьется, дальше полетим… – Юрку самого захватила такая

перспектива человечества. Он встал со стула и начал ходить по избе. – Мы же

еще не знаем, сколько таких планет, похожих на Землю! А их, может,

миллионы! И везде живут существа. И мы будем летать друг к другу… И

получится такое… мировое человечество. Все будем одинаковые.

– Жениться, што ли, друг на дружке будете?

– Я говорю – в смысле образования! Может, где нибудь есть

такие человекоподобные, что мы все у них поучимся. Может, у них все уже

давно открыто, а мы только первые шаги делаем. Вот и получится тогда то

самое Царство Божие, которое религия называет – рай. Или ты, допустим,

захотел своих сыновей повидать прямо с печки – пожалуйста, включил

видеоприемник, настроился на определенную волну – они здесь, разговаривай.

Захотелось слетать к дочери, внука понянчить – лезешь на крышу, заводишь

небольшой вертолет – и через какое то время икс ты у дочери… А внук… ему

сколько?

– Восьмой, однако.

– Внук тебе почитает «Войну и мир», потому что развитие

будет ускоренное. А медицина будет такая, что люди будут до ста – ста

двадцати лет жить.

– Ну, это уж ты… приврал.

– Почему?! Уже сейчас эта проблема решается. Сто двадцать

лет – это нормальный срок считается. Мы только не располагаем данными. Но

мы возьмем их у соседей по Галактике.

– А сами то не можете – чтоб сто двадцать?

– Сами пока не можем. Это медленный процесс. Может, и

докатимся когда нибудь, что будем сто двадцать лет жить, но это еще не скоро.

Быстрее будет построить такой космический корабль, который долетит до

Галактики. И, возможно, там этот процесс уже решен: открыто какое нибудь

лекарство…

– Сто двадцать лет сам не захочешь. Надоест.

– Ты не захочешь, а другие – с радостью. Будет такое

средство…

– «Средство»… Открыли бы с похмелья какое нибудь средство

– и то ладно. А то башка, как этот… как бачок из под самогона.

– Не надо пить.

– Пошел ты!..

Замолчали.

Юрка сел за учебники.

– У вас только одно на языке: «будет! будет!..» – опять начал

старик. – Трепачи. Ты вот – шешнадцать лет будешь учиться, а начнет человек

помирать, чо ты ему сделаешь?

– Вырежу чего нибудь.

– Дак если ему срок подошел помирать, чо ты ему вырежешь?

– Я на такие… дремучие вопросы не отвечаю.

– Нечего отвечать, вот и не отвечаете.

– Нечего?.. А вот эти люди!.. – сгреб кучу книг и показал. – Вот

этим людям тоже нечего отвечать?! Ты хоть одну прочитал?

– Там читать нечего – вранье одно.

– Ладно! – Юрка вскочил и опять начал ходить по избе. – Чума

раньше была?

– Холера?

– Ну, холера.

– Была. У нас в двадцать…

– Где она сейчас? Есть?

– Не приведи господи! Может, будет ишо…

– В том то и дело, что не будет. С ней научились бороться.

Дальше: если бы тебя раньше бешеная собака укусила, что бы с тобой было?

– Сбесился бы.

– И помер. А сейчас – сорок уколов, и все. Человек живет.

Туберкулез был неизлечим? Сейчас, пожалуйста: полгода – и человек как

огурчик! А кто это все придумал? Ученые! «Вранье»… Хоть бы уж

помалкивали, если не понимаете.

Старика раззадорил тоже этот Юркин наскок.

– Так. Допустим. Собака – это ладно. А вот змея укусит?.. Иде

они были, доктора то, раньше? Не было. А бабка, бывало, пошепчет – и как

рукой сымет. А вить она институтов никаких не кончала.

– Укус был не смертельный. Вот и все.

– Иди подставь: пусть она тебя разок чикнет куда нибудь…

– Пожалуйста! Я до этого укол сделаю, и пусть кусает сколько

влезет – я только улыбнусь.

– Хвастунишка.

– Да вот же они, во от! – Юрка опять показал книги. – Люди на

себе проверяли! А знаешь ты, что когда академик Павлов помирал, то созвал

студентов и стал им диктовать, как он помирает.

