Текст книги "Том 4. Песнь над водами. Часть III. Реки горят"

Автор книги: Ванда Василевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)

Глава II

Все ссоры, свары, скандалы, ежеминутно возникавшие в вагоне, побледнели перед тем, что произошло по приезде в городок, откуда должны были отправиться дальше на баржах.

Господин Малевский, молодой человек в фуражке с рваным козырьком, всегда и обо всем был осведомлен лучше всех и охотно делился своими сведениями со всяким, кто соглашался его слушать. Он знал, например, что большевики уже едва-едва дышат и что Сикорский зря с ними заигрывает, что вся Красная Армия – это чистейший блеф; знал, что в десятках пунктов Советского Союза уже вспыхнули восстания, что население взбунтовалось против гепеу, которое гнало людей на фронт, что японцы вот-вот ударят с востока; знал, что большевики хотят уморить голодом всех поляков, но им это не удастся. Он прозевал лишь то, что происходило у него под самым носом, в эшелоне, всего лишь через несколько вагонов от их теплушки. Эта новость распространилась молниеносно. Казалось, еще никто не мог успеть высадиться из поезда, как все узнали:

– Сбежал!

Поручик Светликовский, комендант поезда, назначенный посольством, находившимся в Куйбышеве, действительно сбежал. Неведомо когда и как – прямо будто ветром сдуло. Только что был – и вдруг исчез, сквозь землю провалился.

– Большевики убили, – предположил было кто-то, но на этот раз его не поддержал даже Малевский. Ибо вместе с поручиком исчезла и некая молодая особа, ехавшая с ним в одном вагоне, а также исчезли все деньги, отпущенные для эшелона, равно как и изрядное количество продуктов. Когда и как это случилось, никто сказать не мог, но случилось… Вдобавок вместе с поручиком Светликовским исчез еще и небольшой, но довольно тяжелый чемоданчик, о содержимом которого раньше знали лишь несколько человек, но теперь, когда скрывать было уже нечего, узнали и остальные пассажиры. Тридцать золотых портсигаров были общей собственностью небольшой, но обособленной группки, которая окружала поручика и явно играла в эшелоне роль «элиты». В последний момент поручик, видимо, забыл о своих компаньонах. Чемоданчика не было.

– Все деньги, какие только у меня были, все деньги! – кричал уже не стесняясь высокий седой пассажир, по слухам «очень важная шишка» в довоенном польском министерстве иностранных дел.

– Интересно, откуда они, черт их дери, набрали столько монеты? – удивлялся какой-то пожилой человек в потертом пальто, весь трясясь в малярийном ознобе.

– У кого смекалка есть, тот и из камня деньги выжмет.

– Деньги деньгами, – высоким, срывающимся голосом вмешалась Зосина мамаша. – Но ведь он продукты забрал. Что мы теперь есть будем?

– Ну, уж вам-то, кажется, голод не угрожает. Разве только Зосеньку перестанет тошнить от конфет…

– Ну что ты будешь делать! Всем, всем это несчастное дитя глаза колет! – расплакалась оскорбленная мать.

Советского начальника станции окружила на перроне плотная толпа поляков.

– Что же будет? Что теперь с нами будет?

– Надо искать этого разбойника! Обратиться к местным властям.

– Вот ведь люди… И не стыдно вам перед большевиками всю эту грязь выволакивать?.. – вознегодовал какой-то усатый господин.

– Действительно! Что ж, по-вашему, покрывать вора, если он поляк? Такие похуже большевиков…

– Ну, уж и похуже!

– Конечно, если вы были с ним заодно, то, наверно, успели нажиться… А мы что? Без одежды, без еды, без денег. Завезли нас на край света, а что с нами дальше будет?

– Я уже телеграфировал нашим властям и вашему посольству в Куйбышев телеграфировал, – успокаивал начальник вокзала. Милиционер с винтовкой через плечо подозрительно всматривался в возбужденную толпу.

– Но что же нам делать?

– Придет ответ из Куйбышева, назначат нового руководителя. Ведь не оставят же вас на произвол судьбы, – уговаривал начальник. – Баржи на реке уже приготовлены, все выяснится, и вы поедете дальше.

