Текст книги "Жертвы Северной войны (СИ)"

Автор книги: Варвара Мадоши

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

– У вас двадцать минут, – сказал охранник, закрывая за Мари дверь.

– Спасибо, – ответила Мари уже в пустоту.

Несколько секунд они молчали. Жозефина с улыбкой разглядывала Мари, Мари разглядывала Жозефину. Потом Мари сказала:

– Знаете что, я, пожалуй, сяду. Ноги затекли.

Отодвинула стул и села. Стул оказался дьявольски неудобным – по крайней мере, для нее. И низким. Непонятно, как потом с него вставать.

– Ну вот я тебя и вижу живьем, – сказала Жозефина. – Очень приятно, Мари. Ты здорово похожа на своего отца.

– Спасибо, – ответила Мари. – К сожалению, я плохо помню родителей.

– Мне очень жаль, что я не знала о твоем существовании. Я всегда не слишком хорошо ладила с детьми, но ради ребенка Жана я бы постаралась. Я ведь всегда очень его любила, знаешь ли.

– И поэтому вы попытались меня убить? – спросила Мари. Спросила без гнева: ей действительно было интересно.

– И ты туда же… – вздохнула Жозефина. – Из чего я заключаю, что эти умницы-аналитики мне не поверили. А ведь я рассказывала им все абсолютно честно. Поименные списки организации?.. Пожалуйста. И где лежат, и кого сама помню. Источники финансирования?.. С премоим удовольствием. Зарубежные контакты – все как на духу! И насчет тебя я тоже говорила правду: Мари, мне и в страшном сне не привиделось бы, чтобы я – и вдруг приказала тебя убить! Ну, сама подумай, не глупость ли это?.. Чем ты можешь мне помешать, повредить?.. Чего ты знала такого, чего весь Маринбург не знал?.. А вместе с тем, уничтожить дочь Жана – да ни за что на свете! Я бы тебя холила и лелеяла, честное слово. Это он порвал со мной всякие отношения, а не я с ним.

– Порвал отношения? – спросила Мари удивленно.

– Ты действительно хочешь узнать?.. – Жозефина улыбнулась. – Поверь, тебе подоплека нашей ссоры не понравится. Косвенно, именно из-за нее ты осталась сиротой и была вынуждена жить в приюте… сколько?..

– Восемь лет.

– Вот видишь… восемь лет. Впрочем, одержи верх я, тебя вообще бы на свете не было, скорее всего.

– Вы поссорились из-за мамы! – догадалась Мари.

– Разумеется, – Жозефина склонила голову. – Довольно частая ситуация в семьях, не находишь?.. Признаюсь честно: мне активно не нравилась Леона. Я считала ее абсолютно неподходящей партией для Жана… дело житейское, как говорится. С годами я поняла допущенную ошибку и больше ее не повторила бы. Вот только поезд ушел. Твой отец ни в какую не желал восстанавливать связь. Так что… я не пыталась тебя убить, девочка. Да, мои люди действительно следили за тобой – но они тебя охраняли. Там, в Нэшвилле, когда в тебя стреляли, а вместо этого попали в какого-то шахтера…

– Да… – напряженно произнесла Мари.

– То, что стрелявшего вообще заметили – заслуга моего человека. Если бы не он, тот убийца, завершил бы свое дело, ибо был профи высшего класса. Лучший в Столице – отчасти потому, что, насколько я знаю, работает не столько за деньги, а за верность.

Мари напряглась.

– Имя «Максим Дигори» тебе что-нибудь говорит? – спросила Жозефина. – А «Золотая печать»?

Мари ощутила сильное головокружение, даже что-то вроде тошноты, потом озноб, и токсикоз тут был не при чем. В груди стало холодно. О господи, как же она все-таки была права, когда не хотела ехать в Столицу! Зачем только она позволила Эдварду и Уинри привезти ее сюда!.. Хотя нет, если они достали ее и в Нэшвилле… Но… как так, ведь три года назад Старый Джо сказал, что они ее отпустят?!.. Ведь он сказал: «Уезжай, малышка, как можно быстрее, и не возвращайся – и о тебе забудут!»

– Вы рассказали об этом на допросе? – быстро спросила Мари.

