Текст книги "Жертвы Северной войны (СИ)"

Автор книги: Варвара Мадоши

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)

Ведь Малькольм был там, на базе! Если он смог, так, может, и… Видение отчаянной, безумной надежды буквально обожгло Эдварда. Он почти задохнулся на секунду, потому что воздуха как-то сразу перестало хватать. К счастью, Малькольм ничего не заметил. Мальчишка все так же испуганно и зло смотрел на Эдварда.

– Как ТЕБЕ удалось спастись, предатель?! – почти выплюнул он. Может быть, плюнул бы и по-настоящему, да только галстук, который Эдвард тянул на себя, почти душил паренька.

– Здесь вопросы задаю я! – рявкнул Эдвард. – Отвечай, быстро!

– Наследница Вождя позаботилась о нас. Мы ушли еще до взрыва. Мы попали в пожар, но сумели уйти.

Значит, никакого чудесного избавления из подземелья не было… Или все-таки? Наследница вождя… Жозефина Варди? А вождь кто? Неужели Панчини? Сделала из него мученика… ладно, это потом.

– Сколько было эвакуировано?! Отвечай, сколько?!

Росс Малькольм, обвиснув в руках Эдварда, молчал и улыбался. Что за знакомое выражение лица, боже! Эдвард видел его не раз. Во всех мирах. Фанатизм – вот как это называется.

Ругнувшись, Эдвард втолкнул своего пленника обратно в машину. Хлопок, приложить руки к сиденью – и то плотно сомкнулось вокруг Малькольма, охватывая его мягкими, но совершенно непреодолимыми тисками. Это произошло так быстро, что тот даже рвануться прочь не успел. Да и не был он, со своей университетской физподготовкой, противником Эдварду.

– А теперь скажи вот что, – тихо произнес Эдвард. – Тебя послали следить за мной?

– Да! – выпалил Росс очень быстро. – Мы всегда следим за предателями!

– А ведь врешь, – скучным голосом произнес Эдвард. – Если бы тебе дали задание следить за мной, ты бы так мне не подставился. Да и не отправили бы тебя в одиночку. Значит, ни ты, ни твои начальники не ожидали меня встретить здесь. Ничего, сейчас я позвоню в местный полицейский участок… они имеют приказ о содействии. Потом тебя перевезут в Столицу, если надо, и допросят с медикаментами, если ты не заговоришь так. Но подумай, Росс… ты парень молодой, тебе наговорили с три короба, и все такое… если ты будешь сотрудничать со следствием, ты можешь отвертеться от обвинения в измене Родине. Понимаешь?.. Измена – гарантированная вышка. Если ты просто жертва…

– Все мы жертвы, – губы Росса искривились. – Жертвы войны. Я не буду ничего говорить, Эдвард. Я умру за то же дело, что и вождь. Если в тебе осталось хоть что-то святое, то ты скажешь маме, что это был просто несчастный случай.

– Кто тебе позволит, щенок! – рявкнул Эд. – Умирать собрался, тоже мне! Если ты думаешь, что кто-то предоставит тебе возможность для красивого самоубийства в камере… Эй, Росс, стой!

Но было уже поздно. Парень вдруг наклонил голову и вцепился отчаянно зубами в край высокого воротника-стойки… лицо его перекосилось, потом закатились глаза, он отпустил рубашку, и голова упала на грудь.

Эдвард ругнулся и прижал пальцы левой руки к шее юноши. Пульс бился часто и неровно.

– Росс! – Эдвард схватил парня за волосы, запрокинул голову, ударил его по щекам… ушиб локоть о приборную доску: в машине не размахнуться. – Росс! – еще удар. Нажать на грудную клетку…

– П-поздно… – прошипел Малькольм. – Мы победим…

– Росс! – Эдвард снова ударил его, на сей раз в челюсть, со всей дури. И сообразил, что ударил труп.

Только тогда Эдвард понял, отчего у него туман в глазах. Не туман. Это слезы.

Дурак! Мальчишка! Черт возьми, какой же идиот! Зачем было кончать с собой?! Он что, решил, что его будут пытать?! Что за идиотизм – зашитые в воротник ампулы?! Одно дело, когда так поступают шпионы – хотя они-то обычно, предпринимают что-то более технологически сложное, но и более надежное… типа ампулы в зубе. Ампула с ядом в воротнике – это прошлый век!