– Как это?

– Так. «Вот, – говорит, – сейчас у меня холодеют ноги –

записывайте». Они записывали. Потом руки отнялись. Он говорит: «Руки

отнялись».

– Они пишут?

– Пишут. Потом сердце стало останавливаться, он говорит:

«Пишите». Они плакали и писали. – У Юрки у самого защипало глаза от слез.

На старика рассказ тоже произвел сильное действие.

– Ну?..

– И помер. И до последней минуты все рассказывал, потому что

это надо было для науки. А вы с этими с вашими бабками еще бы тыщу лет в

темноте жили… «Раньше было! Раньше было!..» Вот так было раньше?! –

Юрка подошел к розетке, включил радио. Пела певица. – Где она? Ее же нет

здесь!

– Кого?

– Этой… кто поет то.

– Дак это по проводам…

– Это – радиоволны! «По проводам». По проводам – это у нас

здесь, в деревне только. А она, может, где нибудь на Сахалине поет – что, туда

провода протянуты?

– Провода. Я в прошлом году ездил к Ваньке, видал: вдоль

железной дороги провода висят. На столбах.

Юрка махнул рукой.

– Тебе не втолковать. Мне надо уроки учить. Все.

– Ну и учи.

– А ты меня отрываешь. – Юрка сел за стол, зажал ладонями

уши и стал читать.

Долго в избе было тихо.

– Он есть на карточке? – спросил старик.

– Кто?

– Тот ученый, помирал то который.

– Академик Павлов? Вот он.

Юрка подал старику книгу и показал Павлова. Старик долго и

серьезно разглядывал изображение ученого.

– Старенький уж был.

– Он был до старости лет бодрый и не напивался, как…

некоторые. – Юрка отнял книгу. – И не валялся потом на печке, не матерился.

Он в городки играл до самого последнего момента, пока не свалился. А

сколько он собак прирезал, чтобы рефлексы доказать!.. Нервная система – это

же его учение. Почему ты сейчас хвораешь?

– С похмелья, я без Павлова знаю.

– С похмелья то с похмелья, но ты же вчера оглушил свою

нервную систему, затормозил, а сегодня она… распрямляется. А у тебя уж

условный рефлекс выработался: как пенсия, так обязательно пол литра. Ты уже

не можешь без этого. – Юрка ощутил вдруг некое приятное чувство, что он

может спокойно и убедительно доказывать старику весь вред и все последствия

его выпивок. Старик слушал. – Значит, что требуется? Перебороть этот

рефлекс. Получил пенсию на почте? Пошел домой… И ноги у тебя сами

поворачивают в сельмаг. А ты возьми пройди мимо. Или совсем другим

переулком пройди.

– Я хуже маяться буду.

– Раз помаешься, два, три – потом привыкнешь. Будешь

спокойно идти мимо сельмага и посмеиваться.

Старик привстал, свернул трясущимися пальцами цигарку,

прикурил. Затянулся и закашлялся.

– Ох, мать твою… Кхох!.. Аж выворачивает всего. Это ж надо

так!

Юрка сел опять за учебники.

Старик, кряхтя, слез с печки, надел пимы, полушубок, взял нож

и вышел в сенцы.

«Куда это он?» – подумал Юрка.

Старика долго не было. Юрка хотел уж было идти посмотреть,

куда он пошел с ножом. Но тот пришел сам, нес в руках шмат сала в ладонь

величиной.

– Хлеб то есть? – спросил он строго.

– Есть. А что?

– На, поешь с салом, а то загнесся загодя со своими

академиками… пока их изучишь всех.

Юрка даже растерялся.

– Мне же нечем отдавать будет – у нас нету…

– Ешь. Там чайник в печке – ишо горячий, наверно… Поешь.

Юрка достал чайник из печки, налил в кружку теплого еще чая,

нарезал хлеба, ветчины и стал есть. Старик с трудом залез опять на печь и

смотрел оттуда на Юрку.

– Как сало то?

– Вери вел! Первый сорт.

– Кормить ее надо уметь, свинью то. Одни сдуру начинают ее

напичкивать осенью – получается одно сало, мяса совсем нет. Другие,

наоборот, – маринуют: дескать, мясистее будет. Одно сало то не все любют.

