Текст книги "Полное собрание рассказов в одном томе."

Автор книги: Василий Шукшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 60 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]

прятали, где могли. Яша Горячий, сельский активист, искал его по домам.)

И еще одно такое помню:

Пропал у нас телок. Телка самого не помню, а помню, как мы

его искали. Мы пошли с мамой за село, к озерам. Уж вечерело. Звали мы его,

звали: «Тпруся! Тпруся!» – нет телка, как провалился. Вдруг мама села на

землю и сказала: «Ой, сынок, мне что то плохо… Господи, господи… Дорогу

домой найдешь? Беги скорей к бабке…»

Я сказал, что найду. Помню: бежал. Я воображал, что я на коне.

Кричал сам себе: «Но!» – взбрыкивая ногами, ржал…

Бабка перепугалась. Я предложил ей тоже сесть на коня и гнать

вмах. Но та только махнула рукой и семенила рысью.

Мама повстречалась нам недалеко за селом. Она тихонечко шла

по дороге и держалась за грудь.

Они о чем то стали говорить с бабкой, а я шел сзади «пешком».

Потом я начинаю помнить свою сестру.

Я как то до этого не знал ее существования, а тут, помню, был я

в яслях, и мне там что то не понравилось. Я нашел Наташку, сестру, и мы с ней

убежали из яслей. Мы шли через всю деревню, взрослые останавливались и

спрашивали меня: «Ты куда ее ведешь то, Васька?» Я отвечал: «Домой. Мне

мама так велела», – врал. Вообще, я очень рано научился врать.

Мамы, конечно, не было дома. Мы с Наташкой сели на крыльцо

и уснули.

Еще случай в яслях.

Ясли были двухэтажные. Окна открыты. Я влез на подоконник

на втором этаже, сел и свесил ноги. И тут увидел маму. Она мне снизу

негромко говорит:

– Васё ё, слазь, сынок, с окна. Слазь, я посмотрю, как ты

слезешь. Только туда, в избу слазь… Ну ка… – Я слез с подоконника.

Потом мама вбежала, взяла меня на руки и понесла. А на

лестнице встретилась нам наша няня, толстая молодая тетка. Мама опустила

меня с рук, а няня побежала от нас. Вниз. Мне стало смешно.

– Корова семинтальская! – Мама ничего не боялась. Потом,

когда я уж стал взрослее, я слышал рассказ о том, как нас хотели выселить из

избы. Отца арестовали и угнали в район, в «каталажку». А к нам на другой

день пришли двое:

– Вытряхивайтесь.

Так стали мы жить. Голоду натерпелись и холоду. На всю

жизнь я сохранил к матери любовь. Всегда ужасно боялся, что она умрет – она

хворала часто.

Потом в нашей избе появился другой отец. Жить стало легче.

А потом грянула война, и другого нашего отца не стало – убили

на Курской дуге.

Опять настали тяжелые времена. Вот отсюда, пожалуй, я и

начну рассказ.

Начну рассказ с того времени, с какого помню почти каждый

свой день – с двенадцати лет. Для начала только расскажу о своем селе.

Село наше большое…

Я родился в 1929 году (в «Мордве»). Уже колхозы были. Отец с

матерью были колхозниками.

В 1933 году отца «взяли». Сказали: «Хотел, сволочь такая,

восстание подымать». Еще многих «взяли» из деревни. Больше мы их никогда

не видели. Все они в 1957 году полностью реабилитированы «за отсутствием

состава преступления».

Остались мы с мамой: мне три с лишним года, Наташке, сестре,

– семь месяцев. Маме – двадцать два.

Нас хотели выгнать из избы. Пришли двое:

– Вытряхивайтесь.

Мы были молоды и не поняли серьезность момента. Кроме

того, нам некуда было идти. Мама наотрез отказалась «вытряхиваться». Мы с

Наташкой промолчали. Один вынул из кармана «наган» и опять сказал, чтоб

мы вытряхивались. Тогда мама взяла в руки безмен и стала на пороге. И

сказала: «Иди, иди. Как дам безменом по башке, куда твой «наган» девается».

И не пустила – ушли. А мама потом говорила: «Я знала, что он не станет

стрелять. Что он, дурак, что ли?»

Прожито тридцать лет – точно песню пропел. И пропел,

кажется, неважно. Жалко. Песня была хорошая.

