Текст книги "Том 4. Песнь над водами. Часть III. Реки горят"

Автор книги: Ванда Василевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)

– Ну вот видите? – обрадовалась Роек. – Я так сразу и сказала: слава, мол, богу! А то что это? Ни богу свечка ни черту кочерга – вроде и союзники, вроде и дипломатические отношения – и что? Мало они тут напакостили!.. Ну-ка, пишите телеграмму.

– Совсем уж хотите на большевистское попечение перейти, – вздохнула «полковница».

Госпожа Роек всплеснула руками.

– А до сих пор кто обо мне попечение имел? Кто меня кормил, кто меня одевал?

– Одевали-то вас не так чтоб очень роскошно.

– Что у самих было, в то и одевали! Я к шелкам не привыкла, да в свинарнике они и не нужны. А кто мне дал крышу над головой? Да и вам-то, много вам те дали? Если бы не Павел Алексеевич, что с вами было бы? Вот вы здесь на даровых хлебах сидите, а попрекнул вас кто-нибудь хоть словом?

– Я человек больной, – с достоинством возразила Жулавская.

– А больной, так почему вас эти польские уполномоченные не лечили? Небось здесь чуть не каждый день в амбулаторию бегаете! Руки у вас здоровые, могли бы работать, кабы охота была… Но не в этом дело… Кто-кто, а я о посольских заботах плакать не стану! Боком эти заботы людям выходили… Советские паспорта запрещали брать, в спекуляцию людей втягивали, а то и похуже. Не один, кто их слушался, в тюрьму за это попал, да еще мучеником и национальным героем себя считает, болван! От работы людей отбили, паразитов, нищих из них сделали, которые только и ждут, не перепадет ли им что с барского стола. Сколько солдат из-за них пропадает – кому нужны всякие эти Багдады, куда их отправили? Нет уж, и не говорите мне о них, об этих наших лондонских заступниках! Ну, что ж вы? – обратилась госпожа Роек к Шуваре. – Пишите телеграмму, вот вам бумага.

Первой подписалась Роек, за ней другие.

– А вы? – обратилась она к «полковнице».

– Я? Вы хотите, чтобы я тоже подписала?

– Не хотите, не надо. Вольному воля.

Но та направилась к столу:

– Почему же нет! Могу подписать. Хуже мне от этого не будет.

– Смотрите! Господин Малевский вас в Польшу за это не впустит, – пошутил Владек.

Она смерила его холодным взглядом:

– При чем тут Малевский? Я еще, слава богу, ему не подчинена.

Она подписала, тщательно выводя буквы.

«Малевский… – думала она, – такой же мошенник, как другие! Чем он помог, что посоветовал? И вообще… Таким притворялся осведомленным, такие всегда у него были новости, прямо из первоисточника, а оказалось, все одно вранье и хвастовство». Она вспомнила, чего он только не наговорил ей о готовящемся казахском восстании! Между тем ничего такого не произошло. Соседний колхоз успел за эти дни устроить праздник в честь Героя Советского Союза – казаха, уроженца этой деревни. Никто и не думал брать ножи в зубы, никому и не снилось нападать на большевиков. Зря она тогда не спала столько ночей, ожидая, что вот-вот раздадутся дикие крики, взовьется пламя. А Малевскому что? Поговорил вдосталь, напугал ее и исчез. Да и остальные его предсказания… Утверждал же он, что гитлеровцы со дня на день форсируют Волгу, а они не только ее не перешли, но вся их армия позорно погибла под Сталинградом. Рассчитывал на японцев, которые якобы вот-вот перейдут границу, а японцы что-то и не шевелятся. Обещал, что сюда войдут англичане, а англичане и не думали входить. Нет, она еще раз убедилась, что верить никому нельзя. А теперь и совсем неизвестно, что будет. Конечно, здесь не рай, в этом совхозе, она привыкла к другой жизни. Но как-то жить все же и здесь можно. Да и здешние люди, с которыми ее свела судьба, оказались в сущности гораздо порядочнее, чем все другие. Лучше не порывать с ними. И какое значение имеет эта телеграмма? Бумажка, только и всего. Вряд ли за нее придется отвечать. И, наконец, на кого ей рассчитывать, если это посольство и раньше не отвечало ни на одно ее письмо, а теперь и вовсе убирается за границу?

