Текст книги "Избранное"

Автор книги: Ван Мэн

Жанр:

Современная проза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 51 страниц)

Заткнись! Он трахнул кулаком по столу. Чайник и чашки, взлетев в воздух, упали на пол и разбились. В столе появилась трещина, а на руке выступила кровь. Заткнись! О моей матери – ни слова! Дура! Мерзавка!

Сам мерзавец! Тысячи раз, десять тысяч раз мерзавец! Подлец… в этой жизни и в будущей! И все в вашем роду, все ваши предки – подлецы! А сам ты мерзостное дерьмо, выблядок! Мерзотина! А мамаша твоя – старая мерзостная побирушка. О, сколько я от нее натерпелась, когда вышла за тебя замуж! Сколько горя хлебнула! Другое дело – в семье у матушки… Там никто меня не мучил, никто не оскорблял! А здесь? Здесь и это не так, и то не так, ко всему твоя мамаша придирается, во все сует свой нос. Сказала не так, посмотрела не так, кашлянула, засмеялась – опять не так. Волосы у меня плохие, брови кривые. До ветра пошла – и то не по ней. А ведь в ту пору я была молоденькой девчонкой. И вот эту безобидную девчонку, почти ребенка, она невзлюбила – хоть на глаза не попадайся! Во все-то она вмешивалась. Я не то, чтобы шаг шагнуть, вздохнуть и то боялась. Еда в горле комком застревала! Хоть не ешь совсем!.. А ты мне толкуешь о Канте! Нет, сначала объясни мне: этот твой Кант, питался он или нет? Ясно питался. А деньги откуда брал? Деньги, деньги? Ах, Цзинъи, мать моих детей, ты же знаешь, что больше всего меня угнетает и раздражает, когда ты упоминаешь это слово – деньги! Именно они лишают меня всех радостей и удовольствий. Неужели, кроме этой причины, нет никаких других. Мы с тобой стали супругами после всех положенных церемоний: был у нас и сговор, и помолвка, и обмен именными карточками, свадебными дарами и приданым. Нам трубили трубы и музыканты били в литавры, мы клали поклоны Небу и Земле, в свадебных чертогах горели красные свечи. Все это у нас было. Но если все это так, почему нам нечего сказать друг другу? По приезде в Пекин я отправил тебе письмо, в котором писал, что из произведений Мао Дуня и Ба Цзиня[59]59
Мао Дунь (1896–1981) – писатель, общественный и государственный деятель; Ба Цзинь (р. в 1904 г.) – писатель, председатель Союза писателей КНР.

[Закрыть] я многое узнал о любви. Через несколько лет после нашей женитьбы я впервые в своем письме осмелился написать (пусть робко, но все же написал) о том, что я помню тебя и скучаю по тебе. Наверное, эти слова нужно было бы воспринимать как ростки любви. Чем же ты ответила на мою любовь? Все тем же требованием денег. Деньги, снова деньги!

Ах, не болтай глупостей! Брось, пожалуйста, тебя все «раздражают», тебя «угнетают»? Говоришь ты как будто гладко и складно, что называется «кислое, сладкое – все на месте»! Только кому ты стараешься втереть очки? Ты растратил все наши деньги, мое приданое, все состояние моей матери – все пошло на тебя! Вспомни, как ты отправился учиться в Европу. А кто за тебя платил? Ну отвечай, отвечай же! Ты разорил нас всех. Однако тебя это нисколько не волнует. Мы, как говорится, «питаемся северо-западным ветром», а ты в это время развратничаешь да попиваешь зеленое винцо в квартале красных фонарей. Вокруг тебя культура, утонченность, богатство, почет, ты пользуешься всем этим. А я? Я в это же самое время вынуждена нянчить детей, заботиться об одинокой матери, сестре. Мы перебиваемся с хлеба на воду, едим чуть ли не траву, латаем одно, а в это время рвется другое. Голову вытащишь, ноги вязнут. Очаг наш постоянно холодный, котел – пустой. Ты знаешь об этом? Ты об этом когда-нибудь задумывался? Есть у тебя совесть, человечность или их нет? Вот ты учишь нас: два раза в день надо чистить зубы и ходить по улице, выпятив грудь. А я тебе на это скажу так: если в животе пусто, то спину не распрямишь. Сам ты швыряешь деньги на ветер, а нам о них и заикаться нельзя! А ведь мы живем чуть ли не впроголодь. По-твоему, это справедливо?