– Разумеется, – кивнула Жозефина. – Рассказала. Мне не слишком поверили… сначала. Потом пришел этот симпатичный ребенок, который меня курирует, и вот он поверил сразу. Кстати, показатель, что не только я занималась опытами на детях.

Под потолком зашипело – сработал динамик.

– Прошу вас на эту тему не продолжать, – произнес суховатый женский голос, и тотчас отключился.

– Вот, – усмехнулась Жозефина. – И так всегда, когда речь заходит о чем-то интересном… Интересно, она имела в виду то или это?.. – она с юмором посмотрела на Мари. – Ну ладно, я уверена, что, раз уж действительно поведала обо всем, что знала, и даже обо всем, чего не знала, тебя будут охранять надлежащим образом и именно от того, от кого надо. А я действительно только защищала тебя, девочка. Мне бы неприятно было только что узнать о своей племяннице – и сразу потерять ее.

Она замолчала. Мари тоже не спешила говорить.

– Может быть, ты хочешь меня о чем-то еще спросить? – улыбнулась Жозефина. – Все меня о чем-то спрашивают. Нет?.. Тогда спрошу я. Ты, кажется, вышла замуж? – она указала на обручальное кольцо Мари.

– Если вы следили за мной, то должны знать, – пожала Мари плечами.

– После Нэшвилла – нет. Твой «инспектор», – Жозефина насмешливой интонацией выделила слово «инспектор», – принял достаточно серьезные меры. Ты, наверное, обо всех и не знаешь. Мы не смогли тебя обнаружить. Впрочем, простой арифметический подсчет подсказывает, что ты была беременна уже в Нэшвилле. Кто-то, эвакуированный из Маринбурга?.. Один из шахтеров?

Мари сжала руки на коленях.

– Альфонс Элрик. Вам это имя должно быть знакомо.

– О! – Жозефина расплылась в прямо-таки неудержимой улыбке. – Прости, девочка, просто это довольно-таки забавно. Кстати… а колечко-то знакомое. Это нам с Жаном от родителей достались: мужское и женское.

– Правильно, – сказала Мари. – Это мужское кольцо. Папа его носил, как обручальное, а ведь ростом с вас был и с меня. Так что его кольцо мне пришлось впору, а вот мамино не налезло – она была довольно маленькой. Обручальные кольца родителей мне передали. До сих пор они лежали под обложкой альбома, а недавно я их оттуда вытащила.

– Я думала, в них хоронят.

– Родителей хоронили северяне, если это можно так назвать – наверное, просто в яму покидали. Золотые украшения снимали, естественно… Потом их забрали со склада – что не растащили, – а так вышло, что один из офицеров был лично с родителями знаком. Он эти кольца узнал – они с маркировкой. Дата и инициалы. И отдал мне. Я тогда лежала в больнице, и врачи даже не были уверены, что я выживу. Еще тот офицер хотел меня удочерить, но он и сам погиб буквально через пару дней. Его звали старший сержант Николас Ласси. Я из нашего дома унесла альбом… его мне подарили на День Рождения, буквально за пару дней до штурма. Там на первой странице была только одна фотография – моя. Без них. Так что у меня от родителей не осталось фотографий, только вот эти кольца. Я боялась, что их у меня украдут, но обошлось. И вот теперь пригодились…

– Я бы хотела посмотреть альбом, – неожиданно мягко произнесла Жозефина Варди.

– Он у меня дома лежит, – сказала Мари. – Здесь, в Столице. Я его много лет таскала с собой повсюду, сама не знаю, зачем взяла из Ризенбурга… привычка, должно быть. Там сейчас очень много фотографий. И из приюта парочка… на одной есть даже Кит Танака… знакомо имя? – Жозефина покачала головой. – Значит, не так вы хорошо информацию собирали… Потом друзья из Академии, пара фотографий из Маринбурга, Квач – это моя собака… Теперь я туда наклеила еще всех Элриков. В альбоме много страниц.

– Я бы оставила все как есть, – улыбнулась Жозефина. – Одну фотографию. На память.

– Память памятью, а жизнь продолжается, – покачала головой Мари. – Мне иногда кажется, что я как будто ответ держу перед родителями: вот, посмотрите, у меня все как у людей! Я тоже бываю счастлива, бывает, печалюсь… я проживу хорошую жизнь. Понимаете?