Мужчины вечером долго сидели у Павла Алексеевича. И здесь единодушно пришли к выводу, что так лучше.

– Жаль только, что таким свинством кончилось, мерзким свинством, – сказал Павел Алексеевич.

– А чем же должно было кончиться? – удивился Шувара. – Мало ли было этого свинства с самого начала? Одно только – что не постеснялись выступить так открыто заодно с немцами… Ну что ж, вспомнились им старые времена…

– Какие еще старые времена? – удивился Марцысь.

– Так говорится. Старые не старые – времена Бека.

– Одно ясно, – заметил в заключение разговора Павел Алексеевич, – начинается что-то новое. И чует моя душа, что у меня в совхозе долго вас не оставят. Уж это наверняка.

– И настоящая польская армия теперь, наконец, будет, правда? – допытывался Владек.

– Ну а как же! Разве ты не читал в газете? В первом же номере писали!

В эту ночь никто не мог спать. Изумительно, как быстро развертывались события, которые могут изменить всю жизнь до основания!

Ядвига вышла во двор. Марцысь стоял, опершись о палисадник, и смотрел куда-то вдаль, в густую тьму. Бархатная глубина казалась еще чернее на фоне неба, пылающего крупными звездами. Теплые дуновения доносились с гор. Еще только конец апреля, но здесь это уже не весна, а цветущее лето.

Ядвига встала у забора рядом с Марцысем.

– Как вы думаете, ответят нам на телеграмму? – задумчиво спросил он.

– Наверно, ответят, ведь теперь люди понадобятся. Теперь и ты пойдешь в армию… В новую армию, которую сейчас создадут… А помнишь, как мы тогда узнали, что те уходят в Иран?

– Уже год прошел.

– Тюльпаны тогда цвели… Год! А кажется, так давно, так давно это было… И вот все начинается сызнова.

– Тогда немцы шли на Кавказ…

– А теперь наши идут на Украину.

– Вы думаете, война может окончиться в этом году?

Ядвига тихо засмеялась.

– Откуда же я могу знать? Помнишь, в сорок втором, весной, мы ведь думали, что это последняя военная весна…

– Когда шли на Харьков?

– Ну да…

– Только теперь уже другое дело, после Сталинграда.

– Конечно, другое.

С минуту они помолчали задумавшись. В траве звенели цикады.

– Марцысь, а помнишь песенку, которую ты пел тогда на вечеринке? Песенку о тюльпанах?

– Ах, эта… Я как-то слышал ее от горцев на экскурсии в Татры. Только мое пение…

– Нет, нет, спой. Только так, потихоньку, я хочу вспомнить.

Он стал тихонько напевать, глядя во тьму, и вспоминал ту ночь в Хохоловской долине. Они жгли костер ночью, шумел горный поток, позвякивали овечьи колокольчики в ограде. Светила луна, серебря росную траву. Такая странная, удивительно тихая, черная и серебряная ночь! Черные тени на серебряной траве и высоченные ели с обвисшими лапами гигантских ветвей.

Марцысь забыл о Ядвиге, забыл, где находится. Ему казалось, что это и есть Хохоловская долина… Сколько же это лет назад?.. Он был тогда еще совсем маленький, но отчетливо помнит не только песенку, но каждую деталь той прогулки: большие черные камни над Сивой Водой, черный массив Воловца и черные тени на серебряной траве…

 
Ведут Яся, тянут… что с ним делать станут?
На площадь выводят, под петлю подводят.
– Не жаль тебе, Ясю, ни отца, ни мамы?
– Жаль, мне не удастся с любой попрощаться.
– Яничек, сыночек, ты нас огорчаешь!
Скоро ли вернуться к нам ты обещаешь?
– Как взойдут тюльпаны на столе у вас,
К вам я возвращуся в тот же самый час!
– Где ж о том слыхали, где ж это видали,
Чтоб вот так тюльпаны в хате вырастали?!
 

Отчего наворачиваются слезы на глаза? О ком говорит песня? О тех, кто пошел, о тех, кто пойдет воевать? О Стефеке, о Петре, о Марцысе? И неужели вечно придется с чем-то расставаться, кого-то терять? Но на этот раз пусть будет так. В эту армию пойдут все – и Шувара, и Сковронский, и Хобот, все…

 
– Как взойдут тюльпаны на столе у вас,
К вам я возвращуся в тот же самый час!
 