Да и вообще, кто мог предвидеть, что эсеры пойдут на такие меры?.. Ведь Росс – явная пешка, он не мог знать ничего важного! Или все-таки?..

«Ты мог, – понял Эдвард с убийственной ясностью. – Именно ты. Ты знал, что эта… вошла в контакт с какой-то иностранной державой. Ты знал, насколько она безжалостна и изобретательна. И ты знал, насколько Росс наивен и восторжен. Так что это все – твоя вина. Снова твоя. Смерть этого одураченного мальчишки на твоей совести».

И тут Эдвард услышал далекий, но тем не менее вполне различимый гудок. Это поезд отходил от станции.

О нет! Там же Мари, и совершенно одна! Кто знает, что может случиться?!

Поджавший хвост Квач подошел к машине, сунул нос внутрь и, жалобно поскуливая, с надеждой смотрел на Эдварда. «Пойдем теперь к хозяйке, а?.. Ну пожалуйста!»

Полицейские Кениг-Велли встретили Эдварда как ангела небесного. По крайней мере, Мари так показалось. Ребята, кажется, уже совсем запутались, что с ней делать. С одной стороны, она, вроде как, задержала преступника… но, с другой, ехала по подложным документам (по крайней мере, так это выглядело, ибо на руках у Мари, разумеется, был паспорт на ее нормальное имя, без всяких там «Элриков»), а кроме того, сама быстрота и активность ее действий, кажется, побудили полицейских держаться с ней настороже. Ее сняли с поезда вместе с арестованными на следующей станции (против чего Мари совершенно не возражала, так как ей еще надо было найти Эдварда), и начали довольно-таки вежливо, но настойчиво расспрашивать: кто она такая, кем приходится начальнику Особого отдела Элрику (по тому, как полицейские норовили вытянуться по струнке при одном упоминании этого учреждения, Мари заподозрила, что отдел этот еще более Особый, чем она думает, и уж точно к МЧС имеет мало отношения… хотя это еще как понимать «чрезвычайную» ситуацию), и так далее, и тому подобное. Все ответы Мари типа: «Да я обычный сельский врач!» вызывали только вежливое недоверие. Кажется, они подозревали в ней не то сообщницу, не то вообще неизвестно кого. То, что Эдварда с ней в купе не оказалось, только подогревало их подозрения.

Потом, слава Богу, последовал звонок из Камелота, разом решивший все проблемы. Оказывается, инспектор, отставший от поезда, уже направляется сюда, чтобы забрать свою спутницу. А заодно, очевидно, дать указания по поводу Дага Танидзаки и его несовершеннолетней подельницы Тиши Леннокс. Факт несовершеннолетия девочки, кстати, заставил глаза местного следователя загореться нехорошим блеском, ибо это давало возможность влепить «поездному террористу» еще одну статью. Не то чтобы ему их не хватало, но ведь всегда приятно, правда?.. Обвинять ли саму Тишу – и в чем обвинять – пока было не ясно. Мари, повинуясь неким неясным до конца соображениям, не стала показывать полиции нож. Всегда успеется. Ей было жалко девочку. Если Тише припишут нападение с попыткой убийства… как минимум пять, а то и восемь лет тюрьмы. Если она исхитрится доказать, что ничего не знала, как то заявил Мари Даг, ее могут и вовсе отпустить. Мари решила сначала переговорить с ней. Кроме того, Мари мучила совесть: оказалось, она двинула пистолетом Тише по голове слишком сильно, так, что девочка заработала сотрясение мозга. Сейчас ее положили в небольшой лазарет при полицейском участке.

Эдвард явился только под вечер, что было значительно позже, чем ожидала Мари, и явно позже, чем нужно было для душевного равновесия стражей порядка. Мари как раз сидела в маленькой комнатке рядом с кабинетом местного следователя, ужинала (один из служащих принес бутербродов и чая – из участка Мари на всякий случай не выпускали), как она услышала знакомый голос за полуприкрытой дверью.

«Ну слава богу!» – подумала Мари, и вскочила с низенького диванчика.

Дверь распахнулась, на пороге стоял Эдвард. По мнению Мари, он вообще улыбался весьма редко, но таким мрачным она его еще не видела.

– Мари, с вами все в порядке? – хрипло спросил он.

Мари чуть вскинула брови.

– А похоже, что что-то не в порядке? Я что, валяюсь здесь на полу, истекая кровью? Эдвард, может быть, хватит шаблонных фраз?