– Марцысь, Владек! – командовала госпожа Роек. – Собирайте вещи, пошли на пристань. Это все-таки верней, чем ждать на станции. Пани Ядвига, вы с нами!

За эти дни, после смерти сына, Ядвига так привыкла слушаться команды госпожи Роек, что и теперь беспрекословно двинулась за ней по грязным переулкам.

– Юг! – ворчал кто-то. – Хорош юг… Дождь льет как из ведра.

– Ну что ж, дождь везде бывает. А мне так здесь даже нравится. Смотри-ка, Марцысь, что это такое на полях?

– Хлопок.

– Вот видишь, и хлопок растет. Значит, и вправду юг. О, и река… Какая огромная! А может, это озеро?

– Да нет же! Это и есть Сыр-Дарья.

– Ну вот! Могла ли я думать, сидя в своем Груйце, что увижу какую-то Сыр-Дарью? Прямо не верится, будто в сказке, – радовалась госпожа Роек.

– Вот нашла баба сказку! – неприязненно пробормотал кто-то. Однако вся спешащая к пристани толпа притихла, когда узкие, грязные улички вдруг расступились, открыв необозримый простор. Прямо перед ними катила свои быстрые мутно-желтые волны величавая река. Вдоль обоих берегов, за каймой густых зарослей тростника лежали обработанные поля.

На пристани кипело движение. У берега длинной извивающейся вереницей стояли баржи, пыхтел пароходик, сновали лодки.

– Мама, мама, верблюд! – пронзительно вскрикнул детский голос. От пристани, оступаясь на скользкой глинистой почве, действительно поднимался в гору навьюченный верблюд. Маленькая голова на выгнутой лебединой шее мерно покачивалась, полуприкрытые глаза презрительно взирали на толпу. Рядом шел высокий мужчина в косматой бараньей шапке, в халате, подпоясанном поблекшим шелковым платком.

– Завезли к дикарям! – сплюнул Малевский.

– Кто это?

– А черт их знает. Казах, узбек, – ну, азиат, попросту говоря, – пояснил кто-то из польских пассажиров.

– У них всюду так.

– Гра-жда-не… – язвительно протянул Малевский.

Поляков на пристани все прибывало. Они складывали свои узлы и чемоданы, осматривались. Кто порасторопней – отправлялись на поиски продуктов. Вечером велись долгие разговоры:

– Рису сколько угодно. И охотно обменивают.

– Вот как умно было ничего не выбрасывать! Был у меня старый платок, думала – тряпка и все, а смотрите, сколько за него рису дали и сушеных фруктов.

– А у меня такое красное шелковое платье было. Долго материал валялся, мне и шить-то не хотелось, очень ярко. Подарок, один родственник моей Мане подарил. Кабы не шелковое, я бы прислуге отдала. Но шелк, жалко все-таки. И даже ничего платьице вышло, когда сшили, в мелкие, мелкие складочки. Вся юбка плиссированная, а блузка гладкая. А когда уезжали, разве человек думал, что делает? Что понужнее – бросали, а это платье я как-то впопыхах сунула в чемодан. Потом гляжу – шелк, видно, был слежавшийся, ну по всем складочкам посекся, говорю вам, как бритвой порезано… Так и лежало в чемодане. Вышла я на базар, стою, платье в руках держу. Тут сразу несколько человек подошли, потому что красное, знаете, прямо как мак, сразу в глаза бросается. Железнодорожник один подошел, спрашивает, сколько я хочу. А потом тронул рукой – и увидел, что оно посекшееся. Ну, сказать ничего не сказал, улыбнулся этак и ушел. А вокруг меня уже целая толпа. Я говорю цену, кто-то начал было торговаться, а тут, гляжу, одна из этих казбеков тянет поверх голов руку с деньгами, хочет взять платье. Я деньги взяла, платье ей кинула да скорей в другую сторону, на продуктовый рынок. Вот говорили – деньги не брать, а деньги-то, оказывается, ходят, хоть бы и эти их рубли.

– Ну, а она что?

– Которая купила? Ну, дорогая, уж это не моя забота. Они тут, говорят, любят яркие цвета. И кто бы подумал, что от этого платья еще польза будет… Предчувствие у меня какое-то было, что ли, что столько времени его с собой возила. И масла на него купила, и муки, и фасоли! А я было испугалась, что этот железнодорожник отпугнет покупателей… Какой-то добрый, видно, человек попался!