Заколют: ни мяса, ни сала. А ее надо так: недельку покормить как следовает,

потом подержать впроголодь, опять недельку покормить, опять

помариновать… Вот оно тогда будет слоями: слой сала, слой мяса. Солить

тоже надо уметь…

Юрка слушал и с удовольствием уписывал мерзлое душистое

сало, действительно на редкость вкусное.

– Ох, здорово! Спасибо.

– Наелся?

– Ага. – Юрка убрал со стола хлеб, чайник. Сало еще осталось.

– А это куда?

– Вынеси в сенцы, на кадушку. Вечером ишо поешь.

Юрка вынес сало в сенцы. Вернулся, похлопал себя по животу,

сказал весело:

– Теперь голова лучше будет соображать… А то… это…

сидишь – маленько кружится.

– Ну вот, – сказал дед, укладываясь опять на спину. – Ох, мать

твою в душеньку!.. Как ляжешь, так опять подступает.

– Может, я пойду куплю четвертинку? – предложил Юрка.

Дед помолчал.

– Ладно… пройдет так. Потом, попозже, курям посыпешь да

коровенке на ночь пару навильников дашь. Воротчики только закрыть не

забудь.

– Ладно. Значит, так: что у нас еще осталось? География.

Сейчас мы ее… галопом. – Юрке сделалось весело: поел хорошо, уроки почти

готовы – вечером можно на лыжах покататься.

– А у его чо же, родных то никого, што ли, не было? – спросил

вдруг старик.

– У кого? – не понял Юрка.

– У того академика то. Одни студенты стояли?

– У Павлова то? Были, наверно. Я точно не знаю. Завтра

спрошу в школе.

– Дети то были, поди?

– Наверно. Завтра узнаю.

– Были, конечно. Никого еслив бы не было родных – то

немного надиктуешь. Одному то плохо.

Юрка не стал возражать. Можно было сказать: а студенты то!

Но он не стал говорить.

– Конечно, – согласился он. – Одному плохо.

Нечаянный выстрел

Нога была мертвая. Сразу была такой, с рожденья: тонкая,

искривленная… висела, как высохшая плеть. Только чуть шевелилась.

До поры до времени Колька не придавал этому значения. Когда

другие учились ходить на двух ногах, он научился на трех – и все. Костыли не

мешали. Он рос вместе с другими ребятами, лазил по чужим огородам, играл в

бабки – и как играл! – отставит один костыль, обопрется на него левой рукой,

нацелится – бац! – полдюжины бабок как век не было на кону.

Но шли годы. Колька вырастал в красивого крепкого парня.

Костыли стали мешать. Его одногодки провожали уже девчонок из клуба, а он

шагал по переулку один, поскрипывая двумя своими постылыми спутниками.

Внимательные умные глаза Кольки стали задумчивыми.

Соседских ребят каждый год провожали в армию: то одного, то

другого, то сразу нескольких… Провожали шумно. Колька обычно стоял в

сенях своего дома и смотрел в щелочку. Ему тоже хотелось в армию.

Один раз отец Кольки, Андрей Воронцов, колхозный механик,

застал сына за таким занятием… Хотел незаметно пройти в дом, но Колька

услышал шаги, обернулся.

– Ты чего тут? – как бы мимоходом спросил отец.

Колька покраснел.

– Так, – сказал он. И пошел к своему верстачку (он чинил

односельчанам часы – выучился у одного заезжего человека).

А время шло.

И случилось то, что случается со всеми: Колька полюбил.

Через дорогу от них, в небольшом домике с писаными

ставнями, жила горластая девушка Глашка. Колька видел ее из окна каждый

день. С утра до вечера носилась быстроногая Глашка по двору: то в погреб

пробежит, то гусей из ограды выгоняет, то ругается с соседкой из за свиньи,

которая забралась в огород и попортила грядки… Весь день только ее и

слышно по всей окраинке.

Однажды Колька смотрел на нее и ни с того ни с сего подумал:

«Вот… была бы не такая красивая… жениться бы на ней, и все». И с того

времени думал о Глашке каждый день. Это стало мучить. Какая то сила

поднимала его из за верстачка и выводила на крыльцо.