Село родное

Село наше большое, Сростки называется. Стоит оно на берегу

красавицы Катуни. Катунь в этом месте вырвалась на волю из каменистых

теснин Алтая, разбежалась на десятки проток, прыгает, мечется в камнях,

ревет… Потом, ниже она несколько успокаивается, круто заворачивает на

запад и несется дальше – через сорок километров она встретит свою величавую

сестрицу Бию и умрет, породив Обь. В месте слиянья рек далеко еще виден

светлый след своенравной Катуни – вода в ней белая.

Образовалось село в 60 е годы прошлого века, когда началось

печальное переселение людей российских в Сибирь, на вольные земли.

Приходили рязанские, самарские, тверские, вятские,

котельнические и оседали здесь. Строились пришлые ближе к своим…

Наверно, поначалу было несколько небольших деревень, а потом, со временем,

все срослось – в Сростки. Но зато в одном селе образовалось несколько краев с

разными обычаями и говором. Было пять краев: Баклань, Низовка, Мордва,

Дикари и Голожопка. Так было еще при мне.

Баклань – это коренные сибиряки, чалдоны. Угрюмоватые,

скуластые, здоровые… Мужики ходили – руки в брюки, не торопились,

смотрели снисходительно, даже презрительно. Если бывали не среди своих –

помалкивали. Работяги. Лишнюю копейку не пропьют. Все – рыбаки,

охотники. У всех лодки. Катунь знали верст на пятьдесят вверх и вниз по

течению. Драться не любили, но умели.

Бабы бакланские – чистюли, рожать много не любили, тоже

очень работящие, но не искусницы. Так все больше – Кочугановы, Борзенковы,

Кукусины. Говорили так: «Дак это, ты чё этот день делашь то?» – «Ничё». –

«Сплавам в островишко, посмотрим?» – «Дак это, у меня припасишки вышли».

– «Я посмотрю, у меня, однако, есть маленько – дам». – «Но дак, а чё – дай. Я,

этто, на днях в городишко сбегаю, привезу». Договорились плыть на охоту;

один другому пообещал дать ружейных припасов.

Низовка – это что то среднее между чалдонами и «расейскими».

Мужики красивые, драчуны, вечно на ножах с Бакланью. Дома строили

крестовые, селились кучно. Там – Байкаловы, Любавины, Пономаревы,

Морчуговы, Быстровы… Говорили правильно, немного нажимали на «р».

– Здоррово.

– Слава богу. – И все. Говорить тоже не любили много.

Уважали в человеке силу. По праздникам бились на кулаках. Гуляли

«справно», хвастались друг перед другом столами – тем, что выставлялось на

стол для гостей. Считалось, что мужик живет хорошо, если частенько гуляет.

Вообще, в селе гуляли много. Но алкоголиков как то не было.

Мордва, Дикари и Голожопка – это «расея»: Поповы, Бедаревы,

Дегтяревы, Докучаевы, Бровкины, Колокольниковы. Это края большие,

крикливые, песенные. Там «чавокали», «надыськали», «явокали»… Там

хлеборобы, лошадники, плотники. Там, если гуляли, – с треском, с

поножовщиной, с песнями, от которых грустно становилось. Там умели

поговорить, умели словчить в деле… Мужики не такие крупные, как в Баклани

или Низовке, но верткие и дружные: где один не справится – приведет орду.

Там любили землю, редко кто охотился или рыбачил. Там знали толк в пашне,

в лошадях… Уважали справных хозяев. Там семьи огромные, и там все –

родня.

Бабы там бойкие, несколько заполошные. По пустяку поднимет

такой крик, хоть беги. Поймала соседского парнишку в своем огороде,

отодрала крапивой, потом пошла по улице:

– Это что же делается то на белом свете, тошно мнеченьки! Это

как же жить то дальше?.. Выпростал весь горох, окаянный варнак! Весь огород

потоптал. Да вить, от так доберется – дом подожгет!

Мужики баб не слушали. Случалось – поколачивали под

пьяную руку, и крепко.

Большое село. Вообще, в Сибири села большие. Любят

рассказывать такую присказку: «Еду, значит, гляжу – деревня. «Какая

деревня?» – «Ярки». Ладно. Лег, поспал маленько, просыпаюсь – опять

деревня. Опять: «Какая деревня?» – «Ярки»… и так далее, пока не надоест

рассказывать.

А за селом нашим – благодать и раздолье. Уже начинаются

горы, но это еще не горы, это – «кучугуры», как их у нас называют – предгорье.