– Какая теплая ночь, – сказала вышедшая за ними госпожа Роек. – Мне тоже что-то спать не хочется. Что это ты тут пел?

– Да так, одна горская песенка…

– Голосов вам бог не дал, тут уж ничего не сделаешь. Но слух у них есть, это от отца… – начала было госпожа Роек и вдруг умолкла, будто прислушиваясь к далекой музыке цикад, как золотые искорки рассыпанной в траве. И неожиданно закончила: – Ну, только что касается Владека, то и речи быть не может! Найдется ему работа и не в армии.

Марцысь даже вздрогнул от неожиданности.

– Что вы, мама? О чем это вы?

– Да о чем же еще? Видно, уж доля моя такая… Слава богу, что я тебя хоть от этого Андерса уберегла. Сам видишь, что я была права. Вот теперь будет настоящая армия, теперь другое дело.

Он вдруг наклонился и поцеловал матери руку.

– Что это ты? – удивилась она.

– Ничего… Спасибо, мама.

Они стояли в темноте под искрящимся золотым небом. Звенели, играли, заливались цикады. И в такт их скрипичным звукам Ядвиге упорно вспоминались строчки:

 
– Как взойдут тюльпаны на столе у вас,
К вам я возвращуся в тот же самый час!
 

То не была ни грусть, ни печаль, хотя глаза были мокры от слез. Почему они все трое подумали об одном? Об этом невозможно было не думать. «А ведь, пожалуй, и я могла бы пойти в эту армию, – мечтала Ядвига. – И если мне суждено еще встретить Стефека, то, конечно, там… Только будут ли принимать в армию женщин? И Олесь… Как тогда быть с Олесем?»

– Ну, политика политикой, а спать все равно пора, – решительно заявила вдруг Роек. – Работы завтра по горло. Надо напоследок показать, что не даром хлеб ели.

– Почему – напоследок?

– Дитя мое, не будем же мы здесь сидеть, когда начнется работа. Придется уж этих поросят кому-нибудь другому мыть. Нам надо приниматься за другие дела. Людей-то ведь мало.

– Ого, еще вам мало, – вмешался Марцысь.

– Ну, дорогой мой, есть люди и люди! Видел, что в городке творится? Ты-то, конечно, помчишься в армию, но ведь и на нашу армию тоже кому-то придется работать. Еще как пригодимся!

– Вижу, мама, вам опять уже хочется путешествовать…

– Путешествовать не путешествовать, но и вправду я уж что-то засиделась на месте, вроде как у себя в Груйце… А вчера у меня целый день левая рука чесалась – это к дороге.

– Раньше вы говорили, что это значит – с кем-то здороваться придется.

– Ничего ты не понимаешь. Здороваться – это если правая рука чешется. А левая – к дороге. Не подумай только, Ядвиня, что я верю во всякие глупости. Так, по привычке говорится… Как эти сверчки звенят!

– Не сверчки, а цикады.

– Ты бы лучше не поправлял мать на каждом шагу. Сто раз уже слышала, что цикады. Ну и пусть будут цикады, а по-нашему – сверчки.

По небу скатилась звезда, оставив за собой огненную полосу, долго сиявшую в небе, зачеркивая золотистые звездные лучи.

Глава IX

– Ты только не бойся. Голову выше и берись за них хорошенько. Да смелей! Знаем мы, что это за банда!

– Сумею ли я? – вздыхала Ядвига.

– Что за глупый вопрос! Должна суметь, вот и все… Впрочем, с тобой ведь будет Кузнецова из гороно, вдвоем справитесь. Да, наконец, в чем дело? Должна сделать – и точка. И кого ты собственно боишься?

– Да я не боюсь, я только…

– Знаем мы таких! Ты с самого начала держи себя твердо и не давай втереть себе очки. Сразу – карты на стол! И все сама проверишь, книги, документы – ни одного слова не принимать на веру. И протокол составь, чтобы все было в порядке.

– Это-то я знаю…

– Ну, а что еще? Людей боишься? Так какие же это люди!

– Вы бы сами все лучше сделали, чем я.

– Ах, вот в чем дело! Ну нет, милая моя, не отвертишься. Я буду делать свое, а ты свое. Можно подумать, что ты такая уж овечка. Небось Жулавскую умела поедом есть, возьмись-ка теперь за этих.