– Что они понимают в материях, да еще в шелковых! – вмешался Малевский.

Ему никто не ответил. На пристани как раз появился длинноухий ослик, запряженный в повозку, на которой стоял котел.

– Суп. Начальник станции прислал суп.

– Ого, как большевики для нас стараются!

– А как же! Лупят их на фронте, вот они и стараются не портить с нами отношений, думают, что нам этой похлебкой глаза замажут, – ораторствовал Малевский. – Куда вы лезете, мадам? Жрать, так всякий в первую очередь норовит…

– Сперва надо детям дать, пусть поедят горячего.

– Ах, эта опять со своей Зосенькой! Почему детям? У меня пеллагра, я требую…

– А этой еврейке чего здесь надо?

– Малка, иди, Малка, не надо… Пусть они себе едят на здоровье этот суп. Мы обойдемся и без супа.

– Ясно, обойдетесь… Мало вы всю жизнь нашу кровь пили? Теперь-то уж конец! Теперь вам и ваши большевики не помогут!

– Какие большевики? Что мне до большевиков? Я мирный человек, они у меня магазин отобрали. Может, я от них больше пострадал, чем кто другой…

Горячий пар поднимался над котлом, распространяя аппетитный запах. Девушка в военной гимнастерке черпаком разливала суп в подставленные миски, кружки, тарелки. Сидящий на козлах подросток, щуря узкие глаза, равнодушно смотрел в пространство, проявляя некоторое беспокойство лишь тогда, когда толпа слишком напирала на повозку.

– Осторожней, товарищи, осторожней, котел опрокинете! – кричала девушка в гимнастерке, и светлые кудряшки выбивались из-под задорно сдвинутой набекрень пилотки.

– Эх, и здоровенная девка! – заметил юноша в эксцентричных фиолетовых брюках, внушающих подозрение, что они переделаны из вельветового дамского халата.

– Морда как кастрюля, – добавил его сосед.

– «Товарищи», говорит… Товарищей себе нашла! В хлеву ее товарищи, а не здесь.

– А вы бы, господа, поосторожнее, – вступилась госпожа Роек. – Ведь она может понять.

– Ну и что же? Пускай поймет. Неужто с такими еще деликатничать?

– А я не советовал бы, – тихо сказал Шувара.

– Чего это вы не советовали бы?

– Язык распускать.

– Это почему же?

– К супу вы, господин хороший, первый рветесь, а ведете себя, как свинья.

– Что такое?! – оба молодых человека грозно выпрямились.

– Вы меня не пугайте, я не из пугливых. А если кто посмеет оскорбить эту девушку, уж я на него управу найду.

– Ну конечно, конечно, управа найдется, – озлился фиолетовый. – Бегите скорей, доносите в энкаведе.

– Мне и энкаведе не нужно, дам раз в зубы, так ты, щенок, сразу ногами накроешься.

Юноша в фиолетовых брюках рванулся было вперед, но приятель удержал его.

– Оставь, Фелик, не стоит связываться. Что ты, не видишь? Большевистский прихвостень!..

– Осторожно. Котел опрокинете! По очереди, по очереди, всем хватит! – кричала девушка.

На подножку повозки вскочил Шувара.

– Спокойно! Люди вы или скоты? По очереди, по очереди, стать по двое в ряд… Женщины и дети вперед!

– Ого! Какой командир нашелся!

– И правильно, надо помочь девушке, а то прямо стыдно, – вступился кто-то, и его тотчас поддержало множество голосов. Юноша в фиолетовых брюках вместе со своим приятелем и Малевским отошли в сторонку и долго о чем-то сговаривались, причем фиолетовый мастерски сплевывал сквозь зубы на витрину какого-то закрытого магазинчика.

К вечеру снова стал моросить дождь, и толпу, разбившую бивуак на площади, охватило беспокойное движение. То и дело кто-нибудь вставал с узлов и направлялся в сторону местечка. Госпожа Роек, которая сладко вздремнула на своем багаже, очнувшись от дремоты и осмотревшись, вдруг забеспокоилась:

– Марцысь, Владек, что случилось? Куда народ разошелся?

– Искать ночлега. Не ночевать же под дождем.

