Текст книги "Полное собрание рассказов в одном томе."

Автор книги: Василий Шукшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 60 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]

Маруське – во!.. А это Ваське… Все тут живы здоровы?

Отец с матерью, для приличия снисходительно улыбаясь, с

интересом наблюдали за движениями сына – он все доставал и доставал из

чемоданов.

– Все здоровы. Мать вон только… – Отец протянул длинную

руку к сапогам, бережно взял один и стал щупать, мять, поглаживать

добротный хром. – Ничего товар… Васька износит. Мне уж теперь ни к чему

такие.

– Сам будешь носить. Вот Маруське еще на платье. – Игнатий

выложил все, присел на табурет. Табурет жалобно скрипнул под ним. – Ну,

рассказывайте, как живете? Соскучился без вас.

– Соскучился, так раньше бы приехал.

– Дела, тятя.

– Дела… – Отец почему то недовольно посмотрел на молодую

жену сына. – Какие уж там дела то!..

– Ладно тебе, отец, – сказала мать. – Приехал – и то слава богу.

Игнатию не терпелось рассказать о себе, и он воспользовался

случаем возразить отцу, который, судя по всему, не очень высоко ставил его

городские дела. Игнатий был борцом в цирке. В городе у него была хорошая

квартира, были друзья, деньги, красивая жена…

– Ты говоришь: «Какие там дела!» – заговорил Игнатий,

положив ногу на ногу и ласково глядя на отца. – Как тебе объяснить? Вот мы,

русские, крепкий ведь народишка! Посмотришь на другого – черт его знает!.. –

Игнатий встал, прошелся по комнате. – В плечах сажень, грудь как у жеребца

породистого, – силен! Но чтобы научиться владеть этой силой, освоить

технику, выступить где то на соревнованиях – это боже упаси! Он будет лучше

в одиночку на медведя ходить. Дикости еще много в нашем народе. О культуре

тела никакого представления. Физкультуры боится, как черт ладана. Я же

помню, как мы в школе профанировали ее. – С последними словами Игнатий

обратился к жене.

Как то однажды Игнатий набрел на эту мысль – о преступном

нежелании русского народа заниматься физкультурой, кому то высказал ее, его

поддержали. С тех пор он так часто распространялся об этом, что, когда сейчас

заговорил и все о том же, жена его заскучала и стала смотреть в окно.

– …Поэтому, тятя, как ты хошь думай, но дело у меня важное.

Может, поважнее Васькиного.

– Ладно, – согласился отец. Он слушал невнимательно. – Мать,

где там у нас?.. В лавку пойду.

– Погоди, – остановил его Игнатий. – Зачем в лавку?

Вкусив от сладостного плода поучений, он хотел было еще

поговорить о том, что надо и эту привычку бросать русским людям: чуть что –

сразу в лавку. Зачем, спрашивается? Но отец так глянул на него, что он сразу

отступился, махнул рукой, вытащил из кармана толстый бумажник, шлепнул

на стол:

– На́, деньги!

Отец обиженно приподнял косматые брови.

– Ты брось тут, Игнаха!.. Приехал в гости – значит, сиди

помалкивай. Что, у нас своих денег нету?

Игнатий засмеялся:

– Ладно, понял. Ты все такой же, отец.

…Сидели за столом, выпивали.

Старик Байкалов размяк, облапал узловатыми ладонями голову,

запел было:

Зачем сидишь до полуночи

У растворенного окна,

Ох, зачем сидишь…

Но замолчал. Некоторое время сидел, опустив на руки голову.

Потом сказал с неподдельной грустью:

– Кончается моя жизнь, Игнаха. Кончается! – Он ругнулся.

Жена Игнатия покраснела и отвернулась к окну. Игнатий сказал

с укором:

– Тятя!

– А ты, Игнат, другой стал, – продолжал отец, не обратив

никакого внимания на упрек сына. – Ты, конечно, не замечаешь этого, а мне

сразу видно.

Игнатий смотрел трезвыми глазами на отца, внимательно

слушал его странные речи.

– Ты давеча вытащил мне сапоги… Спасибо, сынок! Хорошие

сапоги…

– Не то говоришь, отец, – сказал Игнатий. – При чем тут

сапоги?

– Не обессудь, если не так сказал, – я старый человек. Ладно,

ничего. Васька скоро придет, брат твой… Здоровый он стал! Он тебя враз

сомнет, хоть ты и про физкультуру толкуешь. Ты жидковат против Васьки.

Куда там!..

Игнатий засмеялся; к нему вернулась его необидная веселая

снисходительность.