Холмы, луга, долины, опять холмы – все в зелени, бесконечные «околки»,

согры, услоны, солонцы, гривы… Травы – по грудь, в траве ягоды всякой, змей

полно. Едет человек по траве на коне, конь то и дело шарахается в сторону –

змеи. Змеи одолевают особенно на покосе. Бывает так, что проспит человек в

шалаше всю ночь, утром просыпается – рядом, свернувшись кольцом, лежит

змея. Или: только ляжет, укроется одежонкой, слышит – по ногам, по

одежонке, ползет… Человек вскакивает, запаляет смоленую веревку и носится

по шалашу с палкой, заранее приготовленной с вечера, лупит змею, материт ее

на чем свет стоит. И знали, впрочем, что через веревку, свитую из конского

хвоста, змея не может переползти, и даже, может быть, лежит у него такая

веревка в телеге – вожжи волосяные, – но воспользоваться этим как то лень.

Безалаберность какая то русская: «А а… один черт». И все. Сказал так и лег

спать. Впрочем, сонных змеи кусали редко.

А в сограх и в лесах подальше – волки. Волков били с

удовольствием. Искали па́ры, душили выводки. Еще – барсучили. Это дело

тоже азартное.

По сограм – воронье, сорочья, галки… Тучи!

А над всем этим – синее синее алтайское небо. Рдеет, дрожит

вдалеке горячий воздух, день деньской висит над косогорами сухой

стрекотный звон кузнечиков. А вечерами пахнет полынью, дымком, волглой

пылью… Кричат перепела, крякают на озерах утки… И далеко, далеко

слышно, как кипит в камнях бешеная Катунь. А на западе вполнеба пластает

соломенный пожар зари; задумчиво на земле, хорошо…

Из детских лет Ивана Попова

Первое знакомство с городом

Перед самой войной повез нас отчим в город Б. Это ближайший

от нас, весь почти деревянный, бывший купеческий, ровный и грязный.

Как горько мне было уезжать! Я невзлюбил отчима и, хоть не

помнил родного отца, думал: будь он с нами, тятя то, никуда бы мы не

засобирались ехать. Назло отчиму (теперь знаю: это был человек редкого

сердца – добрый, любящий… Будучи холостым парнем, он взял маму с двумя

детьми), так вот назло отчиму, папке назло – чтобы он разозлился и пришел в

отчаяние, – я свернул огромную папиросу, зашел в уборную и стал «смолить» –

курить. Из уборной из всех щелей повалил дым. Папка увидел… Он никогда не

бил меня, но всегда грозился, что «вольет». Он распахнул дверь уборной и,

подбоченившись, стал молча смотреть на меня. Он был очень красивый

человек, смуглый, крепкий, с карими умными глазами… Я бросил папироску и

тоже стал смотреть на него.

– Ну? – сказал он.

– Курил… – хоть бы он ударил меня, хоть бы щелкнул разок по

лбу, я бы тут же разорался, схватился бы за голову, испугал бы маму… Может,

они бы поругались, и, может, мама заявила бы ему, что никуда она не поедет,

раз он такой – бьет детей.

– Я вижу, что курил. Дурак ты, дурак, Ванька… Кому хуже то

делаешь? Мне, что ли? Пойду сейчас и скажу матери…

Это не входило в мои планы, и это могло мне выйти боком –

мама то как раз и отстегала бы меня. Я догнал папку…

– Папка, не надо, не ходи!

– Зачем ты куришь, дурачок, с таких лет? Ведь это ж сколько

никотину скопится за целую жизнь! Ты только подумай, голова садовая.

Скажи, что больше не будешь, – не пойду к матери.

– Не буду. Истинный мой бог, не буду.

– Ну смотри.

…И вот едем в город – переезжаем. На телеге наше добро, мы с

Талей сидим на верхотуре, мама с папкой идут пешком. За телегой,

привязанная, идет наша корова Райка.

Таля, маленькая сестра моя, радуется, что мы едем, что нам еще

далеко далеко ехать. Невдомек ей, что мы уезжаем из дома. Вообще то, мне

тоже нравится ехать. Вольно кругом, просторно… Степь. В травах стоит

несмолкаемая трескотня: тысячи маленьких неутомимых кузнецов бьют и бьют

крохотными молоточками в звонкие наковаленки, а сверху из жаркой синевы

льются витые серебряные ниточки… Наверно, эти то тоненькие ниточки и

куют на своих наковаленках маленькие кузнецы и развешивают сверкающими

паутинками по траве. Рано утром, когда встает солнце, на ниточки эти,

протянутые от травинки к травинке, кто то нанизывает изумрудный бисер –

зеленое платье степи блестит тогда дорогими нарядами.