Все это было верно. Но с первого же момента, как началась работа, Ядвига жила почти в непрестанном ужасе. Придется сталкиваться с чужими и неприятными людьми, ссориться с ними. Надо дать им почувствовать, что никакие увертки не помогут, что она представляет собой до некоторой степени власть – власть, которой наделили Ядвигу избравшие ее на этот пост люди. Она приняла пост – и точка. Надо работать. И все же всякий раз ее охватывал страх перед столкновением с враждебно настроенными людьми, перед тем, что придется с ними говорить, давать им распоряжения. Она завидовала уверенности госпожи Роек. Побывав на съезде Союза польских патриотов в Москве, та развила еще большую энергию и мало-помалу становилась главным лицом среди польского населения района. Шувара остался работать в Москве.

– И правильно! – говорила госпожа Роек. – Там он нужнее, здесь и я справлюсь. Что ты так смотришь, не веришь? – вдруг обратилась она к Ядвиге.

– Почему – не верю? Конечно, справитесь. Просто я завидую.

– Есть чему! Тому, что я людей не боюсь? А чего их бояться? Если порядочный человек – его бояться нечего. А если свинья, так тем более. Сколько раз я уже убеждалась, что если кто прохвост, так обязательно и трус. Прикрикнуть на него – сразу притихнет. Ведь мы в своем праве. Так чего бояться? Помни только – с самого начала построже!.. Представляю, что у них в этом детском доме делалось. Эх, жалко, Марцыся нет, а то он бы сходил с тобой, – вздохнула она. И вдруг вспомнила: – Но Владека я на фронт не пущу, вот чтоб мне кончины не дождаться – не пущу. Ну, окажи сама, какой в этом смысл? Сопляк, совсем еще дитя – и вдруг на фронт!

– Вы же сами говорили, что там есть и помоложе.

– Мало ли что я говорю! И сейчас вот говорю, а какой толк? Как я его не пущу? Станет он меня спрашивать! Нет, так уж мне, видно, на роду писано… Хорошо хоть, что оба вместе будут, Марцысь в случае чего за ним присмотрит… Хотя… Что ж этот Марцысь может? Оба они дети…

– Марцысь уже большой парень.

– Для тебя большой, а для меня нет. Ребенок для матери всегда ребенок. Пусть даже и поседеет. А тут еще… Ну, да что ж! Раз нужно так нужно. И знаешь, что я тебе скажу? Может, когда наведем здесь порядок, я и сама махну в эту дивизию…

– Ну, уж вы придумаете!

– А что? Думаешь, не пригожусь? Еще как бы пригодилась! Я тебе даже окажу, раз уж на то пошло, что я говорила об этом с Шуварой.

– А он что?

– Не советовал, – вздохнула Роек. – Сказал, что здесь некому будет работать, а работа на местах не менее важна, чем в дивизии. Что ж, разве я не понимаю, что ли? А только вот как на духу тебе признаюсь – так мне захотелось в армию, ты даже представить себе не можешь… Думаю себе – вот бы муж, покойник, удивился, если бы меня увидел… Ну, да не в этом дело. Приехала я сюда – вижу, работы и вправду уйма. Ну уж я им покажу! Только вот ты, дитя мое, в этом детском доме все как следует…

– Не беспокойтесь, все будет в порядке, – заверила ее Ядвига, чувствуя невыносимое стеснение в груди от страха.

Детский дом помещался на окраине, в тихом, спокойном переулочке. Входные двери были полуоткрыты. Маленькое существо, чистившее в сенях картошку, подняло на входящих голубые глаза, на которые свисали растрепанные светлые, давно не чесанные волосы.

– Ты что тут делаешь?

– Картошку чищу, – шепнула девочка, стряхивая с платьица шелуху.

– А где директор?

– Госпожа директорша? Не знаю.

– Как же так, не знаешь! У себя она или ушла куда-нибудь?

– Не знаю. – Девочка поднялась с пола, неуверенно взглянула на стоящих перед ней женщин и принялась тереть грязным кулаком глаза.

– Чего же ты плачешь? Мы детей не едим. Ну проводи нас, покажи, где здесь канцелярия.

– Да я же не знаю…

Девочка совсем расплакалась.

Кузнецова потянула Ядвигу за рукав.

– Девочка, видно, запугана, ничего мы от нее не узнаем. Идемте поищем сами.

Длинный коридор был пуст, нигде не слышно было ни звука, не видно было никаких признаков жизни.