– Вы о чем? – удивился он.

– А, – Мари махнула рукой. – Почему-то во всех кинофильмах и книгах герои только и делают, что спрашивают друг друга, все ли с ними в порядке. А вам ведь наверняка уже доложили, что я цела и невредима.

– Но отнюдь не благодаря мне, – Эдвард поморщился.

– Да, действительно, – в голосе Мари явственно проскочил сарказм: она слишком устала, чтобы его маскировать. – Где вас носило? Или это государственная тайна? И где Квач?

– Почти, – Эдвард устало потер лоб. – Прошу, – он сделал приглашающий жест в кабинет детектива. – Расскажите нам еще раз обстоятельства дела. А Квач, – он поймал ее нетерпеливый взгляд, – тут же, в приемной. Я его поручил одному сержанту.

И в кабинете детектива, на сей раз не только под взглядом сего достойного представителя власти, но и под взглядом Эдварда, Мари в очередной раз поведала всю историю.

– Кстати, может быть, скажете мне, за что этот Танидзаки так на вас обозлился? – спросила Мари.

– Да, инспектор, мне тоже очень хотелось бы знать, – кивнул детектив. – Сам Танидзаки говорить отказывается. Мы запросили из центрального архива информацию о нем, но пока не получили.

– Мммм… честно говоря, не помню, – пожал плечами Эдвард.

– Что?! – Мари и детектив в праведном гневе уставились на него.

– А он, похоже, вас отлично помнит! – не сдержавшись, добавила Мари. – Чуть меня не прикончил в знак этой памяти.

– Ну, разве я обязан запоминать всех?! – почти огрызнулся Эдвард. – Двадцать лет назад мне было четырнадцать! Я тогда был вольным государственным алхимиком, ездил по стране, искал приключений на собственную задницу! Видно, во время одного из этих приключений с ним и пересекся…

– Может быть, если вы на него посмотрите? – спросил инспектор, и протянул Эдварду через стол сделанные здесь же, в участке, фотографии Танидзаки.

Эдвард, прищурившись, некоторое время изучал их.

– Нет, – сказал он, откладывая фотографии в сторону. – Видно, он сильно изменился. Ал, наверное, вспомнил бы… – Эдвард сильно помрачнел. – Кстати, а как зовут девочку?

– Тиша Леннокс, – ответил детектив. – Мы пока ее предварительно допросили. Она или и в самом деле ничего не знает, или решила уйти в глухую несознанку. От таких молоденьких штучек можно ожидать чего угодно. Кстати, она студентка столичной Академии Художеств.

– Леннокс… – Эдвард наморщил лоб. – Леннокс… и художники… и Танидзаки… Ну конечно! Именно Академия Художеств! – Эдвард хлопнул себя по лбу. – Боже мой, как я мог забыть! А ведь мы тогда так гордились, что сумели раскрутить это дело. Понимаете, – обратился он к Мари и детективу, – нам поручили этот случай, потому что сын потерпевшего был знаменитым алхимиком. Ну, по знакомству, то се… Сперва подозрение пало на Леннокса… Джима Леннокса, это один из преподавателей был, еще совсем молодой человек… потом, к счастью, мы вышли на настоящего виновника – его учителя, знаменитого Дагласа Танидзаки.

– Никогда о таком не слышал, – пожал плечами детектив.

– Я тоже, – кивнул Эдвард, – но я никогда не интересовался живописью. А он вроде как был известен. Но потом, конечно, от него все отвернулись…

– А что он натворил? – спросила Мари.

– Убил хомячка, – коротко пояснил Эдвард. – Топором.

В комнате повисло удивленное молчание.

– Не знал, что наш уголовный кодекс так строго карает за вивисекцию, – осторожно начал детектив. – Или это был какой-то особенный хомячок?

– Да нет, ничего особенного, разве что он принадлежал Президенту Академии.

– Все равно я не понимаю…

– И в момент совершения преступления сидел на голове у хозяина.

– О!

– Художники – темпераментный народ, – поморщился Эдвард. – Эту бы энергию – да в картины.

– Но он действительно был гениален? – спросила Мари. – Я о Танидзаки, конечно.

– Говорят, что да, – пожал плечами Эдвард. – Я уже сказал, что не слишком увлекался живописью. Но Алу его картины очень понравились.