Мы останавливаемся покормиться.

Папка выпрягает коня, пускает его по бережку. Райка тоже

пошла с удовольствием хрумтеть сочным разнотравьем. Мы раскладываем

костерок – варить пшенную кашу. Хорошо! Я даже забываю, что мы уезжаем

из дома. Папка напоминает:

– Вот здесь наша река последний раз к дороге подходит.

Дальше она на запад поворачивает.

Мы все некоторое время молча смотрим на родимую реку. Я

вырос на ней, привык слышать днем и ночью ее ровный, глуховатый, мощный

шум… Теперь не сидеть мне на ее берегах с удочкой, не бывать на островах,

где покойно и прохладно, где кусты ломятся от всякой ягоды: смородины,

малины, ежевики, черемухи, облепихи, боярки, калины… Не заводиться с

превеликим трудом – так, что ноги в кровь и штаны на кустах оставить, –

бечевой далеко вверх и никогда, может быть, не испытать теперь величайшее

блаженство – обратный путь домой. Как нравилось мне, каким взрослым,

несколько удрученным заботами о семье мужиком я себя чувствовал, когда

собирались вверх «с ночевой»! Надо было не забыть спички, соль, ножик,

топор… В носу лодки свалены сети, невод, фуфайки. Есть хлеб, картошка,

котелок. Есть ружье и тугой, тяжелый патронташ.

– Ну, все?

– Все вроде…

– Давайте, а то поздно уже. Надо еще с ночевкой устроиться.

Берись!

Самый хитрый из нас, владелец ружья или лодки, отправляется

на корму, остальные, человека два три, – в бечеву. Впрочем, мне и нравилось

больше в бечеве, правда, там горсть смородины на ходу слупишь, там второпях

к воде припадешь горячими губами, там надо вброд через протоку – по пояс…

Да еще сорвешься с осклизлого валуна да с головой ухнешь… Хорошо именно

то, что все это на ходу, не нарочно, не для удовольствия. А главное, ты, а не

тот, на корме, основное то дело делаешь…

Эх, папка, папка! А вдруг да у него не так все хорошо пойдет в

городе? Ведь едем то мы – попробовать. Еще неизвестно, где он там работу

найдет, какую работу? У него ни грамоты большой, ни специальности, и вот

надо же – поперся в город и еще с собой трех человек потащил. А сам ничего

не знает, как там будет. Съездил только, договорился с квартирой, и все. И

мама тоже… Куда согласилась? Последнее время, я слышал, все шептались по

ночам: она вроде не соглашалась. Но ей хотелось выучиться на портниху, а в

городе есть курсы… Вот этими курсами то он се и донял. Согласилась.

Попробуем, говорит. Ничего, говорит, продавать не будем, лишнее, что не

надо, рассуем для хранения по родным и поедем, попробуем. А папке страсть

как охота куда нибудь на фабрику или в мастерскую какую – хочется ему стать

рабочим, и все тут. Ну, вот и едем.

…Приехали в город затемно. Я не видел его. Папка чудом

находил дорогу: сворачивали в темные переулки, громыхали колесами по

булыжнику улиц… Раза два он только спрашивал у встречных, встречные

объясняли что то на тарабарском языке: надо еще до конца Осоавиахимовской,

потом свернуть к Казармам, потом будет Дегтярный… Папка возвращался к

нам и говорил, что все правильно – верно едем. Мы с Талей и мама притихли.

Только папка один храбрился, громко говорил… Наверно, чтоб подбодрить

нас.

По бокам темных улиц и переулков стояли за заборами

большие дома. В окнах яркий свет.

– Господи, да когда же приедем то? – не выдержала мама. Это

же самое удивляло и меня: казалось, что мы, пока едем по городу, проехали

пять таких деревень, как наша. Вот он, город то!

– Скоро, скоро, – бодрится папка. – Еще свернем на одну

улицу, потом в переулок – и дома.

Дома!.. Смелый он человек, папка. Я его уважаю. Но затею его

с городом все таки не могу принять. Страшно здесь, все чужое, можно легко

заблудиться.