– Глашка! – кричал он девушке. – Когда замуж то выйдешь,

телка такая?! Хоть бы гульнуть на твоей свадьбе!

– Не берет никто, Коля! – отвечала словоохотливая Глашка. – Я

уж давно собралась!

«Ишь ты… какая», – думал Колька, и у него ласково темнели

задумчивые серые глаза.

А над деревней синим огнем горело июльское небо. В горячих

струях воздуха мерещилась сказка и радость. В воду рек опрокидывались зори

и тихо гасли. И тишина стояла ночами… И сладко и больно сжимала грудь эта

тишина.

Летом Колька спал в сарайчике, одна стена которого выходила

на улицу.

Однажды к этой стене прислонилась парочка. Кольку ткнуло в

сердце – он сразу почему то узнал Глашку, хотя те, за стеной, долго сперва

молчали. Потом он лежал и слушал их бессмысленный шепот и хихиканье. Он

проклял в эту ночь свои костыли. Он плакал, уткнувшись в подушку. Он не мог

больше так жить!

Когда совсем рассвело, он пошел к фельдшеру на дом. Он знал

его – не один раз охотились и рыбачили вместе.

– Ты чего ни свет ни заря поднялся? – спросил фельдшер.

Колька сел на крыльцо, потыкал концом костыля в землю…

– Капсюлей нету лишних? У меня все кончились.

– Капсюлей? Надо посмотреть. – Фельдшер ушел в дом и через

минуту вынес горстку капсюлей. – На.

Колька ссыпал капсюли в карман, закурил… Как то странно

внимательно, с кривой усмешкой посмотрел на фельдшера. Поднялся.

– Спасибо за капсюли.

– На здоровье. Сам бы поохотничал сейчас… – вздохнул

фельдшер и почесал лысину. – Но… но отпуск только в августе.

Колька вышел за ворота, остановился. Долго стоял, глядя вдоль

улицы.

Повернулся и пошел обратно.

– На́ капсюли то, – сказал он фельдшеру. – У меня своих хоть

отбавляй.

Фельдшер сделал брови «домиком»:

– Что то непонятно.

Колька нахмурился.

– Посмотри ногу… хочу протез попробовать. Надоело так.

– А а. – Фельдшер глянул Кольке в глаза… и сам смутился. –

Давай ее сюда.

Вместе долго рассматривали ногу.

– Здесь чувствуешь?

– Чувствую.

– А здесь?

– Ну ка еще… Чувствую.

– Пошевели. Еще. А теперь – вбок. Подвигай, подвигай. Так. –

Фельдшер выпрямился. – Вообще то… я тебе так скажу: попробуй. Я

затрудняюсь сейчас точно сказать, но попробовать можно. Ее придется отнять

вот по этих пор. Понимаешь?

– Понимаю.

– Попробуй. Сразу, может, конечно, не получится. Придется

поработать. Понимаешь?

Колька пришел домой и стал собираться в дорогу – в город, в

больницу. Матери не сказал, зачем едет, а отца вызвал на улицу и объяснил:

– Поеду ногу отрублю.

– То есть как? – Андрей вытаращил глаза.

– Протез хочу попробовать.

Через неделю Кольке отпилили ногу. Осталась култышка в

двадцать семь сантиметров.

Когда рана малость поджила, он начал шевелить култышкой

под одеялом – тренировал.

Приехал отец попроведать. Долго сидел около койки… Не

смотрел на обрубок: какая никакая, все таки была нога. Теперь вовсе никакой.

Потом Колька, не заезжая домой, отправился в Н ск.

Домой явился через полмесяца… С какой то длинной штукой в

мешке.

Мать так и ахнула, увидев Кольку «без ноги». Колька

засмеялся…

Развязал мешок и брякнул на пол сверкающий лаком протез.

– Вот… нога. Ноженция.

Все с интересом стали разглядывать протез. А Колька стоял в

сторонке и улыбался: он уже насмотрелся на него дорогой.

– Блестит весь… Господи! – сказала мать.

Отец как механик забрал протез в руки и стал детально изучать.

– Добрая штука, – заключил он. – Не то что у деда Кузьмы –

деревяшка.