– Ну, разумеется, а что же мы-то? Смотрите, пани Ядвига уже совсем промокла. Марцысь, достань-ка ту шаль из узла, да не из этого, не из этого! Боже мой, беда с этими детьми… А мы что ж, так и будем здесь на площади ночевать?

Подошел Шувара.

– Вот что, тут есть какой-то запасный путь и стоят пустые вагоны. Начальник станции сказал, что можно занимать их.

– Пустые вагоны? Где? Где? – обрадовалась госпожа Роек.

– Я покажу дорогу, туда уже много наших пошло.

В вагонах оказались и печурки. По сравнению с грязной пристанью под непрестанно моросящим дождем вагоны показались чрезвычайно удобным убежищем.

– Превосходно! – радовалась госпожа Роек. – Теперь, если даже несколько дней придется ожидать, нам не страшно. Крыша над головой есть, а завтра вы пойдете на базар, выменяете что-нибудь на продукты. Глядите, как тут просторно. Нет ли у кого-нибудь случайно свечки?

Нашлась и свеча. Все засуетились, убирая теплушку, устраивая себе постели, развязывая и завязывая узлы. Шувара самочинно взял на себя обязанности коменданта, и дело пошло ладно и организованно.

– Вы смотрите, как быстро все устроилось. И без шума, без крика.

– Потому что наших графьев и графинь нет, – заметил какой-то молодой парень.

– И правда… – подтвердила, осматриваясь, госпожа Роек. – Все наше высшее общество куда-то пропало. Где же это они?

– В город ушли, – ответил самочинный комендант. – Там, говорят, можно снять комнату.

– Ну и бог с ними. Тише будет. А вы, если разрешите спросить, сами откуда? А то мы вроде знакомы, вроде нет…

– Откуда я сейчас или раньше? – улыбнулся Шувара.

– Сейчас-то известно откуда. А вот в Польше?

– Я из Варшавы. Слесарь.

– Очень приятно, Роек. – Она протянула руку с таким видом, будто он ей представился, и Шувара, с некоторым запозданием, назвал свою фамилию.

– Очень приятно, – повторила она. – А мы из Груйца. Вроде по соседству. Покойный муж, царствие ему небесное, был почтовым чиновником. Мелкий чиновничек, с почтовым вагоном ездил. Пьянчужка был, по правде сказать, ну да что вспоминать об этом, господь с ним! После моего отца – он садовником работал – остался нам домишко… Не свой, конечно, просто арендовали его и клочок земли. Так что, когда муж, царствие ему небесное, помер, я этим огородом и себя и ребят кое-как, слава богу, кормила. Да и когда муж был жив, так, по правде сказать, мы больше сами кормились, потому что покойник, вечная ему память…

– Мама, – с упреком произнес Марцысь.

– Ты чего? Что я, неправду говорю? Правду… святую правду. Ты-то уж за отца не заступайся, потому что, пока он жив был, так тоже немало горя из-за тебя хлебнул… Уж я-то его памяти не оскорблю, я знаю, как о ком говорить. Ты мать не учи… Да, так о чем это я говорила? Вот и поехали мы с младшим сыном на свадьбу к моему двоюродному брату, под Луцк. На неделю, дней на десять, так мы предполагали. Отчего ж не съездить? – думаю себе. Я всегда любила путешествовать, только не случалось… Муж, покойник, бывало, проклинал этот свой служебный вагон, а я ему говорю: кабы мне, так я бы лучшей работы и не придумала… Ездить, видеть разные новые места…

– Много он видел, отец! Пятнадцать лет по одной и той же дороге ездил.

– Оно правда, покойник, царствие ему небесное, больше кабачками интересовался, чем другим чем-нибудь… Да, так о чем же я говорила? Ага… Вот мы и поехали в Луцк на свадьбу. Жену себе брат нашел неплохую. Не то чтобы очень молода, ну да ведь и ему уже за сорок… И вдруг – война. Старшенький мой, Марцысь, тоже к нам в Луцк бежал. А потом в Луцк советские пришли… Разве объяснишь, какая мы офицерская семья? Да и кто в такое время слушать станет? Но пожаловаться не могу, вещи все разрешили забрать и вообще очень, очень были любезны… Другие там жалуются, ну, не знаю, но уж что до меня, то как на духу могу сказать, очень, очень предупредителен был этот лейтенант, или как он там у них называется…

– А уж бог, да господь, да святая исповедь у вас, мама, с языка не сходят, – сердито проворчал Марцысь.