– Странно. Не могли же все сразу уйти.

Но в конце коридора вдруг показался высокий молодой человек в куртке внакидку и в стоптанных ночных туфлях на босу ногу.

– Что надо?

– Где здесь канцелярия?

– Какая еще канцелярия?

– Канцелярия детского дома, – ответила Ядвига.

Сейчас госпоже Роек уже не пришлось бы ободрять ее. Весь ее страх исчез, уступив место гневу.

– А на что вам канцелярия?

– У нас дело к директору.

– Госпожа директорша вряд ли сейчас вас примет. Зайдите позже. А по какому делу?

– Это вас не касается. А вы тут собственно кто?

– Я? А вам зачем знать?

– Так себе.

– Ну, если так себе, так незачем совать нос в чужие дела. Тоже мне допрос…

– Так где же, наконец, канцелярия?

– Нет тут никакой канцелярии. Выдумают тоже! И без канцелярии места не хватает.

– Ну, где в таком случае принимает директорша?

– Наверно, у себя в комнате, вот там, вторые двери налево. Только я ведь сказал, зайдите позже. Сейчас она, вероятно, еще спит…

– В одиннадцать часов?

Молодой человек свистнул сквозь зубы.

– А что, в одиннадцать часов спать не разрешается? Новый закон вышел? Мы тут что-то о нем не слышали.

– Вы тут, кажется, о многом еще не слышали.

– Может быть. Только я бы вам посоветовал не шнырять здесь, делать вам тут совершенно нечего.

Пожав плечами, Ядвига постучала в указанную дверь. Изнутри не ответили. Она постучала громче.

– Кто там? – раздался из комнаты хриплый женский голос. – Чего надо?

– Откройте. Комиссия.

Внутри послышалось движение, шлепанье босых ног. Дверь приоткрылась, в щели появился один глаз и розовая щека.

– Что за комиссия? Приходите позже, я еще не встала.

Дверь явно собирались захлопнуть, но Ядвига, сама удивляясь своей смелости, вставила ногу в щель.

– Прошу немедленно открыть. Понятно? Комиссия по приему детского дома!

– Что? Что? Какому приему?

– Будьте любезны, прочтите. – Ядвига просунула в щель свой мандат. С минуту бумага шелестела в невидимых руках.

– Я не умею читать по-русски.

– Там есть и польский текст. По-польски вы тоже не умеете?

В глубине комнаты послышался шепот. Ему ответил другой.

– Я сейчас… – Дверь, наконец, приоткрылась, но лишь настолько, чтобы выпустить в коридор молодую особу в ярком халатике, и поспешно захлопнулась.

– Я ничего не знаю, – тотчас заныла особа. – Никто мне ничего не говорил… Дом находится под контролем господина уполномоченного Фиалковского… Господин Фиалковский не дал мне никаких указаний, без него я не имею права…

– Вы ознакомились с нашими полномочиями?

– Ознакомилась. Вот только если бы господин Фиалковский…

– Господин Фиалковский нас пока не интересует. Будьте любезны сдать счета, документы, запасы, показать списки инвентаря… И потом, быть может, у вас найдется все же какое-нибудь место, где мы с вами поговорим?

– Место, место… У нас так тесно… – Дамочка с минуту соображала. – Тогда, может, в столовой?

– Давайте в столовой.

Дом оживал. Послышались шаги, хлопанье дверей, отголоски приглушенной ссоры.

– Сюда, пожалуйста!

Столовая оказалась довольно большой комнатой, где на круглом столе громоздились горы грязных тарелок, валялись пустые бутылки, недоеденные ломти хлеба, – все это в достаточной степени объясняло заспанный вид и директорши и встреченного комиссией в коридоре молодого человека.

– Вот здесь можно присесть. – Дамочка в халатике указала на диван с высокой спинкой.

– К сожалению, там кто-то спит, – заметила Ядвига.

– Спит? Ах да, действительно… Чесек, Чесек, вставай сейчас же!

Из-под натянутого на голову пальто появились сперва растрепанные волосы, потом запухшие глаза и, наконец, все лицо, молодое, но отекшее и желтоватое.

– Чего надо? Чего орешь? Поспать человеку не дадут…

– Вставай, Чесек. Комиссия пришла!

– Чихал я на твою комиссию! – буркнул молодой человек, как две капли воды похожий на встреченного в коридоре, и опять натянул на голову пальто, собираясь заснуть. Но директорша уже рассердилась.