– С трудом, – Жозефина Варди развела руками с шутливо-виноватой интонацией. – Признаться, обывательское счастье всегда оставалось для меня загадкой. И не сказать, чтобы я была особенно любопытна в этой области.

Мари все-таки удалось встать, она сделала шаг к двери.

– Постой, – сказала Жозефина. – Ты не хочешь меня еще о чем-нибудь спросить? Ну хоть о своем отце. Ведь рано или поздно меня казнят, и такой кладезь познаний пропадет.

– Не очень, – призналась Мари. – Кроме того, прекратите паясничать, в конце концов! Ничего не пропадет. Вы же прекрасно понимаете, что вас приговорят к смертной казни – а потом помилуют, из уважения к вашему преклонному возрасту и женскому полу.

– О! – Жозефина удивленно хмыкнула. – Да нет, девочка, ты ошибаешься. Не помилуют. Не тот случай. И политический мотив – чтобы не повадно было. И личная месть, опять же. А может, оно и пусть лучше казнят, чем идти на каторгу.

– И еще… – тихо сказала Мари, схватившись за дверную ручку. Она сомневалась, стоит ли говорить это, но все же сказала. – Дня за два до того, как родителей убили, я слышала, как они разговаривали поздно вечером. Знаете, как это бывает: родители думают, что ребенок спит, а он на самом деле слушает. Ночью хорошо слышно. Мама уговаривала отца разыскать вас. Помириться с вами. Она говорила отцу, что если с вами во время войны что-нибудь случится, он всю жизнь будет жалеть, что не поговорил с вами. Еще она говорила, что, если что-то случится с ними, вы сможете позаботиться обо мне – ведь ни у кого из них не было других родственников. Отец молчал-молчал, а потом очень сурово ответил маме, что всепрощением не отличается, и если она смогла простить вам, то, что вы сделали ей, то он не простит никогда. И что с его стороны торжеством милосердия было не выдать вас полиции.

Жозефина молчала. Мари не смотрела на нее.

– Я много думала над этим, – продолжила Мари. – И в конце концов, как мне кажется, поняла, о чем речь. Они говорили о покушении на убийство. Вы пытались убить маму. Я не ошиблась?

Жозефина молчала.

– Но почему?!

– Ты же говорила, что не хочешь слышать ответов, – ласково произнесла Жозефина. – К тому же, ты ведь и сама догадываешься… Знаешь, дорогая, если я чего-то хочу – меня мало что может остановить. Перед собой я никогда не лукавлю. Зато я всегда готова платить по счетам. Можешь ли ты сказать то же о себе?

* * *

Ческа повертелась в шляпке туда-сюда перед большим зеркалом, чья рама была украшена букетиками искусственных цветов.

– Не очень, – заметила она со вздохом, снимая произведение портновского искусства.

– Вам нужно что-то более строгое, – пришла на помощь продавщица. – Что-то более классическое.

– Спасибо, но нет, – печально ответила Ческа. – На самом деле я никогда не любила шляпки…

Из шляпного салона они направились в кафе. Сели подальше от входа, возле окна. За окном шумела и жила обычная послерождественская улица: ехали машины, ходили люди… Вот мимо прошла стайка детишек с двумя воспитательницами. Передняя несла в руках связку красных флажков.

– Ты, случайно, не знаешь, кто будет, мальчик или девочка? – спросила Ческа у Мари.

– Нет, – Мари пожала плечами. – Откуда?

– Ну, ведь как-то же определяют…

– Точно – нет. Да и зачем?

– Забавно будет, если родится девочка, – мечтательно сказала Уинри. – Четвертая близняшка! Скажи, Мари, у тебя кто-нибудь из родителей был светловолосым?

– Мама, – ответила Мари. – Светловолосая и кудрявая. Я кудрявая в нее.

– Значит, может быть еще одна блондинистая девочка, – улыбнулась Уинри, делая глоток чая. – Было бы весело.

Ческа хмыкнула.

– Больше всех веселился бы Эдвард.

– О, это да!

И женщины усмехнулись все вместе.

– Я бы хотела сына, – заметила Мари. – Я бы назвала его Дрейк.

– Почему Дрейк? – спросила Ческа.