Не заблудились. Подъехали к большому дому, папка остановил

коня.

– Здесь. Счас скажу, что приехали…

– Скорей там, – велит мама.

– Да скоро! Скажу только…

В переулке темно. Я чувствую, мама боится, и сам тоже

начинаю бояться. Одной Тале – хоть бы хны.

– Мам, мы тут жить станем?

– Тут, доченька… Заехали!

– Уговори ты его назад, домой, – советую я.

– Да теперь уж… Вот дура то я, дура!

Папки, как на грех, долго нету. В доме горит свет, но забор

высокий, ничего в окнах не видать.

Наконец появился папка… С ним какой то мужик.

– Здравствуйте, – не очень приветливо говорит мужик. –

Заезжай, я покажу, куда ставить. Барахла то много?

– Откуда!.. Одежонка кой какая да постелишка.

– Ну, заезжайте.

Пока перетаскивают наши манатки, мы сидим с Талей в

большой, ярко освещенной комнате на сундуке в углу. В комнату вошел

долговязый парнишка… с самолетом. Я прирос к сундуку.

– Хочешь подержать? – спросил парнишка.

Самолет был легкий, как пушинка, с тонкими размашистыми

крыльями, с винтиком впереди… Таля тоже потянулась к самолету, но

долговязый не дал.

– Ты изломаешь.

Таля захныкала и все тянулась к самолету – тоже подержать.

Долговязый был неумолим. И во мне вдруг пробудилось чудовищное

подхалимство, и я сказал строго:

– Ну, чего ты? Изломаешь, тогда что?! – мне хотелось еще

разок подержать самолет, а чтоб долговязый дал, надо, чтоб Таля не тянулась и

нечаянно не выхватила бы его у меня.

Тут вошли взрослые. Отец долговязого сказал сыну:

– Иди спать, Славка, не путайся под ногами.

Когда остались мы одни, я вдруг обнаружил, что свет то – с

потолка!.. Под потолком висела на шнуре стеклянная лампочка, похожая на

огурец, а внутри лампочки – светлая паутинка. Я даже вскрикнул:

– Гляньте ка!..

– Ну что? Электричество. Ты, Ванька, поменьше теперь ори –

не дома.

Тут вступилась мама:

– Парнишке теперь и слова нельзя сказать?

– Да говори он, сколько влезет, – потихоньку. Чего

заполошничать то?

Они еще поговорили в таком духе – частенько так

разговаривали.

– Завез, да еще недовольный…

– Ну и давай теперь на каждом шагу: «Гляди ка! Смотри ка!»

Смеяться ведь начнут.

– Ну и не одергивай каждый раз парнишку!

– Погоди, сядет он тебе на шею, если так будешь…

А как, интересно? Самого отец чуть не до смерти зашиб на

покосе за то, что он, мальчишкой, побоялся распутать и обратать шкодливую

кобылу – лягалась… Сам же нет нет да вспомнит про это и обижается на своего

отца. Его тогда, маленького то, насилу откачала мать, бабушка наша неродная.

А на шею я никому не сяду, не надо этого бояться.

Мы легли спать.

Долго мне не спалось. Худо было на душе. За стеной громко, с

присвистом храпел хозяин, чуждо гудели под окнами провода, проходили по

улице – группами – молодые парни и девки, громко разговаривали, смеялись.

Почему то вспомнилось, как родной наш дедушка, когда выпьет медовухи,

всякий раз спрашивает меня:

– Ванька, какое самое длинное слово на свете?

Я давно знаю, какое, а чтоб еще раз услышать, как он

выговаривает это слово, хитрю:

– Не знаю, деда.

– А а!.. – и начинает: – Интре… интренацал… – и потом только

одолевает: – Ин тер на ци о нал!

Мы покатываемся со смеху – мама, я и Таля.

– Эх вы!.. Смешно? – обижается дедушка. – Ну, валяйте,

смейтесь.

Можно бы сейчас написать, что в ту ночь мне снились большие

дома, самолет, лампочка… Можно бы написать, но не помню, снилось ли.

Может, снилось.

Утром я проснулся оттого, что прямо под окном громко

сморкался хозяин и приговаривал:

– Ты гляди што!.. Прямо круги в глазах.