– Сейчас же вставай, черт тебя возьми, слышишь? Напился, скот!.. – крикнула она, стремительно рванув с него пальто.

– Сама небось больше напилась, – мрачно пробормотал юноша и, спустив с дивана босые грязные ноги, с неожиданным интересом уставился на них.

– Убирайся, чтоб я тебя тут больше не видела!

– Не ори. Убираться так убираться. Подумаешь, комиссия… Две бабы…

Директорша наклонилась и что-то шепнула ему на ухо.

Он исподлобья окинул взглядом Ядвигу и Кузнецову:

– Ага, добрались и до вас! Говорил я вам…

– Заткнись и убирайся отсюда, – заорала дама в халате.

Он встал и, волоча по полу пальто, не спеша направился к выходу.

– Ну, так вот, времени у нас мало. Будьте добры, покажите книги, счета.

– Книги? Да что вы, сударыня, какие там книги! – любезно улыбаясь, заговорила директорша. – У нас никаких книг не ведется, я ведь не бухгалтер.

– А кто вы собственно?

– Я? Как – кто? Просто господин уполномоченный Фиалковский попросил меня заняться этим домом, и я согласилась из любезности. Он мой старый знакомый, так вот, чтобы услужить ему… Это такой милый человек… Вы его знаете?

«Не позволяй втереть себе очки», – вспомнились Ядвиге слова госпожи Роек. Но это нельзя даже назвать очковтирательством. Эта дура как будто и вправду не понимает, что происходит.

Кузнецова в это время внимательно рассматривала стол, оглядела столовую и только махнула рукой, когда Ядвига хотела перевести ей ответ директорши относительно отчетности.

– Не надо, я понимаю, все поняла… Ничего не поделаешь, надо сперва обойти весь дом и посмотреть, что здесь происходит.

Дама в халате хоть и уверяла, что не знает русского языка, видимо отлично поняла слова Кузнецовой.

– О, пожалуйста, если вам угодно… Только я не знаю, имею ли право показывать.

– Как, имеете ли право? Вы видели наши мандаты?

Дама тщательно застегивала упорно расстегивающуюся кнопку халатика.

– Видела. Но дело в том, что я назначена сюда делегатурой нашего правительства и уполномоченным посольства. Так что без них неудобно…

– Не морочьте голову! – грубо перебила ее Ядвига. – Делегатура давно ликвидирована, это вам прекрасно известно, ведь почти год, слава богу, прошел. А уполномоченный посольства арестован за мошенничество, что тоже, вероятно, для вас не секрет.

Та прикусила губу.

– Я не говорю о… господине Лужняке, – выговорила она как бы с усилием. – Меня просил господин Фиалковский, который заменил его на посту уполномоченного.

– Чьего уполномоченного? Впрочем… Фиалковский, на которого вы все время ссылаетесь, тоже уже в тюрьме.

Директорша пискнула и отшатнулась.

– Господин Фиалковский?! Такой порядочный, такой милый человек!.. Боже мой!

– Вот, вот! Так что не стоит на него и ссылаться. А если вам угодно, мы можем через десять минут явиться сюда с милицией. Может быть, хоть она вас убедит, что существуют законы.

– Милиция… Натравить на беззащитную женщину милицию?..

– Мы тоже беззащитные женщины. Так вот, будете вы нам показывать дом или нам одним идти?

– Отчего же не показать, если вам интересно? Могу показать. Только тут нет ничего любопытного. С чего прикажете начинать?

– С самого начала.

– Только… Только вот не знаю, как быть…

– Что такое?

– Не все еще встали, так что…

– Не беда.

– Как хотите.

Она без стука открыла первую дверь. Одевающаяся женщина взвизгнула и прикрыла голые плечи схваченной со стула блузкой.

– Это кто-нибудь из персонала?

– Конечно, конечно… Может, хотите войти?

– Не надо. А дальше?

Но дальше тоже оказались жилые комнаты. В них были одни взрослые – мужчины, женщины, но ни одного ребенка. Кузнецова вдруг забеспокоилась.

– Это ведь Завальная улица, четыре? Детский дом?

– Да. О чем она спрашивает? – обратилась директорша к Ядвиге, вовремя вспомнив, что не знает русского языка.

– А где же дети?