– Просто… Был такой пират, знаменитый… Мне мама про него читала книжку, когда я маленькая была. Я еще подумала: вот выросту, обязательно назову так сына.

– Дрейк Элрик… попробовала Уинри вслух. – Не очень звучит. Язык спотыкается.

– Ну, я бы сокращала до «Ди», – пояснила Мари. – Или еще как-нибудь… – она задумалась. – Вариантов много. А девочку я бы назвала… – она хотела сказать «Франсуаза» – думала Мари о таком имени в детстве, тоже в честь того пирата, – но язык выкрутился: – Леона. Как маму. Девочки, давайте сменим тему. Я почему-то очень боюсь сглазить…

– Не удивительно – такая нервотрепка! Ну, не все же говорить о политике, – Уинри махнула рукой. – А то с этим Эдом…

Ческа улыбнулась.

– Что улыбаешься? – подозрительно спросила Уинри.

– Я подумала, что вы с Эдвардом очень часто нелестно отзываетесь друг о друге. «Этот Эд», «эта Уинри»…

– Ну да, а ты попробуй проживи вместе больше тридцати лет! – запальчиво ответила Уинри. – Еще не так заговоришь. Кстати, простите меня, девочки, я отойду…

Она вышла из-за столика и направилась в сторону туалета.

– Я, пожалуй, тоже, – заметила Ческа и тоже поднялась.

Мари на несколько минут осталась одна.

И вот этот-то момент, разумеется, и выбрал убийца, чтобы подсесть к ее столику.

Убийца был хорошо знаком Мари – его звали Джордж Некси, тридцати лет от роду, внешность малопримечательная, под подбородком на шее шрам – но не от «бандитской пули», а от неудачного стоматологического вмешательства. Он был старым другом и товарищем Кита.

– Привет, – сказал он, усаживаясь на стул Уинри, прямо напротив ее кофейной чашки и скомканной салфетки со следами крема от пирожного, и дружелюбно улыбаясь золотыми зубами. – Не ждала?

– Я думала, Максим Дигори за мной охотится… – произнесла Мари, едва соображая от страха, что говорит.

– Скажем так: мы с Максом занимались вдвоем, – осклабился Джордж. – Уж не думала ли ты, что мы тебе простим Кита? Спасибо, два года ждали, пока Хрыч Хадс не помер! А теперь пока, прости, нет времени.

С этими словами он выдернул из-под куртки револьвер. Мари поняла, что даже пригнуться или там под стол нырнуть – не успеет. Не в нынешнем неповоротливом состоянии.

Старик Хадс – это был глава Китовой группы. Он пообещал Мари защиту, если она уедет из Столицы. А Макс и Джордж были лучшими друзьями Кита. И, в отличие от него, они не понимали, как это можно: любить только одну женщину, и любить так постоянно, как он. Максимум посмеивались над его страстью. Как же они сказали… «Он из-за тебя, сучка, скурвился». Или не сучка. Какое-то другое слово употребили, сильнее. Память Мари его почему-то не удержала.

Джордж Некси выстрелил. Выстрел, который готовился два с половиной года…

…промахнулся.

Оглушенная – не выстрелом, револьвер был оборудован глушителем, скорее, внезапностью всего случившегося, – Мари смотрела, как Джордж валяется на полу, сбитый с ног вместе со стулом. Больше всего ее поразило, что одним из сбивших была молоденькая пухленькая девушка с длинными светлыми волосами и в черных очках – Мари заметила ее в кафе много раньше, она сидела у окна, читала газету и методично опустошала стоящие перед ней маленькие бутылочки с кефиром. Вторым был совершенно невзрачный мужчина, которого Мари, напротив, не заметила в упор. Ну да, конечно. Эдвард ведь предупреждал, что они будут всегда с охраной…

Мари закрыла лицо руками и зарыдала.

…Мари сказала Киту, что уходит от него. Сказала, что не может так больше. Сказала, что лучше она уедет. А Кит сперва рычал, бесился – она не боялась его гнева, потому что еще десять лет назад он поклялся, что никогда не тронет ее, но пару стульев он все-таки ногами разбил – а потом упал перед ней на колени, уткнулся лицом ей в ноги и сказал: «Если выбирать, ты или семья, я выберу тебя».

