Текст книги "Полное собрание рассказов в одном томе."

Автор книги: Василий Шукшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 60 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]

– Почему так не бывает, дедушка? Как не бывает?

– А?

– Он недослышит у нас, – пояснил Петькин отец.

– Я спросил: почему так не бывает?! А как бывает?! – громко

повторил городской мужчина, заранее почему то улыбаясь.

Дед презрительно посмотрел на него.

– Вот так и не бывает. Ты вот смотришь и думаешь, что он

правда плотник, а я, когда глянул, сразу вижу: никакой он не плотник. Он даже

топор правильно держать не умеет.

– Они у нас критики с Петькой, – сказал Петькин отец, желая

немного смягчить резкий дедов тон.

– Любопытно, – опять заговорил городской. – А почему вы

решили, что он топор неправильно держит?

– Да потому, что я сам всю жизнь плотничал. «Почему

решили?»

– Дедушка, – встряла в разговор Петькина тетя, – а разве в этом

дело?

– В чем?

– А мне вот гораздо интереснее сам человек. Понимаете? Я

знаю, что это не настоящий плотник, – это актер, но мне инте… мне гораздо

интереснее…

– Вот такие и пишут на студии, – опять с улыбкой сказал муж

Петькиной тети. Они были очень умные и все знали – Петькина тетя и ее муж.

Они улыбались, когда разговаривали с дедом. Деда это обозлило.

– Тебе не важно, а мне важно, – отрезал он. – Тебя им надуть –

пара пустяков, а меня не надуют.

– Ха ха ха, – засмеялся городской человек. – Получила?

Петькина тетя тоже усмехнулась.

Петькиному отцу и Петькиной матери было очень неудобно за

деда.

– Тебе ведь трудно угодить, тять, – сказал Петькин отец. – Иди

лучше к Петьке, помоги ему. – Склонился к городскому человеку и негромко

пояснил: – Помогает моему сыну уроки учить, а сам – ни в зуб ногой. Спорят

друг с другом. Умора!

– Любопытный старик, – согласился городской человек.

Все опять стали смотреть картину, про деда забыли. Он стоял

сзади как оплеванный. Постоял еще немного и пошел к Петьке.

– Смеются, – сказал он Петьке.

– Кто?

– Вон… – Дед кивнул в сторону горницы. – Ничего, говорят, ты

не понимаешь, старый хрен. А они понимают!

– Не обращай внимания, – посоветовал Петька.

Дед присел к столу, помолчал. Потом опять заговорил.

– Ты, говорят, дурак, из ума выжил…

– Что, так и сказали?

– А?

– Так и сказали на тебя – дурак?

– Усмехаются сидят. Они шибко много понимают! – Дед

постепенно «заводился», как выражался Петька.

– Не обращай внимания, – опять посоветовал Петька.

– Приехали… Грамотеи! – Дед встал, покопался у себя в

сундуке, взял деньги и ушел.

Пришел через час пьяный.

– О о! – удивился Петька (дед редко пил). – Ты чего это?

– Смотрют? – спросил дед.

– Смотрют. Не ходи к ним. Давай я тебя раздену. Зачем напился

то?

Дед грузно опустился на лавку.

– Они понимают, а мы с тобой не понимаем! – громко

заговорил он. – Ты, говорят, дурак, дедушка! Ты ничего в жизни не понимаешь.

А они понимают! Денег много?! – Дед уже кричал. – Если и много, то не

подымай нос! А я честно всю жизнь горбатился!.. И я же теперь сиди,

помалкивай. А ты сроду топора в руках не держал! – Дед разговаривал с

дверью, за которой смотрели телевизор.

Петька растерялся.

– Не надо, деда, не надо, – успокаивал он деда. – Давай я тебя

разую. Ну их!..

– Нет, постой, я ему скажу… – Дед хотел встать, но Петька

удержал его.

– Не надо, деда!

– Финтифлюшки городские. – Дед как будто успокоился,

притих.

Петька снял с него один сапог.

Но тут дед опять чего то вскинул голову.

– Ты мне усмешечки строишь? – Опять глаза его безрассудно

заблестели. – А я тебе одно слово могу сказать!.. – Взял сапог и пошел в

горницу. Петька не сумел удержать его.

Вошел дед в горницу, размахнулся и запустил сапогом в

телевизор.

– Вот вам!.. И плотникам вашим!

Экран – вдребезги.

Все повскакали с мест. Петькина тетя даже взвизгнула.

– Усмешечки строить! – закричал дед. – А ты когда нибудь

топор держал в руках?!