– Посмотрим, посмотрим, тятя.

– Давай еще по маленькой? – предложил отец.

– Нет, – твердо сказал Игнатий.

– А! Вот муж какой у тебя! – не без гордости заметил старик,

обращаясь к жене Игнатия. – Наша порода – Байкаловы. Сказал «нет» – значит,

все. Гроб! Я такой же был. Вот еще Васька придет. А еще у нас Маруська есть.

Та покрасивше тебя будет, хотя она, конечно, не расфуфыренная…

– Ты, отец, разговорился что то, – урезонила жена старика. –

Совсем уж из ума стал выживать. Черт те чего мелет. Не слушайте вы его,

брехуна.

– Ты лежи, мать, – беззлобно огрызнулся старик. – Лежи себе,

хворай. Я тут с людьми разговариваю, а ты нас перебиваешь.

Люся поднялась из за стола, подошла к комоду, стала

разглядывать патефонные пластинки. Ей, видно, было неловко.

Игнатий тоже встал. Завели патефон. Поставили «Грушицу».

Молчали. Слушали.

Старший Байкалов смотрел в окно, о чем то невесело думал.

Вечерело. Горели розовым нежарким огнем стекла домов. По

улице, поднимая пыль, с ревом прошло стадо. Корова Байкаловых подошла к

воротам, попробовала поддеть их рогом – не получилось. Она стояла и мычала.

Старик смотрел на нее и не двигался. Праздника почему то не получилось. А

он давненько поджидал этого дня – думал, будет большой праздник. А сейчас

сидел и не понимал: почему же не вышло праздника? Сын приехал какой то не

такой. В чем не такой? Сын как сын, подарки привез. И все таки что то не то.

Пришла Марья – рослая девушка, очень похожая на Игнатия.

Увидев брата, просияла радостной сдержанной улыбкой.

– Ну, здравствуй, здравствуй, красавица! – забасил Игнатий,

несколько бесцеремонно разглядывая взрослую сестру. – Ведь ты же невеста

уже!

– Будет тебе, – степенно сказала Марья и пошла знакомиться с

Люсей.

Старик Байкалов смотрел на все это, грустно сощурившись.

– Сейчас Васька придет, – сказал он. Он ждал Ваську. Зачем

ему нужно было, чтобы скорей пришел его младший сын, он не знал.

Молодые ушли в горницу и унесли с собой патефон. Игнатий

прихватил туда же бутылку красного вина и закуску.

– Выпью с сестренкой, была не была!

– Давай, сынок, это ничего. Это полезно, – миролюбиво сказал

отец.

Начали приходить бывшие друзья и товарищи Игнатия. Тут то

бы и начаться празднику, а праздник все не наступал. Приходили, здоровались

со стариком и проходили в горницу, заранее улыбаясь. Скоро там стало шумно.

Гудел могучий бас Игнатия, смеялись женщины, дребезжал патефон. Двое

дружков Игнатия сбегали в лавку и вернулись с бутылками и кульками.

«Сейчас Васька придет», – ждал старик. Не было у него на

душе праздника – и все тут.

Пришел наконец Васька – огромный парень с открытым

крепким лицом, загорелый, грязный. Васька походил на отца, смотрел так же –

вроде угрюмо, а глаза добрые.

– Игнашка приехал, – встретил его отец.

– Я уж слышал, – сказал Васька, улыбнулся и тряхнул русыми

спутанными волосами. Сложил в угол какие то железяки, выпрямился.

Старик поднялся из за стола, хотел идти в горницу, но сын

остановил его:

– Погоди, тять, дай я хоть маленько ополоснусь. А то неудобно

даже.

– Ну, давай, – согласился отец. – А то верно – он нарядный

весь, как этот… как артист.

И тут из горницы вышел Игнатий с женой.

– Брательник! – заревел Игнатий, растопырив руки. – Васька! –

И пошел на него.

Васька покраснел, как девица, засмеялся, переступил с ноги на

ногу.

Игнатий обнял его.

– Замараю, слушай. – Васька пытался высвободиться из

объятий брата, но тот не отпускал.

– Ничего о!.. Это трудовая грязь, братка. Дай поцелую тебя,

окаянная душа! Соскучился без вас.

Братья поцеловались.

Отец смотрел на сыновей, и по щекам его катились слезы. Он

вытер их и громко высморкался.

– Он тебе подарки привез, Васька, – громко сказал отец,

направляясь к чемоданам.

– Брось, тятя, какие подарки! Ну, давай, что ты должен делать

то? Умываться? Умывайся скорей. Выпьем сейчас с тобой. Вот! Видела

Байкаловых? – Игнатий легонько подтолкнул жену к брату. – Знакомьтесь.