Мари ужасно испугалась – она всегда боялась этих бурных чувств… тем более, ей всегда казалось – дело не в ней, а в бурном темпераменте ее сожителя. В кого влюбляются неистово?.. В капризниц, в кокеток, в сильных и по-настоящему незаурядных дам, а что она?.. Скучная врачиха со скучными представлениями о должном. Киту нужно было кого-то сильно любить – вот он и придумал себе собственную Мари, которой никогда и не было.

Кит ушел, хлопнув дверью, а Мари стала собирать вещи. Собрала быстро, но ей казалось нечестным уйти, пока его нет. Она даже нашла в себе силы сидеть и читать «Юмористическую химию» Берроуза – с включенным радио, потому что от тишины квартиры делалось страшно. Вечером Кита, окровавленного, измочаленного и умирающего принесли к ней. Сказали: «Ты же доктор. Спасешь – забирай».

Разумеется, спасти его она не смогла.

…-Человек, который тогда, в Нэшвилле, сказал мальчишке Майклу, что на шахте произошел обвал, на самом деле не входил в организацию Варди. Да, он интересовался их риторикой, да, он посещал их собрания, но не более того. Это наша накладка, что мы не поняли этого раньше, – неохотно произнесла женщина в темных очках в ответ на прямой вопрос Мари. Она представилась как Карен, и больше ничего о себе не сказала. Даже очки не сняла. – Не говорите только, что я вам сказала, ладно?.. Нам не положено. И вообще, простите. Такого больше не повторится.

– Не за что, – устало ответила Мари. Она уже отревелась на плече у выскочившей из туалета Уинри, умылась, и теперь выслушивала агентессу более-менее спокойно. – Спасибо вам за то, что этого не произошло с более трагическими последствиями.

Но Карен ее уже не слушала. Она уже торопилась прочь. Совершенно правильно: ей еще предстояло получать втык от начальства. Еще предстояло разбираться, как это обычный бандит решился напасть на женщину, которую охранял Особый отдел. Мари-то знала, почему: вспылил. Долго ждал, наверное, вот нервы и не выдержали. Он всегда был вспыльчивым.

Как и Кит…

Но Особый отдел, разумеется, будет проверять. Ох у кого-то сегодня тяжелая ночь получится…

На следующий день Уинри уехала в Ризенбург к дочерям, чтобы они не встречали Рождество без матери, а Мари осталась в квартире Элриков втроем с Расселом Трингамом и Альфонсом Хайдерихом.

Для себя Мари заранее решила, что жить в одной квартире с двумя мужчинами, которые почему-то вбили себе в голову, что должны обязательно о тебе заботиться, – это должно оказаться самым потрясающим приключением в ее неудавшейся жизни. Однако не успели они ни втроем – Мари, Альфонс и Ческа – выйти из здания вокзала, проводив Уинри, как Хайдерих преподнес ей первый сюрприз. Он задумчиво посмотрел на небо, где собирались тучи – дождь будет, наверное, после обеда – и сказал:

– А если я не ошибаюсь, сумасшедший дом, в котором я сидел, где-то недалеко?

– Да, два квартала, – сказала Ческа, которая уже открыла дверцу служебной машины.

– Может быть, мы зайдем? – спросил Хайдерих.

– Скучаешь? – поинтересовалась Мари. Она не намеревалась шутить, просто все еще думала о Уинри – у той были не слишком-то счастливые глаза, когда она садилась в поезд, и она очень серьезно шепнула Мари на ухо: «Ты к Эду почаще заходи…», поэтому получилось не к месту.

Ческа хихикнула, Альфонс улыбнулся, но немного неловко.

– Что-то вроде того, – сказал он. – Сосед мой по палате… Я его так и не навестил с тех пор, как выписался. Нехорошо.

– Ну так давайте заедем, – пожала плечами Мари. – Или… Ческа, может быть, тебя сначала домой?..

– Нет-нет, я с вами, – сказала Ческа, нервно поправляя очки. – Я никуда не тороплюсь.

Мари была знакома с Ческой всего пару недель, но уже заметила, что та никогда не торопится уходить домой первой. И вообще оставаться одна не любит. Боялась она, что ли, своей пустой квартиры?.. А может быть, книг боялась?.. Еще бы, так много собрать – того и гляди, обрушатся на тебя и похоронят. И на помощь некого будет звать.