– А что ж тут дурного, дитя мое? Ну, коли уж правду говорить, так у исповеди-то я, пожалуй, лет двадцать не была… Или нет, подожди, Марцысь, сколько это лет? Тебе сейчас…

– Я не знаю, что было двадцать лет тому назад, – пробормотал мальчик.

– Ну, конечно, не знаешь. Еще бы тебе знать!.. Но о чем это я говорила? Пани Ядвига, укройтесь потеплее, дитя мое. Владек, натяни на нее одеяло! Да, так вот, не то чтобы я очень уж религиозна. Нет, этого я не могу сказать, а просто так говорится. Да и кому это мешает, что я господа бога поминаю? Ну, вот и вышло, что если бы не эта свадьба, я, может, сюда и не попала бы. Сперва я даже так и думала, что вот, мол, поехала на свою беду. Сидела бы в своем домишке, выращивала помидоры… А теперь, думаю, может и Груйца уже в помине нет? Потому что по радио передавали и Марцысь в газете читал – до чего этот мальчишка быстро выучился по-русски! – так просто ужас, что эти немцы там выделывают!.. Меня-то, может, и не тронули бы, хотя бог их знает! А уж мои парни наверняка бы пропали. Уж они-то не стали бы тихо сидеть, ну и пропали бы… Вот я теперь и думаю, что все к лучшему вышло, да еще столько новых мест человек увидел. Могла я когда-нибудь думать, что вот хоть эту Сыр-Дарью увижу? И на карте-то ее, пожалуй, не нашла бы…

Шувара внимательно слушал, не проявляя никаких признаков нетерпения. Ядвига тоже вдруг с удивлением подумала, что болтовня госпожи Роек совсем не неприятна ей. Эта маленькая, плотная, закутанная в бесконечное количество юбок, блузок, кофточек женщина излучала из себя какую-то непреодолимую веселую энергию. Она говорила оживленно, торопливо, и чувствовалось, что это не просто болтовня, а переливающиеся через край силы. Впрочем, вскоре для них нашелся выход и кроме болтовни. Наутро, после первой же проведенной в вагоне ночи, она принялась хозяйничать.

– День на дворе, нечего разлеживаться! – весело окликнула она дремлющих товарищей по вагону. – Марцысь, Владек, раздвиньте двери пошире, надо проветрить как следует! А ну, молодежь, нечего, нечего, отправляйтесь к реке мыться! Да не с пустыми руками! Ведра есть, принесите воды. А вы, сударыня, тоже умыли бы, наконец, свою Зосю! – прикрикнула она на нечесаную даму, которая, охая, поднималась с постели.

– Где же ее умывать? Такой холод, не погоню же я ребенка на реку…

– А вот принесут щепок, нагреем воды на печке. Ну, поживей, господа, шевелитесь, шевелитесь! А это что? Как вам не стыдно, сударыня? С утра до вечера пичкаете ребенка сластями, а не видите, что по девочке вши ползают!

– Какие вши? – как ошпаренная, завизжала дамочка. – У моего ребенка вши?!

– Да вот же, глядите, ползают! Посмотрите-ка, господин Шувара, что делается… Еще тиф начнется. Уж этого я не понимаю, чтобы у собственного ребенка вшей не вычесать.

– Здесь всюду вши. Хоть каждый час вычесывай, все равно будут… – мрачно объявила закутанная в свою неизменную черную шаль полковница.

– Где это, всюду?

– У них, в России.

– Ах, так вы думаете? А когда в Куйбышеве предлагали идти в эту ихнюю баню, так все отлынивали, да еще обижались, с какой стати их подвергают дезинфекции, – возмутилась госпожа Роек. – Господин Шувара, идите к начальнику станции, здесь тоже, наверно, есть дезинфекция и баня.

– Да не дезинфекция, мама, а дезинсекция! – вмешался Марцысь.

– Пусть будет дезинсекция, зовите как хотите, а дезинфицироваться нам всем надо, раз уж вши появились.

– Вы, что же, думаете, что это от моей Зоси?