Васька покраснел пуще прежнего: не знал – подавать яркой

женщине грязную руку или нет. Люся сама взяла его руку и крепко пожала.

– Он у нас стеснительный, – пояснил отец.

Васька осторожно кашлянул в кулак, негромко, коротко

засмеялся; он готов был провалиться сквозь землю от таких объяснений отца.

– Тятя… скажет тоже.

– Иди умывайся, – сказал отец.

– Да, пойду маленько… того…

Васька пошел в сени. Игнатий двинулся за ним.

– Пойдем, полью тебе по старой памяти!

Отец тоже вышел на улицу.

Умываться решили идти на Катунь – она протекала под боком,

за огородами.

– Искупаемся? – предложил Игнатий и похлопал себя ладонями

по могучей груди.

Шли огородами по извилистой, едва приметной тропке в

буйной картофельной ботве.

– Ну как живете то? – басил Игнатий, шагая вразвалку между

отцом и братом.

Васька опять коротко засмеялся. Он как то странно смеялся: не

то смеялся, не то покашливал смущенно. Он был очень рад брату.

– Ничего.

– Хорошо живем! – воскликнул отец. – Не хуже городских.

– Ну и слава богу! – с чувством сказал Игнатий. – Василий, ты,

говорят, нагулял тут силенку?

Василий опять засмеялся:

– Какая силенка!.. Скажешь тоже. Как ты то живешь?

– Я хорошо, братцы! Я совсем хорошо. Как жена моя вам?

Тять?

– Ничего. Я в них не шибко понимаю, сынок. Вроде ничего.

– Хорошая баба, – похвалил Игнатий. – Человек хороший.

– Шибко нарядная только. Зачем так?

Игнатий оглушительно захохотал.

– Обыкновенно одета! По городскому, конечно. Поотстали вы в

этом смысле.

– Чего то ты много хохочешь, Игнат, – заметил старик. – Как

дурак какой.

– Рад, поэтому смеюсь.

– Рад… Мы тоже рады, да не ржем, как ты. Васька вон не рад,

что ли?

– Ты когда жениться то будешь, Васька? – спросил Игнатий.

– Он сперва в армию сходит, – сказал отец.

– Ты это… когда пойдешь в армию, сразу записывайся в

секцию, – посоветовал старший брат. – Я же так начал. Тренер толковый

попадется – можешь вылезти.

Васька слушал, неопределенно улыбался.

Пришли к реке.

Игнатий первый скинул одежду, обнажив свое красивое

тренированное тело, попробовал ногой воду, тихонько охнул.

– Мать честная! Вот это водичка.

– Что? – Васька тоже разделся. – Холодная?

– Ну ка, ну ка? – заинтересовался Игнатий. Подошел к Ваське и

стал его похлопывать и осматривать со всех сторон, как жеребца.

Васька терпеливо стоял, смотрел в сторону, беспрерывно

поправляя трусы, посмеивался.

– Есть, – заключил Игнатий. – Давай попробуем?

– Да ну! – Васька недовольно тряхнул волосами.

– А чего, Васька? Поборись! – Отец с упреком смотрел на

младшего.

– Бросьте вы, на самом деле, – упрямо и серьезно сказал

Васька. – Чего ради сгребемся тут? На смех людям?

– Тьфу! – рассердился отец. – Ты втолкуй ему, Игнат, ради

Христа! Он какой то телок у нас – всего стесняется.

– А чего тут стесняться то? Если бы мы какие нибудь дохлые

были, тогда действительно стыдно.

– Объясни вот ему!

Васька нахмурился и пошел к воде. Сразу окунулся и поплыл,

сильно загребая огромными руками; вода вскипала под ним.

– Силен! – с восхищением сказал Игнатий.

– Я ж тебе говорю!

Помолчали, глядя на Ваську.

– Он бы тебя уложил.

– Не знаю, – не сразу ответил Игнатий. – Силы у него больше –

это ясно.

Отец сердито высморкался на песок.

Игнатий постоял еще немного и тоже полез в воду.

А отец пошел ниже по реке, куда выплывал Васька.

Когда Васька вышел на берег, они о чем то негромко и горячо

заговорили. Отец доказывал свое, даже прижимал к груди руки, Васька бубнил

свое. Когда Игнатий доплыл к ним, они замолчали.

Игнатий вылез из воды и задумчиво стал смотреть на далекие

синие горы, на многочисленные острова.

– Катунь матушка, – негромко сказал он.