Какая злоба в ее словах! Как ловко она все перекраивает на свой лад! Она так ненавидит меня, что готова растерзать на куски! Каждое ее слово – острый нож, дюжина слов способна отправить в могилу самого крепкого человека! А тут еще ее сестрица и матушка! Все трое в любой миг могут кинуться на меня, обрушить потоки слов, а глядишь, еще и пустят в ход кулаки. Особенно хороша Цзинчжэнь – вдовица из семьи Цзян и Чжоу. Больше всего я боюсь именно ее, ведь она способна угробить человека. Что же мне теперь делать? Что делать? Кажется, проблема неразрешимая. Можно сойти с ума!

И тут Ни Учэна осенило: он вспомнил об оружии, которым пользовались мужчины в его родных местах Мэнгуаньтунь и Таоцунь, когда нужно было отвадить кого-то из местных женщин. Оружие страшное, словно кистень наемного убийцы. Ни Учэн заревел от восторга: скину перед ними штаны! И он не долго думая стянул штаны. Средство оказалось магическим – три женщины тотчас в ужасе разбежались во все стороны. Теперь-то их никакой силой обратно не затащишь! О радость отмщения, правда, радость несколько похабная! Ни Учэн заржал. Да, будет странно, если Китай не погибнет!

Всю ночь он слышал хор проклятий, которые на него обрушили три женщины. Ругали на разные голоса, в разной тональности, поносили, пока не забрезжил рассвет. Они сами не спали, не давали спать детям. Само собой, не спит и Ни Учэн… Когда он учился за границей, он часто вспоминал, как ругаются женщины в его родных местах. Представить эту ругань иностранцу просто невозможно. Ругаются они с необычайным воодушевлением, свирепо, со злостью. В их проклятиях и энергия, и смекалка, и изворотливость ума, и сладостное чувство удовлетворения. По всей видимости, китайская женщина, годами терпящая разного рода беды и лишения, угнетенная и обездоленная из поколения в поколение, вряд ли смогла бы существовать, выходить замуж, рожать детей, «тянуть нить предков», если бы не умела вот так заковыристо и лихо ругаться, тем самым облегчая свое душевное состояние. Ах, какая прекрасная тема для докторской диссертации: «Психология ругани»!

Такова и его собственная семья, в которой процветают грязь, невежество, дикость, жестокость, накопленные тысячелетиями. А он? Он молодой утонченный аристократ, случайно очутившийся в этом грязном мире. Он полон сил, горячей любви к жизни, он тянется к культуре, алчет любви, ищет счастья. Почему он не родился где-то в Париже или в каком-то другом приличном месте, скажем в Вене, Берлине, Нью-Йорке, Женеве, Венеции, Лондоне, Москве? Почему он появился на свет именно в этой деревеньке Мэнгуаньтунь – на солончаковой почве, где под ногами «овечьи катышки»? Почему для того, чтобы получить образование, он должен был ехать в уездный город, потом в Пекин, в Европу? Зачем он изучал английский, немецкий, японский языки? Не лучше ли ему было остаться местным богатеем, как его дядя или двоюродный братец? Курить опиум, держать при себе наложницу, резаться в карты, разводить птиц и харкать на пол. Может быть, он был бы более счастлив, чем сейчас. Почему ему суждено жить в такое время и в таком месте? Он не участвует в антияпонском движении и даже боится его и одновременно боится переметнуться к японцам. Впрочем, он не слишком этого и хочет… Он не желает жить со своей женой и не находит в себе сил с ней развестись. Он не может покинуть Китай, и в то же время ему трудно мириться со многими дурными привычками своих земляков. Почему он не может или не желает быть настоящим, стопроцентным китайцем?

А тут еще эта история с печатью! О, какая буря ожидает его впереди! Но ведь он сделал это не нарочно, он вовсе не собирался устраивать жене пакость. По натуре он не какой-нибудь коварный интриган! Если бы он мог хитрить и быть ловким дипломатом, то он прежде всего постарался бы наладить свою собственную жизнь. Он бы жил гораздо лучше, во всех отношениях… А в тот день все получилось совершенно неожиданно. Будучи в расстроенных чувствах, он машинально сунул руку в карман и нащупал овальную печатку из слоновой кости. Так же машинально он ее вынул. Какая досада! Он просто хотел немного пошутить и рассеяться.