Мари не знала, о чем Эдвард вспомнил, когда произнес эту фразу. А внутреннему взору инспектора Элрика внезапно предстал длинный коридор в здании Академии, светлый, с бесконечным рядом окон по одной стене и с бесконечным рядом картин по другой. В коридоре возвышается фигура, крайне неуместная здесь – точнее, уместная, только в качестве музейного экспоната. Высокий человек в доспехах стоит, сложив за спиной шипованные руки в перчатках, и немигающим взглядом смотрит на одну из картин. К нему подходит маленький художник – профессиональная принадлежность явствует хотя бы из того факта, что на нем берет со значком кисти: отличительный знак членов Академии.

– Вам нравится картина? – спрашивает маленький.

Высокий вздрагивает, от чего его доспехи слегка лязгают, оборачивается, потом взгляд его дрейфует вниз.

– Ах, извините, я не слышал, как вы подошли… Очень… очень интересная картина, – вежливо говорит человек в доспехах. Видно, что он не хочет никого обижать. У человека в доспехах очень высокий, застенчивый голос. Трудно поверить, что такой голосок, больше подошедший бы десятилетнему ребенку, соответствует телу, столь могучему, что оно смогло вынести груз стальных доспехов.

– Но вам она не нравится? – взгляд малыша-художника столь пронзителен, словно он старается разглядеть истинное лицо своего собеседника сквозь маленькие глазницы шлема.

– Ой нет, что вы! Наоборот, очень нравится! Я тут стою уже полчаса, перед одной этой картиной. Просто… ну, просто…

Он снова смотрит на картину. Художник тоже смотрит на нее. На картине изображен неимоверно яркий, красочный город. Таких городов не бывает, не только в настоящем, но и в книжках по истории. Его архитектура – какая-то чудовищная смесь архитектуры Аместрис и Креты, с небольшим привкусом стародхармского стиля. А луковки куполов, увенчанные крестами, вообще не похожи ни на что. Высокие белые и красные башни возносятся к ярко-синему небу… Только вот беда: художник и зрители смотрят на этот город сквозь окно, заляпанное грязью и подозрительно темно-бурыми потеками, похожими на запекшуюся кровь…и в углу окна – паутина. А еще к стеклу прижимается щекой, гладит его руками, с этой стороны, юная девушка… невообразимо ужасное существо с угловатыми руками, где кости торчат под серой пергаментной кожей, с длинными сальными волосами, невнятными патлами падающими на искривленную шею, с трагически прекрасным, но искаженным судорогой лицом…. И глаза – живые, молящие, сухие, – самое страшное на этом лице. Она стоит на коленях у окна, одетая в какое-то темное тряпье. Вены девушки вскрыты, и кровь стекает на пол. А в самом ближнем к зрителю, но и самом темном, так что он еле различим, углу валяется опасная бритва.

– Мне кажется, – взволнованно пытается подобрать слова человек в доспехах, – что… что… от этой картины словно волны умирания исходят! Такой гнев, такое презрение к миру… Не знаю… эта дохлая, высохшая бабочка на подоконнике… и посмотрите, как скрючены ее руки…

– Бабочки? – художник удивлен.

– Нет, нет, девушки, конечно! Вы только посмотрите! А вот так кости торчат… ясно же, что у живого человека они так торчать не могут…

– Это специальный прием, – сухо произносит художник. – Чтобы выразить экспрессию.

– Тем более! И… посмотрите, если приглядеться, тут видна словно бы сеточка тонких-тонких морщин на городе за окном… Как будто лак потрескался… как будто город не настоящий, а просто какая-то доска с лакированным рисунком, подсунутая в раму. А… ну вот, глядите, оконный переплет ужасно похож на раму! А на самом деле там глухая стена, или что-то совсем-совсем страшное… Извините.

– За что? – холодно интересуется художник.

– За то, что не могу сказать лучше, – сконфуженно поясняет человек в доспехах. – Просто это страшная картина! На нее так и тянет смотреть. Тот, кто ее написал, был гением, но вряд ли он был добрым человеком. И уж конечно, счастливым он не был.

– Хм, – художник трет подбородок.

– Ох, так вы ведь, должно быть, его знаете?! – спохватывается человек в доспехах. – Прошу вас, не передавайте ему это мнение, он ведь может обидеться!

– В честном мнении нет ничего обидного, мистер. Кроме того, он был бы польщен, что его картина произвела на кого-то столь глубокое впечатление. Но, если вы так желаете, я ничего не буду ему говорить.