Отец Петькин хотел взять деда в охапку, но тот оказал

сопротивление. С грохотом полетели стулья. Петькина тетя опять взвизгнула и

вылетела на улицу.

Петькин отец все таки одолел деда, заломил ему руки назад и

стал связывать полотенцем.

– Удосужил ты меня, удосужил, родитель, – зло говорил он,

накрепко стягивая руки деда. – Спасибо тебе.

Петька перепугался насмерть, смотрел на все это широко

открытыми глазами. Городской человек стоял в сторонке и изредка покачивал

головой. Мать Петьки подбирала с пола стекла.

– Удосужил ты меня… – все приговаривал отец Петьки и

нехорошо скалился.

Дед лежал на полу вниз лицом, терся бородой о крашеную

половицу и кричал:

– Ты мне усмешечки, а я тебе – одно слово!.. Слово скажу тебе,

и ты замолкнешь. Если я дурак, как ты говоришь…

– Да разве я так говорил? – спросил городской мужчина.

– Не говорите вы с ним, – сказала мать Петьки. – Он сейчас

совсем оглох. Бессовестный.

– Вы меня с собой за стол сажать не хочете – ладно! Но ты

мне… Это – ладно, пускай! – кричал дед. – Но ты мне тогда скажи: ты хоть

один сруб срубил за свою жизнь? А а!.. А ты мне же говоришь, что я в

плотниках не понимаю! А я половину этой деревни своими руками построил!..

– Удосужил, родимчик тебя возьми, удосужил, – приговаривал

отец Петьки.

И тут вошли Петькина тетя и милиционер, здешний мужик,

Ермолай Кибяков.

– Ого го! – воскликнул Ермолай, широко улыбаясь. – Ты чего

это, дядя Тимофей? А?

– Удосужил меня на радостях то, – сказал отец Петьки,

поднимаясь.

Милиционер хмыкнул, почесал ладонью подбородок и

посмотрел на отца Петьки. Тот согласно кивнул головой и сказал:

– Надо. Пусть там переночует.

Ермолай снял фуражку, аккуратно повесил ее на гвоздик,

достал из планшета лист бумаги, карандаш и присел к столу.

Дед притих.

Отец Петьки стал рассказывать, как все было. Ермолай

пригладил заскорузлой темной ладонью жидкие волосы на большой голове,

кашлянул и стал писать, навалившись грудью на стол и наклонив голову влево.

«Гражданин Новоскольцев Тимофей Макарыч, одна тысяча…»

– Он с какого года рождения?

– С девяностого.

«Одна тысяча девяностого года рождения, плотник в бывшем,

сейчас сидит на пенсии. Особых примет нету. …Вышеуказанный Тимофей

двадцать пятого сентября сего года заявился домой в состоянии крепкого

алкоголя. В это время семья смотрела телевизор. И гости еще были».

– Как кинофильм назывался?

– Не знаю. Мы включили, когда там уже шло, – пояснил отец. –

Про колхоз.

«…Заглавие фильма не помнят. Знают одно: про колхоз.

Тимофей тоже стал смотреть телевизор. Потом он сказал:

«Таких плотников не бывает». Все попросили Тимофея оправиться. Но он

продолжал возбужденное состояние. Опять сказал, что таких плотников не

бывает, вранье, дескать. «Руки, говорит, у плотников совсем не такие». И стал

совать свои руки. Его еще раз попросили оправиться. Тогда Тимофей снял с

ноги правый сапог (размер 43–45, яловый) и произвел удар по телевизору.

Само собой, вышиб все на свете, то есть там, где обычно бывает видно.

Старший сержант милиции КИБЯКОВ».

Ермолай встал, сложил протокол вдвое, спрятал в планшет.

– Пошли, дядя Тимофей!

Петька до последнего момента не понимал, что происходит. Но

когда Кибяков и отец стали поднимать деда, он понял, что деда сейчас поведут

в каталажку. Он громко заплакал и кинулся защищать его.

– Куда вы его?! Деда, куда они тебя!.. Не надо, тять, не давай!..

Отец оттолкнул Петьку, а Кибяков засмеялся.

– Жалко дедушку то? Сча ас мы его в тюрьму посадим. Сча

ас…

Петька заплакал еще громче. Мать увела его в уголок и стала

уговаривать.

– Ничего не будет с ним, что ты плачешь то? Переночует там

ночь и придет. А завтра стыдно будет. Не плачь, сынок.

Деда обули и повели из избы. Петька заплакал навзрыд.

Городская тетя подошла к ним и тоже стала уговаривать Петьку.