Всем очень понравился протез. Все верили – и Колька верил, –

что на таком то протезе дурак пойдет. Уж очень добротно, точно, крепко,

изящно он был сработан: весь так и сверкал лаком и всяческими пристежками

и винтами.

– Когда попробуешь? – спросил отец, взвешивая протез на руке.

– Подживет нога хорошенько – попробую. Не велели

торопиться.

Стояла темная ночь. Далеко далеко мерцали зарницы. Колька

рано ушел в свой сарай. Лег и стал ждать. Стихло во всей деревне.

Колька подождал еще немного, зажег лампу и стал надевать

протез. Надел. Закурил… Курил и смотрел на протез.

– Ничего себе… ноженька. Хэх! – Улыбнулся.

Старательно погасил окурок. Встал. Его шатнуло в сторону, как

пьяного. Он удержался руками за спинку кровати. Постоял, шагнул здоровой

ногой. А левую, с протезом, не мог сдвинуть. Стал падать. Опять схватился за

кровать… подтянул протезную ногу. Сердце сильно колотилось.

– Ничего. Придется, конечно, поработать, – сказал сам себе.

Еще одна попытка – нет. Левая нога не шагала. Тогда Колька

далеко шагнул правой и что было силы рванулся всем телом вперед,

подтягивая левую. Упал. Долго лежал, вцепившись руками в землю. Левая нога

не шагала. Нисколько. Даже на полшажка.

– Ну ничего… Паразитка. С непривычки… – Поднялся. Еще

попытка. И еще. Нет.

Колька устал.

– Перекурим это дело. – Он говорил зло. Он уже не верил в

успех, но признаться в этом было страшно. Просто невозможно. Нет! Как же?..

Покурил и снова с остервенением стал пытаться пройти на

протезе. И снова – нет. Нет и нет.

Колька матерно выругался и лег на кровать. Ему бросилось в

глаза ружье, висевшее на стенке, над кроватью… Он поднялся… И снова стал

пробовать двигать левой ногой.

– Пойдешь, милая. Ну ка… Оп п! Паразитка! – тихо ругался он.

Натруженная култышка горела огнем, как сплошной нарыв.

Колька отстегнул протез и стал дуть на култышку. Потом, превозмогая боль,

снова пристегнул протез.

– А сейчас?.. Ну ка!.. Опять нет?

Светало.

– Гадина, – сказал Колька и лег на кровать. И закрыл глаза,

чтобы ничего не видеть. Чья то сальная, безобразная морда склонилась над ним

и улыбнулась поганым ртом. Колька открыл глаза… – Ах ты гадство, – тихо

повторил он. И снял со стенки ружье…

Отец узнал о несчастье на другой день, к вечеру (он ездил в

район насчет запасных частей). Ему сказали, когда он подъезжал к дому. Он

развернул коня и погнал в больницу.

– Сейчас лучше бы не надо, – пояснил приезжему доктор. –

Сейчас он…

Отец отстранил доктора и пошел в палату.

Колька лежал на спине весь забинтованный… Бледный,

незнакомый какой то – как чужой. Он был совсем безнадежный на вид. В

палате пахло йодом.

Отец вспотел от горя.

– Попросил бы меня – я бы попал куда надо… Чтоб сразу уж…

– Голос отца подсекся… Он вытер со лба пот, сел на табуретку рядом с

кроватью.

Колька скосил на него глаза… Пошевелил губами…

– Болит? – спросил отец.

Колька прикрыл глаза: болит.

– Эх… – Отец поднялся и пошел из палаты.

– Вот как обстоит дело: все зависит от того, как сильно захочет

жить он сам. Понимаете? Сам организм должен…

Отец обезумел от горя, взял доктора за грудки:

– А ты для чего здесь? Организм!..

– Не нужно так. Отпустите. Мы сделаем все, что можно будет

сделать.

Отец отпустил доктора, хотел еще раз войти в палату, но перед

самой дверью остановился, постоял… и пошел из больницы. Он уже далеко

отошел, потом вспомнил, что приехал сюда на лошади. Вернулся, сел на

дрожки, подстегнул коня…

Мать Кольки лежала в постели – захворала с горя.

– Как он там? – слабым голосом спросила она мужа, когда тот

вошел в избу.