Это ужасно, когда никто не ждет тебя дома. Ужасно быть сиротой.

Вот так и получилось, что в вестибюль Психиатрической лечебницы Љ1 они вошли втроем, этакой слаженной группкой: Альфонс посередине, Мари и Ческа в виде конвоя по краям.

Вестибюль больницы заставил Мари мрачно поежиться: не любила она такие присутственные места. Вроде бы и приличная клиника, а все равно пахнет хлоркой, скукой и врачебными ошибками. Опять же, окна все время… не то что откровенно немытые, а какие-то не очень чистые.

У стойки регистратуры стояла толстая женщина – кстати, в модной шляпке с пушистым пером – и о чем-то визгливо разговаривала с вахтершей. Мари не хотела прислушиваться, но против воли уловила:

– Правильно, он чуть что, так псих, а кто работать будет?..

– Послушайте, Альфонс, а нас пустят к вашему другу? – спросила Ческа.

– А отчего нет? – пожал плечами Хайдерих. – Он же не буйный… тут пускают…

Мари смотрела на стойку регистратуры, и поэтому первой увидела, как из дверей вышел невысокий сутулый чернобородый человек в светлом плаще, и, шаркая ногами, побрел к выходу. У него был вид прощающегося с волей, только что наручников не видно.

Мари услышала за спиной сдавленное оханье Хайдериха… обернулась. У того было лицо, как будто он призрака увидел.

– Керспи! – воскликнул Альфонс. – Ты…

Чернобородый обернулся к ним, бороду прорезала широкая улыбка.

– Альфонс, друг мой! А меня, ты понимаешь, жена нашла! Неделю назад. Вот, сегодня забирает.

– Жена?.. – спросил Альфонс несколько растерянно.

Толстая женщина у регистратуры обернулась и смерила Альфонса подозрительным взглядом, после чего немедленно схватила Керспи за локоть.

– А вы кто ему, собственно, будете? – визгливость в ее голосе била все рекорды. – Симулянту этому?

– Милая, мы, собственно, в одной палате… – начал Керспи. – Он из параллельного…

– Я тебе не милая! – отрезала женщина. – Я тебе злая и противная, понял?!

– А что?.. – начал Альфонс.

– То! – отрезала женщина. – Симулянты хреновы! Один в больнице от жены от детей прячется, и другой такой же небось! – она злобно сощурилась на Мари. – Обрюхатил, небось, а жениться не захотел! Инопланетяне, гроб их, пришельцы, гроб их… По всей стране искать приходится, алкоголика подлого! А он вон где! Уж я с ним намаялась!

Сказать, что Мари, Ческа и Альфонс от такого энергичного выступления потеряли дар речи, значит, ничего не сказать.

Керспи вымученно улыбнулся.

– Вот оно как, друг, – смущенно сказал он. – Заходи как-нибудь…

– Только попробуйте! – прошипела толстуха, и потащила Керспи за собой к выходу. Бывший инопланетянин шел покорно, хотя Мари показалось, будто пару раз он попытался упереться ногой – без особого, впрочем, успеха.

– Вот оно как… – задумчиво сказал Альфонс. – А я-то был уверен, что он действительно инопланетянин…

– Инопланетян не бывает, – грустно заметила Ческа. – Совсем-совсем. Вы разве еще не знаете, Альфонс?

* * *

Дождь все-таки пошел после обеда, но ненадолго. Когда небо развиднелось, Мари заявила, что отправляется на прогулку. Хайдерих предложил себя в роли сопровождения, однако Мари наотрез отказалась: заявила, что хочет пойти одна. Альфонс спросил, разумно ли это в свете произошедших событий – о покушении в кафе он уже знал. Мари пожала плечами и ответила, что недавние события как раз показали, что совершенно одна она теперь не остается. «И вообще, Альфонс, мне надо немного подумать».

О чем Мари собиралась думать, Альфонс не знал. Ее лицо ему категорически не нравилось. Во всяком случае, когда у его старой подруги и в каком-то смысле невестки Мари Виртиц появлялись такие складочки у бровей, можно было гарантировать, что она вот-вот вляпается в какую-нибудь историю. Эта Мари, впрочем, как он успел заметить, была гораздо спокойнее и выдержаннее, поэтому можно было надеяться, что дело ограничится небольшой депрессией. Многие люди зимой грустят.