– Что ты, Петенька? В отрезвитель ведь его повели то, в

отрезвитель! Он же придет скоро. У нас в Москве знаешь сколько водят в

отрезвитель!..

Петька вспомнил, что это она, тетя, привела милиционера,

грубо оттолкнул ее от себя, залез на печку и там долго еще горько плакал,

уткнувшись лицом в подушку.

Змеиный яд

Максиму Волокитину пришло в общежитие письмо. От матери.

«Сынок, хвораю. Разломило всю спинушку и ногу к затылку подводит –

радикулит, гад такой. Посоветовали мне тут змеиным ядом, а у нас нету.

Походи, сынок, по аптекам, поспрошай, может, у вас есть. Криком кричу –

больно. Походи, сынок, не поленись…»

Максим склонился головой на руки, задумался. Заболело

сердце – жалко стало мать. Он подумал, что зря он так редко писал матери,

вообще почувствовал свою вину перед ней. Все реже и реже думалось о матери

последнее время, она перестала сниться ночами… И вот оттуда, где была мать,

замаячила черная беда.

«Дождался».

Было воскресенье. Максим надел выходной костюм и пошел в

ближайшую аптеку.

«Наверно, как нибудь называется этот яд, узнать бы, чтоб

посолидней спрашивать».

Но узнать не у кого, и он пошел так.

В аптеке было мало народа. Максим заметил за прилавком

хорошенькую девушку, подошел к ней.

– У вас змеиный яд есть?

Девушка считала какие то порошки. Приостановилась на

секунду, еще раз шепотом повторила последнее число, чтоб не сбиться,

мельком глянула на Максима, сказала «нет» и снова принялась считать.

Максим постоял немного, хотел спросить, как называется змеиный яд по

научному, но не спросил – девушка была очень занята.

В следующей аптеке произошел такой разговор:

– У вас змеиный яд есть?

– Нет.

– А бывает?

– Бывает, но редко.

– А может, вы знаете, где его можно достать?

– Нет, не знаю, где его можно достать.

Отвечала сухопарая женщина лет сорока, с острым носом, с

низеньким лбом. Кожа на лбу была до того тонкая и белая, что, кажется, сквозь

нее просвечивала кость. Максиму подумалось, что женщине доставляет

удовольствие отвечать «нет», «не знаю». Он уставился на нее.

– Что? – спросила она.

– А где же он бывает то? Неужели в целом городе нет?!

– Не знаю, – опять с каким то странным удовольствием сказала

женщина.

Максим не двигался с места.

– Еще что? – спросила женщина. Они были в стороне от других,

разговора их никто не слышал.

– А отчего вы такая худая? – спросил Максим. Он сам не знал,

что так спросит, и не знал, зачем спросил, – вылетело. Очень уж недобрая была

женщина.

Женщина от неожиданности заморгала глазами.

Максим повернулся и пошел из аптеки.

«Что же делать?» – думал он.

Аптека следовала за аптекой, разные люди отвечали одинаково:

«нет», «нету».

В одной аптеке Максим увидел за стеклянным прилавком

парня.

– Нет, – сказал парень.

– Слушай, а как он называется по научному? – спросил

Максим. Парень решил почему то, что и ему пришла пора показать себя

«шибко ученым» – застоялся, наверно, на одном месте.

– По научному то? – спросил он, улыбаясь. – А как в рецепте

написано? Как написано, так и называется.

– У меня нет рецепта.

– А что ж вы тогда спрашиваете? Так ведь живую воду можно

спрашивать.

– А что, не дадут без рецепта? – негромко спросил Максим,

чувствуя, что его начинает слегка трясти.

– Нет, молодой человек, не дадут.

Это снисходительное «молодой человек» доконало Максима.

– До чего ж ты умница! – тихо воскликнул он. – Это ж надо

такому уродиться!..

Максим вышел на улицу, закурил.

Напротив, через улицу, было отделение связи. Максим докурил

вчастую сигарету, зашел в отделение и дал матери телеграмму: «Змеиный яд

выслал. Максим».

«Весь город переверну – добуду», – думал он, шагая по улице.

Казалось теперь: будет змеиный яд – мать будет здорова.

В одной очень большой аптеке Максим решительно направился

к пышной красивой женщине. Она выглядела приветливее других.

– Мне нужен змеиный яд, – сказал он.

– Нету, – ответствовала женщина.

– Тогда позовите вашего начальника.

Женщина удивленно посмотрела на него.

– Зачем?

– Я с ним потолкую.

– Не буду я его звать – незачем. Он вам не сможет помочь. Нет

у нас такого лекарства.