Он вынул печатку и положил ее на ладонь. О, как в этот момент загорелись глаза у жены! Она только что сидела с низко опущенной головой, вся поникшая, ко всему безучастная и вдруг в одно мгновение совершенно преобразилась. Что он ей сказал? Кажется, ничего особенного. Он просто передал печать жене или успел дать какое-то обещание? Ах, мой бог! Только ты можешь покарать меня за то, но ты уже много раз карал меня. А разве не твоя кара – вся моя жизнь?! А моя прежняя и нынешняя семья – разве не лежит на них наказание божье? В тот день я действительно хотел помириться с женой, с ее сестрой и матерью. Я хотел поладить с моими земляками и моими соотечественниками, наконец, с самим собой. Но как мне было поступить, если я не смог договориться, уладить конфликт? Деньги я растратил, на танцульках оттанцевался, в рестораны или на балы мне теперь путь заказан. Мой европейский друг укатил в Тяньцзинь. Мисс Лю, любви которой я домогался, мне отказала. Она захлопнула дверь перед моим носом. Более хорошую должность с высокой зарплатой профессора вуза я получить не сумел. Мой приятель из левых, близкий коммунистам, часто рассказывал о борьбе против Японии, прославлял компартию и, ратуя за национальную независимость и классовую борьбу, уехал из Пекина, намереваясь примкнуть к Восьмой армии или к партизанам. И вот Ни Учэн остался один, без надежд на будущее, без всякой поддержки. Выход был один – вернуться домой, послать детей за матерью и попросить у нее прощения. Ни Учэн верил, что в конце концов ему удастся преодолеть трудности, избавиться от неприятностей. Ведь и себе и другим он постоянно твердил, что он неисправимый оптимист… К тому же разве мог он себе позволить в один миг спугнуть то чувство радости и воодушевления, которое охватило Цзинъи при виде печати из слоновой кости! Мог ли он это допустить? Они женаты вот уже десять лет. А много ли раз она была по-настоящему счастлива, как в тот раз? Она вся светилась в тот момент. Нет, он не мог погасить этот огонь счастья. И если под давлением обстоятельств довелось ему немного слукавить и дать пустые обещания, то это произошло не по его воле, обещания даны не от души. Так распорядилась судьба. Все идет от нее!

Вот так же гвоздь вгоняют в доску – удар молотка неизбежен, и гвоздь входит, куда ему положено. Но все это уже позади, все это – история. Сделанное все равно что выплеснутая вода. Обратно ее не соберешь… Да и вообще, может ли он выполнить свои обещания? Выполнить их – значит похоронить все, расстаться со всем хорошим, что есть в его жизни: независимость, научная карьера, положение в обществе, связи с друзьями, с заграницей. Отдать свою жизнь и будущее в руки этой темной Цзинъи? Ни в коем случае! Уж лучше тогда возвратиться в Тяоцунь и снова взяться за опиумную трубку!

Ни Учэн брел, не останавливаясь, словно лунатик, по улицам и узким проулкам-хутунам совершенно один, ни на что не обращая внимания, не глядя на лозунги, взывающие к укреплению общественного порядка и миру, к борьбе против коммунистов и спасению страны, к мирному соглашению между Китаем и Маньчжоуго[60]60
Марионеточное государство, созданное японцами на северо-востоке Китая (1932–1945).

[Закрыть]. Попадались и вывески, рекламирующие разные мази и снадобья. Но он не замечал их. Не видел он и повсюду развешанных сине-красных стягов с белым солнцем посредине и желтой полосой. Он не слышал песенок, что исполняли Ли Сянлань, Ли Лихуа и Бай Юнь. Не слышал он тягучих завываний продавцов воды или редьки-лобу. Он молча брел мимо «музыкантов», которые били в литавры и дудели в трубы, зазывая прохожих выпить чаю. Все они сейчас были для него не больше, чем камни мостовой. На стенах общественных уборных были развешаны обращения, призывающие к борьбе с венерическими заболеваниями. Из сточных канав по обеим сторонам улицы растекался смрадный запах, еще более отвратительный, чем все ароматы отхожих мест. Он привык ко всему тому, что его окружало, и все же каждый раз чувствовал нечто новое, незнакомое, будто это была не его среда обитания, а какой-то чужой мир. Словно он живет в ином мире!

Ни Учэн прошел мимо еще нескольких перекрестков, пока не сообразил, что вместо того, чтобы удалиться от дома, он все больше к нему приближается. Это открытие повергло его в смятение. Разумеется, он должен вернуться домой, но как это сделать? Его мучил страх, подобный тому, какой он испытал однажды, когда шел к зубному врачу удалять больной зуб. Объятый ужасом, он молил небеса, чтобы врача не оказалось на месте. Может быть, зубодеру не хватит нужных лекарств, и он откажется удалять зуб. Хотя бы на мгновение отдалить неприятную операцию! Пусть боль обрушится на него в следующий раз!

…Охваченный думами, он оказался перед знакомыми банями. Прислужник, которого он давно знал, помог ему раздеться. До Ни Учэна только сейчас дошло, что он нынче утром уже приходил сюда. Дело в том, что накануне он побывал в одном не слишком пристойном заведении, поэтому утром пораньше пришел в баню отмываться.