Мамы и папки не было. Таля спала. Я стал думать: как теперь

пойдет жизнь? Дружков не будет – они, говорят, все тут хулиганистые, еще

надают одному то. Речки тоже нету. Она есть, сказывал папка, но будет далеко

от нас. Лес, говорит, рядом, там, говорит, корову будем пасти. Но лес не

нашенский, не острова – бор, – это страшновато. Да и что там, в бору то? –

грузди только.

Тут вдруг в хозяйской половине забегали, закричали… Я понял

из криков, что Славка засадил в ухо горошину. Всем семейством они побежали

в больницу. Я встал и пошел в их комнату – посмотреть, какие в городе печки.

Говорили, какие то чудные. Открыл дверь… и не печку увидел, а аккуратную

белую булочку на столе. Потом я узнал, что их зовут – сайки. Никого в комнате

не было. Я подошел к столу взял сайку и пошел к Тале. Она как раз

проснулась.

– Ой! – сказала она. – Дай ка мне.

– Всю, что ли?

– Да зачем?.. Смеряй ниточкой да отломи половинку. Это мама

купила?

– Дали. Славка дал.

Разломили саечку и стали есть, сидя на кровати. Никогда не ел

такого вкусного хлеба. До чего же душистый, мягкий, чуть солоноватый, даже

есть жалко; я все поглядывал, сколько осталось. Мы не услышали, как

открылась дверь… Услышали:

– Уже пакости́ть начали? – с порога на нас глядела хозяйка. У

меня все оборвалось внутри. – Зачем ты взял сайку?

И – вот истинный бог, не вру – я сказал:

– Я думал, она чужая.

– Чужая… Нехорошо так делать. Это – воровство называется. Я

вот скажу отцу с матерью…

Что то я вконец растерялся… Вдруг спросил:

– Горошину то вытащили?

– О какой! – удивилась хозяйка. – Хитрит еще, – и ушла.

Мне стало совсем невмоготу.

– Пойдем домой? – предложил я Тале.

– Счас, давай только доедим, – легко согласилась она. Она

твердо помнила наказ мамы: не есть на ходу, а – сядь, съешь, чего у тебя там

есть, тогда уж ходи или бегай.

Я увидел в окно, что хозяйка пошла в сарай, и заторопил Талю.

Она было заупрямилась, но все же пошла.

Я помнил, что мы к воротам подъехали слева, если стоять к ним

лицом, значит, теперь надо – вправо. Пошли вправо. Дошли до перекрестка…

Я не знал, как дальше. Спросил какого то дяденьку:

– Как бы нам до Ч ского тракта дойти?

– А зачем? – спросил дяденька.

– Нам мама сказала туда идти. Она нас там поджидает, –

раньше всего другого, что значительно облегчает эту жизнь, я научился врать.

И когда врал и мне не верили, я чуть не плакал от обиды. Дяденька

внимательно посмотрел на меня, на Талю… И показал:

– Вот так прямо – до перекрестка, потом улица налево пойдет –

по ней, а там, как дойдешь до водонапорной башни, большая такая, там спроси

снова.

От водонапорной башни дорогу дальше показала тетенька и

даже прошла с нами немного.

Долго ли, коротко ли мы шли, а к Ч скому тракту вышли. Там

мы сели на взгорок и стали ждать, кто бы нас подвез до нашей деревни. Там, на

взгорке, к вечеру уже, нашли нас мама с папкой. Таля плакала – хотела есть,

мной потихоньку овладевало отчаяние…

– Таленька!.. Доченька ты моя а!..

Я думал, мне крепко влетит. Нет, ничего.

Скоро началась война. Мы вернулись в деревню…

Папку взяли на войну.

В 1942 году его убили.

Гоголь и Райка

В войну, с самого ее начала, больше всего стали терзать нас,

ребятишек, две беды: голод и холод. Обе сразу наваливались, как подступала

бесконечная наша сибирская зима со своими буранами и злыми морозами.

Летом – другое дело. Летом пошел поставил на ночь перемета три четыре,

глядишь, утром – пара налимов есть. (До сего времени сладостно вздрагивает

сердце, как вспомнишь живой, трепетный дёрг бечевы в руках, чириканье ее по

воде, когда он начинает там «водить».) Или пошел назорил в околках сорочьих

яиц, испек в золе – сыт. Да мало ли! Будь попроворней да имей башку на

плечах – можно и самому прокормиться, и домой принести. Но зима!.. Будь она

трижды проклята, эта зимушка зима! И воет и воет над крышей, хлопает

плахами… Все тепло, какое было с утра в избе, все к вечеру высвистит,

сколько ни наваливай на порог, под дверь, тряпья, как ни старайся утеплить

окна. Или наладятся такие морозы, что в сенцах трескотня стоит и, кажется,

вот вот, еще маленько поддаст, и полопаются стекла в окнах. Выскочишь на

минуту в ограду, в пригон – тебя точно в сугроб голенького, и рот ледяной

ладошкой запечатают. А в пригоне – корова… Вот горе то: сена в обрез, ей

жевать и жевать в такую стужу, а где возьмешь, зиме еще конца не видно.