– Ах, дети… Разумеется, дети есть… Только часть мы недавно перевезли в другой дом, здесь было так тесно… Так что детей сейчас… не очень много. Мы как раз ожидаем новую партию.

– Тогда, будьте любезны, покажите комнаты, приготовленные для этой новой партии.

– Комнаты? Но у нас все, все занято. Вы сами видите, какая теснота… Повернуться негде!

– Вот что: прикажите созвать весь персонал в эту столовую, или как она у вас называется, – распорядилась Кузнецова.

– Леон! – пискливо крикнула директорша.

В дверях появился пожилой плечистый усач.

– Это наш надзиратель. Леон, пусть все сейчас же соберутся в столовой. Ну что вы таращите на меня глаза? По-польски не понимаете?

– В столовой пан Чесек спит.

– Давно встал. Идите же! Сто раз вам повторять, что ли?

– Да мне-то что! Не спит так не спит! А только, когда я хотел собрать со стола, он как запустит в меня сапогом…

Снова захлопали двери, послышались шаги. Где-то на другом конце коридора заспорили:

– Холера им в бок, не пойду! Кто мне может приказать, ну кто?

– Иди, слышишь, а то… Что ты, боишься их, что ли?

– Я боюсь? Кого? Этой большевистской комиссии? Двух баб прислали! Да я бы их за шиворот и – вон! Так бы и вылетели!

– Ну, ну, не беспокойся, за углом, наверно, милиция ждет.

– Боюсь я их милиции! Помнишь, в Ташкенте мы им…

– Вот, вот! Самое время и место об этом вспоминать! Входи уж, входи.

Комната медленно заполнялась. Все входили, не здороваясь, равнодушно становились вдоль стены. Преимущественно молодые люди, несколько женщин. Усатый надзиратель был единственным пожилым человеком среди них.

– Сколько персонала в доме? – спросила Кузнецова, раскладывая на краешке неубранного стола бумаги и вынимая самопишущее перо.

– Ого, записывать собираются!

– Свирепая баба… А другая кто – полька, что ли?

– Да, из тех полек, которые, знаешь…

– Прошу потише! – Кузнецова сказала это тихо, но в голосе было что-то, от чего все сразу умолкли. Лишь один из молодых людей демонстративно цыркнул сквозь зубы в угол.

– Сколько у вас персонала?

– Восемь человек, – неохотно выдавила из себя директорша.

– Восемь? А остальные? Сколько вас здесь, господа?

– Ну что ж, сосчитаем сами, – согласилась Ядвига. – Присутствуют тридцать человек.

– Как тридцать? – возмутился юноша, которого они видели спящим в столовой, но вмешался усатый надзиратель:

– А что ж, верно. Дамочка правильно сосчитала. Тридцать человек, как из пушки.

– И что вы тут, собственно говоря, делаете? – спросила Ядвига.

Они неуверенно переглядывались, но не отвечали: ведь вопрос не был задан никому в отдельности. Ядвига поняла свою оплошность.

– Ну, вот вы, например, делаете здесь что-нибудь, несете какие-нибудь функции?

– Я? Еще чего не хватало! Нет, я тут никаких функций не несу.

– Так что же вы делаете в детском доме? Как сюда попали?

– Я? У меня сестра здесь работает.

– Ах, так, сестра… Ну, а вы?

– Временно, милостивая государыня, временно, всего на несколько дней!

После долгих расспросов, уклончивых ответов и пререканий удалось, наконец, разбить присутствующих на две группы. Восемь человек персонала и двадцать два человека, не имеющих никакого отношения к детскому дому.

– Кто из персонала имеет рабочую квалификацию? Может, вы будете так любезны продиктовать, – обратилась Ядвига к директорше.

– Я? Как я могу? Откуда я знаю! – пожала та плечами.

– Ведь вы, кажется, директор?

– Директор. Что же из этого? Я ведь сказала, что я только из любезности. Господин Фиалковский просил… Притом я и сама тут так недавно…

– И не успели еще ознакомиться с персоналом?

– Не успела, – поспешно подтвердила та.

– Любопытно! Что ж, тогда пусть каждый сам продиктует.

Никто не шевельнулся.

– Прошу вас. Ваша фамилия?

– Пенчковская, – неохотно ответила крашеная блондинка, поправляя растрепанные локоны.

– Ну-с, так какая же у вас квалификация?

– Квалификация?