Максиму захотелось обидеть женщину, сказать в лицо ей какую

нибудь грубость. И не то вконец обозлило Максима, что яда опять нет, а то, с

какой легкостью, отвратительно просто все они отвечают это свое «нет».

– Позовите начальника! – потребовал Максим. И вдруг добавил

жалобным голосом: – У меня мать болеет. – Аж самому противно сделалось.

Женщина оставила официальный тон.

– Ну нет у нас сейчас змеиного яда, я серьезно говорю. Я могу

вам дать пчелиный. У нее что, радикулит?

– Ага.

– Возьмите пчелиный. Змеиный не всегда и нужен.

– Давайте. – Максиму было стыдно за свой жалобный тон. – Он

тоже помогает?

– У вас рецепт есть?

– Нету.

– А как же?..

– Что?

– Без рецепта нельзя, не могу.

У Максима упало сердце.

– Это такой ма аленький рецептик, да? Бумажечка такая…

Женщина невольно улыбнулась.

– Да, да. Рецепт выписывает врач, а мы…

– Дайте мне так, а… А я завтра принесу вам рецепт. Дайте, а?!

– Не могу, молодой человек, не могу.

На улице Максим долго соображал, что делать. Даже если он и

наткнется где нибудь на змеиный яд, то без рецепта все равно не дадут. Это

ясно. Надо сперва добыть рецепт.

По дороге домой опять зашел на почту и дал матери еще одну

телеграмму: «А пчелиный яд надо? Максим».

На другой день в девять часов утра он пошел на стройку,

отпросился с работы и направился в поликлинику.

В белой стеклянной стенке – окошечко, за окошечком – белая

девушка. Она долго «заводила» на Максима карточку, потом подала ему

талончик. Максим посмотрел – четырнадцатая очередь на тринадцать тридцать.

– А поближе нету?

– Нет.

– Девушка, милая… – Максим почувствовал, что опять

начинает говорить жалостливым тоном, но остановиться не мог. – Девушка,

дайте мне поближе, а? Мне шибко надо. Пожалуйста.

Девушка, не глядя на него, порылась в талончиках, выбрала

один, подала Максиму. И тогда только посмотрела на него. Максиму

показалось, что она усмехнулась.

«Милая ты моя, – думал растроганный Максим. – Смейся,

смейся – талончик то вот он». Его очередь была шестой, на одиннадцать часов.

У кабинета врача сидело человек десять больных. Максим

присел рядом с пожилым мужчиной, у которого была такая застойная тоска в

глазах, что, глядя на него, невольно думалось: «Все равно все помрем».

«Прижало мужика», – подумал Максим. И опять вспомнил о

матери и стал с нетерпением ждать доктора.

Доктор пришел. Мужчина, еще молодой.

Вышла из кабинета женщина и спросила:

– У кого первая очередь?

Никто не встал.

– У меня, – сказал Максим и почувствовал, как его подняла

какая то сила и повела в кабинет.

– У вас первая очередь? – спросил его мужчина.

– Да, – твердо сказал Максим и вошел в кабинет совсем

веселым и, как ему казалось, очень ловким парнем.

– Что? – спросил доктор, не глядя на него.

– Рецепт, – сказал Максим, присаживаясь к столу. Доктор чего

то хмурился, не хотел подымать глаза.

«Выпил, наверно, вчера крепко», – сообразил Максим.

– Какой рецепт? – Доктор все перебирал какие то бумажки.

– На змеиный яд.

– А что болит то? – Доктор поднял глаза.

– Не у меня. У меня мать болеет, у нее радикулит. Ей врачи

посоветовали змеиным ядом.

– Ну, так?..

– Ну, а рецепта нету. А без рецепта, сами понимаете, никто не

дает. – Максиму казалось, что он очень толково все объясняет. – Поэтому я

прошу: дайте мне рецепт.

Доктора что то заинтересовало в Максиме.

– А где мать живет?

– В Красноярском крае. В деревне.

– Ну?.. И нужен, значит, рецепт!

– Нужен. – Максиму было легко с доктором: доктор нравился

ему.

Доктор посмотрел на сестру.

– Раз нужен, – значит, дадим. А, Клавдия Николаевна?

– Надо дать, конечно.

Доктор выписал рецепт.

– Он ведь редко бывает, – сказал он. – Съезди в двадцать

седьмую. Знаешь где? Против кинотеатра «Прибой». Там может быть.

– Спасибо. – Максим пожал руку доктора и чуть не вылетел на

крыльях из кабинета – так легко и радостно сделалось.