Не успела Мари выйти, как с работы вернулся Рассел Трингам. Был он грустен, зол и с порога начал ругаться матом. Материл он для разнообразия не студентов, которые ему прохода не давали, а свое начальство, которое что-то там напутало в публикации сборника – Хайдерих был слишком далек от академической среды, чтобы по скупым замечаниям понять, о чем же шла речь. Потом Рассел рухнул на кресло в гостиной и тоном умирающего лебедя заявил, что в свете такой вселенской подлости родного деканата козни обожающих его женщин уже не кажутся такими страшными, ибо все познается в сравнении, так что, возможно, он решится вернуться в родную квартиру. Но не сейчас, а денька через два, когда он свыкнется с этой мыслью и наберется смелости предстать перед прекрасными очами возможной засады…

– Что, решили, что можно снять внутреннюю охрану? – спросил Хайдрих.

– Ты о чем? – очень искренне удивился Рассел.

– Ну, не знаю я, как это у вас называется… последний круг обороны, так сказать. Ты ведь тоже государственный алхимик, причем боевой, если я ничего не путаю. Процесс ведь скоро, я так понимаю?

– Первое слушание послезавтра, последнее планируют не позже чем через месяц. Тут быстро надо, – зевнул Рассел, демонстрируя недюжинную осведомленность для человека, прежде этим вопросом совершенно не интересовавшегося. – Слушай, вы там кофе днем не купили, когда на вокзал ездили?

– Нет, не купили, – покачал головой Хайдерих. Встал с дивана. – Сейчас схожу.

– Да ладно, я сам, – великодушно махнул рукой Рассел. – Сиди уж. Это ж мне еще на завтра сто семнадцать рубежных контрольных проверять, не тебе.

– Нет-нет, я хочу пройтись, – ответил Альфонс, и вышел, накинув пальто.

Ему действительно очень хотелось прогуляться. Когда дверь парадного захлопнулась за ним и в лицо ударил холодный зимний ветер, Альфонс подумал, что больше всему на свете ему хочется сейчас поглубже сунуть руки в карманы, поднять воротник, да и пойти куда глаза глядят. Потому что, ей-богу, тошно ему было. Люди не те, имена не те… даже расстояния не те. И невозможно с этим никак справиться.

Как-то там сейчас Уэнди и Тед? Что они делают? О чем думают?.. Начались ли война, чего Уэнди так боялась?.. Он ее успокаивал – нет, ты что, после Мировой войны любому идиоту должно быть понятно, что следующая европейская война будет последней, потому что все же выжгут, а политики, как бы их ни ругали, все-таки далеко не идиоты… Успокаивал, но сам себе верил только на половину.

А Тед ведь искренне увлекался гитлеровской риторикой. Неужели до сих пор увлекается?.. А что если он вступил там, без него, в какое-нибудь объединение, а что, если даже решил сбежать из дома и… ну, скажем, добровольцем в немецкую армию вступить?

Все одни и те же изношенные до дыр мысли, и такие же бесполезные.

Кофе продавали в небольшой лавчонке на углу, такой, с колокольчиком над дверью и большим рыжим котом, спящим возле кассы. Продавщица, невысокая седая женщина, неожиданно тепло улыбнулась Альфонсу и сказала:

– Знаете, у меня от хорошего кофе всегда настроение повышается. Вы его сварите с корицей обязательно. Очень вкусно.

– Спасибо, – сказал Альфонс, – попробую.

Кофе он не слишком-то любил, пил только по рабочей необходимости – например, если им с Эдвардом случалось до утра работать над срочным заказом. Однако когда он выходил на залитое дождем крыльцо магазинчика, на душе отчего-то стало легче.

Надо учиться верить, не зная. Надо… надо как-то обустраиваться тут, в конце концов. Найдут ли те ученые алхимики дорогу в его мир – это еще вилами по воде писано. А жизнь продолжается.

Хорошо бы только она продолжалась в какую-нибудь погоду посолнечнее. А то прямо мелодрама, право слово…

– Альфонс! – окликнул его знакомый голос. Да что там знакомый, не далее как сегодня слышанный!