Васька и отец тоже посмотрели на реку.

На той стороне, на берегу, сидела на корточках баба с высоко

задранной юбкой, колотила вальком по белью, ослепительно белели ее тупые

круглые коленки.

– Юбку то спусти маленько, эй! – крикнул старик.

Баба подняла голову, посмотрела на Байкаловых и продолжала

колотить вальком по белью.

– Вот халда! – с восхищением сказал старик. – Хоть бы хны ей.

Братья стали одеваться.

Хмель у Игнатия прошел. Ему что то грустно стало.

– Чего ты такой? – спросил Васька, у которого, наоборот, было

очень хорошее настроение.

– Не знаю. Так просто.

– Не допил, поэтому, – пояснил старик. – Ни два, ни полтора

получилось.

– Черт его знает! Не обращайте внимания. Давайте посидим,

покурим…

Сели на теплые камни. Долго молчали, глядя на быстротекущие

волны. Они лопотали у берега что то свое, торопились.

Солнце село на той стороне, за островами. Было тихо. Только

всплескивали волны, кипела река, да удары валька по мокрому белью – гулкие,

смачные – разносились над рекой.

Трое смотрели на родную реку, думали каждый свое.

Игнатий присмирел. Перестал хохотать, не басил.

– Что, Вася? – негромко спросил он.

– Ничего. – Васька бросил камешек в воду.

– Все пашешь?

– Пашем.

Игнатий тоже бросил в воду камень. Помолчали.

– Жена у тебя хорошая, – сказал Васька. – Красивая.

– Да? – Игнатий оживился, с любопытством, весело посмотрел

на брата. Сказал неопределенно: – Ничего. Тяте вон не нравится.

– Я не сказал, что не нравится, чего ты зря? – Старик

неодобрительно посмотрел на Игнатия. – Хорошая женщина. Только, я считаю,

шибко фартовая.

Игнатий захохотал.

– А ты знаешь, что такое фартовая то?

Отец отвернулся к реке, долго молчал – обиделся. Потом

повернулся к Ваське и сказал сердито:

– Зря ты не поборолся с ним.

– Вот привязался! – удивился Васька. – Ты что?

– Заело что то тятю, – сказал Игнатий, – что то не нравится ему.

– Что мне не нравится? – повернулся к нему отец.

– Не знаю. На душе у тебя что то не так, я же вижу.

– Ну и видь! Ты шибко умный стал, прямо спасу нет. Все ты

видишь, все понимаешь!

– Будет вам! – сказал Васька. – Чего взялись? Нашли время.

– Да ну его! – Отец засморкался и полез за кисетом. – Приехал,

расхвастался тут, подарков навез… подумаешь!

– Тять, да ты что в самом деле?!

Игнатий даже привстал от удивления. Васька незаметно

толкнул его в бок – не лезь. Игнатий сел и вопросительно посмотрел на Ваську.

Тот поднялся, отряхнул песок со штанов, посмотрел на отца.

– Пошли? Тять…

– У тебя деньги есть? – спросил тот.

– Есть. Пошли…

Старик поднялся и, не оглядываясь, пошел первым по тропке,

ведущей к огородам.

– Чего он? – Игнатия не на шутку встревожило настроение

отца.

– Так… Ждал тебя долго. Сейчас пройдет. Песню спой с ним

какую нибудь. – Васька улыбнулся.

– Какую песню? Я их перезабыл все. А ты поешь с ним песни?

– Да я ж шутейно. Я сам не знаю, чего он… Пройдет.

Опять шли по огородам друг за другом, молчали. Игнатий шел

за отцом, смотрел на его сутулую спину и думал почему то о том, что правое

плечо у отца ниже левого, – раньше он не замечал этого.

Одни

Шорник Антип Калачиков уважал в людях душевную чуткость

и доброту. В минуты хорошего настроения, когда в доме устанавливался

относительный мир, Антип ласково говорил жене:

– Ты, Марфа, хоть и крупная баба, а бестолковенькая.

– Эт почему же?

– А потому… Тебе что требуется? Чтобы я день и ночь только

шил и шил? А у меня тоже душа есть. Ей тоже попрыгать, побаловаться охота,

душе то.

– Плевать мне на твою душу.

– Эх х…

– Чего «эх»? Чего «эх»?

– Так… Вспомнил твоего папашу кулака, царство ему небесное.

Марфа, грозная, большая Марфа, подбоченившись, строго

смотрела сверху на Антипа. Сухой, маленький Антип стойко выдерживал ее

взгляд.

– Ты папашу моего не трожь… Понял?