В двадцать седьмой яда не было.

Максим подал рецепт и, затаив дыхание, смотрел на аптекаря.

– Нет, – сказал тот и качнул седой головой.

– Как нет?

– Так, нет.

– Так у меня же рецепт… Вот же он, рецепт то!

– Я вижу.

– Да ты что, батя? – с тихим отчаянием сказал Максим. – Мне

нужен этот яд.

– Так нет же его, нет – где же я его возьму? Вы же можете

соображать – нет змеиного яда.

Максим вышел на улицу, прислонился спиной к стене,

бессмысленно стал смотреть в лица прохожих. Прохожие все шли и шли

нескончаемым потоком… А Максим все смотрел и смотрел на них и никак о

них не думал.

Потом одна мысль пришла в голову Максиму. Он резко

качнулся от стены и направился к центру города. В цирк.

Вахтер в цирке поднялся навстречу Максиму.

– Вам к кому?

– К Байкалову Игнату.

– У них репетиция идет.

– Ну и что?

– Репетиция!.. Как что? – Вахтер вознамерился не пускать.

– Да пошли вы! – обозлился Максим, легко отстранил старика и

прошел внутрь.

Прошел пустым, гулким залом.

На арене посредине стоял здоровенный дядя, а на нем – одна на

другой – изящные, как куколки, молодые женщины.

Максим подошел к человеку, который бросал в стороны

тарелки.

– Как бы мне Байкалова тут найти?

Человек поймал все тарелки.

– Что?

– Мне Байкалова надо найти.

– На втором этаже. А зачем?

– Так… Он земляк мой.

– Вон по той лестнице – вверх. – Человек снова запустил

тарелки в воздух.

Игнатий боролся с каким то монголом. Монгол был

устрашающих размеров.

– Игнат! – позвал Максим.

Игнатий слез с монгола.

– Максим!.. Здорово. – Игнатий был потный, разгоряченный

борьбой. – Ты как здесь? – Он погладил рукой бок.

– Намял он тебе?

– Вот именно – намял. Здоровый буйвол, а бороться не умеет.

– Неужели ты его одолеешь?

– Хошь, покажу.

– Не надо. Я к тебе по делу, Игнат. У меня мать захворала –

письмо получил. Надо змеиного яда достать… Весь город обошел – нигде нету.

Может, у тебя какие знакомые есть?.. Может, врач какой нибудь…

Игнатий задумался.

– Черт его знает… трудно сейчас сказать. Если бы раньше

пришел. Я ж завтра уезжаю. Домой ведь еду!

– Домой?

– Но!

– В отпуск, что ли?

– Но.

Максим с тоскливой завистью посмотрел на земляка.

– Хорошо.

– Я попробую сегодня спросить у одних. Раньше бы надо…

– Раньше то он не нужен был.

– Я понимаю. В общем, я схожу туда сегодня, спрошу. Но не

обещаю, Максим.

Максим кивнул головой.

– Ладно, работай. Пойду еще куда нибудь.

Игнатию стало отчего то неловко.

– Я схожу, Максим. Может, достану…

– Ты надолго домой?

– На пару недель. А потом – в Гагры.

– Зайди там к матери… Скажи: пришлю лекарство. Зайди.

– Конечно! Ты не унывай особо то. Может, достанем сегодня.

– Ничего. Привет своим передавай. Сколько не был?

– Лет пять уже.

– А я два года. Изменилось, наверно, там все…

– Да.

– Ну, работай.

Максим вышел из цирка и так же решительно, как шел от

двадцать седьмой аптеки, пошел снова туда.

Подошел к старичку аптекарю.

– Я к вашему начальнику пройду.

– Пожалуйста, – любезно сказал аптекарь. – Вон в ту дверь. Он

как раз там.

Максим пошел к начальнику.

В кабинете заведующего никого не было. Была еще одна дверь,

Максим толкнулся в нее и ударил кого то по спине.

– Сейчас, – сказали за дверью.

Максим сел на стул и решил без змеиного яда не уходить.

Вошел низенький человек с усами, с гладко выбритыми – до

сияния – жирненькими щеками, опрятный, полненький, лет сорока.

– Что у вас?

– Вот. – Максим протянул ему рецепт. Сердце вдруг так

заколотилось, что стало больно в груди.

Заведующий повертел в руках рецепт.

– Не понимаю…

– Мне такое лекарство надо. – Максим поморщился – сердце

выбрыкивало нешуточным образом.

– У нас его нет.

– А мне надо. У меня мать помирает. – Максим смотрел на

заведующего не мигая: чувствовал, как глаза наполняются слезами.