Сделаешь свое малое дело и пулей опять в избу – от холода жгучего, в

нестерпимой боли за корову: чтоб уж хоть не видеть ее, понурую, всю в инее, с

печальными глазами. И в избе нет покоя: тут – худо бедно – согреешься, а она

там стоит… И только на ночь дадим ей охапку сена, и все. И так и видишь все

время бесконечно печальные коровьи глаза – прямо в душу глядят. Она ведь

кормилица. Она по весне принесет молоко и теленка – это такая суматошная

радость в эти дни, когда наша Райка (корова) вот вот отелится. Тут весна,

теплеет уже, а тут скоро заскользит по полу нежными копытцами, может, бог

даст, телочка. (Мы в прошлом году сдали телочку в колхоз. Нам дали муки,

много жмыха и чайник меда. Долго, конечно, такого праздника ждать – лето,

зиму и еще лето, – но тем он и дороже, праздник то. Да и есть что ждать.) В

такие дни, весной, у нас в избе идет такой тарарам, что душа заходится от

ликующего, делового чувства. Я то и дело выскакиваю смотреть Райку, щупаю

ее теплое брюхо, хоть ни шиша не смыслю в этом. Таля тоже бегает со мной,

тоже щупает Райкино брюхо… Райка, повернув голову, смотрит на нас

дымчато влажными глазами, нежными глазами – она тоже ждет теленка, она,

наверно, понимает наше суетливое беспокойство.

– Вань, скоро?

– Ночью, наверно, опростается.

Всю ночь у нас горит свет; мама ходит к Райке, тоже щупает ее

брюхо… Приходит и говорит:

– Прямо близко уже… Слышно: толкается ногами то,

толкается, а все никак. Уж не беда ли с ней? Матушка царица небесная, не

допусти до смерти голодной. Куда мы тогда денемся?

Тревожная, страшная ночь.

А рано поутру наш дедушка смотрит Райку и говорит нам всем:

– Чего заполошничаете то? Сегодня к ночи только… Детей

пужаешь, дуреха! – Это он на маму, потому что к утру мы с Талей бываем

зареванными. Сколько счастья приносил нам дедушка!

А теперь – еще зима. Я на стенке начертил в ряд столько

палочек, сколько осталось дней до марта. Вычеркиваю вечерами по одной, но

их еще так много!

Но бывала у меня одна радость – неповторимая, большая – и

зимой: в долгие вечера я читал на печке маме и Тале книги.

С книгами у меня целая история. Я каким то образом научился

читать до школы: учил меня дядя Павел (тот сам читать страсть как любил и

даже пытался сочинять стихи, и говорит, когда он был на войне, то некоторые

его стихи печатали во фронтовой газете. Наверно, неправду говорит, он

прихвастнуть любит: когда мне теперь попалась тетрадка его стихов, они

поразили меня своей бестолковщиной)… Словом, как только я еще и в школе

поднаторел и стал читать достаточно хорошо, я впился в книги. Я их читал без

разбора, подряд, какие давала библиотекарша. Она удивлялась и не верила:

– Уже прочитал?

– Прочитал.

– Неправда. Надо, мальчик, до конца читать, если берешь

книги. Вот возьми и дочитай.

Что с ней было делать? Брал книжку обратно, терпел дня два и

шел опять. Потом я наловчился воровать книги из школьного книжного шкафа.

Он стоял в коридоре, шкаф, и когда летом школу ремонтировали, в коридор –

вечерком, попозже – можно было легко проникнуть. Дальше – еще легче: шкаф

двустворчатый, два колечка на краях створок, замок с дужкой… Приоткроешь

створки – щель достаточна, чтоб пролезла рука: выбирай любую! Грех

говорить, я это делал с восторгом. Я потом приворовывал еще кое что по

мелочи, в чужие огороды лазил, но никогда такого упоения, такой зудящей

страсти не испытывал, как с этими книгами.