– Если помрет, тебе тоже несдобровать. Убью. Возьму топор и

зарублю. – Андрей был бледный и страшный в своем отчаянии.

Мать заплакала.

– Господи, господи…

– Господи, господи!.. Только и знаешь своего господа! Одного

ребенка не могла родить как следует… с двумя ногами! Я этому твоему

господу шею сейчас сверну. – Андрей снял с божницы икону Николая

угодника и трахнул ее об пол. – Вот ему!.. Гад такой!

– Андрюша!.. Господи… Это из за Глашки он. Полюбилась она

ему, змея подколодная… Был парень как парень, а тут как иглу съел.

Андрей некоторое время тупо смотрел на жену.

– Какую Глашку?

– Какую Глашку!.. Одна у нас Глашка.

Андрей повернулся и побежал к Глашке.

– Дядя Андрей, миленький!.. Да неужели из за меня это он? А

что делать то теперь?

– Он поправится. – Андрей шаркнул ладонью по щеке. – Если

бы ему сказать… кхе… он бы поправился. И за такого, мол, пойду… Врач

говорит: сам захочет если… Соври ему. А?

Глашка заплакала:

– Не могу я. Мне его до смерти самой жалко, а не могу.

Другому сказала уж…

Андрей поднялся:

– Ты только не реви… Моду взяли: чуть чего, так реветь сразу.

Не можешь, – значит, не можешь. Чего плакать то? Не говори никому, что я

был у тебя. – Андрей снова пошел в больницу.

Колька лежал в том же положении, смотрел в потолок, вытянув

вдоль тела руки.

– Был сейчас дома… – Андрей погладил жесткой ладонью

тугой сгиб колена… поправил голенище сапога. – К Глашке зашел по пути…

Колька повел на отца удивленные глаза.

– Плачет она. Что же, говорит, он, дурак такой, не сказал мне

ничего. Я бы, говорит, с радостью пошла за него…

Колька слабо зарумянился в скулах… закрыл глаза и больше не

открывал их.

Отец сидел и ждал, долго ждал: не понимал, почему сын не

хочет слушать.

– Сынок, – позвал он.

– Не надо, – одними губами сказал Колька. Глаз не открыл. –

Не ври, тятя… а то и так стыдно.

Андрей поднялся и пошел из палаты сгорбившись. Недалеко от

больницы повстречал Глашку. Та бежала ему навстречу.

– Скажу я ему, дядя Андрей… пусть! Скажу, что согласная, –

пусть поправляется.

– Не надо, – сказал Андрей. Хмуро посмотрел себе под ноги. –

Он так поправится. Врать будем – хуже.

Колька поправился.

Через пару недель он уже сидел в кровати и ковырялся

пинцетом в часах – сосед по палате попросил посмотреть.

В окно палаты в упор било яркое солнце. Августовский

полдень вызванивал за окнами светлую тихую музыку жизни. Пахло мятой и

крашеной жестью, догоряча нагретой солнцем. В больничном дворе то и дело

горланил одуревший от жары петух.

– Не зря он так орет, – сказал кто то. – Курица ему изменила. Я

сам видел: подошел красный петух, взял ее под крылышко и увел.

– А этот куда смотрел, который орет сейчас?

– Этот?.. Он в командировке был – в соседней ограде.

Колька тихонько хохотал, уткнувшись в подушку. Когда его

кто нибудь спрашивал, как это с ним получилось, Колька густо краснел и

отвечал неохотно:

– Нечаянно. – И склонялся к часам.

Отец каждый день приходил в больницу… Подолгу сидел на

табуретке около кровати. Смотрел, как сын ковыряется в часах.

– Как там дома? – спрашивал Колька.

– Ничего. В порядке. Потеряешь колесико то… – Отец с трудом

ловил на одеяле крошечное колесико и подавал сыну.

– Это маятник называется.

– До чего же махонькое! Как только ухитряются делать такие?

– Делают. На заводе все делают.

– Меня, например, хоть убей, ни в жизнь не сделал бы такое.

Колька улыбался:

– То ты. А там умеют.

Андрей тоже улыбался… гладил ладонью колено и говорил:

– Да… там – конечно… Там умеют. Там все умеют.