– Спасибо большое! – человек в доспехах вежливо кланяется.

Художник лающе усмехается и идет прочь.

«Странный какой… – бормочет под нос человек в доспехах. – Эй! Ну я и тупица! Может быть, это он и есть автор картины?!»

Из двери в конце коридора выскакивает светловолосый мальчишка в красном плаще. Длинные волосы мальчика заплетены в косичку, но лицо у него такое мрачное, что никто не посмел бы в шутку обозвать его «девчонкой».

– А, Ал, смотрю, ты времени не теряешь! – одобрительно говорит мальчишка, провожая взглядом удаляющуюся фигуру художника. – Вместо того, чтобы смотреть на эту академическую мазню, разговариваешь с одним из подозреваемых!

– С подозреваемым? – Ал удивленно смотрит на брата. – Ты что, уже не считаешь, что Леннокс убийца?

– Нет, ты был прав, не так все просто. Но если ты каждый раз возьмешься испытывать симпатию к подследственным… хотя, подозреваю, дело не в нем, а в его жене.

– Брат!

– Да ладно, ладно… Симпатичная она, симпатичная, я тоже заметил. Только зря ты, на маму она никак не похожа… Так о чем вы говорили с Танидзаки?.. Он учитель Леннокса, что б ты знал. Ему тридцать два года, по здешним меркам – молодое дарование.

– Танидзаки? – Ал бросает еще один испуганный взгляд на картину. – Брат… так это его картина?

– А? Ну, наверное… мне тут на него уже полхудсовета пожаловались, как на психа: рисует какие-то мрачности, ни с кем почти не общается, высокомерен, – пожимает плечами Эд, без особого интереса оглядывая картину. – Самый подходящий для нас объект. Точно, вот в уголке его подпись… Эй, у нее что, рука сломана?

– Это выразительный прием.

– А-а…

– Черт бы побрал этого полковника! – бурчит Эдвард себе под нос, когда они идут дальше по коридору. – Сидит в своем Ист-Сити, нет бы самому приехать расследовать, если это так важно! И как раз тогда, когда я напал на след…

– В Лиор мы еще успеем, – успокаивающе отвечает ему брат. – Настоятель от нас никуда не уйдет.

А сам думает: «Такую картину мог бы нарисовать убийца».

И Эд, хотя делает вид, что не интересуется живописью, в глубине души думает о том же.

Заночевали они в гостинице в Кениг-Велли – подходящих поездов не оказалось. Небольшая гостиница была почти пуста – только на первом этаже рабочие-контрактники в одном из номеров шумной компанией пили водку. Второй этаж, таким образом, оказался полностью в распоряжении Квача – он бегал по коридору, виляя хвостом, и облаивал лунный свет, что струился из забранных мелким разноцветным стеклом окон в холле. Мари, однако, этого не слышала: она упала, как подкошенная, на кровать в своем номере, и заснула. В комнате Эдварда до утра горел свет – но инспектор тоже спал, прикрыв лицо газетой.

С утра, до их поезда, Мари и Эдвард еще успели зайти в лечебницу навестить Тишу. Эдвард хотел расспросить девочку, чтобы выяснить, какое отношение она имела ко всему этому делу. Точнее – чтобы составить свое о ней мнение. На присутствии Мари настояла сама Мари, которую мучили угрызения совести: она, врач, кого-то ранила!

Когда они вошли, Тиша в сером больничном халате сидела на кровати и рисовала что-то в блокноте. Она вскинула голову, когда отворилась дверь.

– Разве с сотрясением мозга можно рисовать? – с участием спросила Мари.

Тиша как-то даже подалась от нее в сторону и замкнулась в себе. Глядя на нее, Мари весьма отчетливо увидела, насколько же она юна. Шестнадцать лет, не больше. Блондинка с серо-голубыми глазами и светлой кожей, в чертах лица тоже нет ничего необыкновенного. Судя по всему, вполне обычная девочка, заблудившаяся между жизнью и своими о ней представлениями.

Боже мой, неужели Мари сама когда-то такой была?.. Шестнадцать лет… десять лет назад… Она как раз закончила школу, но еще жила в приюте, поступала в университет. Это уже потом, осенью, Кит забрал ее из общежития, когда нашел ту квартирку… Институтские подруги, которыми она уже успела обзавестись, отчаянно завидовали Мари, хоть и старались этого не показать: она, единственная из них, была уже самостоятельной, у нее был почти муж и почти собственное жилье. И самой Мари хотелось думать, что все так и есть… по крайней мере, она старалась надеяться на лучшее, и гнала от себя мысли о весьма вероятном несчастливом будущем. Что ж, для нее все сложилось еще не так плохо… Как она пришла к Киту с одной тощей сумкой, половину которой занимал фотоальбом, так с той же сумкой от него и уехала.