– Ага, понял, – кротко отвечал Антип.

– То то.

– Шибко уж ты строгая, Марфынька. Нельзя так, милая:

надсадишь сердечушко свое и помрешь.

Марфа за сорок лет совместной жизни с Антипом так и не

научилась понимать: когда он говорит серьезно, а когда шутит.

– Вопчем, шей.

– Шью, матушка, шью.

В доме Калачиковых жил неистребимый крепкий запах

выделанной кожи, вара и дегтя. Дом был большой, светлый. Когда то он

оглашался детским смехом, потом, позже, бывали здесь и свадьбы, бывали и

скорбные ночные часы нехорошей тишины, когда зеркало завешено и слабый

свет восковой свечи – бледный и немощный – чуть чуть высвечивает глубокую

тайну смерти. Много всякого было. Антип Калачиков со своей могучей

половиной вывел к жизни двенадцать человек детей. А всего у них было

восемнадцать.

Облик дома менялся с годами, но всегда неизменным оставался

рабочий уголок Антипа – справа от печки, за перегородкой. Там Антип шил

сбруи, уздечки, седелки, делал хомуты. И там же, на стене, висела его заветная

балалайка. Это была страсть Антипа, это была его бессловесная глубокая

любовь всей жизни – балалайка. Антип мог часами играть на ней, склонив на

бочок голову, – и непонятно было: то ли она ему рассказывает что то очень

дорогое, давно забытое им, то ли он передает ей свои неторопливые

стариковские думы. Он мог сидеть так целый день, и сидел бы, если бы не

бдительная Марфа. Марфе действительно нужно было, чтобы он целыми

днями только шил и шил: страсть как любила деньги, тряслась над копейкой.

Она всю жизнь воевала с Антиповой балалайкой. Один раз дошло до того, что

она в гневе кинула ее в огонь, в печку. Побледневший Антип стоял и смотрел,

как она горит. Балалайка вспыхнула сразу, точно берестинка. Ее стало

коробить… Трижды простонала она почти человеческим стоном – лопнули

струны – и умерла. Антип пошел во двор, взял топор и изрубил на мелкие

кусочки все заготовки хомутов, все сбруи, седла и уздечки. Рубил молча,

аккуратно. На скамейке. Перетрусившая Марфа не сказала ни слова. После

этого Антип пил неделю, не заявляясь домой. Потом пришел, повесил на стену

новую балалайку и сел за работу. Больше Марфа никогда не касалась

балалайки. Но за Антипом следила внимательно: не засиживалась у соседей

подолгу, вообще старалась не отлучаться из дома. Знала: только она за порог,

Антип снимает балалайку и играет – не работает.

Как то раз, осенним вечером, сидели они – Антип в своем

уголке, Марфа – у стола с вязаньем.

Молчали.

Во дворе слякотно, дождик идет. В доме тепло и уютно.

Антип молоточком заколачивает в хомут медные гвоздочки:

тук тук, тук тук, тук тук тук…

Отложила Марфа вязанье, о чем то задумалась, глядя в окно.

Тук тук, тук тук – постукивает Антип. И еще тикают ходики, причем как то

так, что кажется, что они вот вот остановятся. А они не останавливаются.

В окна мягко и глуховато сыплет горстями дождь.

– Чего пригорюнилась, Марфынька? – спросил Антип. – Все

думаешь, как деньжат побольше скопить?

Марфа молчит, смотрит задумчиво в окно. Антип глянул на

нее.

– Помирать скоро будем, так что думай не думай. Думай не

думай – сто рублей не деньги. – Антип любил поговорить, когда работал. – Я

вот всю жизнь думал и выдумал себе геморрой. Работал! А спроси: чего

хорошего видел? Да ничего. Люди хоть сражались, восстания разные

поднимали, в Гражданской участвовали, в Отечественной… Хоть уж погибали,

так героически. А тут как сел с тринадцати годков, так и сижу – скоро семисит

будет. Вот какой терпеливый! Теперь: за что я, спрашивается, работал? Насчет

денег никогда не жадничал, мне наплевать на них. В большие люди тоже не

вышел. И специальность моя скоро отойдет даже: не нужны будут шорники.

Для чего же, спрашивается, мне жизнь была дадена?

– Для детей, – серьезно сказала Марфа.

Антип не ждал, что она поддержит разговор. Обычно она

обрывала его болтовню каким нибудь обидным замечанием.

– Для детей? – Антип оживился. – С одной стороны, правильно,

конечно, а с другой – нет, неправильно.

– С какой стороны неправильно?