– Решил вот еще раз помыться, а заодно немного отдохнуть у вас… – не вполне уверенным голосом разъяснил он пространщику.

– Господин Ни оказывает нам большую честь! Глядишь, так и разбогатеем! – Пространщик громко захохотал. – Вам сигареты или лунцзинский чай? А может, принести пачку танхулу – засахаренных фруктов на палочке? О, прекрасно, прекрасно! Вы…

Ни Учэн очень любил баню с ее сатанинской, почти неестественной жарой, хотя хорошо знал, что его соплеменники ее недолюбливают, а точнее, вообще не признают никакой гигиены. Правда, об этом он узнал, когда ему было уже лет двадцать, а может быть, и позже, когда он уже учился в университете и приобщился к западной культуре, то есть уже после того, как он побывал в Европе и познакомился с иностранцами. Ему было хорошо известно, что обитатели деревни моются от силы два-три раза за жизнь, а то и вовсе ни одного. Тот, кто моется раз в месяц, может считаться передовиком в области гигиены. Несколько позже он обнаружил, что его сородичи относятся к своему телу и вообще к человеческому организму с чувством нескрываемого презрения. Отсюда, по-видимому, в языке появились такие выражения, как «плотское и жалкое чрево», «смердящая кожаная сума»[61]61
Буддийский образ «жалкой человеческой плоти».

[Закрыть], или такое: «Все его тело – сплошное смердящее мясо». «Преступления из-за страстей человеческих растекаются подобно потоку; грядущая кара пресечет пагубные страсти и укрепит закон Неба». Трудно представить себе более глупое отношение к своему собственному телу. Интересно, как возникло такое презрительное, даже враждебное отношение к человеческому организму, это своеобразное пренебрежение к плоти? Очевидно, в значительной мере оно происходит от отсутствия средств и условий для мытья и привычки мыться. Вот отчего появляется это чувство стыдливости перед собственным телом. Поэтому он, Ни Учэн, должен непременно мыться – по меньшей мере раз в неделю, пусть всего лишь даже один, а если ему позволят обстоятельства, он будет мыться ежедневно… Он сбрасывает с себя все одежды, раздевается догола, потому что он любит свое тело, свое несчастное, испытавшее столько невзгод, но все еще полное жизни, вожделенное тело. Он долго отмывается в горячей воде, несколько раз намыливается, потом смывает мыло, трет себя мочалкой, обдается водой. От энергичных действий кожа на локтях и коленях, за ушами, даже под мышками становится пунцовой. Смывая мыло, он начинает тереть себя вновь, думая, что вымылся недостаточно чисто. Словно ему предстоит получить от кого-то свидетельство своей чистоты и непорочности. Вот только сейчас он чувствует, что почти сравнялся с господином Ши Фуганом, потому что его тело уже достигло определенной степени цивилизованности. Только теперь могут осуществиться все его неудержимые устремления и надежды, такие отличные от общепринятых и общепризнанных политических мнений. В них отразится и его возмущенный дух. Однако все это осуществится лишь в том случае, если он будет все время мыться и скрести свое тело.

Баня была для него пристанищем, где он скрывался от превратностей жизни, которые поджидали его ежеминутно повсюду: в университете, дома, на улице, в танцевальном зале, в местах «общественных встреч» – и возвышенных, и низменных. То и дело возникали досадные ситуации и всяческие конфликты, которые спутывали его по рукам и ногам, постоянно терзали и мучили. Ему порой казалось, что спастись от них невозможно.

Эта старая, знаменитая баня, в любое время дня распахивающая перед ним свои двери; там радостно встречали его улыбающиеся лица банщиков. Там он всегда находил самый горячий прием. Такого уважения и заботы он в других местах никогда не ощущал, не видел таких улыбок, как здесь. Здесь никто его ни о чем не спрашивал, никто не докучал, все оказывали ему знаки внимания. Поэтому он не скупился на чаевые, разумеется если ему позволяли средства.

Все лучшее, что есть в китайской литературе, сосредоточилось, пожалуй, именно на этом пространстве, которое называется баней, с ее гулом человеческих голосов, мелькающими фигурами, с особым запахом тел и распространяющимся в воздухе человечьим духом. Именно здесь взойдет заря будущего Китая – Китая цивилизованного, демократического, в котором будут уважать человеческое достоинство, ценить независимость личности, в котором между людьми установятся наконец современные отношения. Ах, как хотел бы он провести здесь лучшие годы жизни – свою молодость, свою весну!