– Но если нет, что же я могу сделать?

– А мне надо. Я не уйду отсюда, понял? Я вас всех ненавижу,

гадов!

Заведующий улыбнулся.

– Это уже серьезнее. Придется найти. – Он сел к телефону и,

набирая номер, с любопытством поглядывал на Максима. Максим успел

вытереть глаза и смотрел в окно. Ему стало стыдно, он жалел, что сказал

последнюю фразу.

– Алле! – заговорил заведующий. – Петрович? Здоров. Я это,

да. Слушай, у тебя нет… – Тут он сказал какое то непонятное слово. – Нет?

У Максима сдавило сердце.

– Да нужно тут… пареньку одному… Посмотри, посмотри…

Славный парень, хочется помочь.

Максим впился глазами в лицо заведующего. Заведующий

беспечно вытянул губы трубочкой – ждал.

– Да? Хорошо, тогда я подошлю его… Как дела то? Мгм…

Слушай, а что ты скажешь… А? Да что ты? Да ну?..

Пошел какой то непонятный треп: кто то заворовался, кого то

сняли и хотят судить. Максим смотрел в пол, чувствовал, что плачет, и ничего

не мог сделать – плакал. Он очень устал за эти два дня. Он молил бога, чтобы

заведующий подольше говорил, – может, к тому времени он перестанет

плакать, а то хоть сквозь землю проваливайся со стыда. А если сейчас вытереть

глаза, – значит, надо пошевелиться, и тогда заведующий глянет на него и

увидит, что он плачет.

«Вот морда!» – ругал он себя. Он любил сейчас заведующего,

как никого никогда, наверно, не любил.

Заведующий положил трубку, посмотрел на Максима. Максим

нахмурился, шаркнул рукавом бостонового пиджака по глазам и полез в

карман за сигаретой. Заведующий ничего не сказал, написал записку, встал…

Максим тоже встал.

– Вот по этому адресу… спросите Вадима Петровича. Не

отчаивайтесь, поправится ваша мама.

– Спасибо, – сказал Максим. Горло заложило, и получилось,

что Максим пискнул это «спасибо». Он нагнул голову и пошел из кабинета,

даже руки не подал начальнику.

«Вот же ж морда!» – поносил он себя. Ему было очень стыдно.

На другой день рано утром к Максиму забежал Игнатий. Внес с

собой шум и прохладу политых асфальтов.

– Максим!.. Я поехал! Вот яд то – достал.

Максим вскочил с кровати.

– Куда поехал?

– Домой! Вот яд…

– Так я тоже достал вчера. Флакон.

– Ну – два будет. Пригодится.

– Ты сейчас прямо едешь?

– Но. Будь здоров! Зайду попроведаю мать…

– Погоди, Игнат, я провожу тебя.

– Меня такси ждет…

– Я скоро.

– Давай. Только – одна нога здесь, другая – там! – орал

Игнатий. – Пятнадцать минут осталось. Жена сейчас икру мечет в вагоне.

– Она уже там? – Максим прыгал по комнате на одной ноге,

стараясь попасть в штанину.

– Там.

– Сейчас… мигом. Мы в магазин не успеем заскочить? Хотел

гостинцев матери…

– Да ты что! – взревел Игнатий. – Я что, по шпалам жену

догонять буду?!

– Ладно, ладно…

Побежали вниз, в такси.

– Друг, – взмолился Игнатий. – Десять минут до поезда… Жми

на всю железку. Плачу в трехкратном размере.

Машина рванула с места.

Жена ждала Игнатия у вагона. Оставалось полторы минуты.

– Игнатий, это… это черт знает что такое, – встретила она мужа

со слезами на глазах. – Я хотела чемоданы выносить.

– Порядок! – весело гудел Игнатий. – Максим, пока! Крошка,

цыпонька, в вагон.

Поезд тронулся.

– Будь здоров, Максим!

Максим пошел за вагоном.

– Игнат, передай матери: я, может, тоже скоро приеду. Не

забудь, Игнат!

– Не ет!

Максим остановился.

Поезд набирал ходу.

Максим опять догнал вагон Игнатия и еще раз крикнул:

– Не забудь, Игнат!

– Передам!

Уже расходились с перрона люди.

А Максим все стоял и смотрел вслед поезду.

…Уже никого почти не осталось на перроне, а Максим все

стоял. Смотрел в ту сторону, куда уехал Игнатий.

И разыгрались же кони в поле

И разыгрались же кони в поле,

Поископытили всю зарю.

Что они делают?