– С той, что не только для детей надо жить. Надо и самим для

себя немножко.

– А чего бы ты для себя то делал?

Антип не сразу нашелся, что ответить на это.

– Как это «чего»? Нашел бы чего… А может, в музыканты бы

двинул. Приезжал ведь тогда человек из города, говорил, что я самородок. А

самородок – это кусок золота – редкость, я так понимаю. Сейчас я кто?

Обыкновенный шорник, а был бы, может…

– Перестань уж!.. – Марфа махнула рукой. – Завел – противно

слушать.

– Значит, не понимаешь, – вздохнул Антип.

Некоторое время молчали.

Марфа вдруг всплакнула… Вытерла платочком слезы и сказала:

– Разлетелись наши детушки по всему белому свету.

– Что же им, около тебя сидеть всю жизнь? – заметил Антип.

– Хватит стучать то! – сказала вдруг Марфа. – Давай посидим,

поговорим про детей.

Антип усмехнулся, отложил молоток.

– Сдаешь, Марфа, – весело сказал он. – А хочешь, я тебе

сыграю, развею тоску твою?

– Сыграй, – разрешила Марфа.

Антип вымыл руки, лицо, причесался.

– Дай новую рубашенцию.

Марфа достала из ящика новую рубаху. Антип надел ее,

подпоясался ремешком. Снял со стены балалайку, сел в красный угол,

посмотрел на Марфу…

– Начинаем наш концерт!

– Ты не трепись только, – посоветовала Марфа.

– Сейчас вспомним всю нашу молодость, – хвастливо сказал

Антип, настраивая балалайку. – Помнишь, как тогда на лужках хороводы

водили?

– Помню, чего же мне не помнить. Я как нибудь помоложе

тебя.

– На сколько? На три недели с гаком?

– Не на три недели, а на два года. Я тогда еще совсем

молоденькая была, а ты уж выкобенивался.

Антип миролюбиво засмеялся:

– Я мировой все таки парень был! Помнишь, как ты за мной

приударяла?

– Кто? Я, что ли? Господи!.. А на кого это тятя покойничек

кобелей спускал? Штанину то кто у нас в ограде оставил?

– Штанина, допустим, была моя…

Антип подкрутил последний колочек, склонил маленькую

голову на плечо, ударил по струнам… Заиграл. И в теплую пустоту и сумрак

избы полилась тихая светлая музыка далеких дней молодости. И припомнились

другие вечера, и хорошо и грустно сделалось, и подумалось о чем то главном в

жизни, но так, что не скажешь, что же есть это главное.

Не шей ты мне, ма амынька,

Красный сарафа ан, –

запел тихонечко Антип и кивнул Марфе. Та поддержала:

Не входи, родимая,

Попусту в изъян…

Пели не так чтобы очень уж стройно, но обоим сделалось

удивительно хорошо. Вставали в глазах забытые картины. То степь

открывалась за родным селом, то берег реки, то шепотливая тополиная рощица

припоминалась, темная и немножко жуткая… И было что то сладко волнующее

во всем этом. Не стало осени, одиночества, не стало денег, хомутов…

Потом Антип заиграл веселую. И пошел по избе мелким бесом,

игриво виляя костлявыми бедрами.

Ох, там, ри та там,

Ритатушеньки мои,

Походите, погуляйте.

Па ба луй тися!

Антип был трогательно смешон в своем веселье. Он стал

подпрыгивать… Марфа засмеялась, потом всплакнула, но тут же вытерла

слезы и опять засмеялась:

– Хоть бы уж не выдрючивался, господи!.. Ведь смотреть не на

что, а туда же.

Антип сиял. Маленькие умные глазки его светились озорным

блеском.

Ох, Марфа моя, ох, Марфынька,

Укоряешь ты меня за напраслинку!

– А помнишь, Антип, как ты меня в город на ярманку возил?

Антип кивнул головой:

Ох, помню, моя,

Помню, Марфынька,

Ох, хаханечки ха ха,

Чечевика с викою!

– Дурак же ты, Антип! – ласково сказала Марфа. – Плетешь

черт те чего.

Ох, Марфушечка моя, –

Радость всенародная…

Марфа так и покатилась.

– Ну, не дурак ли ты, Антип!

Ох, там, ри та там,

Ритатушеньки мои!

– Сядь, споем какую нибудь, – сказала Марфа, вытирая слезы.

Антип слегка запыхался… Улыбаясь, смотрел на Марфу.

– А? А ты говоришь: Антип у тебя плохой!

– Не плохой, а придурковатый, – поправила Марфа.