Хотя нынешним утром Ни Учэн уже побывал в бане, он опять мылся сейчас с упоением и необыкновенным старанием. Ощущение удовольствия, состояние расслабленности и свободы, которое испытывало его тело, позволило ему на какое-то время забыть о заботах и невзгодах. Особенное удовольствие он почувствовал в тот миг, когда пространщик плеснул ему на шею горячей воды, зачерпнув из ванны особым ковшиком, сплетенным из ивового лыка. Удар обжигающей струи заставил тело содрогнуться. Когда он вышел из моечного отделения, знакомый банщик поднес ему воды, чтобы прополоскать во рту, и полотенце, сменил чайник с чаем. Прихлебывая чай, Ни Учэн потребовал себе расческу и ножницы. Надо немного подровнять волосы и подрезать ногти на руках и ногах, хотя утром он уже это делал. К этой операции Ни Учэн относился крайне серьезно и с большой охотой. Познакомившись с иностранцами, он, к стыду своему, стал замечать, что ногти у его соотечественников не только непомерно длинные, но и очень грязные. После этого важного открытия он относился к своим ногтям с большим вниманием, а подрезая их, делал настолько короткими, что иногда ему приходилось даже испытывать боль. Подрезая ногти, он продолжал болтать с банщиком, разъясняя ему, как вредно иметь длинные ногти: дикая и страшная привычка, все равно если совсем не мыться. Банщик послушно кивал головой, а сам думал: «Эх барин, барин! Хочешь укорачивать ногти – укорачивай на здоровье, это твое дело. Хоть срежь их совсем под корень! Только это не для меня, без ногтей мне никак не обойтись. Как я буду тогда развязывать узлы? Ну а насчет мытья я скажу так: кто тебя будет обслуживать, барин, если я сам буду мыться?»

Их беседа продолжалась. Ты сам-то откуда? А земля у вас какая, заливная или сухая?.. Сколько лет занимаешься нынешним ремеслом? Заработок приличный?.. Обзавелся ли семьей? Из дома тебе пишут? Как там сейчас у вас в деревне? Сам себе готовишь или столуешься в общественном месте? Ни Учэн во всех этих вопросах разбирался неважно и говорить на эти темы, в общем, не слишком любил, однако сегодня он задавал вопросы почти непрерывно, и ответы банщика, казалось, выслушивал с большим интересом. «А барин-то нынче в хорошем настроении», – подумал банщик, между тем для Ни Учэна разговор с банщиком был хрупкой возможностью отдалиться от той опасности, которая нависла над ним. В то же время поучительная беседа позволяла ему выразить свое сочувствие представителям низших слоев, так сказать трудящимся, продемонстрировать равенство с ними. В родных местах он, помнится, тоже любил запросто поболтать с прислугой и арендаторами. Вспоминая свою жизнь и работу после окончания учебы, он подумал, что все это время никто из его начальников не был им доволен, но зато все, кто работал под его началом, оставались довольны – даже те, кого он использовал в своих целях и кому не платил, даже они не хотели с ним расставаться. А все почему? Потому что он прирожденный демократ и социалист!

В голове промелькнула мыслишка. Вот он здесь сидит голый, прикрыв тело двумя мокрыми полотенцами, а его кожа испытывает блаженство от их нежного прикосновения, между тем воздух вокруг него насыщен горячими несвежими парами. Но он, Ни Учэн, доволен, так как его природные склонности и привычки нашли здесь полное удовлетворение. Снова вспомнились родные места, грушевые деревья, растущие в дальнем саду. И то, как он однажды решил взобраться на одно из них – карабкался все выше и выше, потому что лазал по деревьям очень хорошо, не уступая в ловкости обезьяне. Сверху он смотрит на усадьбу, на скирды собранной пшеницы, на буйволов, на надвратные башенки, на черепичные крыши домов и на ворота у околицы… Кто это там? Кто забрался на самую верхушку дерева? Да и верхушка ли это? Может, это уже облако, а может быть, краешек престола в самой вершине неба. «Занавес спущен. Смежились очи. Обликом подобен Гуаньинь[62]62
Богиня добра и милосердия в буддийском пантеоне.

[Закрыть]– бодисатве. Видом величествен и могуч». Мама! Мама! Там моя любимая мать. Мама! Хочешь грушу? Здесь… уйма! Груши нежные, если упадут на землю – вмиг разлетятся на кусочки. Но мать не хочет. Почему не хочешь?.. Ой, как больно!.. Я же говорила: не лазь на дерево! Экий непослушный мальчишка!.. Гляди-ка, гусеница! Ой, занозился! Дай я подую!