Охота жить

Поляна на взгорке, на поляне – избушка. Избушка – так себе,

амбар рядов в тринадцать четырнадцать, в одно оконце, без сеней, а то и без

крыши. Кто их издревле рубит по тайге?.. Приходят по весне какие то люди,

валят сосняк поровней, ошкуривают… А ближе к осени погожими днями за

какую нибудь неделю в три четыре топора срубят. Найдется и глина

поблизости, и камни – собьют камелек, трубу на крышу выведут, и нары

сколотят – живи не хочу!

Зайдешь в такую избушку зимой – жилым духом не пахнет. На

стенах, в пазах, куржак в ладонь толщиной, промозглый запах застоялого

дыма.

Но вот затрещали в камельке поленья… Потянуло густым

волглым запахом оттаивающей глины; со стен каплет. Угарно. Лучше набить

полный камелек и выйти пока на улицу, нарубить загодя дровишек. Через

полчаса в избушке теплее и не тяжко. Можно скинуть полушубок и наторкать в

камелек еще дополна. Стены слегка парят, от камелька пышет жаром. И

охватывает человека некое тихое блаженство, радость. «А а!.. – хочется

сказать. – Вот так то». Теперь уж везде почти сухо, но доски нар еще холодные.

Ничего – скоро. Можно пока кинуть на них полушубок, под голову мешок с

харчами, ноги – к камельку. И дремота охватит – сил нет. Лень встать и

подкинуть еще в камелек. А надо.

В камельке целая огненно рыжая горка углей. Поленья сразу

вспыхивают, как береста. Тут же, перед камельком, чурбачок. Можно сесть на

него, закурить и – думать. Одному хорошо думается. Темно. Только из щелей

камелька светится; свет этот играет на полу, на стенах, на потолке. И

вспоминается бог знает что! Вспомнится вдруг, как первый раз провожал

девку. Давно было, интересно… И сам не заметишь, что сидишь и

ухмыляешься. Черт ее знает – хорошо!

Совсем тепло. Можно чайку заварить. Кирпичного, зеленого.

Он травой пахнет, лето вспоминается.

Так в сумерки сидел перед камельком старик Никитич,

посасывал трубочку.

В избушке было жарко. А на улице – морозно. На душе у

Никитича легко. С малых лет таскался он по тайге – промышлял. Белковал, а

случалось, медведя шатуна укладывал. Для этого в левом кармане полушубка

постоянно носил пять шесть патронов с картечным зарядом. Любил тайгу.

Особенно зимой. Тишина такая, что маленько давит. Но одиночество не гнетет,

свободно делается; Никитич, прищурившись, оглядывался кругом – знал: он

один безраздельный хозяин этого большого белого царства.

…Сидел Никитич, курил.

Прошаркали на улице лыжи, потом стихло. В оконце вроде кто

то заглянул. Потом опять скрипуче шаркнули лыжи – к крыльцу. В дверь

стукнули два раза палкой.

– Есть кто нибудь?

Голос молодой, осипший от мороза и долгого молчания – не

умеет человек сам с собой разговаривать.

«Не охотник», – понял Никитич, охотник не станет спрашивать

– зайдет, и все.

– Есть!

Тот, за дверью, отстегнул лыжи, приставил их к стене,

скрипнул ступенькой крыльца… Дверь приоткрылась, и в белом облаке пара

Никитич едва разглядел высокого парня в подпоясанной стеганке, в ватных

штанах, в старой солдатской шапке.

– Кто тут?

– Человек. – Никитич поджег лучину, поднял над головой.

Некоторое время молча смотрели друг на друга.

– Один, что ли? – спросил пришелец.

– Один. Проходи, чего в дверях расшиперился!

Парень прошел к камельку, снял рукавицы, взял их под мышку,

протянул руки к плите.

– Мороз, черт его…

– Мороз. – Тут только заметил Никитич, что парень без ружья.

Нет, не охотник. Не похож. Ни лицом, ни одежкой. – Март – он ишо свое

возьмет.

– Какой март? Апрель ведь.

– Это по новому. А по старому – март. У нас говорят: марток –

надевай двое порток. Легко одетый. – Что ружья нет, старик промолчал.

– Ничего, – сказал парень. – Один здесь?