– Значит, не понимаешь, – сказал Антип, нисколько не

обидевшись за такое уточнение. Сел. – Мы могли бы с тобой знаешь как

прожить! Душа в душу. Но тебя замучили окаянные деньги. Не сердись,

конечно.

– Не деньги меня замучили, а нету их – вот что мучает то.

– Хватило бы… брось, пожалуйста. Но не будем. Какую

желаете, мадемуазель фрау?

– Про Володю молодца.

– Она тяжелая, ну ее!

– Ничего. Я поплачу хоть маленько.

Ох, не вейти ися чайки над морем, –

запел Антип, –

Вам некуда, бедненьким, сесть.

Слетайте в Сибирь, край далекий,

Снесите печальну я весть.

Антип пел задушевно, задумчиво. Точно рассказывал:

Ох, в двенадцать часов темной но очий

Убили Володю молодца а.

Наутро отец с младшим сыном…

Марфа захлюпала.

– Антип, а Антип!.. Прости ты меня, если я чем нибудь тебя

обижаю, – проговорила она сквозь слезы.

– Ерунда, – сказал Антип. – Ты меня тоже прости, если я

виноватый.

– Играть тебе не даю…

– Ерунда, – опять сказал Антип. – Мне дай волю – я день и ночь

согласен играть. Так тоже нельзя. Я понимаю.

– Хочешь, читушечку тебе возьмем?

– Можно, – согласился Антип.

Марфа вытерла слезы, встала.

– Иди пока в магазин, а я ужин соберу.

Антип надел брезент и стоял посреди избы, ждал, когда Марфа

достанет из глубины огромного сундука, из под тряпья разного, деньги. Стоял

и смотрел на ее широкую спину.

– Вот еще какое дело, – небрежно начал он, – она уж старенькая

стала… надо бы новую. А в магазин вчера только привезли. Хорошие! Давай –

заодно куплю.

– Кого? – Марфина спина перестала двигаться.

– Балалайку то.

Марфа опять задвигалась. Достала деньги, села на сундук и

стала медленно и трудно отсчитывать. Шевелила губами и хмурилась.

– Она же у тебя играет еще, – сказала она.

– Там треснула досочка одна… дребезжит.

– А ты заклей. Возьми да варом аккуратненько…

– Разве можно инструмент варом? Ты что, бог с тобой!

Марфа замолчала. Снова стала считать деньги. Вид у нее был

строгий и озабоченный.

– На. – Она протянула Антипу деньги. В глаза ему не смотрела.

– На четвертинку только? – У Антипа отвисла нижняя губа. –

Да а…

– Ничего, она еще у тебя поиграет. Вон как хорошо сегодня

играла!

– Эх, Марфа!.. – Антип тяжело вздохнул.

– Что «эх»? Что «эх»?

– Так… проехало. – Антип повернулся и пошел к двери.

– А сколько она стоит то? – спросила вдруг Марфа сурово.

– Да она стоит то копейки! – Антип остановился у порога. –

Рублей шесть по новым ценам.

– На́. – Марфа сердито протянула ему шесть рублей.

Антип подошел к жене скорым шагом, взял деньги и молча

вышел: разговаривать или медлить было опасно – Марфа легко могла

раздумать.

Критики

Деду было семьдесят три, Петьке, внуку, – тринадцать. Дед был

сухой и нервный и страдал глухотой. Петька, не по возрасту самостоятельный

и длинный, был стыдлив и упрям. Они дружили.

Больше всего на свете они любили кино. Половина дедовой

пенсии уходила на билеты. Обычно, подсчитав к концу месяца деньги, дед

горько и весело объявлял Петьке:

– Ухайдакали мы с тобой пять рубликов.

Петька для приличия делал удивленное лицо.

– Ничего, прокормют, – говорил дед (имелись в виду отец и

мать Петьки. Дед Петьке доводился по отцу). – А нам с тобой это для пользы.

Садились всегда в первый ряд: дешевле, и потом, там дед

лучше слышал. Но все равно половину слов он не разбирал, а догадывался по

губам актеров. Иногда случалось, что дед вдруг ни с того ни с сего начинал

хохотать. А в зале никто не смеялся. Петька толкал его в бок и сердито шипел:

– Ты чего? Как дурак…

– А как он тут сказал? – спрашивал дед.

Петька шепотом пересказывал деду в самое ухо:

– Не снижая темпов.

– Хе хе хе, – негромко смеялся дед уже над собой. – А мне не

так показалось.

Иногда дед плакал, когда кого нибудь убивали невинного.

– Эх вы… люди! – горько шептал он и сморкался в платок.