– От Зоси или не от Зоси, а вши есть, вот и все. Давайте, наконец, по-человечески жить, хватит этой грязи…

Жулавская поморщилась.

– Есть же люди, которые никогда не умеют проявить ни капельки такта.

Госпожа Роек не обиделась.

– Ну уж там такт или не такт, а надо помыться, вот и все.

– Уж я-то в бане мыться не буду, – надменно заявила полковница.

– Не будете, так придется поискать места где-нибудь в другом вагоне, – спокойно ответил вернувшийся Шувара. Но Жулавской, по-видимому, не хотелось искать другого места. Все с тем же презрительно надменным выражением лица она вместе с другими обитателями вагона подверглась санобработке в дезинсекционном пункте на станции.

– Что мы смертельно простудимся, это совершенно ясно. Но ничего не поделаешь, раз людям вдруг захотелось чистоты…

– Не простудимся, не бойтесь, – успокаивал Шувара. – Я видел на Урале, как люди прямо из бани выбегали голые на мороз – и бух в прорубь!.. И ничего, хоть бы насморк!

– Это кто же такие? – все так же надменно осведомилась полковница в шали.

– Разные люди. Рабочие, крестьяне.

– Ах так, рабочие и крестьяне. Ну, разумеется, – повторила та и, демонстративно завернувшись в свою шаль, уселась в углу.

– Что это такое? – вдруг удивился кудрявый парень, глядя, как Марцысь растапливает печку.

– Кизяк, а вы никогда не видели? Мы в Северном Казахстане всегда им топили.

– Я был не в Северном Казахстане.

– А где?

– В другом месте, – сухо отрезал кудрявый, поправляя дымящую трубу.

Жизнь в вагоне мало-помалу налаживалась. По утрам первая вскакивала госпожа Роек. Потом вставали другие, мылись, готовили завтрак. Ядвига выводила на прогулку детей. Заставляли гулять и взрослых, даже мрачную полковницу в черной шали принудили ежедневно выходить на воздух. Шувара установил непосредственную связь с начальником станции и приносил последние известия, сообщаемые по радио. Обитатели вагона перезнакомились друг с другом, между некоторыми завязывалась и дружба. Разношерстная публика начинала приобретать какую-то общую окраску. Здесь были люди со всех концов Польши, выброшенные военной бурей из родных гнезд. С момента сентябрьской катастрофы судьбы их складывались по-разному, и различны были пути, которые привели их к Сыр-Дарье, о которой большинство из них никогда в жизни не слышало или слышало, как о далекой восточной сказке.

По узкой тропинке Ядвига водила детей на край хлопковых плантаций. Самый младший, Олесь, мать которого, больная и слабая, обычно лежала в вагоне и, закрыв глаза, думала какие-то свои думы, привязался к Ядвиге с первого дня. Ядвига шла, чувствуя в руке его маленькую теплую ручку, и невольно думала о том, что ее мальчик уже никогда не будет вот так семенить ни по одной тропинке в мире. Но в этой мысли уже не было горечи, а лишь безграничная печаль. Печалью веяло от мутных волн огромной реки, печаль легкой тенью затягивала горизонт, вырастала листьями никогда не виданных растений на краю тропинки. Весь мир окутан был этой печалью, как мягким пушистым покрывалом. О мальчике только и можно было думать во время этих прогулок с детьми, слушая щебетанье детских голосов, глядя на маленькие головки. А потом времени на думы и печаль не оставалось, – госпожа Роек умела заполнить Ядвиге каждую минуту дня. Приготовление пищи, уборка теплушки, экспедиции на базар и уход за несколькими больными так плотно занимали день, что по вечерам усталая Ядвига засыпала каменным сном.

Да и о чем думать, о чем грезить? Уже в тот страшный зимний день с трескучим морозом, когда ей пришлось покинуть дом в Полесье, ей показалось, что жесткая, непроходимая граница перерезала пополам ее жизнь, что закрылась одна глава и открылась новая, в которой не будет ничего, кроме непроглядной черной тьмы.

Так же закрылась навеки одна глава в ее жизни, когда она вернулась из влуцкого костела уже не Ядвигой Плонской, а женой осадника Хожиняка. Тогда тоже что-то замкнулось и навсегда пропало, и казалось, незачем было вспоминать, что же осталось общего между прежней Ядвигой и той, которая переступила порог осадничьего дома не как гостья, а как жена и хозяйка.