– Один. Ты уж спрашивал.

Парень ничего не сказал на это.

– Садись. Чайку щас поставим.

– Отогреюсь малость… – Выговор у парня не здешний,

«расейский». Старика разбирало любопытство, но вековой обычай – не лезть

сразу с расспросами – был сильнее любопытства.

Парень отогрел руки, закурил папироску.

– Хорошо у тебя. Тепло.

Когда он прикуривал, Никитич лучше разглядел его красивое

бледное лицо с пушистыми ресницами. С жадностью затянулся, приоткрыл рот

– сверкнули два передних золотых зуба. Оброс. Бородка аккуратная, чуть

кучерявится на скулах… Исхудал… Перехватил взгляд старика, приподнял

догорающую спичку, внимательно посмотрел на него. Бросил спичку. Взгляд

Никитичу запомнился: прямой, смелый… И какой то «стылый» – так

определил Никитич.

– Садись, чего стоять то?

Парень улыбнулся:

– Так не говорят, отец. Говорят – присаживайся.

– Ну – присаживайся. А пошто не говорят? У нас говорят.

– Присесть можно. Никто не придет еще?

– Теперь кто? Поздно. А придет, места хватит. – Никитич

подвинулся на пеньке, парень присел рядом, опять протянул руки к огню. Руки

– не рабочие. Но парень, видно, здоровый. И улыбка его понравилась Никитичу

– не «охальная», простецкая, сдержанная. Да еще эти зубы золотые…

Красивый парень. Сбрей ему сейчас бородку, надень костюмчик – учитель.

Никитич очень любил учителей.

– Иолог какой нибудь? – спросил он.

– Кто? – не понял парень.

– Ну… эти, по тайге то ищут…

– А а… Да.

– Как же без ружьишка то? Рыск.

– Отстал от своих, – неохотно сказал парень. – Деревня твоя

далеко?

– Верст полтораста.

Парень кивнул головой, прикрыл глаза, некоторое время сидел

так, наслаждаясь теплом, потом встряхнулся, вздохнул:

– Устал.

– Долго один то идешь?

– Долго. У тебя выпить нету?

– Найдется.

Парень оживился:

– Хорошо! А то аж душа трясется. Замерзнуть, к черту, можно.

Апрель называется…

Никитич вышел на улицу, принес мешочек с салом. Засветил

фонарь под потолком.

– Вас бы хошь учили маленько, как быть в тайге одному… А то

посылают, а вы откуда знаете! Я вон лони́сь нашел одного – вытаял весной.

Молодой тоже. Тоже с бородкой. В одеяло завернулся – и все, и окочурился. –

Никитич нарезал сало на краешке нар. – А меня пусти одного, я всю зиму

проживу, не охну. Только бы заряды были. Да спички.

– В избушку то все равно лезешь.

– Дак а раз она есть, чего же мне на снегу то валяться? Я не

лиходей себе.

Парень распоясался, снял фуфайку… Прошелся по избушке.

Широкоплечий, статный. Отогрелся, взгляд потеплел – рад, видно, до смерти,

что набрел на тепло, нашел живую душу. Еще закурил одну. Папиросами

хорошо пахло. Никитич любил поговорить с городскими людьми. Он презирал

их за беспомощность в тайге; случалось, подрабатывал, провожая какую

нибудь поисковую партию, в душе подсмеивался над ними, но любил слушать

их разговоры и охотно сам беседовал. Его умиляло, что они разговаривают с

ним ласково, снисходительно похохатывают, а сами, оставь их одних,

пропадут, как сосунки слепые. Еще интересней, когда в партии – две три девки.

Терпят, не жалуются. И всё вроде они такие же и никак не хотят, чтоб им

помогали. Спят все в куче. И ничего – не безобразничают. Доведись до

деревенских – греха не оберешься. А эти – ничего. А ведь бывают – одно

загляденье: штаны узкие наденет, кофту какую нибудь тесную, косынкой от

мошки закутается, вся кругленькая – кукла и кукла. А ребята – ничего, как так

и надо.

– Кого ищете то?

– Где?

– Ну, ходите то.

Парень усмехнулся себе:

– Долю.

– Доля… Она, брат, как налим, склизкая: вроде ухватил ее,