Вообще он любил высказаться по поводу того, что видел на

экране. Когда там горячо целовались, например, он усмехался и шептал:

– От черти!.. Ты гляди, гляди… Хэх!

Если дрались, дед, вцепившись руками в стул, напряженно и

внимательно следил за дракой (в молодости, говорят, он охотник был

подраться. И умел).

– Нет, вон тот не… это… слабый. А этот ничего, верткий.

Впрочем, фальшь чуял.

– Ну у, – обиженно говорил он, – это они понарошке.

– Так кровь же идет, – возражал Петька.

– Та а… кровь. Ну и что? Нос, он же слабый: дай потихоньку, и

то кровь пойдет. Это не в том дело.

– Ничего себе не в том!

– Конечно, не в том.

На них шикали сзади, и они умолкали.

Спор основной начинался, когда выходили из клуба. Особенно

в отношении деревенских фильмов дед был категоричен до жестокости.

– Хреновина, – заявлял он. – Так не бывает.

– Почему не бывает?

– А что, тебе разве этот парень глянется?

– Какой парень?

– С гармошкой то. Который в окно то лазил.

– Он не лазил в окно, – поправлял Петька; он точно помнил все,

что происходило в фильме, а дед путал, и это раздражало Петьку. – Он только к

окну лез, чтобы спеть песню.

– Ну, лез. Я вон один раз, помню, полез было…

– А что, он тебе не глянется?

– Кто?

– Кто кто!.. Ну парень то, который лез то. Сам же заговорил про

него.

– Ни вот на столько. – Дед показывал кончик мизинца. – Ваня

дурачок какой то. Поет и поет ходит… У нас Ваня дурачок такой был – все пел

ходил.

– Так он же любит! – начинал нервничать Петька.

– Ну и что, что любит?

– Ну и поет.

– А?

– Ну и поет, говорю!

– Да его бы давно на смех подняли, такого! Ему бы проходу не

было. Он любит… Когда любют, то стыдятся. А этот трезвонит ходит по всей

деревне… Какая же дура пойдет за него! Он же несурьезный парень. Мы вон,

помню: поглянется девка, так ты ее за две улицы обходишь – потому что

совестно. Любит… Ну и люби на здоровье, но зачем же…

– Чего – зачем?

– Зачем же людей то смешить? Мы вон, помню…

– Опять «мы, мы». Сейчас же люди то другие стали!

– Чего это они другие то стали? Всегда люди одинаковые. Ты у

нас много видел таких дурачков?

– Это же кино все таки. Нельзя же сравнивать.

– Я и не сравниваю. Я говорю, что парень непохожий, вот и все,

– стоял на своем дед.

– Так всем же глянется! Смеялись же! Я даже и то смеялся.

– Ты маленький ишо, поэтому тебе все смешно. Я вот небось не

засмеюсь где попало.

Со взрослыми дед редко спорил об искусстве – не умел.

Начинал сразу нервничать, обзывался.

Один раз только крепко схлестнулся он со взрослыми, и этот то

единственный раз и навлек на его голову беду.

Дело было так.

Посмотрели они с Петькой картину – комедию, вышли из клуба

и дружно разложили ее по косточкам.

– И ведь что обидно: сами ржут, черти (актеры), а тут сидишь –

хоть бы хны, даже усмешки нету! – горько возмущался дед. – У тебя была

усмешка?

– Нет, – признался Петька. – Один раз только, когда они с

машиной перевернулись.

– Ну вот! А ведь мы же деньги заплатили – два рубля по

старому! А они сами посмеялись, и все.

– Главное, пишут: «Комедия».

– Комедия!.. По зубам за такую комедию надавать.

Пришли домой злые.

А дома в это время смотрели по телевизору какую то

деревенскую картину. К ним в гости приехала Петькина тетя, сестра матери

Петьки. С мужем. Из города. И вот все сидят и смотрят телевизор. (Дед и

Петька «не переваривали» телевизор. «Это я, когда еще холостым был, а брат

Микита женился, так вот я любил к ним в горницу через щелочку

подглядывать. Так и телевизор ихний: все вроде как подглядываешь», – сказал

дед, посмотрев пару раз телевизионные передачи.)

Вот, значит, сидят все, смотрят.

Петька сразу ушел в прихожую учить уроки, а дед остановился

за всеми, посмотрел минут пять на телевизорную мельтешню и заявил:

– Хреновина. Так не бывает.

Отец Петьки обиделся.

– Помолчи, тять, не мешай.

– Нет, это любопытно, – сказал городской вежливый мужчина.