Но ведь потом оказывалось, что это неправда. Что прошлое тянется за человеком, как тень, что ни от чего нельзя отделаться, ни с чем нельзя покончить. Когда-то она ушла от своей деревни, от людей, которые были ей близки, воздвигла своим замужеством между собой и ими непреодолимую грань. Но деревня напомнила ей о себе уже на рассвете следующего дня – красным заревом пожара, кровавым отблеском пылающих осадничьих построек. Напомнила ей о себе и свадьба во влуцком костеле в тот февральский вечер, когда Петр…

Нет, нет, об этом думать нельзя, на это не хватало сил.

– Дай-ка, Олесь, высморкаемся, у тебя опять из носика течет.

– Не хочу…

– Как это не хочешь? Разве хорошо так ходить? Такой большой мальчик… Ну, сморкайся, сморкайся сильнее…

Но Олесь не умел сморкаться и только шмыгал смешным маленьким носиком-пуговкой да поднимал на Ядвигу огромные голубые глаза, полные обиды и упрека: как может она требовать от него такой трудной вещи?

– Эх ты!..

Она невольно улыбнулась. Невозможно было не улыбнуться, глядя в эти прелестные глаза, – у кого это были похожие? Ах да, почти такого же цвета глаза были у маленькой рахитичной Авдотьи, внучки старой Петручихи… Где она теперь? Что с ними со всеми? И где сейчас Стефек?

Нет, неправда, что в человеке могут погаснуть, умереть, испепелиться все чувства. Ведь вот после того, что произошло в тот мрачный февральский день, – на севере в дремучем лесу появился на свет ее мальчик, и оказалось, что не умерла улыбка, что не умерло счастье, что было зачем жить… Теперь уже нет мальчика, но жизнь продолжается, и Ядвига снова кому-то нужна. Хоть бы этому Олесю, мать которого, погрузившись в полусонное отупение, не может им заниматься, или этой Мане, которая степенно рассказывает о себе: «Когда мама умерла, я, значит, стала жить с тетей, а потом тетя тоже умерла, и я, значит, решила ехать вместе со всеми. Не пропадать же человеку, как-нибудь устроюсь, правда?»

И кроме всего, есть же где-то еще Стефек, брат, Стефек, имя которого носил ее мальчик…

Нет, ничто не умирает в человеке, ни его радости, ни печали, ни страхи…

Где теперь может быть Стефек? До самого нападения немцев на Советский Союз он писал ей на север и присылал посылки. Нет, он не забыл ее, не выкинул из сердца, хотя ведь мог бы, имел на это право… Но потом с самого июня – ни слова, ни весточки. Над Стырью теперь немцы. Где же может быть Стефек?

Это мучительное беспокойство тоже было признаком, что ее сердце не умерло, хотя там, на песчаном холме, заносимом ветрами степей и пустынь, осталась маленькая могилка. В ее сердце жил еще страх за Стефека, жила вера, что он снова найдет ее, как уже раз нашел.

«Может, это только я такая подлая и злая, что все живу и живу, несмотря на все несчастья? – думала она. – Вижу, как здесь красиво, улыбаюсь этим широко открытым детским глазам, совсем не похожим на темные глаза того крошки, что остался на унылом, открытом всем ветрам кладбище…»

Но ведь живут и другие. Живет Шувара, у которого погибли от одной бомбы жена, двое детей и старушка мать, все его близкие до одного. И та советская проводница, потерявшая на войне обоих сыновей… Осматриваясь в теплушке, Ядвига видела, что в ней нет ни одного человека, который бы не таил в сердце тяжких ран, который не видел бы своими глазами таких вещей, которые видеть человеку, казалось бы, не по силам. И все-таки они жили и хотели жить – спали, ели, ссорились, смеялись, будто не было за их спиной могил и развалин, будто они позабыли об урагане, разбросавшем их по всему свету так, что, кажется, никому никогда не разыскать друг друга, никому никогда не найти дома, который можно назвать своим. И каждое место, где можно было хоть ненадолго приютиться, становилось для них как бы своим домом, и люди, вчера только познакомившиеся, – своей семьей. Уже нарождалось у них что-то вроде вагонного патриотизма – жители теплушек навещали друг друга, и госпожа Роек, которая успевала за день побывать во всех вагонах, с гордостью говорила:

– Как хотите, а наша теплушка лучше всех. Когда пойдете гулять с детьми, Ядвига, принесите хоть веточек каких-нибудь, поставим в кувшин. В третьем вагоне сделали букеты из каких-то блестящих зеленых листьев, очень красиво! А у нас куда чище, чем у них, и если еще букет…

Но эта спокойная жизнь продолжалась недолго. На четвертый день, когда Марцысь, пристроившись у входа, мастерил из раздобытых где-то досок обеденный стол, к вагону подошла группа незнакомых.

– Сюда, сюда…

Высокий мужчина в военных сапогах легко поднялся в вагон, окинул его внимательным взглядом и, не здороваясь, словно здесь никого не было, бросился обратно к дверям:

– Места много, прошу вас, сударыня, пожалуйста!

Из постоянных обитателей теплушки в этот момент почти никого не было. Но тут, словно почуяв нависшую опасность, они один за другим стали сходиться. Однако проникнуть в свое жилье им было нелегко. Мужчина в военных сапогах втаскивал по приставной лесенке даму в мехах и бесконечное количество чемоданов, баулов, пакетов, коробок. За чемоданами толпилось еще несколько человек.

– Это что же такое будет? – крикнула госпожа Роек, когда нога в лакированном сапоге энергично отбросила одеяло, соскользнувшее с больной женщины, матери Олеся.

– Сюда, сюда, сударыня, здесь будет удобнее.

Дама в мехах величественно опустилась на скамейку, собственноручно сколоченную сыновьями госпожи Роек.

– Что тут за рухлядь? – распоряжался человек в сапогах. – Прошу немедленно убрать.

– С какой стати? Это наши вещи, – ополчилась на него госпожа Роек.

– Все равно чьи!.. Прошу немедленно освободить место для супруги господина майора…

– Подумаешь, супруга господина майора! Куда опять эти дети девались? Марцысь, растолкуй этому господину…

– Толковать тут нечего. Вагон почти пуст. Здесь разместится шесть человек.

– Да что за люди? Новый эшелон пришел, что ли? – беспокойно спрашивали кругом.

– Какой там новый… Это же майорша, которая ехала в одном вагоне со Светликовским.

– Какой еще Светликовский?

– Ну тот, что сбежал…

– Посольство назначило нового коменданта транспорта, поручика Шатковского, – объявил неизвестный в военных сапогах.

– Ах, вон что… И откуда только берутся все эти капитаны, поручики как раз здесь? Ведь объявили, что сюда перевозят только семьи.

– Молчать! – заорал тот.

– Это вы мне? Да с чего я стану молчать?

– Большевистские порядки заводите? Нет, не выйдет. Теперь дело пойдет по-иному, хватит…

– Легавый… – вполголоса объяснил госпоже Роек кудрявый парень.

– Кто? – не поняла та.

– Легавый, полицейский.

– Какой полицейский?

– Ясно, какой. Польский, довоенный.

– Откуда вы знаете?

– Уж я-то его знаю… Ну, теперь он покажет, где раки зимуют.

– Какие раки? Что ему до нас? Господин Шувара, куда вы девались? Смотрите, что тут делается. И откуда только их набралось?

– Очень просто, – объяснил Шувара. – Сперва они расползлись по местечку, но за комнату приходится платить десять рублей в сутки. А ведь мы тут пока что щели законопатили, теплушки почистили, трубы к печкам сделали, все готово. Почему бы и не сэкономить десять рублей?

– Молчать! – надрывалось новоявленное начальство.

– А вы не орите. Кончилась ваша власть…

– Я вам покажу, кончилась или не кончилась… Вы кто такой?

– А вам на что? Протокол, что ли, составить хотите?

– Понадобится, так и составлю.

– Да бросьте, господин унтер, – сочла нужным вмешаться майорша, которая до сих пор лишь протяжно вздыхала. – Вы же видите, что это за сброд!

– Кто это сброд? – грозно спросил кудрявый.

– Вот уже и полицейские унтеры налицо и госпожи майорши. Все по-старому… – язвительно заметил кто-то из обитателей теплушки.