Альфонс удивленно обернулся. Керспи вывернул из-за круглой тумбы с афишами, радостно улыбаясь. Одет он был слишком легко для такой погоды, даже без плаща, не говоря уже о куртке. А на ногах – домашние шлепанцы.

– Друг мой! – он схватил Альфонса за рукав и потянул его за тумбу. – Друг мой, я ведь не ошибусь, если выскажу предположение, что вы очень хотите попасть домой?

* * *

– Ты хорошо подумал? – вопрос был задан самым что ни на есть внимательным и сочувственным тоном, однако что-то в голосе говорящего заставило Теда Хайдериха внутренне напрячься. Впрочем, ничего страшного не произошло бы, даже если бы его волнение и увидели бы: оно в таких обстоятельствах вполне уместно.

– Ну что ж… – Джон Вернон хлопнул его по плечу и раскрыл перед ним стариннную, нарочито скрипучую дверь. – Входи.

И Тед переступил порог.

За порогом обнаружилась самая обыкновенная гостиная, хорошо освещенная солнцем – первая половина дня. В приоткрытое окно – сегодняшний осенний день выдался на редкость жарким – долетали гудки клаксонов, звенел колокольчик на тележке с мороженым… Последнее время Лондон бурлил, горожанам раздавались противогазы и респираторы, на окраинах строили противотанковые укрепления – разумеется, не серьезные, потому что серьезно подумать о танковом штурме с континента было бы махровой глупостью, но надо же как-то занять народные силы?.. – однако рабочие дни пока оставались рабочими днями.

– Всем привет, – сказал Джон. Это был молодой человек двадцати одного года, высокий, атлетически сложенный и голубоглазый, и этим он на Теда походил. Тед искренне надеялся, что больше ничего похожего у них не было. – Ну, господа, многие из вас уже знают Теодора Хайдериха. Он немец, не так давно приехал из Швеции и, несмотря на свой юный возраст, горит желанием помочь нашему делу.

Тед улыбнулся, наверное, довольно смущенно. Всеобщее внимание его нервировало.

В комнате стулья стояли в несколько рядов, несколько человек сидело на диванах, но мест все равно еле хватало: было видно, что народу приходится тесниться. Все это были совсем молодые, но уже взрослые юноши: лет, наверное, восемнадцати-двадцати двух. Впрочем, Тед заметил и парочку своих ровесников.

– Ух ты! – услышал он голос откуда-то из угла комнаты, с сильным северным йоркширским акцентом – от этого акцента у Теда возникло легкое дежа вю, – настоящий немец! С ума сойти!

– Тшш, – кто-то толкнул чересчур эмоционального мальчишку в бок.

– Здравствуйте, – произнес Тед, сразу остро чувствуя свой германский акцент, и малый запас слов, и то, что он в сущности чужой среди этих людей, и одеты они больно хорошо – в Швеции и в Йоркшире так не одевались, и даже улыбки у них какие-то странные, не такие, к каким он привык. – Я… эээ, не совсем немец. Я наполовину англичанин. Но дело немцев, – тут голос Теда на мгновение сорвался, однако мальчику тут же удалось справиться с собой. – Дело, которое сейчас объединяет всех немцев, и которое должно объединить всю Европу, оно… ну, оно меня волнует не меньше, чем вас! И коммунистов я ненавижу, и… – он слегка сбился, не зная, что говорить, и коротко поклонился. – В общем, вот. Фюрер говорит о единении Европы, и я подумал… я подумал, что…

– Ясно, – Джон положил руку Теду на плечо. – В общем, Тед хочет быть с нами. Мы его примем?..

По комнате пронеслось какое-то шевеление: народ менял позы, кто-то улыбался, кто-то высказывался в том плане, что «да, конечно». Джон мог, в общем-то, и не спрашивать. «Сыны Ариев» были вовсе не какой-то сверхсекретной организацией. Скорее, этакий молодежный клуб «по интересам», для сочувствующих. Среди родителей этих парней тоже больших шишек не было. Клуб отличался нехарактерной для Англии в целом либеральностью: сюда принимали почти всех: даже не сторонников гитлеризма или фашизма, а просто тех, кто считал, что Германия может объединить Европу, или кто грезил победой над коммунизмом, или кому просто было скучно.