Чью они долю

Мыкают по полю?

Уж не мою ль?

Тихо в поле.

Устали кони…

Тихо в поле –

Зови, не зови.

В сонном озере, как в иконе, –

Красный оклад зари.

Минька учился в Москве на артиста.

Было начало лета. Сдали экзамен по мастерству.

Минька шел в общежитие, перебирал в памяти сегодняшний

день. Показался он хорошо, даже отлично. На душе было легко. Мерещилась

черт знает какая судьба – красивая. Силу он в себе чуял большую.

«Прочитаю за лето двадцать книг по искусству, – думал он, –

измордую классиков, напишу для себя пьесу из колхозной жизни – вот тогда

поглядим».

В общежитии его ждал отец, Кондрат Лютаев.

Кондрат ездил на курорт и по пути завернул к сыну. И теперь

сидел на его кровати – большой, загоревший, в бостоновом костюме, – ждал.

От нечего делать смотрел какой то иностранный журнал с картинками.

Слюнявил губой толстый прокуренный палец и перелистывал гладкие

тоненькие страницы. Когда попадались голые женщины, он внимательно

разглядывал их, поднимал массивную голову и смотрел на одного из

Минькиных товарищей, который лежал на своей кровати и читал. Подолгу

смотрел, пристально. Глаза у Кондрата неожиданно голубые – как будто не с

этого лица. Он точно хотел спросить что то, но не спрашивал. Опять слюнявил

палец и осторожно переворачивал страницу.

Кондрат Лютаев лет семь уж был председателем большущего

колхоза в степном Алтае. Дело поставил крепко, его хвалили, чем Кондрат в

душе сильно гордился. В прошлом году, когда Минька, окончив десятилетку,

ни с того ни с сего заявил, что едет учиться на артиста, они поругались.

Кондрат не понял сына, хотя честно пытался понять. «Да ты спроси у меня а! –

орал тогда Кондрат и стучал себя в грудь огромным, как чайник, кулаком. – Ты

у меня спроси: я их видел перевидел, этих артистов! Они к нам на фронте

каждую неделю приезжали. Все алкоголики! Даже бабы. И трепачи». Минька

уперся на своем, и они разошлись.

Минька удивился, увидев отца.

Кондрат криво усмехнулся, отложил в сторону журнал.

Поздоровались за руку. Обоим было малость неловко.

– Ну, как ты здесь? – спросил Кондрат.

– Нормально.

Некоторое время молчали.

– Тут у вас выпить то хоть можно? – спросил Кондрат,

оглядываясь на другого студента.

Тот понял это по своему:

– Сейчас займем где нибудь… Завтра стипуха.

Кондрат даже покраснел.

– Вы что, сдурели! Я ж не в том смысле! Я, мол, не попадет

вам, если мы тут малость выпьем?

– Вообще то не положено, – сказал Минька и улыбнулся.

Странно было видеть отца растерянным и в новом шикарном костюме. – В

исключительных случаях только…

– Ну и пошли! – Кондрат поднялся. – Скажете потом, что был

исключительный случай.

Пошли в магазин.

Кондрат чего то растрогался, начал брать все подряд: колбасу

дорогую, коньяк, шпроты… Рублей на сорок всего. Минька пытался

остановить его, но тот только говорил сердито: «Ладно, не твое дело».

А когда шли из магазина, разговорились. Неловкость

помаленьку проходила. Кондрат обрел обычный свой – снисходительный –

тон.

– Не забывай, когда знаменитым станешь, артист… Забудешь

небось?

– Что за глупости! Кого забуду?..

– Брось… Не ты первый, не ты последний. Надо, правда, сперва

знаменитым стать… А?

– Конечно.

Выпили вчетвером – пришел еще один товарищ Миньки.

Кондрат раскраснелся, снял свой бостоновый пиджак и сразу

как то раздался в ширину – под тонкой рубашкой угадывалось крупное,

могучее еще тело.

– Туго приходится? – расспрашивал он ребят.

– Ничего…

– Вижу, как ничего… Выпить даже нельзя, когда захочешь.

Тоскливо небось так жить? Другой раз с девкой бы прошелся, а тут – книжки

читать надо. А?

Ребята смеялись; им стало хорошо от коньяка. Минька

радовался, что отец пошел открыто на мировую. Может, кто ему втолковал на

курорте, что не все артисты – алкоголики. И что не пустое это дело, как он

думал.