– А вы что, врач? – наконец спросила Тиша.

– Врач, – кивнула Мари. – Терапевт.

– Ааа… – Тиша отложила в сторону блокнот. Потупила взгляд. Потом отчаянно вскинула глаза на Мари. – Я… я хотела извиниться.

– Ты говоришь это, потому что тебе грозит тюрьма? – сухо спросил Эдвард.

Тиша покраснела.

– Думайте, что хотите! – грубо сказала она.

– Кто он вам? – спросила Мари. – Ваш отец был его учеником.

– Да, – Тиша прижала к груди кулачок. – Вряд ли вы поймете, – она враждебно покосилась на Эдварда.

– А ты попытайся, – произнес он с легкой иронией.

Тиша поджала губы.

– Отец очень уважал своего учителя. Он его все время навещал в тюрьме. Они переписывались. И когда отец умирал год назад, он просил меня, чтобы я непременно встретилась с Танидзаки-сэнсэем. Но он мог бы и не просить, – девочка снова чуть покраснела. – Я… я с детства восхищалась Танидзаки-сэнсэем! Я считаю его и своим учителем. Я училась на его работах.

– А что твоя мать? – вдруг спросил Эдвард. – Двадцать лет назад я мельком встречался с ней. Очаровательная женщина.

– Умерла при родах. Что-то пошло не так, и врачи спасли только меня. Так что Танидзаки-сэнсэй – все, что у меня осталось от родителей.

– А с кем ты живешь? – вдруг спросила Мари.

– У моей подруги. Ее зовут Дзеппа. Лючия Дзеппа. Она тоже учится в художественной школе, и когда папа умер, ее родители позвали меня к ним жить. Они очень хорошие люди. Правда, они отговаривали меня, когда я сказала, что хочу встретить Танидзаки-сэнсэя, но в конце концов поняли, что это бесполезно, и отпустили… В общем, я привезла его в Столицу, но он почему-то почти сразу решил поехать еще куда-то. Я очень за него волновалась: он неуравновешенный, и вообще… поэтому я напросилась с ним.

– Ты знала, ради чего он поехал? – спросил помрачневший Эдвард.

Тиша нагнула голову и принялась как-то очень внимательно разглядывать свои руки. Наконец она буркнула:

– Догадывалась. Но я не знала точно, кому он хочет мстить! – она задрала подбородок. – Честное слово! И я надеялась, что до этого так и не дойдет! Я всё откладывала звонок в полицию, и вот…

– А ты подумала о своих опекунах? И о своих родителях? Что они сказали бы? – процедил Эдвард сквозь зубы.

– Я… я не хотела! Я не хотела, чтобы до чего-то такого дошло! Я не виновата! Так получилось! – Тиша вот-вот готова была заплакать, это было ясно.

Мари подумала о ноже, который все еще лежал в кармане ее плаща, завернутый в носовой платок.

– Эдвард, можно мне сказать пару слов с девочкой наедине? – вдруг, повинуясь безотчетному порыву, сказала она.

– Зачем? – подозрительно спросил Эдвард.

– В конце концов, она на меня пыталась кинуться. Я хочу попробовать понять… пожалуйста, Эдвард. Вам ведь, кажется, уже все ясно?

– Ясно, – Эдвард поморщился.

– Что грозит сэнсэю? – Тиша жадно смотрела на Эдварда.

– Беспокоилась бы о себе, девочка, – Эдвард встал со стула. – Я буду за дверью.

И вышел. Дверь негромко щелкнула.

Мари и Тиша какое-то время сидели молча. Мари смотрела на девочку. У той на щеках выступили красные пятна, она мяла руками серую ткань халата.

– Извините… – снова начала она.

– Не извиняйся, – перебила Мари. – Ты знаешь, что я не отдала нож полиции, стало быть, я тебя простила. В виду явного малолетства.

– Мне действительно жалко! Просто когда дверь открылась, и я увидела Танидзаки-сэнсэя там… в такой позе… я решила, что с ним сделали что-то плохое. Я была в ярости.