Маме нравилось, что я много читаю. Но вот выяснилось, что

учусь я в школе на редкость плохо. Это пришла и рассказала учительница. Они

с мамой тут же установили причину такого страшного отставания – книги.

(Парень то я был не такой уж совсем дремучий.) А тут еще какая то дура

сказала маме, что нельзя, чтобы парнишка так много читал, что бывает –

зачитываются. Мама начала немилосердно бороться с моими книгами. Из

библиотеки меня выписали, дружкам моим запретили давать мне книги,

которые они берут на свое имя. Они, конечно, давали. Мама выследила меня

дома, книжки отняла, меня выпорола… Я стал потихоньку снимать с чердака

книги, украденные раньше в школьном шкафу. (Эта лавочка со школьными

книгами к тому времени для меня кончилась: обнаружили пропажу, переделали

запор. В краже книг обвинили плотников: зачем они на свои самокрутки

достают и дерут книги, которые так нужны школе. Для этого есть старые

газеты. Плотники клялись, что они ни сном ни духом не ведают, куда девались

книги, – они не брали.) Я снимал книги с чердака и перечитывал уже читанное.

Я делал это так: вкладывал книгу в обложку задачника и спокойно читал. Мама

видела, что у меня в руках задачник, и оставляла меня в покое и еще

радовалась, наверно, что я сел, наконец, за уроки. Подумай она нечаянно, что

нельзя же так подолгу, с таким упоением читать задачник – подумай она так,

мне опять была бы выволочка.

На мое счастье, об этой возне с книгами узнала одна молодая

учительница из эвакуированных ленинградцев (к стыду своему, забыл теперь

ее имя), пришла к нам домой и стала беседовать со мной и с мамой. (Наши

женщины, все жители села очень уважали ленинградцев.) Ленинградская

учительница узнала, как я читаю, и разъяснила, что это действительно вредно.

А главное, совершенно без всякой пользы: я почти ничего не помнил из

прочитанной уймы книг, а значит, зря угробил время и отстал в школе. Но она

убедила и маму, что читать надо, но с толком. Сказала, что она нам поможет:

оставит список, и я по этому списку стану брать книги в библиотеке. (Читал я

действительно черт знает что: вплоть до трудов академика Лысенко – это из

ворованных. Обожал также брошюры – нравилось, что они такие тоненькие,

опрятные: отчесал за один присест и в сторону ее.)

С тех пор стал я читать хорошие книжки. Реже, правда, но

всегда это был истинный праздник. А тут еще мама, а вслед за ней Таля тоже

проявили интерес к книгам. Мы залезали вечером все трое на обширную печь и

брали туда с собой лампу. И я начинал… Господи, какое жгучее наслаждение я

испытывал! Точно я прожил большую большую жизнь, как старик, и сел

рассказывать разные истории моим родным, крайне заинтересованным,

благодарным людям. Точно не книгу я держу поближе к лампе, а сам все это

знаю. Когда мама удивлялась: «Ах ты, господи! Гляди ка! Вот ведь что на свете

бывает!» – я чуть не стонал от счастья и торопливо и несколько раздраженно

говорил: «Да ты погоди, ты послушай, что дальше будет!»

– А что дальше, Вань? – вылетала со своим языком курносая

Таля. Я шипел на нее, обзывал дурой, мама строго говорила, что так не надо.

– А чего она!..

– Ну, раз мы не понимаем, мы и спрашиваем. А ты не сердись, а

рассказывай – ты же знаешь. Тебя разве учительница обзывает дураком?

– Дак можно же сообразить, что я еще сам пока не знаю, что

будет дальше!

– Она маленькая. Читай ка дальше.

Ах, какие это были праздники! (Я тут частенько восклицаю:

счастье, радость, праздники!.. Но это – правда, так было. Может, оттого, что –

детство. А еще, я теперь догадываюсь, что в трудную, горькую пору нашей

жизни радость – пусть малая, редкая – переживается острее, чище.) Это были

праздники, которые я берегу – они сами сберегаются – всю жизнь потом.

Лучшего пока не было.

Вот что только омрачало праздники: мама, а вслед за ней Таля

скоро засыпали. Только разохотишься, только наладишься читать всю ночь,

глядь, уж мама украдкой зевает. А вслед за ней и ее копия тоже ладошечкой

рот прикрывает – подражает маме. Я чуть не со слезами смотрю на них.