– Что это вы, господа, будто самых простых слов не понимаете? Какая у вас профессиональная квалификация, что вы умеете, что вы окончили? Курсы заведующих яслями, педагогические курсы, университет?

– Никаких я курсов не кончала, – обиженно ответила блондинка.

– На каком же основании вы получили работу в детском доме? Ведь вы здесь числитесь?

– Вы нас упрекаете, – вмешалась директорша, – что мы ничего не понимаем, а сами точно с луны свалились. Что ж, вы не знаете, что война?

– Очень хорошо знаю, – сухо ответила Ядвига. – Не понимаю только, при чем тут война?

– Как при чем? О каких квалификациях может идти речь? Кто соглашался работать, того и брали. Подумаешь, наука – за ребятами смотреть. Для этого университетов не требуется.

– Вы так полагаете?

– А конечно. Надо считаться с людьми, не то…

– Хорошо, хорошо. Есть ли среди вас, господа, учителя?

Но среди восьми человек персонала ни одного учителя не оказалось. Не оказалось и ни одного человека хотя бы с минимальной педагогической подготовкой.

– Ну, а сами вы, – обратилась Ядвига к директорше, – чем вы занимались в Польше?

В толпе присутствующих раздались сдавленные смешки. Директорша снова прибегла к своей любезной улыбочке:

– Я? О, я – то тем, то другим… Я же сразу сказала, что с детскими домами не имею ничего общего… Но по просьбе господина Фиалковского, из любезности…

– Из любезности… Понятно.

Кузнецова быстро записывала данные. Затем подняла голову.

– Прекрасно. Со взрослыми кончено. Теперь мы хотели бы увидеть детей.

– Детей? Да, конечно… детей можно. Конечно… Леон! – директорша обратилась к усачу. – Приведите детей.

– Нет, нет, мы сами к ним пойдем, – поспешно сказала Кузнецова. – Не надо звать.

– Но зачем же? Он сейчас, сию минуту… Леон, сказано вам.

Усач выжидательно смотрел на Ядвигу.

– Не надо звать. Отведите нас к детям.

– Я сейчас сама! – вскочила директорша.

– Благодарю вас, вы можете тоже пойти с нами. Но проводит нас этот гражданин…

– Ого, Леона уже в граждане произвели! – язвительно заметил кто-то в толпе. Усач двинулся по коридору. В углу еще валялась картофельная шелуха, но девчушки уже не было.

– А где же девочка?

– Какая девочка? – любезно заинтересовалась директорша.

– Которая чистила здесь картошку.

– Картошку? Какую картошку? – все больше удивлялась та.

– Ну, Ганка же! – подсказал надзиратель.

– Ах, Ганка! Вечно она с этой картошкой… Сколько раз я ей говорила, чтобы она не смела!

Они спустились по расшатанной деревянной лесенке во двор. На земле валялся навоз, возле огромной колоды лежали топор и мелко нарубленные дрова.

– Куда мы идем? – удивилась Ядвига.

Усач насмешливо улыбнулся.

– Ведь вы, дамочка, к детям хотели? Вот я вас к детям и веду.

Скрипнула дверь наскоро сколоченного сарайчика.

– Как, здесь живут дети? – остолбенела Кузнецова.

– Да, знаете, – заторопилась директорша с приятнейшей из своих улыбок. – В доме тесно, вы сами видели, да и воздуха здесь больше. Летом, знаете, такая жара… Так что детям здесь лучше, здоровее. Воздух…

Кузнецова отстранила ее. Усач распахнул дверь.

– Осторожнее, нагнитесь немного.

Внутри царил полумрак. Лишь когда глаза привыкли к потемкам, Ядвига заметила лежащие на глиняном полу охапки соломы. Сквозь щели в сарайчик проникали тонкие солнечные лучи, и пыль мерцала тысячами золотых вспыхивающих и тотчас гаснущих искорок.

– Но ведь здесь никого нет!

– Ну да, как же нет! Попрятались цыплята… Ну-ка, цыплята, вылезай! – весело крикнул усач.

Солома зашевелилась. Из нее выглянула все та же светлая растрепанная головка, которую они уже видели в сенях.

– Ну, ну, смелей! Нечего бояться! Вылезай, вылезай по очереди!

Снова зашуршала солома. Кузнецова схватила за руку Ядвигу и сжала ее так, что та чуть не вскрикнула.