– Ты любишь его?

– Я всю жизнь его любила, – ответила девочка просто. – Да-да, конечно, вы скажете, что я молода, и это пройдет…

– Ни в коем случае, – сухо сказала Мари. – С чего бы мне утешать ту, что на меня напала? Я не настолько духовно продвинута.

– Правда? – Тиша с облегчением вздохнула. – Спасибо.

В палате было душно, только в тишине работал вентилятор. Мари подумала, до чего же он неестественно звучит. Лучше бы окно открыли… Но за окном была решетка – не тюремная, а узорная. Тоже приятного мало.

Мари улыбнулась, и Тиша улыбнулась тоже невеселой улыбкой. «А она совсем неглупая девочка», – отметила Мари.

– А знаете, – вдруг сказала Тиша. – Вы могли бы и отдать нож. Ну, посадили бы меня… зачем мне теперь свобода? Его у меня снова отнимают. А я его всю жизнь ждала.

«Я тоже всю жизнь ждала одного человека, – подумала Мари. – Жила с другим, а ждала только его, сама не зная. Но всего через день его отняли у меня. Ну что, будешь меряться со мной горем, девочка?»

Мерить горе – занятие безнадежное.

– Покажи мне твои рисунки, – вдруг попросила Мари.

– Что? – Тиша изумленно уставилась на нее.

– Ты тоже художница. Покажи мне свои рисунки, пожалуйста.

– У меня с собой только этот блокнот… тут только наброски.

– Не важно.

Тиша послушно протянула ей блокнот. Он был большой, с иную тетрадку размером. Листы гладкие, белые, не линованные. Перегнут на середине, и на верхнем листе Мари увидела почти фотографически точный набросок решетки на окне и березу в палисаднике за ним. Любопытствуя, она заглянула на несколько листов назад… и ахнула. С листа на нее смотрело изображение Альфонса. Значительно моложе, чем тот Альфонс, которого она знала, может быть, всего на пару лет старше Тиши. Лицо у этого, незнакомого ей, юноши было мрачным, сосредоточенным, решительным и почти злым. И еще он усмехался уголком рта.

– Это…что? – спросила Мари нетвердым голосом, протягивая блокнот обратно Тише.

– А, это? – Тиша пожала плечами. – Не помню… ах, нет! Это со старой газеты… Дерек притащил, чтобы декорации делать, у его родителей на чердаке до фига. Меня фамилия знакомая зацепила. Элрик. Ну, там оба брата были, молодые совсем. Я обоих срисовала. Посмотрите, на той стороне.

Мари перевернула листок. Там был другой набросок: Эдвард, тоже совсем молодой, может быть, чуть помладше самой Мари. У него, наоборот, выражение лица было какое-то совсем ему несвойственное, едва ли не сконфуженное. Как будто он чувствовал себя крайне неловко.

– Это из какой-то статьи, там про количество жертв, когда цистерна взорвалась… журналист доказывал, что это диверсия, а официальный вердикт МЧС гласил, что просто взрыв природного газа, или что-то в этом роде.

Рисунки были выдержаны с той же фотографической точностью, что и окно. Мари машинально полистала альбом дальше… котята, щенята, птички, мама с коляской и книжкой на лавке, играющие дети… явные зарисовки с натуры. А, вот эта башня скопирована с какой-то известной гравюры, Мари только автора запамятовала.

– Это тоже из газеты? – Мари показала рисунок разбитой, лежащей на боку машины.

– Да, – Тиша кивнула. – Ничего в технике не понимаю, поэтому пришлось срисовывать до детали.

– Тиша, – Мари вернулась к листочку с портретами. – Вам очень нужен этот листик?

– Да нет, – Тиша пожала плечами. – Хотите его взять?

– Очень хотела бы, – Мари кивнула.

– Как память о нашем приятном знакомстве? – в голосе Тиши звучала неуклюжая подростковая ирония.

– Просто как память, – сказала Мари.

– Ради бога, – Тиша потянулась, сама вырвала листочек из альбома и отдала его Мари. – На здоровье.

– Спасибо, – Мари сложила его и сунула в карман. – До свидания, Тиша.

– А что со мной будет? – с вновь прорезавшейся тревогой вдруг спросила девочка.

– Я думаю, все у тебя будет хорошо.

Тиша ничего не ответила.