– А я считаю – правильно! – басил Кондрат. – Раз приехали

учиться – учитесь. Девки от вас никуда не уйдут. И пить тоже еще рано – сопли

еще по колена… Я на Миньку в прошлом году обиделся… Я снимаю свой

упрек, Митрий. Учитесь. А если, скажем, у вас после окончания не будет

получаться насчет работы, приезжайте ко мне, будете работать в клубе.

Минька знает, какой у меня клуб – со столбами. Чем в Москве то ошиваться…

– Тять…

– Не то говорю? Ну ладно, ладно… Вы ж ученые, я забыл. А

хозяйство у меня!.. Вон Минька знает…

Потом Кондрат и Минька пошли на выставку – ВДНХ. Минька

вспомнил свой экзамен, и ему стало вдвойне хорошо.

– Вот ты, например, человек, – заговорил он, слегка

пошатываясь. – И мне сказали, что тебя надо сыграть. Но ведь ты – это же не я,

верно? Понимаешь?

– Понимаю. – Кондрат шел ровно, не шатался. – Тут дурак

поймет.

– Значит, я должен тебя изучить: характер твой, повадки,

походку… Все выходки твои, как у нас говорят.

– А то ты не знаешь?

– Я к примеру говорю.

– Ну ка, попробуй мою походку, – заинтересовался Кондрат.

– Господи! – воскликнул Минька. – Это ж пустяк! – Он вышел

вперед и пошел, как отец, – засунув руки в карманы брюк, чуть раскачиваясь,

неторопливо, крепко чувствуя под ногой землю.

Кондрат оглушительно захохотал.

– Похоже! – заорал он.

Прохожие оглянулись на них.

– Похоже ведь! – обратился к ним Кондрат, показывая на

Миньку. – Меня показывает – как я хожу.

Миньке стало неудобно.

– Молодец, – серьезно похвалил Кондрат. – Учись – дело будет.

– Да это что!.. Это не главное. – Минька был счастлив. –

Главное: донести твой характер, душу… А это, что я сейчас делал, – это

обезьянничанье. За это нас долбают.

– Пошто долбают?

– Потому что это не искусство. Искусство в том, чтобы… Вот я

тебя играю, так?

– Ну.

– И надо, чтобы в том человеке, который в конце концов

получится, были и я, и ты. Понял? Тогда я – художник…

– Счас пойдем глянем одного жеребца, – заговорил вдруг

Кондрат серьезно. – Жеребец на выставке стоит образцовый!.. – Он зло

сплюнул, покачал головой. – Буяна помнишь?

– Помню.

– Приезжала нынче комиссия смотреть – я его хотел на

выставку. Забраковали, паразиты. А сегодня прихожу на ВДНХ, смотрю: стоит

образцовый жеребец… Мне даже нехорошо сделалось. Какой же это

образцовый жеребец, мать бы их в душеньку! Это ж кролик против моего

Буяна. Я б его кулаком с одного раза на коленки уронил, такого образцового.

Минька представил Буяна, гордого вороного жеребца, и как то

тревожно, тихонько, сладко заныло сердце. Увидел он, как далеко далеко, в

степи, растрепав по ветру косматую гриву, носится в косяке полудикий

красавец конь. А заря на западе – вполнеба, как догорающий соломенный

пожар, и чертят ее – кругами, кругами черные стремительные тени, и не

слышно топота коней – тихо.

– Буяна помню, как же, – негромко сказал Минька. – Хороший

конь.

Кондрат долго молчал. Сощурил синие глаза и смотрел вперед

нехорошо – зло.

– Я его последнее время сам выхаживал, – заговорил он. –

Фикус ему в конюшню поставил – у него там как у невесты в горнице стало.

Как дите родное изучил его. Заржет черт те где, а я уж слышу. Забраковали!.. –

Кондрат замолчал. Ему было горько.

Минька тоже молчал. Расхотелось говорить об искусстве, не

думалось о славной, нарядной судьбе артиста… Охота стало домой. Захотелось

хлебнуть грудью степного полынного ветра… Притихнуть бы на теплом

косогоре и задуматься. А в глазах опять встала картина: несется в степи

вольный табун лошадей, и впереди, гордо выгнув тонкую шею, летит Буян. Но

удивительно тихо в степи.

– Да, – сказал он.

– Со всего края приезжали смотреть…

– Да ладно, чего уж теперь.

Образцовый жеребец стоял в образцовой конюшне, за

невысокой оградкой. Косил на людей большим нежно фиолетовым глазом,

настороженно вскидывал маленькую голову, стриг ухом.

Остановились около него.

– Этот?

– Но. – Кондрат смотрел на жеребца как на недоброго человека,

ехидные повадки которого хорошо изучил. – Он самый.