В поезде Мари наконец-то вспомнила, о чем еще хотела поговорить с Эдвардом, да что совершенно вылетело у нее из головы со всеми этими разборками. За окном купе уже тянулся густой сосновый лес, освещенный лучами вечернего солнца, а Квач, успокоенный скормленной ему курицей, мирно дрых у ног Мари, когда она спросила:

– Почему вы записали меня под фамилией Элрик? Чтобы сбить с толку эсеров?

– Не только, – Эдвард выглядел так, как будто не хотел заводить этот разговор.

– А в чем дело? И почему вы со мной сначала это не обсудили?

– Я хотел это с вами обсудить позже. Вы выглядели ужасно усталой.

– Не больше, чем вы, – отпарировала Мари.

– Ну вот, мы это и обсуждаем, правда? – огрызнулся Эдвард. – Одну причину вы уже назвали: хотел запутать тех, кто будет вас разыскивать. Другая… Другую надо обсуждать. Это… ну, своего рода предложение. И не спешите сразу отказываться, подумайте сначала…

– Я вас внимательно слушаю, – произнесла Мари.

– Дело в том, – Эдвард вздохнул. – Тут… надо немного углубиться в семейную историю. Как я понял, Ал вам никогда не рассказывал о… человеческой трансмутации?

– Нет, как-то об этом мы не говорили, – вздохнула Мари. – Если только… ну, он мне упоминал, что вы с ним влипли в какие-то большие неприятности в детстве. Это было связано с человеческими трансмутациями?.. Кстати, вот, вспомнила, что хотела спросить! Так вы и есть тот самый знаменитый Стальной Алхимик?

– Да, – Эдвард кивнул. – А вы не знали?

– Нет, – Мари покачала головой. – Танидзаки сообщил…

– Ну вот, собственно, я хотел вам рассказать, почему заработал это прозвище, – Эдвард поморщился. – То есть, с самим прозвищем все просто: мои протезы вы видели.

– Так это с тех пор? – удивилась Мари. – С детства?

– Ну да. Точнее, мне было одиннадцать лет.

– Какой-то несчастный случай?

– Отчасти. Хотя я сам был виноват. Еще легко отделался, как вы сейчас увидите… Ну ладно, надо начинать по порядку. Короче говоря, когда мне было два года, а Алу едва исполнился год, наш отец ушел из дома. Мама провожала его, стоя на пороге. Она начала его ждать… спустя несколько месяцев, наверное. Она не показывала, но это было видно. Она ждала его каждый день. Мы с братом занялись алхимией очень рано… кажется, сразу, как только научились читать, то есть мне было года четыре, ну, пять, может… Начали случайно – дома было очень много книг… потом мы стали тренироваться усиленно, потому что маме нравилось, что мы этим занимаемся. Ей нравилось, что мы похожи на отца. Он был очень искусным алхимиком. Она очень любила его.

Эдвард замолчал. Его лицо казалось оранжевым в свете заката.

– Он завел другую семью? – тихо спросила Мари.

– О нет, – Эдвард откинулся на спинку сиденья. – Он вернулся. Через… четырнадцать лет. Мне было шестнадцать. Да только наша мама к тому времени уже восемь лет лежала в могиле. Она заболела чем-то почти сразу после его отъезда. Не знаю, почему она не обращалась к врачам… врач потом сказал, что болезнь была неизлечима, но мне кажется, что если бы она обратилась раньше, то… может быть, они нашли бы какой-то способ… – лицо у Эдварда было такое, что Мари поняла: ему до сих пор очень тяжело об этом говорить. – Она очень тосковала по отцу. Мне казалось, она умирает только из-за него. Ну и, конечно, одной вести хозяйство с двумя детьми очень тяжело. С тех пор я возненавидел отца. Не хотел знать о нем ничего: что он делает, где он, жив он или мертв… Когда надо было хоронить маму, мы с Алом с помощью тети Пинако разослали письма всем знакомым отца, чтобы известить его, но… только через три года отозвался один из его корреспондентов. Отец как будто пропал. Я думал, что он пропал навсегда. Видите ли… родители не были женаты. Для всех это выглядело так, что наш отец бросил любовницу после рождения второго ребенка. Соседи жалели нас, жалели маму… это было ужасно, если честно…. Когда мама умерла, мы не могли примириться с ее смертью. По крайней мере, я не мог. Может быть, Ал и смирился бы в итоге – он всегда был разумнее. В общем, я сказал ему: «Давай оживим маму». И он согласился.